Байрон Джордж Гордон - Чайльд Гарольд

    

  

   "Паломничество Чайльдъ Гарольда" переводъ С. Ильина, Павла Козлова, В. С. Лихачова, О. Н. Чюминой. Съ предислов³емъ проф. Алексѣя Н. Веселовскаго

   Источник: Байронъ. Библ³отека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Блестящимъ, неподражаемо оригинальнымъ поэтическимъ самородкомъ является и въ творчествѣ Байрона, и въ м³ровой литературѣ (въ широкую область которой именно она его ввела впервые) поэма "Паломничество Чайльдъ-Гарольда". Не подчинилась она никакимъ требован³ямъ теор³и, никакимъ правиламъ опредѣленнаго эпическаго рода. Едва обусловлена она завязкой,- и обрывается неожиданно, не развязавъ узла фабулы; завлекая по временамъ повѣствован³емъ или описан³емъ странъ и народовъ, она покидаетъ постоянно его тонъ, чтобъ дать просторъ душевнымъ изл³ян³ямъ, размышлен³ямъ, признан³ямъ - и поэма превращается тогда въ сплошную лирическую исповѣдь. То сосредоточивается она какъ будто на изображен³и центральнаго характера, то растворяетъ его въ личности самого поэта, становится все субъективнѣе, интимнѣе, и наконецъ, совсѣмъ отбрасываетъ условно-принятую маску придуманнаго героя. Но личный элементъ сливается съ общимъ, гложущая грусть переходитъ въ м³ровую скорбь, автоб³ографическ³я черты уступаютъ мѣсто всем³рно-историческимъ картинамъ; минувш³е вѣка, угасш³я цивилизац³и, цѣлыя тысячелѣт³я встаютъ изъ своего разрушен³я, краснорѣчиво говоря дальнему потомству. На смѣну этому поэтико-историческому волшебству выступаютъ въ удивительно богатомъ сочетан³и вѣчныя красоты природы, то величавой, могущественной, увѣнчанной ледяными альп³йскими коронами, то нѣжной или знойной природы горъ, моря; въ ея гармон³и и велич³и духъ отдыхаетъ, а вслѣдъ за тѣмъ врывается живымъ потокомъ современность съ ея запросами и тревогами, и разсказъ становится смѣлымъ памфлетомъ...

   Но этотъ странный самородокъ, - не поэма, не лирическ³й циклъ, не натуръ-философская греза, не политическая манифестац³я, не элег³я пессимизма и душевнаго разлада, но все это слитое въ небывалое, нестройное, и властно захватывающее цѣлое,- не былъ во всемъ своемъ разнообраз³и созданъ одновременно; послѣдовательное появлен³е его частей обнимаетъ обширный и наиболѣе взволнованный пер³одъ жизни поэта,- восемь лѣтъ съ 1809 по 1817 г.; онъ былъ спутникомъ Байрона, нравственно выросталъ и развивался вмѣстѣ съ нимъ, и это значен³е его, какъ автоб³ографической лѣтописи, еще болѣе возвышаетъ его достоинства.

   Необычно и самое происхожден³е "Паломничества". Его не подведешь подъ стать къ произведен³ямъ съ опредѣленнымъ, заранѣе намѣченнымъ планомъ; оно не было сознательно задумано, но сложилось свободно, непосредственно, изъ ряда отдѣльныхъ лирическихъ импровизац³й, набросковъ, стихотворныхъ листковъ дневника путешественника; объединенные, они стали жить вмѣстѣ; потомъ вслѣдъ за ними пошли друг³я группы такихъ же импровизац³й, уже сдержанныя отнынѣ нѣкоторымъ подоб³емъ сюжета или плана, но до самаго конца сохранивш³я духъ вольницы, съ скачками, отступлен³ями, эпизодами, возвратами къ прерванной нити. Объ источникахъ для подобнаго произведен³я почти и говорить нельзя. Въ ссылкѣ самого Байрона въ одномъ изъ предислов³й къ поэмѣ на скучнѣйш³й и назидательный романъ справедливо забытаго теперь беллетриста 18-го вѣка, Джона Мура, и въ обѣщан³и дать въ лицѣ Гарольда что-то въ родѣ "поэтизированнаго Zeluco" (героя этого романа) звучитъ несомнѣнная ирон³я. Между развратнымъ хищникомъ и циникомъ Зелюко и скорбникомъ Гарольдомъ нѣтъ ничего общаго. Сближен³е "Паломничества" (т. е. собственно лишь второй его главы, въ ея описан³яхъ Грец³и) съ книгой стиховъ искренняго эллинофила, бывшаго англ³йскаго консула на ²оническихъ островахъ, Райта ("Horae Jonicae"). возможно въ той мѣрѣ, въ какой могли быть сходны впечатлѣн³я двухъ странниковъ по краю, бывшее велич³е и современное паден³е котораго они близко принимали къ сердцу,- и затѣмъ оно уничтожается различ³емъ ген³альности одного изъ нихъ и симпатичной, благонамѣренной посредственности другого. Если говорить объ источникахъ, то лишь по отношен³ю къ нѣкоторымъ описательнымъ или историческимъ частностямъ четвертой, итальянской пѣсни "Гарольда", введеннымъ въ поэму на основан³и присовѣтованныхъ Байрону его другомъ Гобгоузомъ библ³отечныхъ и музейскихъ справокъ,- но это, быть можетъ, слабѣйш³я мѣста во всемъ произведен³и, которыя блѣднѣютъ и уничтожаются отъ сопоставлен³я съ вдохновенными страницами, созданными вполнѣ свободно.

   Въ Янинѣ (въ Албан³и), въ октябрѣ 1809 года, когда первый отдѣлъ байроновскаго путешеств³я по южнымъ окраинамъ Европы,- посѣщен³е Португал³и, Испан³и, Мальты, впечатлѣн³я плаван³я по Средиземному морю,- былъ только что законченъ, и его смѣнили картины первобытнаго, сурово красиваго горнаго албанскаго края, Байронъ впервые остановился на мысли задержать навсегда пережитое и перечувствованное во время своихъ скитан³й въ видѣ стихотворныхъ набросковъ, картинъ съ натуры и отпечатковъ съ собственныхъ настроен³й. Сначала приходилось вспоминать и оживлять недавно минувшее, среди албанской жизни вызывать образы и краски романскаго м³ра; потомъ стихотворный разсказъ сталъ все быстрѣе догонять факты путешеств³я, наконецъ почти сравнялся съ ними по времени, такъ что послѣдн³е листки греческаго дневника написаны были тотчасъ послѣ того, какъ Байронъ покинулъ въ первый разъ Грец³ю, направляясь въ Константинополь,- и то, что впослѣдств³и названо было второю пѣснью "Чайльдъ-Гарольда", закончено было въ первоначальномъ видѣ во время стоянки на малоаз³атскомъ берегу, въ Смирнѣ, 28 марта 1810 года. Для своихъ летучихъ набросковъ Байронъ избралъ прихотливую форму, снова возрождавшуюся въ англ³йскомъ стихотворствѣ (благодаря удачному опыту Beattie Кэмпбелла) и возвращавшую читателя къ вкусамъ и пр³емамъ елизаветинскихъ временъ, къ девятистрочнымъ "стансамъ" Спенсера. Обширная коллекц³я такихъ стансовъ, накопившаяся за время пути, не занимала особенно важнаго мѣста въ глазахъ Байрона среди привезенныхъ имъ въ Англ³ю рукописей,- поэтическаго результата странств³я. Только вслѣдств³е настоян³й друга поэта, Долласа, согласился онъ дать ему на пересмотръ этотъ нестройный матер³алъ.

   Свидѣтельство Долласа цѣнно и очень опредѣленно. По его словамъ, Байронъ признался ему, что, кромѣ продолжен³я своей юношеской перестрѣлки съ критиками,- стихотворнаго разсужден³я "Hints from Horace",- онъ "по разнымъ поводамъ написалъ нѣсколько небольшихъ стихотворен³й, а также очень много строфъ въ Спенсеровскомъ вкусѣ, касающихся странъ, которыя онъ посѣтилъ". Ни слова о планѣ, соединяющемъ эти строфы, о сколько нибудь законченномъ произведен³и, составившемся изъ нихъ, о героѣ, чьи дѣян³я, мысли и чувства онѣ должны изображать. Необходимая связь, подоб³е плана и фиктивная личность героя внесены были, стало быть, лишь послѣ того, какъ Долласъ, пришедш³й въ восхищен³е отъ импровизац³й, которыя, по мнѣн³ю Байрона "не стоили особеннаго вниман³я", и поддержанный нѣсколькими спец³алистами изъ литературнаго цеха, заставилъ поэта согласиться на обнародован³е. Тогда то началась сложная работа не только редактирован³я и спайки между собой частей будущей поэмы, но и обработки личнаго, героическаго элемента, въ которомъ не было нужды, пока описан³я и изл³ян³я шли прямо отъ имени самого путешественника. Для впечатлѣн³й туриста могъ быть удержанъ и впредь этотъ пр³емъ,- но тамъ, гдѣ выступали въ лирической исповѣди слишкомъ завѣтныя, интимныя черты семьи, среды, общественныхъ отношен³й, личнаго прошлаго, заботливый литературный трибуналъ не удовольствовался даже прозрачнымъ псевдонимомъ Childe-Burun (древняя форма фамильнаго имени поэта), предложеннымъ Байрономъ, и потребовалъ совсѣмъ новаго наименован³я. Такъ вступила въ поэму тѣнь Гарольда. Это дѣйствительно тѣнь, туманный образъ, а не реальное лицо съ самобытной, отдѣльной своей душевной истор³ею,- и чѣмъ болѣе подвигалась впередъ поэма, тѣмъ замѣтнѣе становилась условность фигуры героя, а затѣмъ и ненужность ея. Хотя и принято вводить Гарольда, какъ литературный типъ, въ кругъ Ренэ, Вертеровъ, Ортисовъ, его собрат³й по меланхол³и и душевной надломленности, но внимательное сравнен³е его съ ними не можетъ не показать на ихъ сторонѣ законченную, самостоятельную душевную жизнь, на его же лишь подоб³е ея, прерванное небрежно и незамѣтно самимъ авторомъ. Вначалѣ Байронъ, какъ будто привыкая къ навязанному ему раздвоен³ю, сбирался въ течен³и разсказа дорисовать и мотивировать намѣченное имъ въ первой пѣснѣ; онъ называлъ Гарольда "лицомъ непривлекательнымъ, выставленнымъ со всѣми его недостатками, которые авторъ легко могъ бы сгладить, заставивъ его больше дѣйствовать, чѣмъ разсуждать"; онъ готовъ былъ даже поморализировать на его счетъ, заявляя, что это - "не образцовый герой, но что онъ, наоборотъ, показываетъ, какъ извращен³е ума и нравственности ведетъ къ пресыщен³ю, портитъ всѣ радости жизни", но постепенно становился равнодушенъ къ тщательной выпискѣ фиктивнаго характера, въ обширныхъ и превосходныхъ отступлен³яхъ бесѣдовалъ съ читателемъ уже отъ своего лица, вспоминалъ порою о Гарольдѣ, возвращался къ нему, но все рѣже и на короткое время; наконецъ въ четвертой пѣснѣ онъ вышелъ совсѣмъ на свободу, и только передъ окончательнымъ паден³емъ занавѣса посвятилъ нѣсколько грустныхъ словъ тому двойнику, съ которымъ когда то выступалъ въ путь, и который напоминалъ ему о порѣ "юности и свѣжести".

   Пушкинское остроумное выражен³е о "Гарольдовомъ плащѣ", прикрывавшемъ далеко не байроническую натуру Онѣгина, можетъ быть примѣнено, подъ услов³емъ подстановки иныхъ, высшихъ понят³й, къ Байрону, какъ творцу "Паломничества". На немъ, какъ повѣствователѣ о "чувствительномъ" (какъ говорили въ 18 вѣкѣ), т. е. гуманно отзывчивомъ странств³и среди людей, народовъ, государствъ, природы, и какъ глубокомъ и искреннемъ лирикѣ, дѣйствительно накинутъ былъ "Гарольдовъ плащъ", и, если характеръ героя "Паломничества" не можетъ блистать въ ряду лучшихъ его создан³й, если плащъ порою плохо драпируетъ и маска отстаетъ отъ лица, то за ними выступаютъ благородныя, ген³альныя черты поэта. Не Гарольдъ, а самъ онъ - истинный герой поэмы. Значен³е всего произведен³я перемѣстилось, измѣнилось. Слабое въ фикц³и, оно (въ особенности къ концу) становится велико и могущественно въ воплощен³и дѣйствительности, личной и общей.

   Но Гарольдъ былъ придуманъ, и необходимо было посвятить извѣстную долю труда на б³ографическое введен³е, посвященное ему при первомъ появлен³и его на сценѣ. Такъ возникли строфы, описывающ³я его юность, жажду сильныхъ ощущен³й и пресыщенность, его семейныя отношен³я и товарищество, родовой замокъ и т. д., съ сквозившими вездѣ чертами изъ б³ограф³и поэта, но съ прибавками и оговорками, которыя пытались разстроить сходство. Гарольду вложено было въ уста самостоятельно возникшее, какъ отдѣльное стихотворен³е, "Прощан³е" съ отечествомъ (Ch. Harold's Good Night),- по признан³ю Байрона, внушенное ему въ основной мысли старинной балладой лорда Максвелла. Предполагалось сначала снабдить Гарольда еще большей долею б³ографическихъ подробностей, но соотвѣтствовавш³я строфы вышли такими близкими къ подлиннымъ чертамъ отрочества и юности Байрона, что редакторы присовѣтовали уничтожить ихъ (напр. двѣ строфы передъ нынѣшней восьмою). Съ неудовольств³емъ и борьбой исполнялъ относительно сокращен³й совѣты Байронъ, пытаясь понять напр., почему къ уцѣлѣвшимъ въ поэмѣ сильнымъ выходкамъ противъ англ³йской политики въ Испан³и или хищничества англичанъ относительно памятниковъ греческой старины не могли присоединиться друг³я протестующ³я заявлен³я на ту же тему, почему нужно было щадить Веллингтона, лорда Эльджина и др. Въ этой борьбѣ погибло въ обѣихъ первыхъ пѣсняхъ тринадцать строфъ, лишь въ наше время возстановленныхъ по рукописямъ. Взамѣнъ Байронъ предоставилъ себѣ широкую свободу для прибавлен³й. Впечатлѣн³я путешеств³я были еще такъ свѣжи, что легко было вызвать изъ нихъ новыя поэтическ³я картины Испан³и или Грец³и. Еще поразительнѣе вышли втѣснивш³яся въ поэму подъ вл³ян³емъ сильнаго аффекта, совершенно въ разрѣзъ съ общимъ ея ходомъ, глубоко печальныя строфы, оплакивающ³я утрату таинственной "Тирзы" (личности, доселѣ неразгаданной, очевидно героини ранней, юношеской любовной связи Байрона, окруженной имъ непроницаемой загадочностью),- утрату, о которой лично онъ (не Гарольдъ) узналъ по возвращен³и изъ странств³й (строфы 95-98 второй пѣсни, прибавленныя во время печатан³я). Въ общемъ обѣ пѣсни обогатились, противъ рукописи, двадцатью тремя новыми "стансами" (въ седьмомъ издан³и, 1814 года, имъ предстояло еще разростись на одиннадцать строфъ, въ томъ числѣ на посвящен³е "²антѣ", красивому, изящному ребенку, дочкѣ лэди Оксфордъ),- и въ этомъ видѣ, съ именемъ Байрона на заглавномъ листѣ (несмотря на настойчивое его желан³е выпустить поэму безъименно), 10 марта 1812 года "Паломничество" вышло въ свѣтъ и "въ одно утро сдѣлало Байрона знаменитымъ".

   Значительное, почти столѣтнее отдален³е отъ этой блестящей побѣды, возможность сравнить первыя главы поэмы, вышедш³я въ свѣтъ (по опредѣленно звучащей оговоркѣ самого автора въ предислов³и) лишь "въ видѣ опыта", съ продолжен³емъ разсказа, поднимавшимся рѣзко обозначенными переходами все выше въ художественномъ и идейномъ отношен³и,- наконецъ вл³ян³е открытой для насъ совокупности всего байроновскаго творчества съ его великими красотами не могутъ не ослабить для новѣйшихъ поколѣн³й того сильнаго дѣйств³я, которое, по единодушнымъ показан³ямъ современниковъ, произвели нѣкогда первыя главы, повторенныя втечен³е одного только 1812 года въ пяти издан³яхъ. На иныхъ частностяхъ и пр³емахъ есть несомнѣнная печать отжившей поэтической техники. Лишь прихотью повѣствователя кажутся теперь архаическ³й, старо-англ³йск³й балладный тонъ, присвоенный первымъ, вступительнымъ строфамъ, и неожиданное насыщен³е слога древними оборотами, нуждающимися въ комментар³яхъ (черта, конечно, ослабляемая переводами). Шалость эта не достигла цѣли, не удовлетворила поэта, онъ скоро отбросилъ игру въ археолог³ю, чтобъ отдаться живой, безконечно разнообразной, сверкающей образами, рѣчи. Но друг³е пр³емы сближаютъ его съ иною, классическою стариной; быть можетъ, отъ того, что и испанск³я картины набрасывались среди эллинской обстановки, а тѣ, что изображали велич³е и паден³е Грец³и, еще тѣснѣе связаны были съ культурными услов³ями древняго м³ра,- въ разсказъ вплетаются имена и образы миѳологическ³е, которымъ мѣсто было бы въ писан³яхъ професс³ональнаго классика. Подъ стать къ этому - изображен³е Гарольда на палубѣ корабля съ арфой въ рукахъ, произносящаго свое прощан³е съ родиной, тихо перебирая струны. Еще много неувѣренности въ своихъ слоговыхъ силахъ, ведущей иногда къ риторикѣ или темнымъ оборотамъ, которые приходится разгадывать, - монотонно звучатъ восклицан³я, открывающ³я иногда одну за другою нѣсколько строфъ ("Hark!" или "Lo!" или "By Heaven!" и т. д.), словно помогая неопытному автору выйти изъ затруднен³я. Въ типическихъ для Байрона, продержавшихся у него во весь первый пер³одъ творчества, вставныхъ пѣсняхъ, борется искренность и непосредственность тона такихъ изл³ян³й, какъ "Прощан³е" или "Къ Инесѣ", съ искусственностью албанской боевой пѣсни (Tamburgi), которая, по словамъ Байрона, скомпанована имъ изъ отрывковъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ,- но не согрѣта суровымъ, боевымъ жаромъ, не свободна отъ разсудочности, и не въ силахъ возбуждать или горячить отвагу и любовь къ родинѣ. Въ общихъ, основныхъ, столь важныхъ вообще въ "Паломничествѣ", идеяхъ еще замѣтна неустойчивость. Такъ уже заявленный имъ протестъ противъ губительныхъ, ожесточающихъ и корыстныхъ войнъ, сдѣлавш³я Байрона впослѣдств³и (въ Донъ-Жуанѣ) однимъ изъ величайшихъ обличителей воинственности, могъ еще уживаться съ отголосками милитаризма въ нападкахъ на англ³йскихъ военачальниковъ на Пиренейскомъ полуостровѣ и въ укоризнахъ за ихъ ошибки, покрывш³я безслав³емъ англ³йское оруж³е. Съ другой стороны, свободолюб³е поэта сводится не къ поддержкѣ и прославлен³ю пользован³я политической свободой, но къ воспѣван³ю самаго момента добыван³я народной независимости. Еще не установился даже общ³й тонъ повѣствован³я. Исполняя обѣщан³е, данное въ предислов³и, смѣшивать порою съ серьезнымъ смѣшное и забавное, поэтъ неожиданно, пользуясь случайнымъ поводомъ, можетъ отклониться въ сторону совершенно чуждой жизни; напр. отъ картинъ веселящагося во всю ширь Кадикса вдругъ перенестись въ Лондонъ и набросать въ остроумномъ очеркѣ празднован³е воскреснаго дня буржуазною и рабочею толпой, устремляющеюся пѣшкомъ, во всевозможныхъ экипажахъ и на ладьяхъ по Темзѣ за городъ. Мелькнули эти сцены (строфы 69-70), и авторъ, словно разувѣрившись въ пригодности такихъ "отклонен³й" (variations), не вернется къ нимъ болѣе. Но онъ не хочетъ ни за что подчиняться стѣснен³ямъ правильнаго плана, и, переставъ искать развлекающихъ темъ, даетъ волю скачкамъ своей мысли, фантаз³и, воспоминан³я. Среди испанскихъ бытовыхъ картинъ появляются вдругъ строфы, обращенныя къ Парнассу, у поднож³я котораго, любуясь имъ, поэтъ слагалъ свои стихотворные очерки Испан³и и испанцевъ. Подъ конецъ второй пѣсни сверкнула картина Константинополя, съ тѣмъ чтобы быстро исчезнуть и послѣ новыхъ импровизац³й на эллинскую освободительную тему, дать волю личному горю поэта о несчастной Тирзѣ. Поддавшись волшебству общаго впечатлѣн³я, современники не замѣтили всѣхъ этихъ неровностей, недочетовъ, слѣдовъ недостаточной опытности. До того велики и блестящи были затмивш³я ихъ достоинства. Вмѣсто красивой романтической небывальщины, приподнятыхъ страстей и эффектнаго героизма, передъ читателемъ выступала подлинная жизнь, душевная истор³я неподдѣльно реальной личности, слитой изъ Гарольда и его двойника, слышались рѣчи, заявлен³я мыслей, находивш³я отзвукъ въ настроен³и всего, что тосковало, рвалось на волю, ненавидѣло застой и гнетъ, въ современномъ обществѣ; горячо и вдохновенно ставились велик³я задачи освобожден³я народовъ, возвѣщая въ ту раннюю пору охвативш³й потомъ нѣсколько десятилѣт³й пер³одъ нац³ональнаго брожен³я, борьбы и возстан³й, послужившихъ на пользу итальянской, греческой, испанской, польской идеѣ,- и меланхолическ³й пѣвецъ превращался тогда въ пламеннаго Тиртея, вызывая испанцевъ или грековъ возстать противъ притѣснителей, ликуя при видѣ взрывовъ народнаго героизма, подобнаго подвигу "сарагосскихъ дѣвъ". Въ живомъ альтруизмѣ такихъ порывовъ разрѣшались личная скорбь, душевное одиночество и презрѣн³е къ людской низости, переданныя съ поразительной непосредственностью глубоко лирической исповѣди,- но минутами они тонули въ безграничномъ просторѣ м³ровой скорби, все сильнѣе развивавшейся у Байрона уже въ первомъ путешеств³и, когда, попирая развалины давно минувшей исторической жизни, онъ видѣлъ всеобщее торжество разрушен³я и бренности. Послышались первыя заявлен³я неисходной м³ровой его тоски, которая такъ широко разовьется къ концу "Паломничества",- и когда, вырываясь изъ связи съ цѣлымъ произведен³емъ, слышался внезапный стонъ усталой души, и изнывалъ умъ, томимый "демономъ Мысли" (стих. "Къ Инесѣ"), то былъ еще поводъ, чтобъ привлечь къ поэмѣ и взволновать ея необычайнымъ содержан³емъ.

   Но вмѣстѣ съ тѣмъ она являлась завлекательнымъ описан³емъ путешеств³я по малоизвѣстнымъ, забытымъ, заснувшимъ странамъ. Предпринятое въ духѣ идей Руссо, надолго сохранившаго свое вл³ян³е на Байрона, изъ странъ, удрученныхъ избыткомъ культуры, въ края непочатые, все дальше въ глубь жизни по природѣ, оно должно было привести странника на востокъ, въ Египетъ, Перс³ю, даже Инд³ю (фантастическ³й, не исполненный планъ), оно пестрѣло яркими этнографическими красками нравовъ, обычаевъ, типовъ, и на дѣвственной албанской почвѣ ввело читателя въ совершенно невѣдомый м³ръ. На бытовомъ фонѣ выростали полныя жизни и движен³я картины,- въ первой пѣснѣ бой быковъ въ Испан³и, во второй воинственный танецъ албанцевъ или празднества Рамазана,- а роскошная рамка южной природы дополняла впечатлѣн³е. Казалось, такого красиваго поэтическаго пэйзажа еще никогда не было создано,- но и за нимъ скрывалась уже глубокая идея цѣлительной мощи природы, прибѣжища для одинокихъ, страдающихъ и возмущенныхъ, идея, которая такъ широко разовьется въ третьей, швейцарской пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда".

   Остановивъ свой разсказъ на греко-турецкихъ сценахъ и вызванныхъ ими размышлен³яхъ, Байронъ готовъ былъ бы повидимому и въ концѣ второй пѣсни повторить то разставанье словоохотливаго разсказчика съ читателемъ на полусловѣ, которымъ онъ закончилъ первую главу, пообѣщавъ и въ предислов³и дать со временемъ продолжен³е, если первыя пѣсни будутъ встрѣчены благосклонно. Тяжелое впечатлѣн³е смерти любимаго человѣка, навѣки скрытаго имъ въ своихъ элег³яхъ отъ празднаго любопытства толпы, побудило его придать путевому описан³ю неожиданный конецъ, совершенно игнорирующ³й Гарольда, идущ³й прямо отъ автора. Живыя картины экзотическихъ странъ, при помощи быстраго перехода, смѣняются изл³ян³емъ горя человѣка, котораго судьба пр³учаетъ видѣть вокругъ себя гибель и смерть всѣхъ, кто былъ ему дорогъ и близокъ, котораго ждетъ одиночество или тяжкая необходимость снова войти въ толпу презрѣнныхъ, ничтожныхъ, порочныхъ людей...

   На этомъ настроен³и обрывается, какъ будто лишь на время, нить "Паломничества". Поэту казалось возможнымъ, въ случаѣ успѣха, снова овладѣть ею и досказать свой восточный маршрутъ. Невольно раздробивъ содержан³е поэмы на лирику и этнографическое описан³е, онъ въ своихъ обѣщан³яхъ продолжен³я какъ будто имѣлъ въ виду второй составной элементъ {Онъ выдвигалъ и подкрѣплялъ его обстоятельными примѣчан³ями бытового характера, приложен³емъ переводовъ съ новогреческаго, нѣсколькими стихотворен³ями на мотивы изъ странств³я по Испан³и и Грец³и, присоединенными въ первомъ же издан³и къ поэмѣ.}. Въ письмѣ къ Долласу, осенью 1811 года, онъ говоритъ о проектѣ добавочной, третьей пѣсни, въ которой хотѣлъ бы изобразить Трою и Константинополь; по его словамъ, проектъ этотъ былъ бы навѣрно выполненъ, еслибъ автору удалось снова посѣтить эти края (возобновлен³е путешеств³я было любимою мечтой его въ первые годы по возвращен³и). Но успѣхъ превзошелъ всѣ ожидан³я; немног³я возражен³я и придирки критики, находившей Гарольда недостаточно рыцарственнымъ и благороднымъ, или сомнѣвавшейся въ возможности считать его характеромъ положительнымъ, образцовымъ,- эти возражен³я, юмористически оцѣненныя имъ во второмъ предислов³и, заглушены были хоромъ всеобщихъ похвалъ и восторговъ,- и продолжен³е "Чайльдъ-Гарольда" въ его первоначальномъ замыслѣ, какъ поэтическаго отражен³я перваго байроновскаго странств³я, никогда не появилось. Единственный отрывокъ, состоящ³й всего изъ двадцати семи стиховъ, сохранивш³йся случайно въ семьѣ Долласа, найденный въ наше время и озаглавленный его издателемъ, Роденъ-Ноэлемъ, - "Аѳонск³й монахъ", повидимому, принадлежитъ къ составу ненаписанной третьей, ор³ентальной пѣсни "Гарольда", напоминая о своей связи съ нею сопоставлен³емъ созерцательной тишины безчисленныхъ аѳонскихъ монастырей, обставленной чудною природой, съ умершей навѣки Троей, смотрящей на Аѳонъ съ аз³атскаго берега.

   Со времени опьяняющаго успѣха первыхъ пѣсенъ "Чайльдъ-Гарольда" прошло четыре года. Миновалъ лихорадочно-пережитый пер³одъ свѣтскихъ, личныхъ и литературныхъ тр³умфовъ Байрона, когда въ возбуждающей атмосферѣ неумѣренныхъ ожидан³й и нервныхъ восхищен³й необычайно быстро возникали одна за другой "восточныя поэмы"; умножились разочарован³я, раздражен³я, углубился житейск³й опытъ; отовсюду наползла и окрѣпла вражда, зависть, нетерпимость, не прощающая независимости, душевной силѣ, ген³альности; настала, мучительно выстрадана была и оборвалась рѣзкимъ, оскорбительнымъ диссонансомъ семейная драма Байрона, жадно подхваченная свѣтскимъ злослов³емъ и фарисейскимъ цѣломудр³емъ, превращенная въ общественное бѣдств³е, наказанная всеобщимъ остракизмомъ. Гонимая, всѣми порицаемая, отвергнутая родною средой, но властная, ни за что на свѣтѣ не способная подчиниться, выросшая благодаря закалу борьбы до титанизма, личность въ состязан³и своемъ съ цѣлымъ строемъ жизни, дойдя до разрыва, устремилась вдаль, на волю, чтобъ не имѣть болѣе ничего общаго съ враждебнымъ ей народомъ. 25 апрѣля 1816 года Байронъ покинулъ Англ³ю. Началось второе и послѣднее его путешеств³е, изъ котораго ему суждено было вернуться только мертвымъ. Первыя же сильныя впечатлѣн³я въ новыхъ для него краяхъ побудили его, по прежней привычкѣ, взяться за перо для набросковъ лирическаго дневника; послѣ посѣщен³я ватерлооскихъ полей битвы написаны были въ Брюсселѣ первые его листки, дальнѣйш³е возникали по мѣрѣ хода путешеств³я, на Рейнѣ, въ Швейцар³и, для сдерживающей и объединяющей ихъ связи показалось полезнымъ вызвать снова тѣнь Чайльдъ-Гарольда,- и такимъ образомъ возникла третья пѣснь (новой формац³и) "Паломничества".

   Глубокой грустью проникнуты тѣ открывающ³я разсказъ строфы ея, въ которыхъ томимый судьбою поэтъ оглядывается на годы юности, когда впервые сталъ его спутникомъ Гарольдъ, когда сложилась фабула произведен³я, едва начатаго и вскорѣ прерваннаго. Можетъ ли онъ довѣриться своимъ силамъ, можетъ ли онъ "пѣть, какъ прежде пѣлось"? Жизнь и время измѣнили его; съ нимъ вмѣстѣ измѣнился "душой, и видомъ, и возрастомъ" Гарольдъ. Выступая снова въ поэмѣ, они не въ силахъ дать того соединен³я свѣтлыхъ картинъ природы и быта, горячности политической мысли, юношескаго лиризма, съ внезапными приступами тяжкаго раздумья и горя о первыхъ утратахъ, - которое составляло прелесть первыхъ пѣсенъ. Не великъ промежутокъ между ними и ихъ продолжен³емъ. - всего четыре года, но передъ нами какъ будто другой человѣкъ, много поживш³й, съ тяжелымъ бременемъ на душѣ, съ обобщен³ями, выводами, цѣлями, которыя прежде ему были почти невѣдомы. Порою ему кажется, что онъ слишкомъ долго "мыслилъ мрачно", до того, что "мозгъ его сталъ водоворотомъ пылкости и фантаз³и", ему вспоминается зловѣщ³й фонъ душевной истор³и всѣхъ героевъ его восточныхъ поэмъ, этихъ выразителей болѣзненно-возбужденной психической его жизни въ недавнемъ прошломъ,- жалили и мучали воспоминан³я о только что вынесенномъ потрясен³и,- мысль его неслась навстрѣчу новымъ ощущен³ямъ, способнымъ дать успокоен³е, гармон³ю, отраду, и, болѣе чѣмъ когда либо постигнувъ цѣлительную силу природы, онъ шелъ къ ней, чтобъ слиться съ нею и оздоровѣть душой. Но желанное успокоен³е на ея лонѣ и новый строй мыслей, слагавш³йся среди ея величавыхъ красотъ, вели не къ примирен³ю и уступчивости, но еще явственнѣе обозначали твердыя, законченныя формы обособившейся, сильной личности, просвѣтленной, вдохновляемой отнынѣ еще болѣе высокими цѣлями. Переживавш³йся Байрономъ переворотъ былъ такъ субъективенъ и такъ напряженъ, что, несмотря на полюбившуюся ему сначала мысль призвать къ себѣ на помощь Гарольда, онъ такъ безотчетно, невольно пробился съ своими личными мыслями и чувствами сквозь условность и фикц³ю, что, удѣливъ своему герою десятокъ другой строфъ для отдѣльной обрисовки его характера и настроен³й (при чемъ въ лирической, вставной импровизац³и на Драхенфельзѣ, ему приписаны были слишкомъ опредѣленно-автоб³ографическ³я байроновск³я черты,- въ данномъ случаѣ искренняя преданность поэта къ сводной его сестрѣ, Августѣ), онъ отбрасываетъ до конца пѣсни ненужный болѣе вымыселъ, и съ этихъ поръ, занимая весь первый планъ, открыто и сполна обрисовывается передъ читателемъ въ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ своей жизни. Съ самого начала "швейцарскаго эпизода" Байрону выпало на долю рѣдкое счастье сближен³я и тѣсной дружбы съ Шелли. Широкое философское развит³е, глубина мысли, горячая вѣра въ конечное торжество правды, лиризмъ освобожден³я соединялись въ его другѣ съ безграничнымъ просторомъ воображен³я, съ пантеистическимъ культомъ природы. Неразлучный съ Байрономъ, спутникъ его во многихъ странств³яхъ по Швейцар³и, увлекательный собесѣдникъ въ неистощимыхъ обсужден³яхъ общихъ вопросовъ, онъ вывелъ его изъ тревогъ, гнѣва и разъѣдающей грусти въ свой свѣтлый м³ръ; его борьбу съ судьбою и людьми онъ освѣтилъ античнымъ примѣромъ самоотверженнаго титанизма Прометея, который съ отрочества Байрона уже подѣйствовалъ на него, теперь же, въ передачѣ и объяснен³яхъ эсхиловой трагед³и устами Шелли, предсталъ передъ нимъ въ новомъ свѣтѣ. Эти благ³я вл³ян³я возвращали поэта къ альтруизму первыхъ пѣсенъ "Гарольда", по его же словамъ лишь скрытому потомъ, но никогда не изглаживавшемуся; они подняли и развили лучш³я стороны его духа и облагородили его творчество. Въ этомъ настроен³и онъ могъ создать "Манфреда", "Шильонскаго узника", своего "Прометея"; въ такое рѣдкое сочетан³е входитъ третья пѣснь "Паломничества", счастливо противополагаясь въ этомъ двумъ своимъ предшественницамъ, явившимся одиночнымъ починомъ случайно напавшаго на путь свой ген³альнаго юноши. Теперь это зрѣлый художникъ, овладѣвш³й средствами своего искусства, способный по прежнему пренебречь иногда мелочами формальной стороны, строгой правильностью стиха, но достигающ³й несмотря на эти недочеты, наряду съ плѣнительными и меланхолическими красотами, сильныхъ и величественныхъ эфектовъ. Онъ сталъ терпимѣе и воспр³имчивѣе относительно внѣшнихъ вл³ян³й. Несомнѣнно на него подѣйствовалъ Шелли {Вл³ян³е это изучено въ книгѣ Gillardoii, "Shelley's Einwirkung auf Byron" Karlsruhe. 1898.}, но онъ же научилъ Байрона цѣнить такого живописца природы, какъ Вордсвортъ, надъ чьимъ реализмомъ когда-то онъ такъ зло подсмѣялся въ "Англ³йскихъ бардахъ"; почудились Байрону красоты и у другого изъ поэтовъ "озерной школы", Кольриджа, не менѣе враждебно относившагося къ нему, и онъ свободно усвоилъ одинъ мотивъ изъ оригинальной его поэмы "Christabel", столь увлекавшей впослѣдств³и Пушкина. Но вл³ян³я и отголоски ни въ чемъ не ослабили самостоятельной силы поэта, выразившейся такъ ярко въ третьей пѣснѣ "Гарольда", что вплоть до появлен³я "Донъ-Жуана" самъ Байронъ считалъ ее лучшимъ своимъ произведен³емъ. Снова, какъ прежде, ее составили два элемента, впечатлѣн³я и описан³я пути, и лирическая исповѣдь въ чувствахъ и помышлен³яхъ. Внѣшняя занимательность перваго изъ нихъ убавилась; теперь не было уже той пестроты красокъ невѣдомыхъ, далекихъ краевъ, той разноплеменной толпы, которая служила привлекательнымъ фономъ картины. Маршрутъ гораздо короче,- отъ Брюсселя и Ватерлоо, вверхъ по Рейну, въ Швейцар³ю, съ быстрымъ переѣздомъ черезъ нѣмецкую ея часть къ Женевскому озеру; нѣсколько картинъ его береговъ, изображен³е бури на его водахъ и въ окрестныхъ горахъ, - путь конченъ, вдали уже манитъ странника къ себѣ Итал³я, и разсказъ, дописанный къ тому же на перепутьѣ, въ Ouchy подъ Лозанной (27 ³юня 1816 г.), снова обрывается. Не внесено описан³е сильно заинтересовавшаго Байрона величавыми впечатлѣн³ями путешеств³я въ бернск³й Оберландъ, сжато занесеннаго имъ въ свой дорожный дневникъ,- но вѣдь оно существенными своими чертами, картинами альп³йской природы, вѣчныхъ снѣговъ, составило обстановку душевной драмы Манфреда. Да, невелика и не разнообразна была путевая часть новой пѣсни "Паломничества", но отдѣльныя ея сцены, содѣйствуя тому круговороту, который долженъ замѣнять субъективное общимъ и лирику пейзажемъ, съ другой стороны даютъ въ свою очередь богатую пищу для размышлен³й и заявлен³я взглядовъ. Посѣщен³е ватерлооскихъ полей (всего черезъ годъ послѣ битвы), превратившихся въ тучныя хлѣбныя нивы,- "какъ будто кровавый дождь, оросивъ ихъ, подготовилъ чудесную жатву" (невольно вспоминается древнерусское сравнен³е, въ "Словѣ о полку Игоревѣ", битвы съ страшнымъ посѣвомъ, политымъ кровью),- это посѣщен³е, подобно блуждан³ю молодого Байрона по полямъ Мараѳонскимъ, наводитъ его на думы о войнѣ, о ничтожествѣ воинственной славы, о вѣковѣчной терпимости человѣчества къ массовымъ истреблен³ямъ людей; оно приводитъ не только къ подробной и живой картинѣ боя, которой предпослана даже вступительная сценка разогнаннаго первыми выстрѣлами брюссельскаго бала, но и къ всем³рно-историческому суду надъ велич³емъ и героизмомъ завоевателей, къ опыту оцѣнки личности Наполеона (одному изъ многихъ у Байрона, произнесшаго окончательный приговоръ надъ французскимъ императоромъ лишь въ четвертой пѣснѣ "Гарольда"), къ рѣзкой характеристикѣ "безум³я", увлекающаго на арену истор³и честолюб³е государственныхъ людей, царей, религ³озныхъ вождей, творцовъ системъ, войнолюбивыхъ бардовъ, наконецъ къ старой, но все болѣе крѣпнущей въ Байронѣ скорбной думѣ о тщетѣ и бренности всего выдающагося и могучаго. Отъ бельг³йскаго ландшафта мы отходимъ безконечно далеко; среди племенъ и эпохъ выступаетъ задумчивый образъ самого поэта; это онъ ввелъ подъ вл³ян³емъ только что пережитаго въ свое изложен³е поразительную притчу о разбитомъ зеркалѣ, сохраняющемъ въ безчисленныхъ осколкахъ своихъ черты отраженнаго въ немъ несчастнаго лица; это личное оправдан³е, хотя и приданное Наполеону,- что "для натуръ стремительныхъ спокойств³е - адъ!"

   И такъ всюду, во всѣхъ путевыхъ картинахъ этой главы. Нѣжные рейнск³е пейзажи, съ умысломъ введенные вслѣдъ за воинственными сценами и историческими думами, успокоиваютъ, манятъ къ простому и мирному строю жизни, но среди нихъ именно и слышится вдругъ вызванная лаской и дружелюб³емъ встрѣтившихъ Байрона у Драхенфельза съ цвѣтами дѣвушекъ импровизац³я, обращенная къ любимой сестрѣ; разрушенная людскою злобой гармон³я выступаетъ наглядно и болѣзненно,- и дневникъ туриста превращается въ грустную страницу автоб³ограф³и. Паломничество къ памятнымъ мѣстамъ творческой или общественной дѣятельности прежнихъ временъ, окаймившимъ Женевское озеро, напомнивъ о Вольтерѣ, Жанъ-Жакѣ Руссо, Гиббонѣ, воскрешаетъ образы этихъ "гигантскихъ умовъ" (gigantic minds), coздаетъ живые ихъ образы, устанавливаетъ связь между дѣятельностью, отнынѣ предстоящей Байрону, и великими предшественниками, и тѣмъ вводитъ въ кругъ идей, развитыхъ въ поэмѣ, преемственную солидарность вождей мысли. Но этого мало,- воспоминан³е о Руссо связано съ оцѣнкой сильнаго и долгаго вл³ян³я его на умы, отражен³я его идей на задачахъ великой французской революц³и; слышится строг³й приговоръ надъ ея ошибками и недосмотрами, способными привести къ водворен³ю реакц³и; гнѣвъ на господство мрака потрясаетъ поэта; "этого нельзя вытерпѣть, и этого не потерпятъ!" восклицаетъ онъ, предсказывая затѣмъ близость новаго, глубокаго переворота. Поводъ, поданный эпизодомъ путешеств³я, привелъ здѣсь къ одному изъ наиболѣе радикальныхъ заявлен³й поэта.

   Если выдающ³яся впечатлѣн³я странств³я способны вызывать въ немъ такую энергическую дѣятельность мысли, то затмившая своими красотами блескъ и ярк³я краски южныхъ странъ природа сама по себѣ, въ своей внутренней, одухотворенной жизни, возбуждаетъ его къ новому проявлен³ю не только великаго таланта поэтическаго пейзажиста, но и къ небывалому у него подъему философскаго, почти религ³ознаго преклонен³я передъ природой и сл³ян³я съ нею. Въ сферѣ живописи съ натуры, конечно, превосходны картины звѣздной, тихой ночи на озерѣ, или бѣшенства горной бури, или трогательной, идиллической тишины въ Кларанѣ и на берегахъ Рейна. Но онѣ блѣднѣютъ передъ паѳосомъ обоготворен³я природы. Теперь поэтъ чувствуетъ м³ровую жизнь, свое единство съ вселенской душой; онъ не допускаетъ мысли объ одиночномъ своемъ существован³и,- вѣдь, онъ часть всего. "Развѣ горы, моря, небеса, не часть моей души, и я не часть ихъ?" восклицаетъ онъ. "Горы - его друзья", "тамъ, гдѣ рокочетъ океанъ - его родной пр³ютъ"; какъ древн³й халдей-звѣздочетъ, готовъ онъ молиться звѣздамъ, "поэтической мечтѣ небесъ"; снѣжные великаны высятся передъ нимъ, какъ "дворцы природы". Въ чудномъ уединен³и среди великаго, сильнаго, вѣчнаго, онъ долженъ возродиться, "лучш³я стороны духа, скрытыя, но не подавленныя, здѣсь снова оживутъ". Онъ вернется къ людямъ съ иными чувствами и мыслями; они и понять не могутъ, что "удаляться отъ людей не значитъ презирать, ненавидѣть ихъ". Уже сказался происшедш³й въ немъ переломъ. Раскаты грома и бури невольно сравнилъ онъ, какъ бывало, съ своими душевными бурями, но онъ не отдается этимъ терзан³ямъ, онъ рвется теперь къ живой дѣятельности, томится сознан³емъ, что не сможетъ все высказать, все выразить, "душу, сердце, умъ, страсти, то, къ чему когда-либо стремился, чего онъ жаждетъ, что знаетъ, чувствуетъ, выноситъ". "Еслибъ онъ все это могъ заключить въ одномъ словѣ, и это слово было бы молн³я, онъ произнесъ бы его". Такъ съ поэз³ею природы тѣсно связанъ отпечатлѣвш³йся въ третьей пѣснѣ "Гарольда" переходъ Байрона къ дѣятельной жизни во имя освобождающихъ человѣчество идеаловъ, превращен³е его изъ мятежнаго титана въ одного изъ "пилигримовъ къ вѣчности" (pilgrims o'er Eternity), которыхъ онъ такъ величественно изобразилъ. Возвраты горя, въ родѣ тѣхъ глубоко грустныхъ обращен³й къ разлученной съ нимъ навсегда маленькой дочкѣ Адѣ, которыя начинаютъ и заканчиваютъ собою третью пѣснь (совершенно вразрѣзъ съ общимъ ходомъ повѣствован³я), не въ силахъ измѣнить въ чемъ либо его рѣшен³я начать новую жизнь.

   Вскорѣ послѣ того, какъ написаны были послѣдн³я строки швейцарской пѣсни "Гарольда", паломничество его автора возобновилось. Итал³я, чье радужное видѣн³е блеснуло въ концѣ разсказа, маня къ себѣ, предстала передъ нимъ. Совершенъ былъ, полный новыхъ красотъ, перевалъ черезъ Альпы, раскинулась ломбардская долина, показались первые больш³е итальянск³е города, Миланъ, Верона, съ памятниками изящной культуры, съ блескомъ и возбужденностью нац³ональнаго темперамента жителей, прикрывавшими политическую зависимость и чужеземный гнетъ, съ чудесами поэз³и, музыки, женской красоты, - наконецъ, во всей своей сказочной оригинальности, Венец³я, скоро завлекшая въ свои сѣти давно мечтавшаго о ней поэта, закруживъ его въ водоворотѣ своей безпечной и порочной жизнерадостности. Впечатлѣн³й снова было множество; одна уже смѣна величавой альп³йской панорамы иною, нѣжащей природой, возвращавшей къ испытаннымъ въ юности сильнымъ ощущен³ямъ, не могла пройти не перечувствованною. Контрастъ былого велич³я съ современнымъ упадкомъ и рабствомъ Итал³и также освѣжалъ одинъ изъ привычныхъ байроновскихъ мотивовъ, всегда возбудительно дѣйствовавшихъ на поэта. Но муза его безмолвствовала; этой части путешеств³я, вводившей въ новый м³ръ, не суждено было войти въ составъ "Паломничества". Гарольдъ, казалось, снова преданъ былъ забвен³ю. Судя по внѣшности, то же забвен³е постигло и великое, благородное рѣшен³е, которое въ свѣтлый швейцарск³й пер³одъ открывало передъ поэтомъ будущность подвижника свѣта и свободы. Венец³анская нѣга, заманчивая, легко вспыхивавшая любовь парализовали, казалось, силы и волю. Въ послѣдн³й разъ передъ замиран³емъ разгорѣлись страстные инстинкты молодости. Духовное одиночество было большое. Возлѣ не было ни одного сильнаго духомъ человѣка, который могъ бы сколько нибудь помѣриться съ живительнымъ вл³ян³емъ Шелли. Между Байрономъ и итальянскими писателями еще не завязалось близкихъ отношен³й; о существован³и обширной нац³ональной парт³и дѣйств³я онъ едва подозрѣвалъ. Въ эпикурействѣ первыхъ своихъ венец³анскихъ мѣсяцевъ онъ топилъ тоску, снова овладѣвшую имъ, недовольство на свою неустойчивость, грусть о потерянной будто бы жизни. Старое надвинулось на него, переживаемый искусъ дѣйствовалъ тяжело и современемъ привелъ къ суровому осужден³ю развратившейся Венец³и, косвенной виновницы застоя въ его развит³и. Тяжелая болѣзнь, вынесенная благодаря плохой гиг³енѣ города, гнили его каналовъ и заразѣ, могла только усилить душевную подавленность и тревогу. Выздоровлен³е потребовало перемѣны воздуха, путешеств³я. Типическ³й у Байрона духъ скитальчества взялъ верхъ, Венец³я и любимая женщина были на время покинуты, передъ странникомъ предстали сѣверо-восточная и средняя Итал³я во всемъ блескѣ многовѣковой культуры, Флоренц³я, Римъ,- снова зароились благодатныя впечатлѣн³я, недавняя тоска и ѣдкое раздумье встрѣтились съ мыслями и влечен³ями высшаго порядка, вдохновен³е ожило,- вернувшись, Байронъ сначала самъ не вѣрилъ возможности продолжать "Гарольда", даже наотрѣзъ отрицалъ существован³е какихъ бы то ни было набросковъ изъ римскаго путешеств³я, потомъ строфы посыпались цѣлымъ потокомъ, и въ двадцать шесть дней закончена была (на байроновской виллѣ La Mira, у рѣки Бренты) четвертая и послѣдняя часть "Паломничества".

   Но, несмотря на то, что на рукописи, казалось, законченной 19 ³юля 1817 г., послѣ заключительной строфы поставлено было Байрономъ восклицан³е - "Laus Deo!" (Хвала Богу!) въ знакъ отрады, что конецъ насталъ, послѣдней пѣснѣ предстояла своеобразная судьба постепенно разростаться и послѣ этой вожделѣнной минуты. Когда фантаз³я поэта вызывала, въ рамкѣ недавняго прошлаго, новые образы и обогащала поэму свободно сложившимися красотами, это развит³е и приращен³е было на пользу. Но, когда на байроновской виллѣ показался задержавш³йся долѣе поэта въ Римѣ Гобгоузъ, прочелъ рукопись, видимо ища въ ней возможно болѣе полнаго стихотворнаго описан³я всего исторически достопримѣчательнаго, чѣмъ они только что увлекались, и съ авторитетомъ преданнѣйшаго друга и бывалаго спутника, еще со временъ перваго байроновскаго путешеств³я, присовѣтовалъ ввести въ поэму новыя картины и дополнительныя описан³я, для которыхъ сталъ усердно собирать справки въ библ³отекахъ Венец³и, это, выполненное уже въ программѣ расширен³е четвертой пѣсни, достигшей необъятныхъ размѣровъ, могло служить только ко вреду. Вообще съ 130 строфъ она дошла до 185 и своимъ развит³емъ подавила всѣхъ своихъ предшественницъ, взобравъ въ себя необыкновенно разнообразный матер³алъ, литературный, историко-археологическ³й, художественно-критическ³й (въ оцѣнкѣ памятниковъ искусства); временами прямо чувствуешь, что самому поэту стоило большихъ усил³й разработывать тэмы, къ которымъ онъ не чувствуетъ особой склонности. Такъ, посѣщая галереи Флоренц³и и Рима, онъ съ трудомъ анализировалъ свои впечатлѣн³я, и все видѣнное сливалось у него въ общее представлен³е красоты. Съ большою искренностью признается онъ (строфа 61) въ томъ, что цѣнить и понимать велич³е природы для него сроднѣе и доступнѣе, чѣмъ формулировать оцѣнки памятниковъ искусства - и, несмотря на это, онъ не считаетъ возможнымъ воздержаться. Зато необходимость заставила его обращаться къ книжнымъ источникамъ, особенно къ "Письмамъ" Дюпати объ Итал³и (1788). То же испытывалъ онъ по отношен³ю къ тѣмъ изъ историческихъ достопамятностей, которыя не увлекли, не потрясли его, но все же значились въ программѣ. Но когда стансы вырывались изъ глубины сильнаго душевнаго движен³я, когда видъ статуи умирающаго глад³атора вызвалъ и поразительный по рельефности образъ, и рядъ глубокихъ размышлен³й, приравнявшихъ собственную судьбу поэта къ участи античнаго бойца, слагалось удивительное украшен³е поэмы.

   Въ письмахъ къ близкимъ людямъ, характеризующихъ четвертую пѣснь "Паломничества", Байронъ оттѣнялъ ея различ³е отъ третьей тѣмъ, что она "гораздо менѣе метафизична", что онъ, отойдя отъ пр³емовъ Шелли и Вордсворта, замѣнилъ ихъ новыми. Если значительную долю новизны видѣть въ обширномъ развит³и описательной стороны, въ которой съ поэтическими, привычными въ большей части "Чайльдъ-Гарольда", картинами спорятъ безстрастныя стихотворныя переложен³я фактовъ, то значен³е этого новшества сомнительно. Сравнительно уже важнѣе поэтическая лѣтопись итальянскаго творчества, связанная съ посѣщен³емъ пепелищъ, могилъ или нац³ональныхъ памятниковъ великихъ стихотворцевъ прошлыхъ вѣковъ,- лѣтопись, въ которой с³яютъ имена Данта, Петрарки, Боккачьо, Тасса, Ар³оста,- символическое изображен³е того новаго очарованнаго м³ра, въ который вступилъ Байронъ со времени поселен³я въ Итал³и, и съ которымъ (въ особенности - въ культѣ Данта) его связалъ самый искренн³й энтуз³азмъ. Поднимаясь еще выше и переходя къ сильному вдохновен³ю, вызываемому посѣщен³емъ и созерцан³емъ великой старины, читатель остановится въ изумлен³и и сочувств³и передъ чуднымъ видѣн³емъ стараго Рима, воскресающаго подъ перомъ поэта не въ отдѣльныхъ памятникахъ своихъ, но въ общемъ духѣ, въ образахъ, передъ которыми блѣднѣютъ и тѣ строфы о Венец³и, ея прошломъ и настоящемъ (предметѣ, слишкомъ хорошо извѣстномъ Байрону), которыя открываютъ собою главу. Въ послѣдн³й разъ въ поэмѣ, но съ большей, чѣмъ когда либо силой, выступаетъ м³ровой контрастъ велич³я и разрушен³я; съ деспотизмомъ Рима связывается оцѣнка новѣйшей наполеоновской тиран³и. Мы снова на широкой аренѣ всем³рной истор³и, м³ровыхъ вопросовъ, м³ровой скорби. Но вѣдь это возвратъ къ "метафизикѣ", это прежняя, прекрасная, еще болѣе умудренная жизненнымъ опытомъ, поэтическая манера...

   Въ ней, въ развит³и той преемственности идей, стремлен³й, думъ, которая одна можетъ связывать разрозненныя части "Паломничества",- настоящее зн