ify"> Отцы в подстрижке слов не ведали стыда.
Херасков и Княжнин, Петров и Богданович,
Державин, Дмитриев и сам Василий Львович,
Как строго ни хранил классический устав,
Не клали под сукно поэту данных прав.
С словами не чинясь, так поступали просто
И Шекспир, и Клопшток, Камоэнс, Ариосто,
И от того их стих не хуже - видит бог, -
Что здесь и там они отсекли лишний слог.
Свободой дорожа, разумное их племя
Не изменило им и в нынешнее время.
Но мы, им вопреки, неволей дорожим:
Над каждой буквой мы трясемся и корпим
И, отвергая сплошь наследственные льготы,
Из слова не хотим пожертвовать йоты.
А в песнях старины, в сих свежих и живых
Преданьях, в отзывах сочувствий нам родных,
Где звучно врезались наш дух и склад народный,
Где изливается душа струей свободной,
Что птица божия, - свободные певцы
Счастливых вольностей нам дали образцы.
Их бросив, отдались мы чопорным французам
И предали себя чужеязычным узам.
На музу русскую, полей привольных дочь,
Чтоб красоте ее искусственно помочь,
Надели мы корсет и оковали в цепи
Ее, свободную, как ветр свободной степи.
Святая старина! И то сказать, тогда,
Законодатели и дома господа,
Не ведали певцы журнальных гог-магогов;
Им не страшна была указка педагогов,
Которые, другим указывая путь,
Не в силах за порог ногой перешагнуть
И, сидя на своем подмостке, всенародно
Многоглагольствуют обильно и бесплодно.
Как бы то ни было, но с нашим словарем
Александрийский стих с своим шестериком
Для громоздких поклаж нелишняя упряжка.
И то еще порой он охает, бедняжка,
И если бы к нему на выручку подчас
Хоть пару или две иметь еще в запас
(Как на крутых горах волами на подмогу
Вывозят экипаж на ровную дорогу),
Не знаю, как другим, которых боек стих
И вывезть мысль готов без нужды в подставных, -
Но стихоплетам, нам - из дюжинного круга,
В сих припряжных волах под стать была б услуга.
Известно: в старину российский грекофил
Гекзаметр древнего покроя обновил,
Но сглазил сам его злосчастный Третьяковский;
Там Гнедич в ход пустил, и в честь возвел Жуковский.
Конечно, этот стих на прочих не похож:
Он поместителен, гостеприимен тож,
И многие слова, величиной с Федору,
Находят в нем приют благодаря простору.
Битв прежних не хочу поднять и шум и пыль;
Уж в общине стихов гекзаметр не бобыль:
Уваров за него сражался в поле чистом
И с блеском одержал победу над Капнистом.
Под бойкой стычкой их (дошел до нас рассказ)
Беседа, царство сна, проснулась в первый раз.
Я знаю, что о том давно уж споры стихли,
А все-таки спрошу: гекзаметр, полно, стих ли?
Тень милая! Прости, что дерзко и шутя
Твоих преклонных лет любимое дитя
Злословлю. Но не твой гекзаметр, сердцу милый,
Пытаюсь уколоть я эпиграммой хилой.
Гекзаметр твой люблю читать и величать,
Как всё, на чем горит руки твоей печать.
Особенно люблю, когда с слепцом всезрячим
Отважно на морях ты, по следам горячим
Улисса, странствуешь и кормчий твой Омир
В гекзаметрах твоих нас вводит в новый мир.
Там свежей древностью и жизнью первобытной
С природой заодно, в сени ее защитной
Всё дышит и цветет в спокойной красоте.
Искусства не видать: искусство - в простоте;
Гекзаметру вослед - гекзаметр жизнью полный.
Так, в полноводие реки широкой волны
Свободно катятся, и берегов краса,
И вечной прелестью младые небеса
Рисуются в стекле прозрачности прохладной;
Не налюбуешься картиной ненаглядной,
Наслушаться нельзя поэзии твоей.
Мир внешней красоты, мир внутренних страстей,
Рой помыслов благих и помыслов порочных,
Действительность и сны видений, нам заочных,
Из области мечты приветный блеск и весть,
Вся жизнь как есть она, весь человек как есть, -
В твоих гекзаметрах, с природы верных сколках
(И как тут помышлять о наших школьных толках?),
Всё отражается, как в зеркале живом.
Твой не читаешь стих, - живешь с твоим стихом.
Для нас стихи твои не мерных слов таблица:
Звучит живая речь, глядят живые лица.
Всё так! Но, признаюсь, по рифме я грущу
И по опушке строк ее с тоской ищу.
Так дети в летний день, преследуя забавы,
Порхают весело тропинкой вдоль дубравы,
И стережет и ждет их жадная рука
То красной ягодки, то пестрого цветка.
Так, признаюсь, мила мне рифма-побрякушка,
Детей до старости веселая игрушка.
Аукаться люблю я с нею в темноту,
Нечаянно ловить шалунью на лету
И по кайме стихов и с прихотью и с блеском
Ткань украшать свою игривым арабеском.
Мне белые стихи - что дева-красота,
Которой не цветут улыбкою уста.
А может быть, и то, что виноград мне кисел,
Что сроду я не мог сложить созвучных чисел
В гекзаметр правильный, - что, на мою беду,
Знать, к ямбу я прирос и с ямбом в гроб сойду.
7 мая 1853
Дрезден
НОЧЬЮ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ
МЕЖДУ ПРАГОЮ И ВЕНОЮ
Прочь Людмила с страшной сказкой
Про полночного коня!
Детям будь она острасткой,
Но пугать ей не меня.
Сказку быль опередила
В наши опытные дни:
Огнедышащая сила,
Силам адовым сродни,
Нас уносит беспрерывно
Сквозь ущелья и леса,
Совершая с нами дивно
Баснословья чудеса.
И меня мчит ночью темной
Змий - не змий и конь - не конь,
Зверь чудовищно огромный,
Весь он пар, и весь огонь!
От него, как от пожара,
Ночь вся заревом горит,
И сквозь мглу, как божья кара,
Громоносный, он летит.
Он летит неукротимо,
Пролетит - и нет следа,
И как тени мчатся мимо
Горы, села, города.
На земле ль встает преграда -
Под землей он путь пробьет,
И нырнет во мраки ада,
И как встрепанный всплывет.
Зверю бесконечной снедью
Раскаленный уголь дан.
Грудь его обита медью,
Голова - кипучий чан.
Род кометы быстротечной,
По пространностям земным
Хвост его многоколечный
Длинно тянется за ним.
Бьют железные копыта
По чугунной мостовой.
Авангард его и свита -
Грохот, гул, и визг, и вой.
Зверь пыхтит, храпит, вдруг свистнет
Так, что вздрогнет всё кругом,
С гривы огненной он вспрыснет
Мелким огненным дождем,
И под ним, когда громада
Мчится бурью быстроты,
Не твоим чета, баллада:
"С громом зыблются мосты".
Мертвецам твоим, толпами
Вставшим с хладного одра,
Не угнаться вслед за нами,
Как езда их ни скора.
Поезд наш не оробеет,
Как ни пой себе петух;
Мчится - утра ль блеск алеет,
Мчится - блеск ли дня потух.
В этой гонке, в этой скачке -
Всё вперед, и всё спеша -
Мысль кружится, ум в горячке,
Задыхается душа.
Приключись хоть смерть дорогой,
Умирай, а всё лети!
Не дадут душе убогой
С покаяньем отойти.
Увлеченному потоком
Страшен этот, в тьме ночной,
Поединок с темным роком,
С неизбежною грозой.
Силой дерзкой и крамольной
Человек вооружен;
Ненасытной, своевольной
Страстью вечно он разжен.
Бой стихий, противоречий,
Разногласье спорных сил -
Всё попрал ум человечий
И расчету подчинил.
Так, ворочая вселенной
Из страстей и из затей,
Забывается надменный
Властелин немногих дней.
Но безделка ль подвернется,
Но хоть на волос один
С колеи своей собьется
Наш могучий исполин, -
Весь расчет, вся мудрость века
Нуль да нуль, всё тот же нуль,
И ничтожность человека
В прах летит с своих ходуль.
И от гордых снов науки
Пробужденный, как ни жаль,
Он, безногий иль безрукий,
Поплетется в госпиталь.
Май 1853
ПЕТР I В КАРЛСБАДЕ
Великий Петр, твой каждый след
Для сердца русского есть памятник священный,
И здесь, средь гордых скал, твой образ
незабвенный
Встает в лучах любви, и славы, и побед.
Нам святы о тебе преданья вековые,
Жизнь русская тобой еще озарена,
И памяти твоей, Великий Петр, верна
Твоя великая Россия!
Май 1853
ЗОННЕНШТЕЙН
Прекрасен здесь вид Эльбы величавой,
Роскошной жизнью берега цветут,
По ребрам гор дубрава за дубравой,
За виллой вилла, летних нег приют.
Везде кругом из каменистых рамок
Картины блещут свежей красотой:
Вот на утес перешагнувший замок
К главе его прирос своей пятой.
Волшебный край, то светлый, то угрюмый!
Живой кипсек всех прелестей земли!
Но облаком в душе засевшей думы
Согнать, развлечь с души вы не могли.
Я предан был другому впечатленью, -
Любезный образ в душу налетал,
Страдальца образ - и печальной тенью
Он красоту природы омрачал.
Здесь он страдал, томился здесь когда-то,
Жуковского и мой душевный брат,
Он, песнями и скорбью наш Торквато,
Он, заживо познавший свой закат.
Не для его очей цвела природа,
Святой глагол ее пред ним немел,
Здесь для него с лазоревого свода
Веселый день не радостью горел.
Он в мире внутреннем ночных видений
Жил взаперти, как узник средь тюрьмы,
И был он мертв для внешних впечатлений,
И божий мир ему был царством тьмы.
Но видел он, но ум его тревожил,
Что созидал ума его недуг;
Так, бедный, здесь лета страданья прожил,
Так и теперь живет несчастный друг.
Июль 1853
На пароходе
БАСТЕЙ
Что за бури прошли,
Что за чудо здесь было?
Море ль здесь перерыло
Лоно твердой земли?
Изверженье ли ада
Сей гранитный хаос?
На утесе - утес,
На громаде - громада!
Всё здесь глушь, дичь и тень!
А у горных подножий
Тих и строен мир божий,
Улыбается день;
Льется Эльба, сияя,
Словно зеркальный путь,
Словно зыбкую ртуть
Полосой разливая.
Рек и жизнь, и краса -
По волнам лодок стая
Мчится, быстро мелькая,
Распустив паруса.
Вот громадой плавучей
Пропыхтел пароход.
Неба яхонтный свод
Закоптил дымной тучей;
Бархат пестрых лугов,
Храмы, замки, беседки
И зеленые сетки
Виноградных садов;
Жатвы свежее злато,
Колыхаясь, горит;
Всё так чудно глядит,
Всё так пышно, богато!
Там - в игривых лучах
Жизни блеск, скоротечность;
Здесь - суровая вечность
На гранитных столпах.
1853
ВЕНЕЦИЯ
Город чудный, чресполосный -
Суша, море по клочкам, -
Безлошадный, бесколесный,
Город - рознь всем городам!
Пешеходу для прогулки
Сотни мостиков сочтешь;
Переулки, закоулки, -
В их мытарствах пропадешь.
Вместо улиц - коридоры,
Где народ валит гуськом,
Зданья - мраморные горы,
Изваянные резцом.
Здесь - прозрачные дороги,
И в их почве голубой
Отражаются чертоги,
Строя город под водой.
Экипажи - точно гробы,
Кучера - одни гребцы.
Рядом - грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь]
Здесь живое населенье
Меди, мрамора, картин,
И прошло их поколенье
Сквозь грозу и мрак годин.
Живо здесь бессмертьем славы
Племя светлых сограждан:
Сансовино величавый,
Тинторетто, Тициан,
Жиордано, Порденоне,
Гвидо-Рени, Веронез, -
Мир, зачавшийся в их лоне,
При австрийцах не исчез.
Торжествуя над веками
И над злобною враждой,
Он цветет еще пред нами
Всемогущей красотой.
Здесь лишь статуи да бюсты