Мережковский Дмитрий Сергеевич - Л. Толстой и Достоевский, Страница 28 - Книги

те ли вы это? Еще есть, есть!". Чем он менее "простодушен", тем сложнее, сознательнее, тем дальше от своей красоты, от "благообразия", потому что и у него, как у героя "Бесов", первоисточник искажающего раздвоения - в уме, в сознании, не доходящем до конца, до змеиной мудрости и простоты голубиной. И Версилову можно бы сказать: "о, будьте поглупее", то есть будьте попроще, менее умным, более мудрым. И он также "не знает, чего ищет", не сознает до конца совершающейся в его бессознательной стихии тайны последнего соединения; но он все-таки больше знает, больше сознает, чем Ставрогин. По крайней мере, знает уже, почти видит в лицо своего "Демона", не кажущегося, романтически условного, а истинного и реального, того самого, от которого действительно гибнет. Когда Ставрогин говорит: "какой мой демон! Это просто маленький, гаденький бесенок из неудавшихся", - он этому сам не верит вполне, а если и верит, то лишь в редкие минуты просветления и отчаяния; большею же частью "внезапный демон иронии", который властвует всей его жизнью, кажется ему все-таки "могучим и страшным духом", прекрасным, родственным "светлейшему из херувимов", "сатане, спавшему с неба, как молния". Он одного от другого не отличает до конца, сменивает своего "маленького, гаденького бесенка" с тем, кто кажется ему великим "демоном", противоположным и равным Богу, кто, может быть, на самом деле, есть только одно из двух Божеских Лиц, одно из двух Ипостасей. В одном главная ошибка Ставрогина. Не так ли, впрочем, и всегда бывает: пока не сознана до конца тайна последнего соединения: Я и Отец одно²⁰, - Сыновняя Ипостась "Я" не кажется ли "демоничной" по отношению к Ипостаси Отчей, к "Не-Я", и, наоборот, Отчая - по отношению к Сыновней. Этого-то и не понял Ставрогин, то есть главной лжи и соблазна своего демона не понял, - того, что "маленький, гаденький, золотушный бесенок" не реальный для Бога, но для человека в высшей степени реальный, самый страшный и неодолимый этою именно своею малостью и гадостью - противоположен обеим Ипостасям Божеским, обоим "концам, полюсам", как задерживающая, "нейтрализующая", непроницаемая среда. Версилов это уже понял или, по крайней мере, гораздо ближе к пониманию, чем Ставрогин; Версилов догадывается, что его настоящий бес есть дух не добрый и не злой, а только равнодушный к добру и злу, не горячий и не холодный, а только теплый; не белый и не черный, а только серый, дух всего до конца не доходящего, раздвоенного и не соединенного до конца, а только смешанного и потому смешного, всего мещански-серединного и благоразумного. "Я знаю, - говорит однажды Версилов по поводу "одинаковости наслаждения в обоих полюсах", говорит вскользь, сам, кажется, не подозревая бездонной глубины этой мысли, - знаю, что это бесчестно, главное потому, что уж слишком благоразумно".

Благоразумно и потому, как будто не страшно, а на самом деле, страшно именно потому, что так противоположно всему страшному и таинственному, так плоско, пошло, буднично и даже как будто смешно; чем смешнее, тем страшнее. В соединенном - страшное и святое; в смешанном - смешное и кощунственное. В последней глубине сознания у Версилова и у Ставрогина есть это "уж слишком благоразумное" и потому "бесчестное", это серединное, смешанное и смешное.

"У меня всегда была мысль, - признается однажды Ставрогину Лиза во время любовного свидания, в минуту отчаянной и цинической откровенности, - что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое и... в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде... Берегитесь мне открывать, если я права: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь". Ставрогин бледнеет от этих слов, испытывая, по всей вероятности, нечто подобное тому, что испытывал от пощечины Шатова.

"Мне всегда казалось, - говорит Версилову Катерина Николаевна в минуту такой же точно откровенности, - мне всегда казалось в вас что-то смешное". И Версилов, как Ставрогин, "ужасно бледнеет".

Замечательно, что это же бесовское "смешное" - признак очень глубокого, но не последнего, не до конца доходящего раздвоения - сказывается и в князе Мышкине, личность которого, по-видимому, в представлении самого Достоевского столь противоположна личности Версилова и Ставрогина. "Человек ты добрый, да смешной", - говорит ему одна очень простая и здравомыслящая женщина. И влюбленная в него Аглая замечает ему однажды с порывом бесконечного презрения: "Вы очень жалки! Зачем вы все в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?" Он, впрочем, и сам сознает в себе это страшное для него, потому что демонически господствующее над ним - "смешное": "Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что непременно всех насмешу. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства меры нет, а это главное; это даже самое главное". Нет чувства меры, потому что нет высшей гармонии, тишины и благообразия. У Идиота это "смешное" происходит не от раздвоенного сознания (хотя и у него "двойные" мысли), как у Версилова и Ставрогина, а, наоборот, от бессознательного раздвоения; и здесь, впрочем, как везде и всегда, смешное от смешанного, именно от плоти, не соединенной с духом, от старой плоти, смешанной с новым духом, от старой болезни, смешанной с новым здоровьем: "Я знаю, - говорит он сам, - что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь остаться, так что нельзя не смеяться надо мной". Как нарочно, именно в те минуты, когда Идиот всего более похож на пророка, когда кажется, что вот-вот сейчас выразит он окончательно "главную идею" свою, и уже лицо его светится, как преображенное, вдруг искажающая судорога пробегает по этому лицу, слова становятся безумными, жесты "противоположными", и в близящемся припадке открывается что-то самое кощунственное в святом, самое смешное в страшном, - так что чем смешнее, тем страшнее, пока, наконец, "дух немой и глухой" не повергает на землю несчастного.

И в трагедии Раскольникова, первенца всех героев раздвоения у Достоевского, это же самое "демонически смешное": когда в сновидении бьет он изо всей силы старушонку топором по темени, она смеется под ударами, "так и заливается тихим, неслышным смехом, так вся и колышется от хохота". И призрачная толпа свидетелей, которая смотрит на него, тоже смеется.

"Знаете, - говорит Ставрогин в одну из самых роковых минут жизни, когда впервые сознает свою погибель, - мне ужасно хочется смеяться, все смеяться, беспрерывно, долго, много. Я точно заряжен смехом".

Этим смехом как будто нарочно бредит, расчесывает он смертельную язву свою; смех этот разжигает в нем, как соль на языке умирающего от жажды, "ненасытимую жажду контраста", которую обещает утолить и никогда не утоляет "внезапный демон иронии".

Что же такое этот смех? Откуда он?

Продолжая наше будничное, но, кажется, верное сравнение, можно бы сказать, что ощущение этого смеха подобно тому, что испытывает человек, прикоснувшийся к двум электрическим полюсам и пронизываемый током. "Я точно заряжен смехом", - говорит Ставрогин. Именно "заряжен". И этот-то чрезмерный "заряд" двух бесконечно напряженных полярных сил разряжается в нем не громовым ударом, не молнией ужаса, а только мелким треском мелких искр, невыносимым, убийственно щекочущим дрожанием смеха. Соединяющая молния "неимоверного видения" не может вспыхнуть между "концами двух сплетенных нитей", потому что концы эти разъединяет нечто невидимое и непроницаемое, "нейтрализующее" - бес всего серединного, "средне-высшего", смешанного, смешного - кажущийся "внезапным", на самом деле вечный "демон иронии".

Это-то и есть по преимуществу наш современный и будущий, западно-европейский и русский, всемирный демон - "отец" нашей "лжи", нашей середины, нашего мещанства, нашей "позитивной", либерально-консервативной, смердяковской, толстовской и ницшеанской пошлости - самый "маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся" - и в то же время самый сильный, самый великий, с каждым днем растущий, наполняющий собою мир и, однако, все еще никем не узнанный, не видимый бес. Не этим ли "внезапным демоном иронии" одержим был первый из русских всемирных людей, когда искажающая судорога пробегала по лицу "чудотворца-исполина", как по лицу бесноватого, когда в пятьдесят три года, так же, как в восемнадцать (последнее и особенно кощунственное избрание князя-папы произошло в Петербурге 3-го января 1725 г. {Des veränderten Russlandes, II Theil. Hannover, 1730, pass. 189-193. - Прим. автора.}, то есть меньше, чем за две недели до болезни, за двадцать пять дней до смерти Петра, "протодиакон всешутейшего собора" придумывал бесстыдного Вакха на митру, голую Венеру на посох патриарший и прочие "шалости"? Не этот ли "благоразумный" демон шепнул на ухо в самую решительную минуту последнему герою Запада: "от великого до смешного только шаг" и, - поверив "маленькому бесенку", сам герой тотчас же сделался "маленьким"; и Л. Толстому, мечтавшему "победить Наполеона-Антихриста", не этот ли серединный дьявол явился в образе "нелепого мужичонки", который требовал у него несуществующего жеребеночка? "Ну, ступай с Богом, я этого ничего не знаю"^21-22, - и, когда, убегая от него, Лев Николаевич с удивительною для своего возраста легкостью перепрыгнул через канаву, - не был ли он смешон, смешон и страшен вместе? И, наконец, не этот ли самый дьявол, уже во всем своем безобразии и ужасе, от которого действительно можно сойти с ума, явился "последнему ученику философа Диониса" в образе "сверхчеловека"? Да, это наш, по преимуществу современный, буржуазный дьявол, полукнязь, полукупчишка, полуницшеанец, полутолстовец, наш подлинный Антихрист, который идет в мир и уже, по слову раскольников, "чувственно рождается". Никто из нас еще не победил его, даже не восстал на него. Мы все до одного - в теплых, мягких, серых, не сразу убивающих, а медленно, убийственно щекочущих лапах его.

Единственная сила и преимущества нашего нового религиозного состояния в том, что мы постепенно снимаем с этого реальнейшего из реальных лиц все условные романтические маски, что мы уже видим его, или, по крайней мере, начинаем видеть. Кажется, в заключительной сцене "Подростка", одной из глубочайших сцен Достоевского, именно Версилов первый так прямо заглянул в лицо этому нашему Черту.

Дело происходит тотчас после похорон старца Макара Ивановича, который, умирая, завещал Версилову свою единственную драгоценность - древнюю чудотворную икону с изображением "двух святых", каких именно, Достоевский не говорит; но все действие получило бы особенно глубокое символическое значение, если бы мы предположили, что это был древний православный образ так называемого "Отечества" - Сына Божьего в лоне Бога-Отца. Только что вернувшись с похорон, вся семья, в общей комнате за столом, ожидает главу дома, Версилова. В этот самый день окончательно убедился он, что погиб, потому что любимая женщина не любит его, смеется над его исступленною любовью, над его "паучьим сладострастьем". Душевное состояние его близко к умопомешательству; но он, как всегда, владеет собою и, входя в комнату, кажется почти спокойным, даже веселым; только речь его бессвязна; видно, что ему, как Ставрогину, "хочется смеяться долго, много, беспрерывно, что он весь точно заряжен смехом". Образ, который Соня, вдова Макара Ивановича, мать Подростка, должна сейчас передать Версилову (он об это знает, для этого даже отчасти пришел), лежит на столе.

"Он взял икону в руки, поднес к свече и пристально оглядел ее, но, продержав лишь несколько секунд, положил на стол уже перед собою. - Болезненный испуг проникал в мое сердце. Испуг мамы переходил в недоумение и сострадание.

- Я зашел лишь на минуту, я хотел бы сказать Соне что-нибудь хорошее и ищу такого слова, хотя сердце полно слов, которых не умею высказать; право, все таких каких-то странных слов. Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь, - оглядел он нас всех с ужасно серьезным лицом и самою искреннею сообщительностью. - Право, мысленно раздваиваюсь и ужасно этого боюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник, вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу и иногда превеселую вещь; и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь, и, Бог знает, зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь изо всех сил, хотите. - Знаешь, Соня, вот я взял опять образ (он взял его и вертел в руках), и знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он разом расколется на две половины - ни больше, ни меньше.

Главное, он проговорил все это без всякого вида притворства или даже какой-нибудь выходки; он совсем просто говорил, но это было тем ужаснее; и, кажется, он действительно ужасно чего-то боялся; я вдруг заметил, что его руки слегка дрожат.

"- Андрей Петрович! - вскрикнула мама, всплеснув руками.

- Оставь, оставь образ, Андрей Петрович, оставь, положи! - вскочила Татьяна Павловна (дальняя родственница, друг дома), - разденься и ляг. Аркадий (это имя подростка), за доктором!"

Несколькими разумными словами Версилов успокаивает всех и продолжает ласково:

"- Верь, Соня, что я пришел к тебе теперь, как к ангелу, и вовсе не как к врагу; какой ты мне враг! Не подумай, что с тем, чтобы разбить этот образ, - потому что, знаешь ли что, Соня, мне все-таки ведь хочется разбить...

Когда Татьяна Павловна перед тем вскрикнула: оставь образ! - то выхватила икону из его рук и держала в своей руке. Вдруг он, с последним словом своим, стремительно вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, изо всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска. - Он вдруг обернулся к нам, и его бледное лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала и заходила.

- Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, а только так, чтоб разбить... А все-таки к тебе вернусь, к последнему ангелу! А, впрочем, прими хоть и за аллегорию; ведь это непременно было так".

Подросток, сообщая свою тогдашнюю мысль: "он вовсе не сумасшедший", -прибавляет многозначительно:

"- О, мне все казалось, что это была аллегория и что ему непременно хотелось с чем-то покончить, как с этим образом. Но и "двойник" был тоже несомненно подле него; в этом не было никакого сомнения".

И уже в самом конце рассказа, подводя итог всей трагедии, рассказчик повторяет, подчеркивает: "настоящего сумасшествия не допускаю вовсе, тем более, что он и теперь вовсе не сумасшедший. Но "двойника" допускаю несомненно. Что такое собственно двойник? - Сам Версилов, в сцене у мамы, разъяснил нам это тогдашнее "раздвоение" его чувства и воли с страшною искренностью. -Он пополам с двойником и разбил этот образ".

Так вот, наконец, имя и лицо нашего подлинного дьявола, нашего Антихриста: "двойник", тот, кто в нас вечно раскалывает древний русский и вселенский православный образ с "двумя святыми" - не с Отцом и Сыном, которое в Духе одно: "Я и Отец одно"? - тот, кто не хочет ни первого, бессознательного, ни последнего, сознательного соединения, Символа - ни начала, ни конца, а хочет лишь середины и вечно делает Одно двумя, для того, чтобы не соединять, а только смешивать их, в кощунственных, "маленьких" и "гаденьких" смешениях - смешивать и смеяться.

Когда вдумаешься в эту поразительную сцену, является вопрос: "двойник" Версилова не есть ли хотя бы отчасти и двойник самого Достоевского? Не делает ли здесь художник какого-то страшного опыта над самим собою, над своим собственным "раздвоением", которое не даром же, в этом он сам признается, "всегда в нем было"! Не испытывает ли вместе с своим героем сам Достоевский ту "захватывающую дыхание потребность нагнуться над пропастью и заглянуть в нее", то "потрясающее восхищение перед собственною дерзостью", о которых говорит по поводу мужика, стрелявшего в причастие?

"Русский народ весь в православии, больше у него нет ничего, да и не надо, потому что православие все", - убеждает он себя. Полно, все ли? А свойственная людям вообще, и русским людям в особенности, "потребность отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, всей народной святыни во всей ее полноте?" А самый русский из русских людей, "протодиакон всешутейшего собора", изобретатель голого Вакха, бесстыдной Венеры на патриаршей митре и посохе, Петр, с его "уживчивостью", способностью ужасающих "синтезов", соединений или только смешений, Петр, который не в одних грубых шалостях делал то, благодаря чему, по собственному выражению Достоевского, "русская церковь в параличе с Петра Великого"! (Биография. Из записной книжки Достоевского, II, 356.) А мужики, заспорившие, кто кого дерзостнее сделает? А Пушкин, с его не меньшей, чем у Петра, "уживчивостью", способностью страшных "синтезов", Пушкин, который, кажется, иногда, подобно Ставрогину и Версилову, находит "совпадение красоты в обоих полюсах" - в "идеале Мадонны", "чистейшей прелести чистейшем образце" и в "идеале содомском", "на краю" противоположной бездны, в Клеопатре, "паучихе, пожирающей самца своего":

Кто к торгу страстному приступит?

Свою любовь я продаю.

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою²³.

А завещанный Византией, вторым Римом, "Риму третьему", Москве, венец "нечестивейшего из царей" Навуходоносора, венец "Вавилонского царства" - рядом с Белым Клобуком православия, венец Антихриста - рядом с венцом Христа? Какой из этих двух венцов более русский? Что значит эта способность смешивать в душе своей два самые противоположные идеала? "Особенная ли это сила русского народа или просто подлость?"

На эти страшные вопросы "двойника" своего Достоевский не может ответить и только чувствует, как в его сознании образ единого Христа "раскалывается", даже не раскалывается, а постепенно, медленно расщепляется, раздвояется; в том-то и вечная хитрость дьявола, что образ этот не может расколоться до конца; и как не до конца распались обе половины, так и соединяться будут не до конца, будут только сближаться, смешиваться, и это смешанное, смешное будет страшное, - чем смешнее, тем страшнее.

Одинаковое кощунство совершилось в мужике, стрелявшем в причастие, и в Версилове, расколовшем образ; там в бессознательной стихии, здесь в сознании русского народа; и там и здесь грозит ему одна опасность. Мы знаем, что произошло с мужиком в самую последнюю минуту, когда он уже поднял ружье, чтобы выстрелить: "неимоверное видение предстало ему, - все кончилось". Что произошло с Версиловым после того, как он разбил образ, мы не знаем; только догадываемся, что должно было произойти что-то самое важное, решающее для всей трагедии; но и "Подросток" так же не кончен, как "Бесы"; последние религиозные судьбы Версилова так же скрыты от нас, как судьбы Ставрогина; мы увидим, впрочем, что они продолжаются в судьбах Ивана Карамазова. Погиб ли Версилов или спасся? Как бы то ни было, страшный опыт с "двойником" не мог пройти ему даром. Предстоит одно из двух: или окончательная гибель в лапах Серого, Серединного или столь же окончательная победа над ним - "неимоверное видение" соединенного Лика Христова.

Опыт этот не мог пройти даром и самому Достоевскому. От "Преступления и Наказания" до "Подростка" все нисходящие ступени сознательного и бессознательного раздвоения пройдены; дальше идти было некуда; оставалась, может быть, еще одна последняя ступень: Великий Инквизитор - "бунт" и Черт Ивана Карамазова. Но этою ступенью уже обрывалась лестница над самою бездною; уже для самого Достоевского было здесь нечто подобное той последней минуте, когда мужик поднял ружье, чтобы выстрелить в причастие, или когда Версилов замахнулся, чтобы разбить икону; предстояло одно из двух: Достоевский должен был или окончательно погибнуть вместе со всеми своими раздвоенными героями от Раскольникова до Версилова, или окончательно спастись, победив своего "двойника" так, чтобы в собственной его, Достоевского, душе вспыхнула, наконец, искра между двумя полюсами, чтобы ему самому предстало "неимоверное видение". Кажется, именно последнее и случилось: он спасся, и, действительно, искра вспыхнула, видение предстало ему в его последнем и величайшем создании, непосредственно следовавшем за "Подростком" и как бы им предсказанным (Макар Иванович - прообраз Зосимы, Версилов - Ивана Карамазова, сам Подросток - Алеши), в создании, которым "все кончилось" для Достоевского, а может быть, не для него одного, но и для всей вообще русской литературы, - в "Братьях Карамазовых".

---

Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступи в союз навек... -

приводит Дмитрий Карамазов любимые стихи свои из гимна Церере. "Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я иду и не знаю: в вонь ли попал и позор или в свет и радость? Вот ведь где беда, ибо все на свете загадка!" Это и есть та самая загадка, от которой погибли Раскольников и князь Мышкин бессознательно, Ставрогин и Версилов - сознательно. Может быть, и Дмитрий погибнет так же, как они. Но он уже предчувствует, даже почти сознает, хотя, правда, еще очень смутно, возможность спасения, предчувствует не только демонический ужас, но и религиозную святость этой загадки. И Дмитрий находит "совпадение красоты в обоих полюсах"; но между тем как Ставрогина приводит оно лишь к безобразному кощунству, к величайшему отрицанию религии, Дмитрий здесь-то именно, в этом совпадении, и угадывает величайшую религиозную возможность, свой новый и самый торжественный "гимн". От этих совпадений вера его не только не потухает, а, напротив, все сильнее и сильнее разгорается: кажется, он и сгорит в этом огне, не истлеет заживо, как Ставрогин и Версилов. Там, где для этих двух кончатся, для Дмитрия только начинается искание Бога. Он уже почти "знает, чего ищет": он ищет последней святости плоти и крови, "нового союза человека древней матерью-землею", нового "целования земли". Он еще не знает, как ему целовать землю; еще целует ее грубо, скотски, в карамазовском сладострастии, в крови и грязи; но уже чувствует, что можно целовать ее и не так; он хочет и будет учиться этому и новому "целованию земли" и если научится, то, конечно, спасен. И не только он может спастись, но уже отчасти видит и самый путь спасения - еще страшный, потому что слишком узкий, но уже неизбежный для него, соединяющий мост между двумя безднами: этот мост есть тайна Плоти и Крови, тайна священного и оцеломудренного сладострастия - красота.

"Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. И тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Страшно много тайн. Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай, как знаешь, и вылезай уж из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеалы Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и юные, беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы судил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Ведь в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну, аль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей".

Сердце Дмитрия, чем бы ни кончилась в нем эта битва Бога с дьяволом, во всяком случае, выдержит ее до конца. Он уже почти сознательно ищет последнего "бремени", последней муки раздвоения, и действительно найдет ее и примет до конца. В этом-то конце - его оправдание, которого не могут найти ни Ставрогин, ин Версилов. Для Дмитрия невозможна остановка на страшном пути -мертвая петля, примирение, окаменение в "бесчестном" и "благоразумном", в серединном и мещанском, в "смешанном" и "смешном"; вместе с тем невозможно для него и последнее отчаяние. Ежели не вырвется он из лап своего дьявола, то все же будет рваться из них до конца, и это неумелое, судорожное, но искреннее и великодушное порывание ему зачтется. Как Господь говорит Мефистофелю о Фаусте -

Ein guter Mensch in seinem dunklem Drange

Ist sich des rechten Weges wohl bewust²⁴.

Дмитрий не покается ложным покаянием, как Раскольников; не умертвит своего разума, не спрячется от его загадок во тьму безумия, как Идиот; не умертвит и плоти своей, не убьет себя, как Ставрогин. Не скажет подобно Версилову: "я могу чувствовать преудобнейшим образом два самые противоположные чувства в одно и то же время", - и не успокоится: 'удобства'-то именно в этой ужасающей способности для Дмитрия уже нет никакого. Не скажет и подобно Ставрогину: "и то и другое чувство слишком мелко; мои желания слишком не сильны - руководить не могут". Дмитрий не только сильно желает как доброго, так и злого, но до конца сознает силу своих желаний. Вот кто уже в самом деле не "бродит", не блуждает, не блудит "с краю", а смело летит вниз головой, "вверх пятами". И, кажется, долетит до дна пропасти. И в этом своем "темном стремленьи", паденьи - "in sienem dunklem Drange", потому-то и начинает он "гимн", что уже видит там, на самом дне, какой-то свет, как будто свет иного противоположного неба; действительно ли противоположного, он еще не понимает, но уже предчувствует, что это "небо внизу" и "небо вверху" - одно и то же небо, что кажущееся ему "идеалом содомским" есть тот же "идеал Мадонны", только иначе созерцаемый, есть то самое новое "целование земли", новый "союз человека с землею", "Великою матерью", которого он ищет: "И когда мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я - Карамазов. Потому что, если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, вниз головой и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю, и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю Тебя и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть".

Иду за чертом: но я и твой сын, Господи! В этом бездонно глубоком, русском, карамазовском "и" нет еще соединения, есть только смешение, есть нечто смешанное, смешное и страшное, кощунственное. Но в том-то и дело, что Дмитрий все-таки уже иначе смеется и чувствует иначе смешное, чем Ставрогин и Версилов: те главным образом, чувствуют смешное в страшном, а Дмитрий, как раз наоборот - страшное в смешном, и это уже огромная разница в направлении религиозных путей. Почти невозможно представить себе ни Ставрогина, ни даже Версилова плачущими, молящимися, поющими "гимн", целующими землю. Они для этого слишком боятся смешного, слишком сами "заряжены" смехом; целовать земли они уже потому не стали бы, что запачкаться побоялись бы: они слишком брезгливы и высокомерны, слишком баре, люди "средне-высшего" круга; слишком, а может быть, и недостаточно горды, горды не последнею, не смиренною гордостью. У Дмитрия больше истинной гордости, потому что больше истинного смирения: он исполнил совет, данный Ставрогину: "будьте поглупее"; Дмитрий менее умен, чем Ставрогин, но более мудр, потому что более прост. Он уже не только смешивает и смеется, но и в самом смехе, в самом позоре, "вдруг начинает гимн" и, действительно, дрожит от священного ужаса и плачет и молится "исступленно" и, по завету старца Зосимы, "не стыдится исступления сего". Перед тою безобразною оргией с Грушенькой, после которой его схватят по обвинению в отцеубийстве, молится он именно этою своею "иступленною" и не стыдящеюся молитвою:

"Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда Твоего. Не суди, потому что я сам осудил себя, не суди, потому что люблю Тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю Тебя: во ад пошлешь, и там любить буду, и оттуда буду кричать, что люблю Тебя во веки веков. Но дай и мне долюбить здесь, теперь долюбитъ, всего пять часов до горячего луча Твоего. Ибо люблю и не могу не любить. Сам видишь меня всего".

Вот новая, русская и всемирная, уже почти наша молитва - неужели не христианская? - во всяком случае не аскетически, не буддийски, не толстовски христианская, не умерщвляющая, а действительно устремленная к первому "горячему лучу" нашего солнца - Воскресшей Плоти: "Любим Тебя, Отец наш, Который на небе: но дай нам долюбить и землю Твою, да будет и на земле, как на небе, воля Твоя". Кажется, никакой "двойник", никакой серединный, средне-высший, смешивающий и смеющийся дьявол не потушит и не задержит этой еще в мире неслыханной, но уже слышимой нами, уже в нас пламенеющей к Богу молитвы. Судя по ней, Дмитрий Карамазов спасется и будет наш.

Можно бы предположить, что раздвоение происходит в Раскольникове вследствие его отвлеченности, оторванности от жизни; в Идиоте вследствие врожденной болезни, неравновесия духа и плоти; в Ставрогине, Версилове, Дмитрии -вследствие их "порочности", то есть глубочайшей, премирной, метафизической пошлости, серединности, смешанности. Но вот - чистый херувим Алеша. У него уже совершенное здоровье, совершенное целомудрие и никакой пошлости. В нем-то и совершится тайна последнего Соединения, Символа; ему-то и предстанет соединяющее, как молния соединяет небо и землю "неимоверное Видение". Ежели раздвоение действительно происходит только от болезни, пошлости, порочности, то, казалось бы, в Алеше его не должно быть вовсе. А между тем оно есть и в нем; и он - Карамазов. "Мы все Карамазовы такие же, - говорит ему Дмитрий, - и в тебе, ангеле, это насекомое живет и в твоей крови бури родит". Алеша ведь и в самом деле не только умом понимает, но и принимает сердцем обе противоположные бездны, "совпадение красоты в обоих полюсах", хотя, конечно, совсем не так понимает и принимает их, как Ставрогин, Версилов, или даже Дмитрий Карамазов. Что это понятие, отчасти и принятие двух "концов" действительно существует в Алеше, можно заключить уже из того разговора, где любовь Ивана к "голубому небу и клейким листочкам", то есть ко всей земной плотской жизни, любовь, конечно, не бесстрастную, а в высшей степени сладострастную, "карамазовскую", любовь "чревом" не только принимает он, но и оправдывает, как одну из двух необходимых половин своей собственной религии: "Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена. Теперь надо тебе постараться и о второй твоей половине - и ты спасен". Мы, впрочем, уже видели, какое огромное значение имеют эти слова для всего христианства Алеши. А вот и другой, еще более откровенный разговор его с таким же, как он, только немного больным "ангелом", с целомудренной девушкой, почти ребенком, Лизою, его будущею невестою - один из тех разговоров, которые до сей поры никогда, никем, кроме Достоевского, не подслушивались, кажется, однако, всегда велись и будут вестись между людьми:

"- Есть минуты, когда люди любят преступление, - задумчиво проговорил Алеша.

- Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят, и всегда любят, а не то что "минуты". Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят. Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.

- Любят, что отца убил?

- Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю.

- В ваших словах про всех есть несколько правды, - проговорил тихо Алеша.

- Ах, какие у вас мысли! - взвизгнула в восторге Лиза, - это у монаха-то!"

Далее все с тем же детским бесстыдством ("Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем?"), она признается ему в своей близости, конечно, не действительной, а только отвлеченной, теоретической, и, однако, все же внутренне-реальной близости к тому, за что Шатов хочет убить Ставрогина: "правда ли, что маркиз де-Сад мог бы у вас поучиться". По всей вероятности, Лиза никогда не слыхала имени маркиза де-Сада; и вот, однако, нечто похожее на садизм, сладострастно-жестокое, "паучье" оказывается в ней, в этой девственнице, в этом пятнадцатилетнем ребенке, в этом "ангеле", в котором и женщина физически не пробуждалась. И всего ужаснее то, что это вовсе не зависит от каких-либо случайных порочных влияний, от внешних условий окружающего быта, культуры общества, а что это в ней - самое первоначальное, первозданное, премирное, предшествующее какой бы то ни было нравственности, воле, сознанию, идущее, может быть, из тех же мистических глубин, из которых вышло ее целомудрие. Тут уже "идеал содомский" не только рядом с "идеалом Мадонны", но как будто в нем самом - самое оргийное в самом девственном (недаром же, кстати, по толкованию Еврипида, вакханки - вечные девственницы²⁵). Как обвинить Лизу? Что, если такое сделали ее не люди, не она сама, а Бог?

"- Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?

- Не знаю.

- Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и потом сказал на суде, что мальчик умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо.

- Хорошо?

- Хорошо. Я иногда думаю, что я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?

Алеша молчал".

Лиза "смешивает", "смеется", но ведь уж, конечно, не от случайного пошлого разврата и не от одной случайной болезни. Алеша не смеется и молчит, ничего не умеет ответить; если и ответит, то не сознанием, а только любовью: он любит, принимает ее даже такую, как она есть, - прощает все. Но опять-таки не сознанием своим, а разве только чутьем сердца сумел бы он отделить этот детски-невинный и мерзостный "ананасный компот" от любви Ивана к плотской жизни, к голубому небу и клейким листочкам, от сладострастной карамазовской "любви чревом", которую Алеша считает одной из двух "половин" Ивана, одинаково необходимых для его спасения. Жутко становится, при этой беседе "ангелов", не только за Лизу, но и за Алешу; кажется, еще бы один волосок - и полетит человек "вверх тормашки", по выражению Черта об отцах-пустынниках; Алеша, впрочем, если и полетит, то, может быть, все же не "вниз головой", не "вверх пятами", а как "чистый херувим"; там, где нет возможного падения, нет и возможного полета, нет религии. Ну, а пока нам все-таки жутко; мы чувствуем из этого столь неожиданного и столь реального разговора, как пробуждается в обоих "ангелах" "насекомое", которое и в их крови бури родит. Буря будет, должна быть, нельзя иначе: для нее-то и посылает старец Зосима Алешу в "мир": если бы не было бури, то не было бы и молнии, которая соединит небо и землю. Мы, впрочем, присутствуем в "Братьях Карамазовых" только при начале этой бури, видим только первые, почти безгромные зарницы этой молнии. Последних судеб Алеши мы не видим у Достоевского, потому что они, может быть, еще и доныне, в самой действительности, не совершились. Но, дочитывая "Братьев Карамазовых", мы все-таки сознаем, что именно здесь, в еще не совершившихся, последних религиозных судьбах Алеши, заключен главный ответ на вопрос о нашем собственном религиозном будущем, не только русском, но и всемирном.

Другой ответ на вопрос о том же будущем в судьбе Ивана Карамазова.

---

"Брат Иван - сфинкс и молчит, все молчит", - говорит Дмитрий. Да, Иван -именно сфинкс, безмолвный, хранящий тайну будущего.

Что же это за тайна? И в ней, конечно, как во всех последних тайнах у Достоевского, "соприкосновение противоположностей", двух полюсов. Мы уже отчасти видели один из этих полюсов, одну из "половин" Ивана: "не веруй я в жизнь, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, - я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! - Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти кармазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, - но почему ж она подлая? Центростремительной силы еще страшно много в нашей планете, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы вопреки логике". - "Я жить хочу", - говорит Нехлюдов у Л. Толстого в "Воскресении". "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать", - говорит Пушкин²⁶. Здесь-то, в этой последней русской и всемирной глубине своей, в Пушкине - Л. Толстой (конечно, не старец Аким, а дядя Ерошка) и Достоевский сходятся. Иван Карамазов, в противоположность Нехлюдову, Л. Толстому, Ставрогину и Версилову, уже не считает эту карамазовскую и пушкинскую жажду жизни "подлою", слишком благоразумною, но именно только не считает подлою; Алеша считает ее прямо и религиозною, святою. Но, может быть, никогда и нигде не была она выражена во всей своей уже почти сознательной святости, во всей мистической наготе своей, с такою искренностью, как в этом признании Дмитрия, вероятно, и самого Достоевского:

"Кажется, столько во мне этой силы теперь, что я все поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысяче мук - я есмь, в пытке корчусь - но есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце, это уже вся жизнь".

"Моя мечта, это - воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозратно", -говорит Черт Ивану.

Для этой-то жажды воплощения безвозвратного, для этой "центростремительной силы" нашей планеты и нашего духа, для этого мистического сладострастия жизни, доля этой жажды земли, земных "клейких листочков", голубого, земного неба - мир явлений так же, а, может быть, и более дорог и свят, чем то, что за явлениями, - мир сущностей. Но мир явлений, по слову Ивана, "на нелепостях стоит", на вопиющих нравственных и религиозных противоречиях. И главное в них: "страдание есть, а виновных нет". Вот на эту-то "нелепость" и не может он согласиться; тут-то и начинается "бунт Ивана" - бунт явления против сущности: "мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже, на земле, и чтоб я его сам увидал. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего все так было, но вот тут-то и запятая. Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я доживу до того момента, али воскресну, чтобы увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: "прав Ты, Господи!" - Но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она хотя бы слезинки замученного ребенка".

Это древний ропот Иова - Прометея: "О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим! - вот я кричу: обида! - и никто не слушает; вопию - и нет суда"²⁷.

Слезинка замученного ребенка - во времени, в явлениях; но перед Богом имеет она и вечное, нуменальное значение, как символ. Ежели Бог всеблаг и всемогущ, почему же не создал Он мира так, чтобы не было этой слезинки; не было зла. Зла не будет; но ведь вот оно было, оно есть. Откуда же? зачем? "Не моя, но Твоя да будет воля"²⁸? Но ведь вот опять-таки во времени, в явлениях моя воля - не Твоя. Я и Ты два - этого требует мое сознание; Я и Ты одно - это требует моя любовь. Тут мое сознание против любви моей, тут я против себя самого; Бог во мне против Себя самого. Тут правда земная против правды небесной.

"- Не хочу я, чтобы мать (здесь, конечно, разумеет он "Великую Матерь", "упование рода человеческого") обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдание своего растерзанного ребенка она не имеет права простить мучителю, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить?

- А Христос?" - напоминает Алеша.

Но тут-то и начинается уже вторая, противоположная половина Ивана, последняя глубина раздвоения; тут образ самого Христа, единый русский и вселенский, православный образ раздваивается, "раскалывается", как образ, завещанный Версилову Макаром Ивановичем - на две половины, на Сына Божьего и сына человеческого.

Иван в монастыре, в келье старца Зосимы, в присутствии этого старца и других монахов, излагает свою, по-видимому, самую заветную идею о всемирном предназначении русской православной церкви, - идею совпадающую с идеей Ставрогина, князя Мышкина, кажется, и самого Достоевского, о русском "народе-богоносце". "Римское языческое государство, став христианским, лишь включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческим. Христова же церковь, вступив в государство, не могла уступить ничего из своих основ, из того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе, как свои цели, раз твердо постановленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а, стало быть, и все древнее языческое государство в церковь. - Таким образом, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью". Когда один из слушателей, умеренный русский либерал и западник, находит в этих мыслях Ивана "ультрамонтанство", крайний предел римско-католической папской идеи: "это папе Григорию VII не мерещилось!" - отец Паисий, ученик старца Зосимы, поясняя и подтверждая мысль Ивана, как в высшей степени православную, возражает со "строгостью": "Совершенно обратно изволите понимать! Не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье дьяволов искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет". Столь же безусловно соглашается с Иваном и старец Зосима: "Общество христианское, - говорит он, - пребывает незыблемо в ожидании своего полного преображения из общества, как союза почти еще языческого, в единую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться!"

После этого разговора старец Зосима поклонится до земли "великому страданию человеческому", которое прозревает он в судьбе Дмитрия Карамазова, мысленного отцеубийцы. Но вот вопрос: как же не понял старец самого главного, того, что из двух братьев наиболее преступный и несчастный не Дмитрий, а Иван: Дмитрий в мыслях своих убивает отца земного; Иван - Отца небесного; Иван хуже, чем отцеубийца, он - богоубийца: ведь и тогда уже, когда излагал он свою идею православия, в уме его был "бунт", и в сердце своем сказал он: нет Бога, нет зла и добра, все позволено. Он отчасти умышленно не договаривает, смешивает и смеется, кощунствует; но есть же нечто в его идее и кроме смеха: есть великая боль и ужас недоумения, как "бунт" правды земной против правды небесной. Как же старец прозорливый не прозрел этого главного и опаснейшего бунта? Как, принимая от Ивана лишь внешнюю историческую форму "православия", не осведомился он, прежде чем соглашаться с нею, о внутреннем ее, мистическом содержании? Как не спросил Ивана, что собственно тот разумеет под "церковью Христовою" и под самим Христом? Вот на этот-то главный вопрос пришлось бы Ивану или промолчать (что, по всей вероятности, он бы и сделал, в качестве "сфинкса"), или же ответить главной идеей Великого Инквизитора, то есть "противоположным Христом" - Антихристом, и тогда обнаружилось бы, что кажущееся "православие" Ивана на самом деле для старца Зосимы есть "мерзость запустения на святом месте". Вот до какой степени внешняя историческая форма церкви, которая здесь выдается как будто за главное и существенное отличие восточного христианства от западного, в действительности не исчерпывает их внутреннего содержания: в обоих случаях, включая в себя две самые противоположные идеи - идею Богочеловека у Зосимы и Человекобога у Ивана, -историческая форма церкви остается неизменною. Есть ли это недоразумение не только Зосимы, но и самого Достоевского? Сознавал ли он, какой соблазн заключен в столь опрометчиво поспешном, поверхностном, не мистическом, а лишь историческом соглашении проповедника Христа с проповедником Антихриста? Не вводит ли здесь Достоевский с "православным" Иваном волка в шкуре овчей в ограду Пастыря?