Мережковский Дмитрий Сергеевич - Л. Толстой и Достоевский

Из-за трупного запаха над гробом старца Зосимы слышится Алеше иной, еще более ужасный, "тлетворный дух", веющий сквозь все благоухания Жен-мироносиц. Сняты покровы, коими века обвили, как плащаницею, это мертвое Тело, - и вот опять лежит Он перед нами в страшной наготе своей. И бесстыдный обман кажется бесстыдною правдою: "Собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: "Господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну; - итак, прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: воскрес из мертвых. И будет последний обман хуже первого"" (Матфея, XXVII, 62-64). Из-за чувств и мыслей Алеши по поводу "тлетворного духа" подымается с такою силою, как, может быть, нигде, никогда, за все девятнадцать веков христианства, вопрос о самом его существовании, вопрос Ницше и Достоевского: "кто это был? что это было". Во время великого отступления, которое только что пережило европейское человечество, Христос как бы снова умер на кресте, и чудо воскресения должно совершиться снова; теперь, как и тогда, чудо это прежде, чем в гробу, совершится в сердце человеческом. В сердце Алеши Достоевский и подслушал первое, самое таинственное рождение самого таинственного из чудес - первое в гробе движение воскресающей плоти.

   "Кана Галилейская" есть ответ на вопрос последних пяти веков отступления от Христа - о "тлетворном духе".

   "Значит, дух еще сильнее, коли решился отворить окно", - думает Алеша ночью в келье старца Зосимы, над гробом которого отец Паисий читает Евангелие.

   "... Глагола им Иисус: наполните водоносы водой, и наполниша их до верха.

   И глагола им: почерпните ныне и принесите архитриклинови; и принесоша.

   Яко же вкуси архитриклин вина, бывшаго от воды, и не ведяше, откуда есть: слуги же ведяху, почерпши воду: пригласи жениха архитриклин:

   И глагола ему: всяк человек, прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе".

   - Но, что это, что это? - неслось, как вихрь, в уме Алеши. - Почему раздвигается комната?.. Ах, да ведь это брак, свадьба... да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа, и... где же премудрый Архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната... Кто встает там из-за большого стола? Как? И он здесь? Да ведь он во гробе?.. Но он и здесь... встал увидал меня, идет сюда... Господи!..

   Да, к нему, к нему подошел он, сухонький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уже нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними. Лицо открытое, глаза сияют. - Как же это, он, стало быть, тоже на мире, тоже званый на брак в Кане Галилейской?..

   - Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, - раздается над ним тихий голос. - Зачем сюда схоронился, что не видать тебя?.. Пойдем и ты к нам.

   - Голос его, голос старца Зосимы... Да и как же не он, коль зовет? - Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.

   - Веселимся, - продолжает сухонький старичок, - пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених, и невеста, вот и премудрый Архитриклин вино новое пробует. - А видишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?

   - Боюсь, не смею глядеть... - прошептал Алеша.

   - Не бойся. Страшен величием перед нами, ужасен высотою Своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вот и вино несут новое, видишь, сосуды несут..."

   Что это - сон, бред, "обыкновенное привидение", "галлюцинация", то есть грубый обман чувств, в котором нет ничего реального, - или же некоторое подлинное видение, может быть, даже видение, провидение?

   "Что есть истина?" и где она: там, во гробе, в "тлетворном духе", в подчинении мертвой плоти "безжалостным законам естественным", или же здесь, в этом "солнце" - видении вечной радости, вечного торжества воскресший и смертью смерть поправшей плоти? Пусть каждый верит в то, чего требует сердце его, -верит в "сказанное сердцем"²², и он будет иметь то, во что верит.

   "Мир полон бесчисленными, никогда не осуществлявшимися возможностями"²³, - утверждал Леонардо да Винчи, предтеча современной науки. Мы слышали также вещий, хотя, может быть, все еще слишком смутный, младенческий лепет этой науки о мировом развитии, об "эволюции". Мир не стоит, а откуда-то и куда-то идет, "преходит образ мира сего"²⁴. Мир не был и не будет таким, каков он есть. То состояние, в котором является он теперь нашему конечному разуму и нашему чувственному опыту во времени и в пространстве, есть одно из бесчисленных возможных состояний мира; и сам конечный разум наш, сама чувственность наша есть только одно из бесчисленных возможных состояний нашего бесконечного разума, нашей бесконечной чувственности. Другими словами, опять-таки: "преходит образ мира сего", не только внешнего, но и внутреннего. Мир доступен нашему разуму и опыту лишь в одной точке пространства и времени: мы не знаем ни начала, ни конца его, ни нашего собственного конца и начала. Одно лишь знаем мы без всякого сомнения: в теперешнем состоянии мира действие законов природы необходимо и неизменно; по этим законам частицы материи, составлявшие тело старца Зосимы, точно так же, как частицы, составляющие всякое другое тело, должны распасться и уже никогда, нигде, во времени и в пространстве, то есть опять-таки в условиях мира, познаваемого нашим конечным разумом и нашим чувственным опытом, не повторят того сочетания, которое было некогда телом старца Зосимы. Но вот вопрос: не окажется ли возможным подобное сочетание в иных условиях мира, пока еще совершенно недоступных нашим временным и пространственным измерениям - в одном из дальнейших, бесчисленных, возможных состояний этого бесконечного мира, именно в том, к которому и стремится весь "преходящий образ" его, все движение, развитие, "эволюция", которое откроется одному из дальнейших, бесчисленных возможных состояний нашего разума и нашей чувственности? В теперешнем состоянии своем наш разум и опыт не могут ответить на этот вопрос ни "да", ни "нет"; но если в их теперешнем состоянии заложено реальное зерно их состояний будущих, в нашем конечном разуме и опыте - зерно нашего бесконечного мистического разума и опыта (точно так же, как в неорганическом состоянии материи зерно органического), то не должен ли быть столь же реален и ответ этого мистического разума и опыта на только что поставленный вопрос: да, подобное воссоединение рассеянных частиц, составлявших некогда во времени и в пространстве живое тело, плотскую личность умершего, частиц, по существу своему неразрушимых и вечных (ибо вечность материи есть уже познаваемый нами закон природы), подобное воссоединение частиц, вне пространства и времени, в новое бессмертное тело, новую плотскую личность, в том будущем состоянии мира, которого безусловно требует наш мистический разум и опыт, не только возможно, но и совершенно необходимо; ибо откровение того же мистического разума и опыта свидетельствует нам, как об одной из реальностей этого будущего состояния мира, о том, что "Слово стало плотью" и что в этом воплощенном Слове Отец и Сын, Дух и Плоть, - одно, а следовательно, личность плотская в своем окончательном, премирном значении равноценна личности духовной; бессмертие духовной личности, требуемое нашим мистическим разумом и опытом, требует, в свою очередь, и бессмертия личности плотской. Но ведь это и значит: "истинно, истинно говорю вам: наступает время, когда все находящиеся в гробах услышат глас Сына Божьего"²⁵ - и выйдут из гробов. Чудо воскресения кажется невероятным, как самая невероятная из сказок. А разве более вероятно то, что, вследствие прикосновения мужского семени к женскому рассеянные частицы неодушевленной материи завились вихрями движения, соединяясь и соподчиняясь вокруг единой неподвижной точки, вокруг новой, никогда до сей поры не существовавшей в мире "монады", какого-то неистребимого ядра, которое есть новая духовно-плотская личность рождаемого? Тайна рождения, воплощения -не больше и не меньше, чем тайна воскресения; то, что мы родились, столь же невероятно, как и то, что мы воскреснем: вторая невероятность отличается от первой лишь тем, что вследствие новизны своей, она менее для нас привычна.

   Видение Алеши и есть подлинное видение, провидение этой вневременной и внепространственной, бесконечной реальности; оно для Алеши, как смерть для князя Андрея, как роды Китти для Левина, есть просвет, "отверстие" в обычной жизни, через которое показывается что-то высшее, совершается "прикосновение души к мирам иным"; душа его как бы вдруг заглянула в неизмеримо далекое будущее, когда круг мирового развития завершится, когда времени больше не будет, а частицы материи, составлявшие некогда органическое соединение, живое тело, и потом распавшиеся, воссоединятся в новое, сверхорганическое соединение, в новое нетленное тело. "Сухонький старичок с мелкими морщинками, в той же самое одежде, как и вчера" ("все, что у вас, есть и у нас"), является Алеше отражением подлинного образа из этого неизмеримо далекого будущего, по закону, сходному с тем законом оптики, который приближает к зрителю бесконечно отдаленные, но совершенно реальные предметы в мареве. Это не сон, не бред, не обман чувств, не призрак, не бесплодный дух, а "духовная плоть", такое же реальное, действительно существующее тело, как и то, которое лежит во гробе. "Да ведь он во гробе, но он и здесь", - думает Алеша. Он и здесь, и там, в обоих мирах вместе - для Алеши, находящегося между обоими мирами. Нетленное тело старца Зосимы - не только видение, но и подлинное явление, другое явление того же самого тела, которое лежит во гробе, тех же самых частиц материи, подверженных закону тления во времени и в пространстве, в видении же, ясновидении Алеши созерцаемых уже с вневременной и внепространственной, не чувственно и конечно, а бесконечно и мистически реальной точки зрения. Видение это как бы вечный мост, не потухающая радуга между двумя небесами, последний Символ, последнее Соединение.

   Алеша испытывает те же самые чувства, которые испытали ученики Господни и жены-мироносицы "на рассвете первого дня недели" - тот же самый переход от "страшной тоски и смятения" к ужасающей радости: "И вышедши поспешно из гроба, они со страхом и радостью великою побежали возвестись ученикам Его. - И се, Иисус встретил их и сказал: радуйтесь! И они, приступивши, ухватились за ноги Его и поклонились Ему" (Матфея, XVIII, 8-9). И это также - не сон, не бред, не обман чувств, не видение, а видение, провидение какой-то бесконечной реальности - внезапное "отверстие" во времени и пространстве, чрез которое душа человеческая вдруг заглядывает в неизмеримую даль по тому направлению, в котором движется весь мир в своем органическом развитии, в своей эволюции, и чрез которое впервые прозревает душа в этой дали то, что должно быть, что уже есть в вечности. Плоть воскресшего Христа - не привидение, не призрак, не бесплотных дух, а совершенно реальная "духовная плоть": "Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа; - но Он сказал им: что смущаетесь, и для него такие мысли входят в сердца ваши? - Посмотрите на руки и на ноги Мои: это - Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти костей не имеет, как видите у Меня" (Иоанна XXIV, 37-39). Это то же самое мертвое тело, которое они только что видели во гробе, на которое смотрели в страшной тоске и смятении; это - тот же самый "труп измученного человека", при взгляде на который рождался вопрос: как могли они поверить, что Он воскреснет? - но уже другое явление того же самого тела, созерцаемого с другой, опять-таки не чувственно и конечно, а бесконечно мистически реальной точки зрения; это - окончательное явление, последняя реальность, явление и реальность особого, высшего, сверхъестественного порядка, которые покрывают собою, поглощают в себя все предыдущие явления и реальности низшего, естественного порядка, подобно тому, как в музыке высшее созвучие покрывает собою, поглощает в себя все предыдущие, подготовительные разнозвучия (диссонансы), так что их как бы вовсе не было. "Да ведь Он во гробе" - это временный диссонанс, "ложный звук"; "но Он и здесь", в силе и славе Воскресшей Плоти, - это окончательно достигнутая гармония, последнее единственно реальное созвучие. Да, он все еще во гробе; Он только мертвое тело, так же как все остальные тела, подверженное немым и глухим, безжалостным законам природы, законам "тлетворного духа" - для таких скептиков, как Ренан²⁶ и Пилат, которые спрашивают у самой Истины: "Что есть истина?", для первосвященников и фарисеев, для Л. Толстого, с его бесплотным и бескровным, "обрезанным", "жидовствую-щим" христианством, для Смердякова с его здравым смыслом, который утверждает, что "про неправду все написано". Для них явление Христа есть явление общего порядка, подчиненное общим законам, естественным, физическим, историческим; для них "труп измученного человека" есть единственная и окончательная реальность. Но для нас явление Бога на земле не вмещается в общие законы, естественные, физические, исторические; для учеников Господних, "увидевших", и для нас, "не видевших и уверовавших", Христос воистину воскрес. И если бы мы даже увидели то, чего недаром никому из людей не дано было видеть (тут сама история, сама природа как бы сломала все мосты, отрезала все пути нашему конечному разуму и чувственному опыту), если бы мы могли увидеть, осязать мертвое, истлевшее во гробе, тело Иисуса, то мы отвергли бы тут, именно только тут во всей истории, во всей природе, свидетельство нашего конечного разума и нашего чувственного опыта: мы имели бы право сказать, что это кощунственный бред, обман чувств, "дьявольское наваждение", привидение, галлюцинации. И явление Воскресшей Плоти осталось бы для нас все-таки единственно реальным явлением, единственною и окончательною, всепоглощающею, высшею, мистическою, то есть реальнейшею реальностью, ибо здесь, как везде (и в этом главное отличие нашего приближения ко Христу от всего христианства до нас), не вера от чуда, а чудо от веры: "ты поверил потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие" (Иоанна, XX, 29). Этого блаженства нашей веры не отнимут у нас ни Ренан, ни Пилат, ни жиды-первосвященники, ни "жидовствующий" Л. Толстой, ни Смердяков со всем своим здравым смыслом; этого нашего нового истинного и последнего чуда, нашего последнего Символа, Соединения не уничтожит никакое раздвоение, никакой смех и смешение, никакой "тлетворный дух", никакие "железные законы" необходимости. Ежели Христос умер для нас второю смертью, то Он и воскрес для нас вторым воскресением: "И се, Я с вами во все дни, до скончания века. Аминь" (Матфея. XXVIII, 20).

   Старое христианство превознесло дух над плотью, оторвало и отъединило дух от плоти; Слово не стало в нем Плотью, а, наоборот, - плоть стала словом; старое христианство превознесло духовную половину мира и человека над плотскою, приняло только воскресение духа и пренебрегло воскресением плоти, не столько даже сознательно умертвило, сколько просто забыло плоть. И плоть умерла. И вместе с плотью умер дух. От живой плоти, от живого духа остался лишь "тлетворный дух". Христос превратил воду в вино и вино в кровь, камень в хлеб и хлеб в плоть. Старое христианство обратно претворяет вино в воду и хлеб в камень, в воду слез, в камень догматов. Нужно, чтобы снова совершилось первое из чудес Христовых, чудо Каны Галилейской, претворение горькой слезной воды старого христианства в "вино новое, в вино радости новой" для того, чтобы совершилось и последнее чудо Христово, чудо второго воскресения, Второго Пришествия. Достоевский предсказал это неизбежное претворение старого, вечернего, западного, темного, монашеского, погребального христианства в христианство новое, утреннее, восточное, солнечное, брачное, пиршественное: "Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут". У нас еще нет нового вина; но мы уже "несем сосуды".

   "- А видишь ли Солнце наше, видишь ли Его? - спрашивает старец Зосима.

   - Боюсь... не смею глядеть... - прошептал Алеша".

   Это "Солнце" и есть тот Свет, та ослепляющая искра молнии, которая соединила оба "конца", оба полюса мира -

  

   Концы концов коснутся,

   Проснутся "да" и "нет",

   И "да" и "нет" сольются,

   И смерть их будет Свет.

  

   "Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба; он упал и услышал голос". Этот внезапный свет с неба, это солнце вечной радости воскресшей Плоти Христовой и есть то "неимоверное видение", которое предстало, наконец, Достоевскому, и которым для него "кончилось все".

   Именно здесь, в видении Каны Галилейской, в последний раз перед концом раскрыл он свои крылья: цепь, которой он был прикован "к недвижному столбу", к старому историческому христианству, окончательно порвалась - и он полетел. Но последнее звено этой цепи слишком глубоко вросло в сердце Достоевского, так что он мог оторвать ее от себя только вместе с сердцем; он улетел от нас в вечность: конец "Братьев Карамазовых" был концом самого Достоевского.

   И не простою случайностью было то, что он умер, не кончив этого величайшего из всех своих созданий. Так и должно было, не могло иначе быть. Предмет следующих, ненаписанных частей романа составила дальнейшая судьба Алеши, совершение того религиозного подвига, который завещал ему старец Зосима. "Главный роман - второй, - говорит сам Достоевский, - это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний, текущий момент"²⁷. В написанном романе доводит он Алешу только до нового религиозного созерцания; но неизбежное следствие этого созерцания - новое религиозное действие не совершилось, может быть, даже не начало совершаться и в "наш теперешний, текущий момент" - в самой жизни, в самой русской действительности. Конец "Братьев Карамазовых" оказался невозможным для Достоевского, потому что конца этого не было в жизни. И, как бы почувствовав, что сделал все, что можно сделать, Достоевский вовремя ушел из жизни - умер.

   Л. Толстой остался жив. Но "Анна Каренина" была для него, как и "Братья Карамазовы" для Достоевского, тем роковым рубежом творчества, за который ему не суждено было переступить: впоследствии создал он произведения, может быть, не менее сильные (например, "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерову Сонату"), но никогда уже не возвышался ни до чего равного "Анне Карениной" по художественному самообладанию и гармоничной стройности. И, как бы тоже почувствовав, что сделал в жизни, в художественном и религиозном созерцании все, что можно было сделать, Л. Толстой вовремя ушел из этой подлинной жизни своей в жизнь призрачную, мертвую, в отвлеченные "умствования", в напрасные попытки религиозного действия - тоже умер.

   Таким образом, "Анна Каренина" - видение святой, хотя лишь бессознательною, языческою святостью, рождающей, умирающей плоти, в символическом сопоставлении смерти Анны с родами Китти, видение Бога-Зверя, подземного Старичка, который делает свое "страшное дело в железе" над всякою живою плотью у Л. Толстого; и "Братья Карамазовы" - видение святой, уже сознательною христианскою святостью, воскресшей плоти, видение Богочеловека в "Кане Галилейской" у Достоевского - вот две крайние, высшие точки, которых достигла русская литература. Далее не пошла она, потому что сама русская действительность, повторяю, не пошла далее. За этими двумя вершинами начинается перевал через какой-то горный кряж, то постепенный, то стремительный спуск, начинается непоправимое одичание, запустение, как бы внезапное иссякновение всех живых родников русского слова. Являются новые маленькие таланты, даже маленькие гении; но в их явлении нет необходимости. Это не главные реки, не притоки главных рек, а пустынные речки, которые не обозначаются на географических картах - из песка родились и пропадут в песке. Одни пишут, потому что другие читают; но и в том, как пишут, и в том, как читают, нет сознания того, что нельзя было бы жить, если бы не существовало написанного и прочитанного. Самое важное из происходящего ныне в России происходит вне литературы, помимо нее, даже вопреки ей: великое русло жизни уклонилось в сторону, глубокие воды отхлынули, - и литература осталась на мели. То, о чем мы теперь говорим и думаем, важнее, нужнее того, о чем мы пишем: самого важного и нужного просто не принимает, не выносит современная литература: это - жидкость такой плотности, что предметы с удельным весом пробки и щепок всплывают на ее поверхность, а все более твердое, веское идет ко дну.

   Двадцать лет со дня смерти Достоевского и отречения Л. Толстого от художественного творчества нам нужно было для того, чтобы понять, что это так, что в настоящее время мы переживаем не случайное "вырождение", не временный "упадок", не навеянное, будто бы, с Запада "декаденство", а давно подготовлявшийся, естественный и необходимый конец русской литературы. Нам страшно в этом признаться; но, может быть, в этом страшном есть и радостное; может быть, русская литература, как ни велика она, все-таки меньше, чем русская жизнь; может быть, конец русской литературы, то есть великого русского созерцания, есть начало великого русского действия.

   Только теперь, когда русская литература кончается или, по крайней мере, совершенно определенный, неповторяемый круг ее развития замыкается, только теперь мы начинаем понимать, что собственно произошло в России от 30-х до 80-х годов XIX века, от "Евгения Онегина" до "Анны Карениной" и "Братьев Карамазовых". Для того, чтобы во всемирной культуре найти нечто равное по внезапному раскрытию, или, вернее, взрыву духовных сил, следовало бы вернуться к расцвету греческой трагедии в несколько десятков лет от Эсхилова Прометея до Еврипидовой Алькестис или живописи Итальянского Возрождения от 70-х годов XV до 20-х годов XVI века, от "Весны" Ботичелли до "Преображения" Рафаэля²⁸.

   Восемь веков с начала России до Петра мы спали; столетие от Петра до Пушкина просыпались, в полвека от Пушкина до Л. Толстого, вдруг проснувшись, пережили три тысячелетия западноевропейского человечества. Дух захватывает от этой быстроты пробуждения, подобной быстроте летящего в бездну камня. Л. Толстой и Достоевский - эти две вершины русской культуры - озарились первым лучом страшного солнца, которым не озарялась еще ни одна из вершин культуры западноевропейской. Это страшное солнце есть мысль о конце всемирной истории.

   Я чувствую грозящую мне опасность сделать самое святое смешным, ибо для детей века сего, людей бесконечной середины, бесконечного "прогресса", продолжения мира, нет ничего смешнее, глупее, невероятнее, оскорбительнее, чем эта главная мысль всего христианства - мысль о конце мира. Но я утешаюсь тем, что все равно сейчас никто или почти никто не услышит меня: слова, которые оглушают нас, подобно грому, - кажутся "людям века сего" чуть слышным шепотом.

   "Близок всему конец". "Дети, - последнее время", - это повторял перед смертью столетний старец, любимый ученик Господень, возлежавший у сердца Его, слышавший тайну этого сердца - Иоанн, "Сын Громов"²⁹. Да, чем ближе к сердцу Господа, тем явственнее эта самая тайная мысль Его - мысль о конце.

   Почти два тысячелетия прошло с тех пор, как сказано было это слово: "близок всему конец" - а конца нет. - "Где обетование пришествия Его? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же" (Вт. поел. Петра III, 4). И теперь именно, более, чем когда-либо, люди думают, что и не будет вовсе конца, что слова Его прейдут скорее, чем небо и земля. Но если бы даже "центростремительной силы" у нашей планеты хватило еще на целых два тысячелетия - два мгновения перед лицом вечного - что из того? Мы все-таки не можем не видеть того, что увидели.

   Подобно тем, кто, глядя с возвышения, видит над головами людей приближающееся к ним, но пока не видное снизу стоящим в толпе, мы увидели над всеми грядущими веками и событиями историческими конец всемирной истории.

   Признак нашего нового приближения ко Христу и есть эта вдруг сразу на всех крайних высших точках человеческого духа забрезжившая мысль о конце": "Der Mensch ist Etwas, das überwunden sein muss. - Человек есть то, что надо преодолеть", - так говорит 3аратустра-Ницше. - "Род человеческий должен прекратиться", - соглашается с Ницше Л. Толстой. - "Конец мира идет", - соглашается и Достоевский³⁰.

   Все трое точно сговорились в этом самом смешном и невероятном для современных людей бесконечного "прогресса", самом страшном и достоверном для нас пророчестве: "близок всему конец".

   Недаром то, что забрезжило на высочайших вершинах русской и всемирной культуры, совпадает с тем, что происходит в глубочайшей стихии русского народа: недаром в последние три века именно русский народ так упорно и неотступно, как ни один из народов западноевропейских, задумался о кончине мира.

   Мы - "декаденты", "упадочники", хотя, может быть, и "декаденство" наше есть нечто родное, народное, русское - не извне, а изнутри идущее, не из Западной Европы, а из глубины, из самых кровных материнских недр русской земли (разве Достоевский, с точки зрения классического, академического Пушкина, не декадентнее всех нас?); может быть, и наше "декаденство" есть также нечто исторически естественное, необходимое, ибо что же мы такое, как не естественный и необходимый конец русской литературы, которая сама есть конец чего-то еще большего? Пусть мы - самые немощные из немощных. "В немощи сила наша совершается"³¹. А сила наша в том, что никакими соблазнами бесконечной середины, бесконечного "прогресса" не соблазнит нас самый могущественный и современный из диаволов. Мы не примем никакой середины, ибо верим в конец, видим конец, хотим конца, ибо мы сами - конец, или, по крайней мере, начало конца. В глазах наших - выражение, которого никогда еще не было в глазах человеческих; в сердцах наших - чувство, которого никто из людей не испытывал вот уже девятнадцать веков, с тех пор, как было видение отшельнику Патмоса:

   "И Дух, и невеста говорят: прииди! и слышавший да скажет: прииди! - Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! аминь.

   Ей, гряди, Господи Иисусе!"³²

   Мы - как былинки на самом краю обрыва, на слишком большой высоте, где уже ничего не растет. Там, внизу, в долинах, высокие дубы уходят корнями глубоко в землю. А мы - слабые, малые, от земли чуть видные, открытые всем ветрам и бурям, почти лишенные корней, почти увядшие. Зато ранним утром, когда вершины дубов еще во мраке, - мы уже светимся; мы видим то, чего никто не видит; мы первые видим Солнце великого дня; мы раньше всех говорим Ему:

   "Ей, гряди, Господи!"

  

  

   Исследование "Л. Толстой и Достоевский. Жизнь, творчество и религия" было впервые опубликовано в журнале "Мир Искусства" в 1900-1902 гг.

   Вступление: 1900, т. III, No 1, 2; Часть I. Л. Толстой и Достоевский как люди: 1900, т. III, No 3-12; Часть II. Л. Толстой и Достоевский как художники: 1900, т. IV, No 13-22; Часть III. Христос и Антихрист в русской литературе. Гл. I. Толстой и Наполеон-Антихрист: 1901, т. V, No 1, 2; Гл. II. Достоевский и Наполеон-Антихрист: 1901, т. V, No 4, 5; Гл. III. Христианство Толстого: 1901, т. V, No 6; Гл. IV. Христианство Достоевского: 1901, т. VI, No 7; Гл. V. Христос и Антихрист у Достоевского: 1901, т. VI, No 8-10; Гл. VI. Раздвоение у Толстого. Последнее соединение: 1901, т. VI, No 11, 12; Заключение: 1902, т. VII, No 2.

   Как вспоминала Гиппиус, ни один "толстый" журнал не взялся печатать такую объемную монографию, и после долгих поисков Мережковский остановился на журнале, ставшем, по сути, первым в России эстетическим изданием. Основатель "Мира Искусства", С.П. Дягилев, видел свою цель в пропаганде пластических искусств, но широта взглядов и разнообразие интересов, свобода, с которой он подходил к явлениям культуры, не мешали ему публиковать исследования о литературе. Журнальный текст "серьезного, почти трехлетнего труда Мережковского" покрывали здесь прозрачные страницы, по которым "гуляли бредовые тени Гойя" (Гиппиус З. Дмитрий Мережковский // Гиппиус З.Н. Живые лица: В 2 т. Тбилиси: Мерани, 1991. Т. 2. С. 210).

   При жизни Мережковского монография выдержала несколько изданий. Отдельными книгами ее дважды (в 1901-1902 гг.) выпустило издательство журнала "Мир Искусства". Третье издание вышло в издательстве М.В. Пирожкова в 1903 г.; четвертое - в издательстве "Общественная польза" в 1909 г.

   Исследование вошло в оба прижизненные собрания сочинений Мережковского. В собрании сочинений в 17-ти томах издательства М.О. Вольф (СПб., М., 1912) части I и II ("Жизнь и творчество") составили т. VII, часть II ("Религия") - т. VIII (главы I-III) и т. IX (главы IV-VI). В Полном собрании сочинений издательства И.Д. Сытина (М., 1914) исследование вошло в т. IX ("Жизнь"), X ("Творчество"), XI ("Религия", ч. I), XII ("Религия", ч. II).

   Критика отметила мастерство Мережковского, вложившего "много труда в свою книгу" обнаружившего "недюжинную эрудицию" (Адрианов С. Г-н Мережковский о Л. Толстом и Достоевском // Вестник и библиотека самообразования. 1904. No 11. С. 440-446), сумевшего "рядом тщательных тонких наблюдений ввести читателя в самый процесс художественного творчества" (Коробка Н. Из жизни и литературы (Г. Мережковский о Толстом и Достоевском) // Образование. 1901. No 11. Ноябрь. С. 20-42). Обладая "несомненным художественным чутьем", Мережковский, по словам критика, представил "прямо замечательные страницы", посвященные "характеристике художественных приемов" Толстого и Достоевского (Рождествин А. Л. Толстой в критической оценке Мережковского // Чтение в обществе любителей российской словесности в память A.C. Пушкина при императорском Казанском университете. Вып. 13. Казань, 1902. С. 23-24). Л. Шестов находил, что "идеи г. Мережковского хорошие, благородные, возвышенные идеи - не хуже, может быть, лучше других идей, обращающихся ныне в обществе". Вместе с тем под сомнение была поставлена идея книги, имевшая, по словам Л. Шестова, "только формальное, литературное значение": "Вся огромная книга целиком посвящена доказательству той "философской" идеи, что в мире существует некое единство; что на нас и на ближайшие к нам поколения возложена задача отыскать новую религию, что с задачей этой близкое будущее справится, а затем - наступит конец мира..." Эти идеи книги Шестов находил ненужными (Шестов Л. Власть идей (Д. Мережковский. Л. Толстой и Достоевский. Т. II) // Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л.: ЛГУ, 1991. С. 192, 209). По словам Н. Бердяева, "через Достоевского и Толстого открывает Мережковский конец великой русской литературы, ее неизбежный переход к новому религиозному откровению и новому религиозному действию. И открытый им конец литературы он почувствовал, как наступающий конец мира, как апокалипсис всемирной истории" (Бердяев Н. Новое христианство (Д.С. Мережковский) // H.A. Бердяев о русской философии: В 2 т. Свердловск, 1991. Ч. 2. С. 127). Неприятие вызвали главы, посвященные Л. Толстому: "Только в голом виде великий писатель русской земли, по мнению Д.С. Мережковского, может найти религиозный путь через бездну, вырытую Петровским преобразованием между нами и народом. Недаром взоры людей с такой жадностью устремлены на Толстого. Разденется Толстой или не разденется?" В авторе "критических статей о вегетарианском столе в Ясной Поляне" чувствуется "мясник", "мясолюбивый критик", "восхваляющий овсяную похлебку" (Новые сочинения. 1904. No 4. С. 87-88). Мережковский, по словам Б. Эйхенбаума, "только несправедлив" к Л. Толстому, "а иному может показаться, что он любит и ненавидит "до конца". Мережковский... выдумывает, огонь стыда признает, а о стыдливости молчит", оставаясь "заносчивым и лицемерным в самом своем покаянии" (Эйхенбаум Б. Мережковский-критик // Северные записки. 1915. Апр. С. 137-138). "Основную ошибку" Мережковского П. Струве видел в том, что "спор ведется сразу в двух плоскостях: в плоскости конечных философских вопросов и в плоскости текущей политики. Большинству читателей Мережковского доступна и интересна только вторая плоскость" (Струве П. Patriotica. СПб., 1911. С. 125).

   В настоящем издании воспроизводится текст последнего прижизненного издания исследования "Л. Толстой и Достоевский", вошедшего в Полное собрание сочинений Д.С. Мережковского в 24 томах (М.: И. Д. Сытин, 1914. Т. IX, X, XI, XII).

   Комментируются лишь те цитаты из произведений Толстого и Достоевского, происхождение которых неясно из контекста; указывается на соединение цитат из разных глав, частей и произведений.

   Особенностью Мережковского было цитирование своих источников преимущественно по памяти, вследствие чего отмечаются разночтения и неточности цитирования.

   Сочинения Л. Толстого и Достоевского автор цитировал по изданиям: Толстой Л.Н. Собр. соч. 10-е изд. М.: И.Н. Кушнерев и К°, 1897-1898; Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. СПб., 1883.

   Другая особенность работы Мережковского - возвращение к одним и тем же источникам и многократное цитирование одних и тех же высказываний в разных контекстах. В этих случаях источники цитат приводятся лишь единожды.

   Греческие наименования и их перевод сделаны самим Мережковским и сохранены без изменений.

   Курсив в цитатах, кроме случаев, особо оговоренных, принадлежит Мережковскому.

   Примечания Мережковского, имевшиеся в исследовании, публикуются подстрочно. Так же даются редакторские переводы иноязычных текстов.

   В комментарии даются лишь те персональные дефиниции (даты и важнейшие определения), которые являются существенными в конкретном контексте.

   Очевидные опечатки исправлены без особых указаний на это. Орфография и пунктуация приближены к современным.

   При подготовке примечаний составитель имел счастливую возможность воспользоваться ценными указаниями, советами и помощью Л.Г. Фризмана, B.C. Баевского, Н.Д. Кочетковой, И.Я. Лосиевского, Б.Л. Милявского, а также работников ОР ИРЛИ РАН и ОР РГБ, которым выражает глубокую признательность.

  

  

   ¹ ... "мечтательный элемент славянофильства"... - Выражение Достоевского (см.: "Ряд статей о русской литературе (V. Последние литературные явления. Газета "День").

   ² "Славянофильство до сих пор... вменяло себе это в большую честь". - Там же.

   ³ ... в "Дневнике"... - "Дневник писателя" Ф.М. Достоевского печатался в 1873 г. как особый раздел в журнале "Гражданин", а с 1876 по 1881 г. выходил как отдельное издание.

   ⁴ "Книга эта... такой силы мысли и исполнения... вот вопрос, который рождается сам собою". - ДП за 1877 г., июль-август, гл. 2 (III. "Анна Каренина" как факт особого значения).

   ⁵ ... Ренан, Флобер, Ницше... предчувствовали смысл этого явления. - Мережковский имеет в виду высокую оценку, которую получила русская культура в отзывах Ренана, Флобера и Ницше о Толстом и Достоевском. В ч. III ("Религия") Мережковский вернется к этому положению.

   ⁶ "Россия скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал"... - ДП за 1877 г., январь, гл. 2 (I. Примирительная мечта вне науки).

   ⁷ ... "у нас, русских, две родины: наша Русь и Европа". - ДП за 1876 г., июнь, гл. 1. (I. Смерть Жорж Занда).

   ⁸ "Европа... нам дороже, чем им самим". - ДП за 1877 г., июль-август, гл. 2. (П. Признания славянофила).

   ⁹ ... книге Фридриха Ницше Рождение Трагедии. - В книге Ф. Ницше "Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм" (1872) основой мира представляется борьба аполлоновского и дионисииского начал: гармоническому познанию и признанию реальности форм (Аполлон) противопоставлялось мистическое, стихийное стремление, разрушающее формы (Дионис).

   ¹⁰ "Меж ними два чудесные творенья..." - Цитируется стихотворение Пушкина "В начале жизни школу помню я..." (1830).

   ¹¹ ... таинственном явлении Заратустры. - Имеется в виду книга Ф. Ницше "Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого" (1883-1885). Заратустра - пророк, носитель идеи о преображении человека, рождении в нем качеств нового "сверхчеловека".

   ¹² ... "Звере, вышедшем из бездны". - Апок. 13 : 11.

   ¹³ "О, мощный властелин судьбы..." - Из поэмы Пушкина "Медный всадник" (1833).

   ¹⁴ "Петровская реформа... нет дороги, она вся пройдена". - Объявление о подписке на журнал "Время" на 1861 г. (1860).

   ¹⁵ ... "вся Россия стоит... колеблясь над бездною". - Письмо Достоевского студентам Московского университета от 18 апреля 1878 г., Петербург.

   ¹⁶ ...Медный Всадник на своей обледенелой глыбе... - Памятник Петру I на Сенатской площади в Петербурге, созданный архитектором Э.М. Фальконе в 1766-1778 гг.

   ¹⁷ ...несколько лет назад, в статье о Пушкине... я не могу от них отречься. - Статья Д.С. Мережковского "Пушкин" впервые опубликована в сборнике "Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы" (СПб., 1897). Имеется в виду рецензия В. Соловьева "Особое чествование Пушкина (Письмо в редакцию)" (Вестник Европы. 1899. Кн. 7. С. 408-432), посвященная статьям В. Розанова, Н. Минского и Д. Мережковского о Пушкине. "Пушкинские" номера "Мира искусства", приуроченные к юбилею поэта (1899. No 13, 14), Соловьев связывал с рождением "ницшеанского" мировоззрения в русской культуре. Рецензия Соловьева вызвала отклик Д. Философова (Мир искусства, 1899. Август), который Соловьев назвал "исполнительным листом", предъявленным ему "ничше-анцами". Вторая статья В. Соловьева: "Против исполнительного листа" (Вестник Европы. 1899. No 10. С. 848-852) была посвящена разъяснению философом своего взгляда на "ницшеанство" в русской культуре. Близкие по смыслу высказывания о "ницшеанском" пафосе статьи Мережковского содержала рецензия А.Б. [А. Богданович] "Критические заметки" (Мир Божий. 1896. Июль. С. 240) и статья В.Д. Спасовича "Д.С. Мережковский и его "Вечные спутники" (Вестник Европы. Кн. 6. С. 559-604).

   ¹⁸ "Именно теперь в Европе... все мировые противоречия". - ДП за 1877 г., май - июнь, гл. 2. (III. Никогда Россия не была столь могущественной, как теперь, - решение не дипломатическое).

   ¹⁹ И в заключительных словах Пушкинской речи... - Речь произнесена Достоевским на пушкинских торжествах, посвященных открытию памятника Пушкину в Москве 8 июня 1880 г., на заседании Общества любителей российской словесности в зале Благородного собрания.

   ²⁰ "Произошло столкновение... Аполлон Бельведерский - Христа". - ДП за 1880 г., август, гл. 3 (III. Две половинки).

   ²¹ ...загадка Сфинкса перед Эдипом. - Эдип (греч. мифол.) - сын Лая и Иокасты, царь Фив, женившийся на своей матери. Имеется в виду фрагмент трагедии Софокла "Царь Эдип", в котором при подходе к Фивам Эдип разгадал загадку чудовищной крылатой женщины-полульвицы Сфинкс, обосновавшейся у городских стен. В предисловии к переводу трагедии Софокла "Царь Эдип" Мережковский писал: "Над всей трагедией царит, как символическая статуя над храмом, образ чудовища с лицом женщины, с крыльями, с острыми когтями, с львиным туловищем, с опасной и загадочной речью - Сфинкс, воплощение Судьбы, того Непознаваемого, что язычники называли Роком... Эдип спас людей от его страшного и смертоносного очарования, разрешил его загадку. Но Эдип - человек и только человек. Победа разума и воли над Сфинксом-Роком - временная. Правда, Сфинкс бежал, покинул терзаемый народ, но не совсем. По-прежнему соблазнительный и насмешливый, он поселился в сердце победившего его героя" (Мережковский Д.С. Вместо предисловия (К трагедии "Эдип-Царь" // Мережковский Д.С. Полн. собр. соч.: В 24 т. СПб.: И.Д. Сытин, 1914. - Т. 20. С. 3-4).

  

  

  

   ¹ "Пять лет тому назад... Теперь мне все ясно стало". - Исповедь (I).

   ² Берс Степан Андреевич (1855-1910), младший брат С.А. Толстой. Автор "Воспоминаний о графе Л.Н. Толстом (в октябре и ноябре 1891 г.)" (Смоленск, 1893). Здесь и далее Мережковский цитирует текст этого издания.

   ³ "Если бы ты знал... христианин и самый искренний и твердый". - Цитируется письмо С.А. Толстой. - Берс (IV).

   ⁴ "Детство, Отрочество, Юность" - автобиографические повести (1852-1857), первая из которых написана Толстым в 24 года, а последняя - в 29 лет.

   ⁵ "В продолжение года... может достигать ум человека". - "Отрочество" (XIX).

   ⁶ "Мне хотелось измучатъся... начать жить иначе". - "Юность" (II).

   ⁷ ... по слову апостола Иакова, двоящиеся мысли. - "Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих". Соборное послание св. Апостола Иакова, I, 8.

   ⁸ ... "несмотря на страшную боль... покупал на последние гроши". - "Отрочество" (XIX).

   ⁹ "Зачем все так прекрасно... невозможно ребячески мечтать, как и теперь". - "Юность" (III, V).

   ¹⁰ ... "я паразит, я вошь, я блудник, вор и убийца"... - Неточно. - Исповедь (II). У Толстого: "Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство..."

   ¹¹ "Утро помещика" - рассказ Л. Толстого (1852-1856), впервые опубликованный в журнале "Отечественные записки" (1856. No 12).

   ¹² Из жизнеописания Толстого... - Речь идет об автобиографическом характере произведений Толстого, его статей и трактатов. Произведения Толстого Мережковский называет "как бы огромным дневником его", составляющим своеобразное "жизнеописание" писателя.

   ¹³ "Как вы мне гадки и жалки!.. Счастье - это быть с природой". - Из повести Толстого "Казаки" (1852-1862) (XXXIII).

   ¹⁴ Франциск Ассизский (1181 или 1182-1226), святой основатель монашеского ордена. Его имя вошло в сознание человечества как символ любви к природе, защиты всего живого. Его образ волновал Мережковского на протяжении всего творческого пути. Впервые Мережковский обратился к легенде о Франциске Ассизском в 1891 г. (Франциск Ассизский. Легенда // Нива. 1891. Кн. 3). В статье "О новом значении древней трагедии", посвященной постановке "Ипполита", Мережковский сопоставлял Франциска Ассизского с образами князя Мышкина и Алеши Карамазова, упоминал об этом святом в связи с творчеством писателей-мистиков. В сценарии "Данте", написанном уже в эмиграции, вдохновение Данте и его духовные поиски Мережковский связывал с влиянием на поэта легенды о Франциске Ассизском.

  

  

   ¹ "Во время службы на Кавказе... под Силистрией"... - Берс. С. 11. Силистрия (Силистра) - город-порт на Дунае (Болгария).

   ² Толстой занялся мировым посредничеством и сельскою школою в Ясной Поляне. - Толстой был назначен мировым посредником 4-го участка Кропивинского уезда, Тульской губернии 16 мая 1861 г. Попытка организовать школу для крестьянских детей в 1849 г., а затем педагогическая деятельность Толстого относится к 1859-1862 гг.

   ³ "Мне казалось, что я развратил чистую первобытную душу... для разжигания своего усталого, истасканного воображения". - Слова Толстого из статьи "Кому у кого учиться писать: крестьянским ребят