Мережковский Дмитрий Сергеевич - Л. Толстой и Достоевский

щины, так и веет от него неувядаемою юностью, свежестью и тем несколько надменным, безучастным холодом, который свойствен вообще великим языческим лицам.

   И вот рядом - лицо Достоевского, даже в молодости "не казавшееся молодым", со страдальческими тенями и складками на впалых щеках, с огромным оголенным лбом, на котором чувствуется вся ясность и величие разума, и с жалкими губами, точно искривленными судорогой "священной болезни", с тусклым, как будто обращенным внутрь, невыразимо тяжким взором немного косящих глаз, глаз пророка или бесноватого. И что всего мучительнее в этом лице - как бы неподвижность в самом движении, как в крайнем усилии вдруг остановившееся и окаменевшее стремление²².

   Несмотря на всю противоположность этих двух лиц, иногда они кажутся странно сходными - не потому ли, что и у Достоевского такое же крестьянское, простонародное лицо, как у Л. Толстого? "Федор Михайлович, - говорит Страхов, - имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица". Но вот вопрос: если нам, людям культуры, лица эти кажутся в высшей степени народными, то признает ли их такими же и сам народ? Не найдет ли он их, может быть, и заключающими в себе лучшее, что есть для русского мужика в русском "барине", но все-таки чуждыми, дальними - может быть, из высшего, но все-таки из другого мира?

   Если лицо завершающего гения есть по преимуществу лицо народа, то ни во Льве Толстом, ни в Достоевском мы еще не имеем такого русского лица. Слишком они еще сложны, страстны, мятежны. В них нет последней тишины и ясности, того "благообразия", которого уже столько веков бессознательно ищет народ в своем собственном и византийском искусстве, в старинных иконах своих святых и подвижников. И оба эти лица не прекрасны. Кажется, вообще у нас еще не было прекрасного народного и всемирного лица, такого, как, например, лицо Гомера, юноши Рафаэля, старика Леонардо. Даже внешний образ Пушкина, который нам остался, - этот петербургский денди тридцатых годов, в чайльд-гарольдовом плаще, со скрещенными на груди по-наполеоновски руками, с условно байроническою задумчивостью в глазах, с курчавыми волосами и толстыми чувственными губами негра или сатира²³, едва ли соответствует внутреннему образу самого родного, самого русского из русских людей. Да и есть ли это настоящее лицо Пушкина? Современники рассказывают, что бывали минуты, когда он вдруг как бы весь преображался, становился неузнаваем²⁴. Не совершалось ли именно в эти минуты то чудо, о котором говорит у Платона Алкивиад по поводу лица Сократа: не выходил ли из грубой оболочки сатира бог?²⁵ Во всем существе Пушкина, в его наружности, так же как в поэзии, есть нечто слишком легкое, мгновенное, неуловимо скользящее, едва до земли касающееся и улетающее, что не могло быть закреплено во внешнем образе. Недаром друзья называли его Искрою. Он ведь, действительно, не совершил над русскою культурою течения своего, как светило, а только блеснул и погас, как искра, как падучая звезда, как предзнаменование возможной, но даже им самим неосуществленной русской гармонии - русского "благообразия". И, улетая, он оставил нам только темную, непрозрачную оболочку свою, без горевшего, светившегося в ней ядра, без внутреннего образа своего. Кто теперь снова найдет это истинное лицо Пушкина?

   Но, может быть, именно в том, что русский народ до сей поры не нашел еще лица своего, и заключается наша великая надежда, ибо не значит ли это, что мера его не в прошлом, не в Пушкине, даже не в Петре, а все еще в будущем, все еще в неведомом, в большем? Этого будущего, третьего и последнего, окончательно "благообразного", окончательно русского и всемирного лица не должно ли искать именно здесь, между двумя величайшими современными русскими лицами - Л. Толстым и Достоевским?

   Потому-то и соединяем мы их, что втайне ждем: не воспыхнет ли между ними, как между двумя противоположными полюсами, искра того огня, той молнии, о которую зажжется великий пожар, и которая будет явлением Человеко-бога для мира западного, Богочеловека для восточного, а для соединивших оба мира будет в двух Один.

  

  

   У княгини Болконской, жены князя Андрея, как мы узнаем на первых страницах "Войны и мира", "хорошенькая, с чуть черневшимися усиками, верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю". Через двадцать глав губка эта появляется снова. От начала романа прошло несколько месяцев; "беременная маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило". И через две страницы: "Княгиня говорила безумолку; короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка". Княгиня сообщает своей золовке, сестре князя Андрея, княжне Марье Болконской, об отъезде мужа на войну. Княжна Марья обращается к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот: "Наверное? - Лицо княгини изменилось. Она вздохнула. - Да, наверное, - сказала она. - Ах! Это очень страшно..." И губка маленькой княгини опустилась. На протяжении полутораста страниц мы видели уже четыре раза эту верхнюю губку с различными выражениями. Через двести страниц опять: "Разговор шел общий и оживленный, благодаря голосу и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини". Во второй части романа она умирает от родов. Князь Андрей "вошел в комнату жены; она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном детском личике с губкой, покрытой черными волосиками: "Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?" Это происходит в 1805 году¹. "Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам". Среди описаний войны автор не забывает сообщить, что над могилой маленькой княгини был поставлен мраморный памятник, изображавший ангела, у которого "была немного приподнята верхняя губа, и она придавала лицу его то самое выражение, которое князь Андрей прочел на лице своей мертвой жены: "Ах, зачем вы это со мной сделали?" Прошли годы. Наполеон совершил свои завоевания в Европе. Он уже переступал через границу России. В затишье Лысых Гор сын покойной княгини "вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми, темными волосами и сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня".

   Благодаря этим повторениям и подчеркиваниям все одной и той же телесной приметы сначала у живой, потом у мертвой, потом на лице ее надгробного памятника и, наконец, на лице ее сына, "верхняя губка" маленькой княгини врезывается в память нашу, запечатлевается в ней с неизгладимою ясностью, так что мы не можем вспомнить о маленькой княгине, не представляя себе и приподнятой верхней губки с усиками.

   У княжны Марьи Болконской, сестры князя Андрея, "тяжелые ступни", слышные издалека. "Это были тяжелые шаги княжны Марьи". Она вошла в комнату "своею тяжелою походкою, ступая на пятки". Лицо у нее "краснеет пятнами". Во время щекотливого разговора с братом, князем Андреем, о жене его, она "покраснела пятнами". Когда ее собираются наряжать по случаю приезда жениха, она чувствует себя оскорбленною: "Она вспыхнула, лицо ее покрылось пятнами". В следующем томе в разговоре с Пьером о своих старцах и странниках, "Божьих людях", она сконфузилась и "покраснела пятнами". Между этими последними упоминаниями о красных пятнах княжны Марьи - описание Аустерлицкого сражения, торжества Наполеона, титанической борьбы народов, событий, решающих судьбы мира, - но художник не забывает и до конца не забудет любопытной для него телесной приметы. Волей или неволей заставит он и нас помнить лучистые глаза, тяжелые ступни и красные пятна княжны Марьи. Правда, приметы эти, сколь ни кажутся внешними и ничтожными, на самом деле связаны с очень глубокими и важными внутренними душевными свойствами действующих лиц: так, верхняя губка, то весело приподнятая, то жалобно опускающаяся, выражает детскую беспечность и беспомощность маленькой княгини; неуклюжая походка княжны Марьи выражает отсутствие во всем ее существе внешней женственной прелести, а ее лучистые глаза и то, что она краснеет пятнами, - в связи с ее внутреннею женственною прелестью, целомудренною душевною чистотою. Иногда эти отдельные приметы вдруг зажигают целую сложную, огромную картину, дают ей поразительную яркость и выпуклость.

   Так, во время народного бунта в опустевшей Москве, перед вступлением в нее Наполеона, когда граф Ростопчин, желая утолить животную ярость толпы, указывает на политического преступника Верещагина, случайно подвернувшегося под руку и совершенно невинного, как на шпиона и "мерзавца", от которого, будто бы, "Москва погибла", - тонкая, длинная шея и вообще тонкость, слабость, хрупкость во всем теле выражает беззащитность жертвы перед грубою, зверскою силою толпы.

   "Где он? - сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидел из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого человека с длинною тонкою шеей"... У него были "нечищенные, стоптанные, тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы... - Поставьте его сюда! - сказал Ростопчин, указывая на нижнюю ступеньку крыльца. - Молодой человек... тяжело переступая на указываемую ступеньку и вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки... Ребята! - сказал Ростопчин металлически звонким голосом, - этот человек - Верещагин, тот самый мерзавец, от которого погибла Москва". Верещагин подымает лицо и старается поймать взор Ростопчина. Но тот не смотрит на него. "На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом. - Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга... - Бей его!.. пускай погибает изменник и не срамит имя русского! - закричал Ростопчин... "Граф!.. - проговорил среди опять наступившей тишины робкий и вместе с тем театральный голос Верещагина. - Граф, один Бог над нами..." И опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее. Один из солдат ударил его тупым палашом по голове... Верещагин с криком ужаса, заслоняясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося, ревущего народа". После преступления те же люди, которые совершили его, "с болезненно-жалостным выражением глядели на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленною длинною тонкою шеей".

   Ни слова о внутреннем, душевном состоянии жертвы, но на пяти страницах восемь раз повторено слово тонкий в разнообразных сочетаниях - тонкая шея, тонкие ноги, тонкие сапоги, тонкие руки - и этот внешний признак вполне изображает внутреннее состояние Верещагина, его отношение к толпе.

   Таков обычный художественный прием Л. Толстого: от видимого - к невидимому, от внешнего - к внутреннему, от телесного - к духовному или, по крайней мере, "душевному".

   Иногда эти повторяющиеся приметы в наружности действующих лиц связаны с глубочайшею краеугольною мыслью, с движущею осью всего произведения: так, тяжесть обрюзгшего тела Кутузова, его ленивая старческая тучность и неповоротливость выражают бесстрастную, созерцательную неподвижность ума его, христианское или, лучше сказать, буддийское отречение от собственной воли, преданность воле рока или Бога у этого стихийного героя - в глазах Л. Толстого по преимуществу русского, народного - героя бездействия или неделания, в противоположность бесплодно деятельному, легкому, стремительному и самонадеянному герою западной культуры - Наполеону.

   Князь Андрей наблюдает главнокомандующего во время первого смотра войск в Царевом-Займище: "С тех пор, как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром". Выражение усталости было в лице его и в фигуре. "Тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел он на своей бодрой лошадке". Когда, окончив смотр, он въехал во двор, на лице его выразилась "радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его... зашагал своею ныряющею походкою и тяжело взошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо". Узнав от князя Андрея о смерти отца его, он "тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал". Потом "обнял князя Андрея, прижал к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидел, что расплывшиеся губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать". И в следующей главе Кутузов "тяжело подымается, расправляя складки своей пухлой шеи".

   Не менее глубокий, как бы даже таинственный смысл имеет впечатление "круглости" в теле другого русского героя - Платона Каратаева: эта кругл ость олицетворяет ту вечную неподвижную сферу всего простого, согласного с природой, естественного, сферу замкнутую, совершенную и самодовлеющую, которая представляется художнику первоначальной стихией народного русского духа. "Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидел своего соседа, первое впечатление чего-то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые. Пьеру чувствовалось "что-то круглое даже в запахе этого человека". Здесь одним внешним, доведенным до последней степени как бы геометрической простоты и наглядности телесным признаком выражено огромное и отвлеченное обобщение, связанное с самыми первыми, внутренними основами всего толстовского, не только художественного, но и метафизического и религиозного творчества.

   Такую же незабываемую обобщающую выразительность получают у него и отдельные члены человеческого тела - например, руки Наполеона и Сперанского, руки людей, имеющих власть. Во время свидания императоров перед соединенными войсками, когда русскому солдату Наполеон дает орден почетного легиона, он "снимает перчатку с белой маленькой руки и, разорвав ее, бросает". Через несколько строк: "Наполеон отводит назад свою маленькую пухлую ручку". Николаю Ростову вспоминается "самодовольный Бонапарте со своею белою ручкою". И в следующем томе при разговоре с русским дипломатом Балашовым Наполеон делает энергически-вопросительный жест "своею маленькою, белою и пухлою ручкой".

   Не довольствуясь рукой, художник показывает нам все голое тело героя, обнажает его от суетных знаков человеческой власти и величия, возвращает к общему, первому началу нашему - животной природе, убеждает нас, что у этого "полубога" такая же немощная плоть, как у нас, такое же "тело смерти", по выражению апостола Павла², такое же "мясо", подобное тому "мясу для пушек", которым кажутся другие люди самому Наполеону.

   Утром, накануне Бородинского сражения, император в палатке оканчивает туалет: "Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстою спиной, то обросшею жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хотя опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие. "Ну, еще, ну, крепче", - приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру, горбатясь и подставляя свои жирные плечи".

   Белая, пухлая ручка Наполеона так же, как все жирное, выхоленное тело, по-видимому, означает в представлении художника отсутствие телесного труда, принадлежность "героя"-выскочки к сословию людей "праздных", "сидящих на плечах рабочего народа", этой "черни", людей с грязными руками, которых он с такой беспечностью, одним движением белой ручки своей посылает на смерть, как "мясо для пушек".

   У Сперанского тоже "белые пухлые руки", при описании которых этим излюбленным приемом повторений и подчеркиваний Л. Толстой, кажется, несколько злоупотребляет: "Князь Андрей наблюдал все движения Сперанского, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих - этих белых, пухлых руках - имевшего судьбу России, как думал Болконский". - "Ни у кого князь Андрей не видал такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале". Немного спустя, он опять "невольно смотрит на белую, нежную руку Сперанского, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему-то раздражали князя Андрея". Казалось бы, довольно: как бы ни был читатель беспамятен, никогда не забудет он, что у Сперанского белые, пухлые руки. Но художнику мало: через несколько сцен с неутомимым упорством повторяется та же подробность: "Сперанский подал князю Андрею свою белую и нежную руку". И сейчас опять: "Сперанский приласкал дочь своею белою рукою". В конце концов, эта белая рука начинает преследовать, как наваждение: словно отделяется от остального тела - так же, как верхняя губка маленькой княгини, - сама по себе действует и живет своею особою, странною, почти сверхъестественною жизнью, подобно фантастическому лицу, вроде "Носа" Гоголя.

   Однажды, сравнивая себя как художника с Пушкиным, Л. Толстой сказал Берсу, что разница их, между прочим, та, что "Пушкин, описывая художественную подробность, делает это легко и не заботится о том, будет ли она замечена и понята читателем; он же как бы пристает к читателю с этою художественною подробностью, пока ясно не растолкует ее"³. Сравнение более проникновенное, чем может казаться с первого взгляда. Действительно, Л. Толстой "пристает к читателю", не боится ему надоесть, углубляет черту, повторяет, упорствует, накладывает краски, мазок за мазком, сгущая их все более и более, там где Пушкин, едва прикасаясь, скользит кистью, как будто нерешительною и небрежною, на самом деле - бесконечно уверенною и верною. Всегда кажется, что Пушкин, особенно в прозе своей, скуп и даже как бы сух, что он дает мало, так что хотелось бы еще и еще. Л. Толстой дает столько, что нам уже нечего желать - мы сыты, если не пресыщены.

   Описания Пушкина напоминают легкую водяную темперу старинных флорентийских мастеров или помпейскую стенопись⁴ с их ровными, тусклыми, воздушно-прозрачными красками, не скрывающими рисунка, подобными дымке утренней мглы. У Л. Толстого более тяжелые, грубые, но и насколько более могущественные масляные краски великих северных мастеров: рядом с глубокими, непроницаемо-черными и все-таки живыми тенями - лучи внезапного, ослепляющего, как будто насквозь пронизывающего, света, который вдруг зажигает и выдвигает из мрака какую-нибудь отдельную черту - наготу тела, складку одежды в стремительно-быстром движении, часть искаженного страстью или страданием лица, и дает им поразительную, почти отталкивающую и пугающую жизненность, как будто художник отыскивает в доведенном до последних пределов естественном - сверхъестественное, в доведенном до последних пределов телесном - сверхтелесное.

   Кажется, во всемирной литературе нет писателя, равного Л. Толстому в изображении человеческого тела посредством слова. Злоупотребляя повторениями, и то довольно редко, так как большею частью он достигает ими того, что ему нужно, никогда не страдает он столь обычными у других, даже сильных и опытных мастеров, длиннотами, нагромождениями различных сложных телесных признаков при описании наружности действующих лиц; он точен, прост и возможно краток, выбирая только немногие маленькие, никем не замечаемые, личные, особенные черты и приводя их не сразу, а постепенно, одну за другою, распределяя по всему течению рассказа, вплетая в движение событий, в живую ткань действия.

   Так, при первом появлении старого князя Болконского мы видим сначала только в общем мгновенном очерке, в четырех-пяти строках, "невысокую фигурку старика в напудренном парике, с маленькими сухими руками и серыми висячими бровями, иногда, когда он насупливался, застилавшими блеск умных и молодых блестящих глаз". Тут одно, может быть, излишнее повторение: "блеск блестящих глаз". Когда он садился за токарный станок - "по движениям небольшой ноги, по твердому налеганию жилистой сухощавой руки (мы уже знаем, что у него руки сухие, но Л. Толстой любит возвращаться к рукам своих героев), видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости". Когда он заговаривает с дочерью, княжной Марьей, то "холодною улыбкою выказывает еще крепкие и желтоватые зубы". Когда садится за стол и пригибается к ней, начиная обычный урок геометрии, она "чувствует себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески-едким запахом отца", который так давно ей знаком. И вот - он весь перед нами, как живой: рост, сложение, руки, ноги, глаза, брови, положение бровей, зубы, цвет зубов, улыбка, даже особенный, свойственный каждому человеку запах.

   По впечатлению Вронского, когда он в первый раз видит Анну Каренину, мы узнаем, что в ее наружности сразу видна принадлежность ее к высшему свету, что она очень красива, что у нее румяные губы, блестящие серые глаза, кажущиеся темными от густых ресниц, и что избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке". И опять по мере движения рассказа, постепенно, незаметно, прибавляется черта за чертою, примета за приметою: когда она подает руку Вронскому, он радуется, "как чему-то особенному, тому энергическому пожатию, с которым она крепко и смело тряхнула его руку". Во время беседы с невесткою, Долли, Анна берет ее руку своею "энергическою маленькою рукою". Кисть этой руки "тонкая, крошечная"; мы даже видим форму пальцев: дочь Облонской, Таня, играя, "стаскивает легко сходящее кольцо с белого, тонкого в конце пальца".

   В руках Анны Карениной, так же как в руках других действующих лиц (может быть, потому, что руки - единственная всегда обнаженная и близкая к стихийной природе, животно-бессознательная часть человеческого тела), еще большая выразительность, чем в лице, - в руках Анны прелесть всего существа ее - соединение силы и нежности. Мы узнаем, когда она стоит в толпе на балу, что она "всегда чрезвычайно прямо держится", когда выходит из вагона или идет по комнате, - что у нее "быстрая, решительная походка, странно легко носящая ее довольно полное тело"; когда танцует, - что у нее "отчетливая грация, верность и легкость движений"; когда, приехав с визитом к Долли, снимает шляпу, - что черные, за все цепляющиеся волосы ее "везде вьются"; а в другой раз, - что "своевольные короткие колечки курчавых волос всегда выбиваются на затылке и на висках". В этих непокорных курчавых волосах легко расстраивающейся прически - такая же напряженность, "избыток чего-то", готового к страсти, как и в слишком ярком блеске глаз, в улыбке, невольно играющей, "волнующейся между глазами и губами". И наконец, когда она выезжает на бал, мы видим наготу ее тела: "Черное, низко срезанное бархатное платье открывало ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки". Эта точеность, крепость, круглостъ тела, как у Платона Каратаева, для Л. Толстого очень важная и глубокая, таинственная черта - особенность русской красоты.

   Все эти разбросанные отдельные признаки так дополняют один другой, так один другому соответствуют - подобно тому, как в прекрасных изваяниях форма одного члена всегда соответствует форме другого - например, тонкие в конце пальцы и точеная, как старой слоновой кости шея, неудержимый блеск взгляда, стремительная легкость движений и своевольные колечки везде вьющихся, всегда выбивающихся волос - все эти мельчайшие, отдельные приметы так согласованы, что естественно и невольно соединяются в воображении читателя в одно целое, живое, единственное, особенное, личное, незабываемое, так что, когда мы кончаем книгу, нам кажется, что мы видели Анну Каренину собственными глазами и узнали бы ее тотчас, если бы встретили.

   Этот, ему одному в такой мере свойственный дар, который можно бы назвать ясновидением плоти, иногда, - правда, довольно редко, - вовлекает Толстого в излишества.

   Ему так легко и приятно описывать живые тела, движения тел, что он порой, как будто играя, злоупотребляет этой легкостью. Мы не сетуем на него за то, что он изображает, как именно начинает двигать ногами пришпоренная лошадь: "Жарков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала"⁵; или за то, что с первых же строк "Анны Карениной" он торопится сообщить, что у Степана Аркадьевича Облонского, о котором мы еще ничего не знаем, "полное, выхоленное тело", и с анатомическою точностью изображает, как "вдоволь забирает он воздуха в свой широкий грудной ящик" и как он ходит "привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носящих его полное тело". Эта последняя черта даже значительна, потому что в ней отмечено семейное сходство брата с сестрою, Степана Аркадьевича с Анной Аркадьевной, у которой такая же бодрая походка, "странно легко носящая ее полное тело". Если все это и кажется роскошью, то ведь роскошь в искусстве не всегда излишество, она даже часто нужнее нужного. Но вот лицо третьестепенное, одно из тех, которые, едва появившись, тотчас исчезают,

   - какой-то безымянный полковой командир в "Войне и мире": только что успел он мелькнуть перед нами, как мы уже увидели, что он "широк больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому", и что он похаживает перед фронтом "подрагивающею на каждом шагу походкою, слегка изгибаясь спиною". Эта подрагивающая походка повторяется четыре раза на пяти страницах. Может быть, наблюдение и верное, и живописное, но это именно то ненужное, что не есть роскошь, а только излишество. Нам также любопытно и важно знать, что у Анны Карениной пальцы "тонкие в конце", но мы немного по"теряли бы, если бы он не сообщил нам, что у лакея-татарина, подававшего обед Левину и Облонскому, был широкий таз. Об этом недостатке Толстого и говорить бы, впрочем, не стоило, если бы иногда не обнаруживалось всего яснее самое личное, особенное, что есть у художника, не в том, чего у него в меру, а именно в том, чего у него слишком много.

   Язык человеческих телодвижений ежели менее разнообразен, зато более непосредствен и выразителен, обладает большею силою внушения, чем язык слов. Словами легче лгать, чем движениями тела, выражениями лица. Истинную, скрытую природу человека выдают они скорее, чем слова. Один взгляд, одна морщина, один трепет мускула в лице, одно движение тела могут выразить то, чего нельзя сказать никакими словами. Последовательные ряды этих бессознательных, непроизвольных движений, отпечатлеваясь, наслаиваясь на лице и на всем внешнем облике тела, образуют то, что мы называем выражением лица и что можно бы также назвать выражением тела, потому что не только у лица, но и у всего тела есть свое выражение, своя духовная прозрачность - как бы свое лицо. Известные чувства побуждают нас к соответственным движениям, и наоборот, известные привычные движения приближают нас к соответственным внутренним состояниям. Молящийся складывает руки, склоняет колени; но и складывающий руки, склоняющий колени приближает себя к молитвенному состоянию. Таким образом, существует непрерывный ток не только от внутреннего к внешнему, но и от внешнего к внутреннему.

   Л. Толстой с неподражаемым искусством пользуется этою обратною связью внешнего и внутреннего. По тому закону всеобщего, даже механического сочувствия, который заставляет неподвижную, напряженную струну дрожать в ответ соседней звенящей струне, по закону бессознательного подражания, который при виде плачущего или смеющегося возбуждает и в нас желание плакать или смеяться, - мы испытываем при чтении подобных описаний в нервах и мускулах, управляющих выразительными движениями нашего собственного тела, начало тех движений, которые описывает художник в наружности своих действующих лиц; и посредством этого сочувственного опыта, невольно совершающегося в нашем собственном теле, то есть по самому верному, прямому и краткому пути, входим в их внутренний мир, начинаем жить с ними, жить в них.

   Когда мы узнаем, что Иван Ильич три дня кричал от боли: "У! Уу! У!", потому что, начав кричать: "Не хочу!", продолжал на букву "у", нам легко не только представить себе, но и самим испробовать этот ужасный переход от человеческого слова к бессмысленному животному крику, и не только мыслью, воображением, но и опытом нашей телесной чувствительности, постоянно ощущаемой нами в нашем теле готовности страдать, - измерить ту степень боли, которая и нас могла бы заставить кричать этим страшным, бессмысленным криком "на у". Неподвижная струна отвечает звенящей струне. Душа читателя через тело его, животно и непроизвольно подражающее телу описываемых героев, проникает в их душу, как бы перевоплощается.

   И какой бесконечно-сложный, разнообразный смысл получает у него, порой, одно движение, одно положение человеческих членов.

   После Бородинского сражения в палатке для раненых доктор в окровавленном фартуке, с окровавленными руками "держит в одной из них сигару между мизинцем и большим пальцем, чтобы не запачкать ее". Это положение пальцев обозначает: и непрерывность ужасной работы, и отсутствие брезгливости, и равнодушие к ранам и крови, следствие долгой привычки, и усталость, и желание забыться. Сложность всех этих внутренних состояний сосредоточена в одной маленькой телесной подробности - в положении двух пальцев, описание которого занимает полстроки.

   Когда князь Андрей, узнав, что Кутузов посылает отряд Багратиона на верную смерть, испытывает сомнение, имеет ли главнокомандующий право так самоуверенно жертвовать жизнью тысяч людей, - он "взглядывает на Кутузова, и ему невольно бросаются в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз". "Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!", - думает Болконский. И здесь опять одна ничтожная телесная подробность - сборки шрама и вытекший глаз Кутузова - решает сложный отвлеченный нравственный вопрос об ответственности людей, руководящих судьбами народов, об отношении военно-государственного строя к ценности отдельных человеческих жизней.

   Больше, чем все, что говорит Ивану Ильичу об его болезни наука устами докторов, больше, чем все его собственные привычные, условные мысли о смерти, открывает ему действительный ужас его состояния случайный взгляд в зеркало на свои волосы: "Иван Ильич стал причесываться и посмотрел в зеркало: ему страшно стало, особенно страшно было то, как волосы плоско прижимались к бледному лбу". Никакими словами нельзя было бы выразить животного страха смерти так, как этим замеченным в зеркале положением волос. И равнодушие здоровых к больному, живых к умирающему чувствуется Ивану Ильичу не в словах людей, а только в "жилистой шее, плотно обложенной белым воротничком, в обтянутых узкими черными штанами, сильных ляжках Федора Петровича", жениха его дочери.

   Между Пьером и князем Василием - очень запутанные, щекотливые отношения. Князь Василий хочет выдать за Пьера свою дочь Элен и с нетерпением ожидает, чтобы Пьер сделал ей предложение. Тот все не решается. Однажды, оставшись с отцом и дочерью наедине, подымается он, собираясь уходить, и говорит, что уже поздно. "Князь Василий строго-вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера за руку, посадил его и ласково улыбнулся. - "Ну, что, Леля? - обратился он тотчас же к дочери", и потом опять к Пьеру, напоминая ему некстати довольно глупый анекдот о каком-то Сергее Кузьмиче. "Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что-то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен... Он оглянулся на Элен - и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: "Что ж, вы сами виноваты"". Вот какое сложное, многостороннее значение имеет у Л. Толстого одна улыбка, выражение одного лица: оно повторяется, отражается на лицах и в душах окружающих целым рядом едва уловимых полусознательных мыслей и ощущений, как луч в зеркалах, как звук в отголосках.

   Пьер видит Наташу после долгой разлуки и смерти первого жениха ее, князя Андрея. Она так изменилась, что он не узнает ее. "Но нет это не может быть, - подумал он. Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того". Но в это время княжна Марья сказала: "Наташа". "И лицо с внимательными глазами - с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь - улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастьем, о котором, в особенности теперь, он не думал, пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее". Во время этой сцены, одной из самых значительных и решающих для действия всего романа, произнесено только четыре слова княжной Марьей: "Вы не узнаете разве?" Но мы чувствуем, что безмолвная улыбка Наташи - сильнее слов и что действительно эта улыбка могла, должна была решить судьбу Пьера. ^v Не только живые, но и мертвые лица "говорят" у него: лицо маленькой княгини и в гробу было то же, как у живой: "Ах, что вы со мной сделали?" - все говорило оно.

   И глаза животных "говорят". Когда, во время скачек лошадь Вронского, переломив себе спинной хребет, упала и он, желая поднять ее, ударил каблуком в живот, "она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела на хозяина своим говорящим взглядом". Этот взгляд зверя выразительнее всех человеческих слов.

   Посредством движений тела изображает он такую неуловимую особенность ощущения, как лад музыки, песни: "Барабанщик-запевало строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее: "Ах, вы, сени мои, сени! Сени новые мои", - подхватили двадцать голосов"⁶.

   По тому же способу, переводя самые отвлеченные от тела, внутренние состояния на язык наглядных, внешних телесных движений, передает он чувство духовного бессилия, которое овладело Наполеоном после Бородинского сражения: "Это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и, чувствуется, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка".

   Ему одинаково послушны и первозданные стихийные громады, и рассеянные в нашей внутренней атмосфере, как пыль, легчайшие молекулы, атомы чувств. Та же рука, которая двигает горами, управляет и этими атомами. И может быть, второе изумительнее первого. Оставляя в стороне все общее, литературно-условное, искусственное, отыскивает он во всех ощущениях самое частное, личное, особенное, как бы тончайшие жала их, и оттачивает, заостряет эти жала до остроты почти болезненной, так что они пронзают, впиваются как иглы, и мы уже никогда не будем в состоянии отделаться от них: особенность его ощущений навеки сделается нашею собственностью, мы будем чувствовать, как он, не только пока его читаем, но и после, когда вернемся в действительную жизнь. Можно сказать, что нервная впечатлительность людей, читавших произведение Л. Толстого, становится несколько иною, чем до этого чтения.

   Тайна его действия заключается, между прочим, в том, что он замечает незаметное, слишком обыкновенное и, при освещении сознанием, именно вследствие этой обыкновенности кажущееся необычайным. Так, первый сделал он открытие, по-видимому, столь простое, легкое и, однако, в продолжение тысячелетий ускользавшее от внимания всех наблюдателей - то, что улыбка отражается не только на лице, но и в звуке голоса, что голос так же, как лицо, может быть "улыбающимся". Платон Каратаев ночью, в темноте, когда Пьер не видит лица его, что-то говорит ему "изменяющимся от улыбки голосом".

   Из таких-то маленьких поразительных наблюдений и открытий, как из первоначальных клеточек, состоит самая основа, вся живая ткань его произведений.

   Добрая хозяйка Анисья Федоровна, женщина с очень приятною улыбкою, угощает гостей кушаньями собственного приготовления: "Все это и пахло, и отзывалось, и имело вкус Анисьи Федоровны. Все отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятною улыбкою". Для Пьера было "что-то круглое и в запахе Платона Каратаева". Итак, выражение лица, выражение тела может быть не только в звуке голоса, но и во вкусе кушаний, и в запахе людей. Такие неожиданные открытия - и в слуховых ощущениях: он первый заметил, что звук лошадиных копыт кажется "прозрачным"⁷.

   Язык его, обыкновенно простой и умеренный, не страдает излишеством эпитетов; только тогда не жалеет он их, когда дело идет о передаче особенности какого-нибудь ощущения: "вдруг он (Иван Ильич) почувствовал I) знакомую, II) старую, III) глухую, IV) ноющую боль, V) упорную, VI) тихую, VII) серьезную". Семь прилагательных к одному существительному - и, однако, нет нагромождений, ни одно из них не лишнее - до такой степени боль Ивана Ильича для нас любопытна во всех своих мельчайших подробностях.

   Когда ощущение так тонко и ново, что уже никакими соединениями слов его невозможно выразить, он пользуется сочетаниями отдельных звуков, тем способом выражения, который служит детям и первобытным людям при создании языков - звукоподражанием. В бреду "князь Андрей услыхал какой-то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: "И пити-пити-пити", и потом "и ти-ти", и опять "и пити-пити-пити", и опять "и ти-ти". Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самою серединою, воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательно держать равновесие для того, чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все-таки заваливалось, и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. "Тянется! тянется! растягивается и все тянется", - говорил себе князь Андрей... И пити-пити и ти-ти, и пити-пити - бум, - ударилась муха".

   Иван Ильич, перед смертью вспоминая о вареном черносливе, "который ему предлагали есть нынче", вспоминал и "о сыром, сморщенном французском черносливе в детстве". Кажется, подробность, достаточно определенная. Но художник еще более углубляет ее, находит в ней еще большую особенность: Иван Ильич вспоминал об "особенном вкусе" чернослива и "обилии слюны, когда дело доходило до косточки". С этим ощущением слюны от черносливной косточки связан для Ивана Ильича целый ряд воспоминаний: о няне, брате, игрушках - обо всем детстве, и воспоминания эти, в свою очередь, вызывают в нем сравнение тогдашней радости жизни с теперешним отчаянием и ужасом смерти. "Не надо об этом... слишком больно, - говорит себе Иван Ильич". Вот, до каких обобщений доводит нас ничтожная подробность - обилие слюны при вкусе черносливной косточки. И ежели в детских воспоминаниях самого читателя есть нечто подобное, то с какою неодолимою силою наваждения вовлечет она его во внутреннюю душевную трагедию героя.

   Соня, влюбленная в Николая Ростова, целует его. Пушкин так бы и ограничился упоминанием поцелуя. Но Л. Толстой не довольствуется общим представлением: он ищет самых определенных, частных и точных особенностей. Дело происходило на святках; Соня наряжена была гусаром; на губах ее жженою пробкой нарисованы усы. И вот получается странное, сложное, истинно толстовское ощущение: Николай вспоминает "запах пробки, смешанный с чувством поцелуя".

   Неуловимейшие оттенки и особенности ощущений различаются соответственно личности, полу, возрасту, воспитанию, сословию ощущающего. Кажется, в этой области нет для него закрытых путей. Чувственный опыт его столь неисчерпаем, как будто он прожил сотни жизней в различных телах людей и животных.

   Он проникает в ощущение обнаженного тела молодой девушки, перед выездом на бал: "В обнаженных плечах и руках Китти чувствовала холодную мраморность"; в ощущение стареющей, утомленной родами женщины, которая "вздрагивает, вспоминая о боли треснувших сосков, испытанной почти с каждым ребенком"; кормящей матери, у которой еще не порвались таинственные связи тела с телом ребенка и которая "не то что угадывает, а верно узнает по приливу молока у себя недостаток пищи у него"; в ощущении и в мысли животных, например, охотничьей собаки Левина, которой кажется лицо хозяина "привычным", а глаза "всегда страшными" и которая думает: "Я не могу идти. Куда я пойду? Отсюда я чувствую их (дупелей), а если я двинусь вперед, я ничего не найду, где они и кто они".

   Не только древние греки и римляне, но, по всей вероятности, даже люди XVIII века не поняли бы, что значит "прозрачный" звук лошадиных копыт или как может "запах жженой пробки смешиваться с чувством поцелуя", или кушанья - "отзываться" выражением человеческого лица - приятною улыбкою, или "что-то круглое быть в запахе человека". Если бы критики наши, неумолимые судьи нового, так называемого "декадентского" искусства, были до конца искренни и последовательны, не пришлось бы им и Л. Толстого обвинять в "болезненной извращенности"? Но в том-то и дело, что определять незыблемые границы здорового и болезненного в искусстве гораздо труднее, чем это кажется хранителям классических заветов. Не есть ли предполагаемая ими "извращенность" только изощренность, естественное и неизбежное развитие, утончение, углубление здоровой чувственности? Может быть, дети наши со своею свежею, новою впечатлительностью, поняли бы непонятное нашим критикам и оправдали бы Л. Толстого, ибо дети уже знают то, что еще не снилось их отцам, - знают, между прочим, что различные области так называемых "пяти чувств" вовсе не так резко отделены одна от другой, что эти области на самом деле сливаются, переплетаются, покрывают и захватывают одна другую, так что звуки могут казаться яркими, цветными ("яркий голос соловья" у Пушкина⁸), сочетания движений, красок или даже запахов могут производить впечатление музыки (так называемая "евритмия" - благозвучие движений, гармония красок в живописи). Обыкновенно думают, что телесная чувствительность людей, в противоположность духовной, - величина постоянная во времени, в историческом развитии человечества. На самом деле, первая точно так же изменяется, как вторая. Мы видим и слышим то, чего предки наши не видели и не слышали. Сколько бы ни жаловались превозносители классической древности на телесный упадок современного человечества, едва ли можно сомневаться в том, что мы - существа более зрячие, чуткие, телесно прозрачные, чем герои "Илиады" и "Одиссеи". Не предполагает ли и наука, что известные ощущения, например, последние цвета спектра, сделались общим достоянием людей только за сравнительно недавнее, историческое время их жизни и что, может быть, еще Гомер смешивал зеленый цвет с голубым в одном наименовании цвета морской воды "зелено-лазурный" - уХаикос? Не произошло ли и не происходит ли подобное естественное приращение, изощрение и в других областях человеческой чувственности? Не увидят ли и не услышат ли дети детей наших, то, чего и мы еще не видим и не слышим? Не откроется ли им неведомое, не снившееся не только нашим отцам, нашим критикам, людям устаревшей впечатлительности, но и самым смелым и новым из нас? И тогда, в свою очередь, не будет ли казаться наша современная "декадентская" утонченность, которая так пугает теперешних староверов в искусстве, первобытным гомерическим здоровьем и даже грубостью? В этом неудержимом развитии, движении, течении, где наподвижная мера для отделения законного от беззаконного, здорового от болезненного, естественного от извращенного? Что было вчерашним исключением, не становится ли сегодняшним правилом? И кто дерзнет сказать живой плоти, живому духу: "Здесь остановитесь - нельзя идти далее"?

   Как бы то ни было, слава Л. Толстого заключается именно в том, что он первый выразил - и с какою бесстрашною искренностью! - эту новую, никем неисчерпанную, неисчерпаемую область нашей утончающейся телесно-духовной чувствительности; и в этом смысле можно сказать, что он дал нам новое тело, как бы новый сосуд для нового вина.

   Апостол Павел разделяет существо человеческое на три состава, заимствуя это разделение от философов александрийской школы: телесный, духовный и душевный⁹. Последний есть соединяющее звено между двумя первыми, нечто среднее, двойственное, переходное и сумеречное, уже не плоть, еще не дух, чем завершается плоть и зачинается дух, полуживотное, полубожеское, что, выражаясь на языке современной науки, относится к области психофизиологии - телесно-духовных явлений.

   Л. Толстой есть величайший изобразитель этого не телесного и не духовного, а именно телесно-духовного - душевного человека - той стороны плоти, которая обращена к духу, и той стороны духа, которая обращена к плоти, - таинственной области, где совершается борьба между Зверем и Богом в человеке: это ведь и есть борьба и трагедия всей его собственной жизни, он ведь и сам по-преимуществу человек "душевный", ни язычник, ни христианин до конца, а вечно воскресающий, обращающийся и не могущий воскреснуть и обратиться в христианство, полуязычник, полухристианин.

   По мере того, как удаляется он от этой средней области в ту или в другую сторону, все равно - в область ли отвлеченной от человеческого и ж