Иванов-Разумник Р. В. - О смысле жизни

еные, ? какъ эхо, повторилъ онъ. ? Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор-ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?...

   Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздухѣ ногами. Бѣлый балахонъ завернулся внизъ, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:

   - А это... вы также... понимаете?

   - Перестаньте, ? испуганно зашепталъ я. ? А то я закричу"...

   Нѣтъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедш³й, пусть здѣсь передъ нами результаты войны, этого "безум³я и ужаса", пусть это исключительный по своей рѣзкости примѣръ. Пусть, далѣе, по этой же самой причинѣ мы отведемъ и другого нежелательнаго свидѣтеля ? Марусю ("Къ звѣздамъ"), въ отчаян³и восклицающую: "что же это! Проклятая жизнь! Гдѣ же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачѣмъ жить, когда лучш³е погибаютъ... Ты понимаешь это, отецъ? Нѣтъ оправдан³я жизни ? нѣтъ ей оправдан³я". Пусть и здѣсь передъ нами исключительный по рѣзкости случай ? не война, но революц³я; пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденнѣйшая жизнь Васил³я Ѳивейскаго ? и нелѣпость жизни еще болѣе усиливается, безсмысленность ея становится еще болѣе воп³ющей: "...воистину суета всяческая, жит³е же сѣнь и сон³е: ибо всуе мятется всякъ земнородный" (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нелѣпъ весь круговоротъ ея. "Страшно мнѣ всего, ? говоритъ попадья Васил³ю Ѳивейскому, ? всего страшно. Дѣлается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ лѣто. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сидѣть вотъ такъ, какъ сейчасъ ? ты въ томъ углу, а я въ этомъ"... Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь м³ръ ? какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посовѣтуютъ попадьѣ познакомиться съ первоначалами космограф³и, гдѣ вполнѣ ясно изложено, отчего за весною бываетъ лѣто, а за лѣтомъ осень и зима... Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева...

   "Проклятая жизнь! Гдѣ же Богь этой жизни, куда онъ смотритъ?" ? эти знакомыя намъ слова Маруси лежатъ въ основѣ "Жизни Васил³я Ѳивейскаго". Мног³е смотрѣли на этотъ разсказъ только какъ на великолѣпный психологическ³й этюдъ, только какъ на тонк³й анализъ постепеннаго разложен³я и распада вѣры въ религ³озномъ человѣкѣ; но, конечно, это совершенно невѣрно. Здѣсь дѣло не въ психологическомъ анализѣ, который всюду у Л. Андреева играетъ хотя и видную, но только вспомогательную роль, а въ постановкѣ все той же проблемы о смыслѣ жизни и проблемы Ивана Карамазова о смыслѣ зла въ м³рѣ. Какимъ образомъ совмѣстимы Богъ и зло? Этотъ вопросъ, съ такой безпощадной рѣзкостью стоящ³й передъ каждымъ вѣрующимъ, допускаетъ различные отвѣты. Одинъ изъ отвѣтовъ ? упорная и слѣпая вѣра, несмотря ни на что, по примѣру ветхозавѣтнаго ²ова: терпи и вѣрь, а не ропщи и не разсуждай; на такой точкѣ зрѣн³я одинаково стоитъ и историческое христ³анство и мистическая теор³я прогресса. Другой возможный отвѣтъ ? рѣзк³й дуализмъ сущаго и должнаго, признан³е, что м³ровое зло само по себѣ, а Богъ самъ по себѣ; м³ровое зло при этомъ персонифицируется въ Злую Силу ? будь то обыкновенный чортъ съ хвостомъ какъ у датской собаки, по мнѣн³ю Мережковскаго, или будь то Ариманъ, Люциферъ, будь то какая-нибудь метафизическая substantia spiritualis м³рового зла. Трет³й отвѣтъ ? рѣзк³й разрывъ съ Богомъ во имя безсмысленности земного страдан³я, категорическ³й выводъ: разъ есть зло, то нѣтъ Бога, а если онъ и есть, то такой Богъ человѣку не нуженъ:

  

   Не хочетъ жизни Богъ

   И жизнь не хочетъ Бога ?

  

   по извѣстнымъ намъ словамъ Ѳ. Сологуба. Но все это только съ одной стороны, это только вопросъ о смыслѣ зла въ м³рѣ; съ другой ? передъ нами стоитъ проблема о смыслѣ жизни вообще. И съ этой точки зрѣн³я возможны три отвѣта, которые уже были намѣчены нами при разборѣ творчества Ѳ. Сологуба. Первый отвѣтъ ? вѣра въ объективный смыслъ человѣческой жизни; второй ? отрицан³е какого бы то ни было смысла жизни, и трет³й ? признан³е субъективнаго смысла, субъективной осмысленности. На всѣхъ этихъ трехъ отвѣтахъ мы еще подробно остановимся, а теперь прослѣдимъ по "Жизни Васил³я Ѳивейскаго" за развит³емъ этого двусторонняго ряда мыслей въ творчествѣ Л. Андреева.

  

   Когда безсмысленное зло и непонятныя страдан³я обрушились всею своею тяжестью на Васил³я Ѳивейскаго, когда утонулъ, купаясь, его шестилѣтн³й сынъ и стала пить запоемъ отъ сверлящаго душу горя его жена, то передъ простымъ, немудрящимъ сельскимъ попомъ остро сталъ м³ровой вопросъ ? о смыслѣ зла, о смыслѣ жизни.

   Конечно, Васил³й Ѳивейск³й не размышлялъ о мистической теор³и прогресса, объ иррац³ональности зла и т. п., но, быть можетъ, тѣмъ рѣзче было его недоумѣн³е, тѣмъ глубже была его тоска. Онъ "вѣрилъ въ Бога торжественно и просто: какъ ³ерей и какъ человѣкъ съ незлобивой душою"; теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смыслѣ жизни, о смыслѣ зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ вѣрою въ Бога. И сначала Васил³й Ѳивейск³й даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отвѣтъ, который столько уже вѣковъ продолжаетъ давать все историческое христ³анство: не разсуждай, а вѣрь. Вѣрь, что гибель твоего ребенка нелѣпа только здѣсь, на землѣ, въ м³рѣ феноменовъ; а тамъ, на небесахъ, въ царствѣ премудрости Бож³ей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и имѣетъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Бож³й по земнымъ событ³ямъ, но вѣрь, что всѣ земныя страдан³я оправдываются Промысломъ Бож³имъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ головѣ Васил³я Ѳивейскаго, когда онъ, послѣ смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, увѣровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:

   " ? Я ? вѣрю.

   Безъ отзвука потерялся въ пустынѣ неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похож³й на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убѣждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:

   - Я ? вѣрю"...

   И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжелѣе и тяжелѣе давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ голосомъ, голосомъ великой безпр³ютности, и попрежнему угроза и молитва, предостережен³е и надежда были въ этомъ голосѣ измученнаго жизнью человѣка (II, 107 и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ ид³отомъ, то и это новое испытан³е не сокрушило еще души Васил³я Ѳивейскаго: онъ продолжалъ вѣрить въ Бога, но лишь все чаще и упорнѣе погружался въ свои думы ? "думалъ о Богѣ, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человѣческой жизни"... Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увидѣлъ такую массу неизбывнаго человѣческаго горя, такое потрясающее равенство всѣхъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная вѣра въ сочетаемость понят³й Бога и зла. Онъ началъ смутно прозрѣвать какую-то "огромную правду о Богѣ, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человѣческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Васил³й и чувствовалъ ее то какъ отчаян³е и безумный страхъ, то какъ жалость, гнѣвъ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огнѣ непознаваемой правды, и новая жизнь входила въ старое тѣло"... Безмѣрная жалость къ земнымъ страдан³ямъ людскимъ расплавила умъ и сердце Васил³я Ѳивейскаго; онъ холодѣлъ отъ ужаса при мысли о той безднѣ человѣческаго горя, которое настигло не одного его, а является удѣломъ всѣхъ и каждаго. "Когда я подумаю... сколько вокругъ насъ страдан³й безцѣльныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизвѣстныхъ ? я холодѣю отъ ужаса", ? такъ говоритъ Липа въ позднѣйшей драмѣ Л. Андреева ("Савва"); Васил³й Ѳивейск³й этого не говоритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. "Господи! Быть такимъ всемогущимъ"... ? говоритъ Липа, ? и терпѣть страдан³я людск³я! Эта же мысль расплавляетъ душу Васил³я Ѳивейскаго; на этой почвѣ подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя м³рового зла.

   Сцена исповѣди Семена Мосягина является въ этомъ отношен³и одной изъ центральныхъ сценъ всего разсказа. Мосягинъ раскрываетъ на исповѣди попу всю свою жизнь, такую простую и безсмысленную, обыкновенную и нелѣпую, "словно самъ строг³й законъ причинности не имѣлъ власти надъ этой простой и фантастической жизнью"... Онъ постоянно голоденъ, голодаетъ и его семья; ничто ему не удается; помощи ждать неоткуда.

   " ? Чего же ты ждешь? ? спрашиваетъ Васил³й Ѳивейск³й.

   - Чего жду-то? А чего-жъ мнѣ ждать?..

   - Такъ, значитъ, и будетъ? ? спросилъ попъ, и слова его звучали далеко и глухо, какъ комья земли на опущенный въ могилу гробъ.

   - Такъ, значитъ, и будетъ. Такъ, значитъ, и будетъ, ? повторилъ Мосягинъ, вслушиваясь въ свои слова.

   И представилось ему то, что было въ его жизни: голодныя лица дѣтей, попреки, каторжный трудъ и тупая тяжесть подъ сердцемъ, отъ которой хочется пить водку и драться; и оно будетъ опять, будетъ долго, будетъ непрерывно, пока не придетъ смерть. Часто моргая бѣлыми рѣсницами, Мосягинъ... поднялъ глаза и сказалъ, жалко усмѣхаясь половиною рта:

   - А можетъ, полегчаетъ?

   Попъ... молчалъ. Бѣлыя рѣсницы заморгали быстрѣе... и языкъ залопоталъ что-то невнятное и невразумительное:

   - Да. Стало быть, не полегчаетъ. Конечно, вы правду говорите...

   Но попъ не далъ ему кончить. Сдержанно топнувъ ногой, онъ обжегъ мужика гнѣвнымъ, враждебнымъ взглядомъ и зашипѣлъ на него, какъ разсерженный ужъ:

   - Не плачь! Не смѣй плакать. Ревутъ, какъ телята. Что я могу сдѣлать ? онъ ткнулъ пальцемъ себѣ въ грудь. ? Что я могу сдѣлать? Что я ? Богъ, что ли? Его проси. Ну, проси! Тебѣ говорю"... (II, 135).

   Бездна, неутолимая бездна человѣческихъ страдан³й, безсмысленной боли, безвинныхъ мукъ гнететъ своимъ ужасомъ безсильнаго ихъ утолить человѣка. Безсиль-нымъ чувствуетъ себя Васил³й Ѳивейск³й и только остатками вѣры цѣпляется за Бога, отсылаетъ къ Нему измученнаго жизнью человѣка. Его проси! Бога проси! ? но если бы Богъ слушалъ просьбы Семеновъ Мосягиныхъ, то давно уже не было бы самого во-проса о томъ ? какъ можетъ существовать Богъ, если есть зло на землѣ... Для Васил³я Ѳивейскаго это зло наконецъ перевѣшиваетъ ? онъ проклинаетъ Бога. Въ приступѣ страшнаго отчаян³я онъ мечется по своей комнатѣ "какъ звѣрь, у котораго отнимаютъ дѣтей", и изъ устъ его мы слышимъ безпредѣльно скорбныя слова: "бѣдная. Бѣдная. Всѣ бѣдные. Всѣ плачутъ. И нѣтъ помощи! О-о-о! ? Онъ остановился и, поднявъ кверху остановивш³йся взоръ, пронизывая имъ потолокъ и мглу весенней ночи, закричалъ пронзительно и изступленно: ? И Ты терпишь это! Терпишь! Такъ вотъ же..." Разрывъ совершился. Васил³й Ѳивейск³й рѣшаетъ снять съ себя свой санъ; въ немъ больше нѣтъ вѣры въ справедливость Промысла, его побѣдила безсмысленность м³рового зла, его побѣдило невѣр³е въ тотъ нуменальный смыслъ человѣческой жизни, какимъ обольщаютъ себя всѣ вѣрующ³е, въ Бога или въ прогрессъ ? безразлично. Бога нѣтъ; объективнаго смысла жизни нѣтъ. Однако его ждала еще послѣдняя вспышка этой вѣры въ нуменальное ? вспышка, закончившаяся гибелью. Онъ потрясенъ внезап-нымъ уда-ромъ ? попадья сгораетъ живою при пожарѣ дома; еще одна нелѣпость, еще одно проявлен³е м³рового зла. И нелѣпость эта привела его къ послѣдней, отчаянной попыткѣ осмыслить все окружающее, осмыслить свою жизнь. Быть можетъ, смыслъ этотъ настолько глубокъ, что только избраннымъ дано его видѣть? "Непоколебимая и страшная вѣра" вливается въ потрясенную и измученную душу Васил³я Ѳивейскаго; онъ мгновенно испытываетъ "неизъяснимую и ужасную близость Бога" (II, 154) ? "Нѣтъ! нѣтъ! ? заговорилъ попъ громко и испуганно. ? Нѣтъ! Нѣтъ! Я вѣрю. Ты правъ. Я вѣрю. ? Онъ палъ на колѣни... и съ восторгомъ безпредѣльной униженности, изгоняя изъ рѣчи самое слово "я", сказалъ: ? Вѣрую"... Отчаянная попытка еще разъ осмыслить окружающее заключалась въ томъ предположен³и, что только избраннымъ дано видѣть смыслъ человѣческой жизни и открыть его другимъ. И на этотъ подвигъ избранъ Богомъ ? онъ, Васил³й Ѳивейск³й. Онъ убѣжденъ теперь, "что тамъ, гдѣ видѣлъ онъ хаосъ и злую безсмыслицу, тамъ могучею рукою былъ начертанъ вѣрный и прямой путь", путь, приведш³й его къ сознан³ю своей избранности. Теперь въ сознан³и Васил³я Ѳивейскаго нуменальное беретъ временно верхъ надъ феноменальнымъ; онъ теперь возстаетъ противъ эмпирической очевидности иррац³ональности зла, теперь для него эмпирическая достовѣрность ? ложь и обманъ: всякое человѣческое знан³е онъ считаетъ незнан³емъ. Воть, напримѣръ, попадья надѣялась зажить новой жизнью гдѣ-нибудь въ новыхъ мѣстахъ послѣ отречен³я Васил³я Ѳивейскаго отъ сана, "и была бы скорбной эта жизнь, ? разсуждаетъ Васил³й Ѳивейск³й; ? а теперь лежитъ она тамъ, мертвая, и душа ея смѣется сейчасъ и знан³е свое называетъ ложью"... Богъ одинъ знаетъ истину ? и откроетъ ее въ должный часъ своему избранному. И тогда свершится чудо; тогда откроется "м³ръ любви, м³ръ божественной справедливости, м³ръ свѣтлыхъ и безбоязненныхъ лицъ, не опозоренныхъ морщинами страдан³й, голода, болѣзней"... (II, 160). Такъ онъ грезилъ "дивными грезами свѣтлаго, какъ солнце, безум³я"; такъ онъ вѣрилъ въ это чудо безумною вѣрою ? и грознымъ предостережен³емъ этой вѣрѣ явился безсмысленный смѣхъ его ид³ота-сына. Я говорю о томъ удивительномъ мѣстѣ разсказа, когда Васил³й Ѳивейск³й читаетъ ид³оту Евангел³е ? о чудѣ исцѣлен³я слѣпорожденнаго. ? "Я свѣтъ м³ру. Сказавъ это, ²исусъ плюнулъ на землю, сдѣлалъ брен³е изъ плюновен³я и помазалъ брен³емъ глаза слѣпому ? и сказалъ ему: пойди, умойся въ купальнѣ Силоамъ (что значитъ посланный). Онъ пошелъ и умылся и вернулся зрячимъ.

   - Зрячимъ, Вася, зрячимъ! ? грозно крикнулъ попъ и, сорвавшись съ мѣста, быстро заходилъ по комнатѣ. Потомъ остановился посреди нея и возопилъ:

   - Вѣрую, Господи! Вѣрую!

   И тихо стало. И громк³й скачущ³й хохотъ прорвалъ тишину, ударилъ въ спину попа ? и со страхомъ онъ обернулся.

   - Ты что? ? испуганно спросилъ онъ, отступая. Ид³отъ смѣялся. Безсмысленный, зловѣщ³й смѣхъ разодралъ до ушей неподвижную огромную маску, и въ широкое отверст³е рта неудержимо рвался странно пустой, прыгающ³й хохотъ:

   - Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!"

   Этотъ смѣхъ ид³ота ? приговоръ вѣрѣ безумнаго. Но въ то же время эта вѣра Васил³я Ѳивейскаго въ здѣшнее земное чудо ? незамѣтное возвращен³е его въ область человѣческой этики. Онъ, который на мгновен³е увѣровалъ въ объективный смыслъ жизни, въ высш³й смыслъ страдан³я, зла, смерти и возсталъ противъ эмпирической очевидности во имя вѣры въ сверхъ-человѣческую справедливость ? онъ не ищетъ теперь оправдан³я несчаст³ю этого слѣпого отъ рожден³я человѣка въ области трансцендентнаго; нѣтъ, слѣпой этотъ долженъ сдѣлаться зрячимъ здѣсь, на землѣ; здѣсь феноменальное одерживаетъ въ душѣ его побѣду надъ нуменальнымъ, субъективное надъ объективнымъ; изъ забитаго попа онъ обращается въ гордаго человѣка. Ярко и рѣзко проявляется эта побѣда въ заключительной сценѣ разсказа ? при похоронахъ Семена Мосягина, такъ нелѣпо и случайно погибшаго. Васил³й Ѳивейск³й не утѣшаетъ ни другихъ, ни себя той мыслью, что Мосягинъ теперь знаетъ истину о жизни, что душа его смѣется; эта сверхъ-человѣческая, нуменальная истина не нужна живому человѣку, человѣкъ возвращаетъ Господу Богу билетъ для входа въ эту всем³рную гармон³ю. Съ безконечной силой вѣритъ Васил³й Ѳивейск³й, что такъ не должно быть, что такъ не будетъ; съ безконечной силой вѣры подходитъ онъ къ разлагающемуся трупу и говоритъ: "тебѣ говорю ? встань!"... Онъ, Васил³й Ѳивейск³й, избранъ совершить это чудо, претворить правду нуменальную въ правду феноменальную... И когда гн³ющ³й трупъ попрежнему безъ движен³я лежитъ въ гробѣ, то Васил³й Ѳивейск³й съ бѣшенымъ крикомъ обращается къ Богу:

   " ? Ты долженъ! Отдай ему жизнь! Бери у другихъ, а ему отдай! Я прошу.

   Обращается къ молчаливо-разлагающемуся тѣлу и приказываеть съ гнѣвомъ, съ презрѣн³емъ:

   - Ты! Проси Его! Проси!

   И кричитъ святотатственно, грозно:

   - Ему не нужно рая. Тутъ его дѣти. Они будутъ звать: отецъ. И онъ скажетъ: сними съ головы моей вѣнецъ небесный, ибо тамъ ? тамъ соромъ и грязью покрываютъ головы моихъ дѣтей. Онъ скажетъ! Онъ скажетъ!"...

   Вы ясно слышите во всемъ этомъ мотивы Ивана Карамазова: нуменальнаго смысла человѣческой жизни мы не хотимъ, ибо никакая вселенская гармон³я не оправдаетъ одну слезинку ребенка, одно проявлен³е безсмысленнаго м³рового зла; мы ищемъ этого смысла здѣсь, въ нашей земной жизни, и разъ Богъ не хочетъ намъ его открыть, то мы не хотимъ Бога, какъ не хочетъ и какъ отвергаетъ его Васил³й Ѳивейск³й:

   " ? Такъ зачѣмъ же я вѣрилъ?

   - Такъ зачѣмъ же ты далъ мнѣ любовь къ людямъ и жалость ? чтобы посмѣяться надо мною?

   - Такъ зачѣмъ же всю жизнь мою Ты держалъ меня въ плѣну, въ рабствѣ, въ оковахъ? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все однимъ Тобою, все для Тебя! Одинъ Ты! Ну, явись же ? я жду"...

   Но почему-то Богъ давно уже пересталъ появляться: не хочетъ жизни Богъ и жизнь не хочетъ Бога.

   Несмотря на это, конечно, всегда останутся вѣрующ³е въ объективный смыслъ жизни и м³ровую гармон³ю, признающ³е, что по частнымъ случаямъ нельзя судить Промыслъ, царящ³й надъ м³ромъ; мы вѣдь знаемъ, что признан³е объективной цѣлесообразности человѣческой жизни ? дѣло вѣры, а вѣра во что бы то ни было всегда непобѣдима: она покоится не на логикѣ, а на психолог³и человѣка. Но зато вѣра эта и необязательна: вы вѣруете въ царящую надъ м³ромъ гармон³ю, а я ? нѣтъ; вы вѣрите, что всѣ земныя слезы получатъ себѣ объяснен³е по ту сторону быт³я, а я ищу смысла жизни въ нашемъ м³рѣ трехъ измѣрен³й ? и убѣдить другъ друга логическими доводами мы, конечно, не можемъ: на моей сторонѣ ? эмпирическая очевидность, на вашей ? религ³озная увѣренность, а это двѣ величины несоизмѣримыя.

  

   Зло ? иррац³онально, и не должно быть оправдываемо идеей "Бога" ? вотъ основной смыслъ "Жизни Васил³я Ѳивейскаго"; предоставляя вѣрующимъ вѣрить, мы должны искать рѣшен³я проблемы о смыслѣ жизни въ границахъ нашего человѣческаго познаван³я, не переходя въ область трансцендентнаго. Для многихъ это трудно, это тяжело; и даже отказавшись отъ вѣры въ Бога, мног³е торопятся вставить новую вѣру въ старую рамку ? вѣру въ человѣчество, въ общество, въ государство. Жизнь въ ея цѣломъ безсмысленна, а слѣдовательно ея смысла надо искать внѣ ея: вотъ обычное умозаключен³е, хромающее на обѣ ноги. Отчего "слѣдовательно"? Откуда такая презумпц³я, что въ человѣческой жизни во что бы то ни стало долженъ быть объективный смыслъ? ? Эти вопросы обыкновенно трусливо обходятся сторонкой или затушевываются догматическимъ утвержден³емъ, что вѣра въ объективный смыслъ жизни неотъемлемо присуща каждому человѣку. Дѣйствительно, человѣку трудно отказаться отъ такой иллюз³и; но съ какихъ же это поръ трудность преодолѣн³я иллюз³и является аргументомъ въ пользу ея истинности? Въ такомъ случаѣ ужъ не вертится ли солнце вокругъ неподвижной земли, ? ибо эта иллюз³я наиболѣе непреодолимая изъ всѣхъ? И за иллюз³ю объективнаго смысла жизни человѣкъ склоненъ цѣпко держаться; онъ не хочетъ выпустить ее изъ рукъ, чтобы не остаться одинокимъ и случайнымъ звеномъ въ м³ровой цѣпи событ³й; разорвавъ съ Богомъ, человѣкъ нервно ищетъ за предѣлами своей жизни нѣчто такое, что осмыслило бы навсегда его существован³е. Подобно андреевскому Сашкѣ (изъ разсказа "Ангелочекъ"), человѣкъ жаждетъ "увидѣть то, чего не хватаетъ въ картинѣ его жизни и безъ чего кругомъ такъ пусто, точно окружающ³е люди не живые"... Сашка увидѣлъ это нѣчто въ восковомъ ангелочкѣ, потому что ангелочекъ этотъ "былъ безконечно далекъ и непохожъ на все, что его здѣсь окружало" (I, 28 ? 29). Въ этомъ все дѣло: безсмысленную жизнь должно осмыслить нѣчто лежащее за ея предѣлами ? таковы всегда поиски за объективнымъ смысломъ жизни {См. на эту тему статейку проф. Александра Введенскаго: "Услов³е позволительности вѣры въ смыслъ жизни" (въ его книгѣ: "Философск³е очерки", Спб. 1901 г.). }. Таковы поиски и Павла (изъ разсказа "Весной"), у котораго "крылатая душа трепетала и билась, какъ въ клѣткѣ, и непонятна и враждебна была вся эта красота м³ра, которая зоветъ куда-то, но не говоритъ куда. Потерявш³йся, онъ шелъ къ людямъ съ безмолвнымъ вопросомъ ? и всѣ людск³я лица казались ему плоскими и тупыми, какъ у звѣрей, а рѣчи ихъ ненужными, вздорными и лишенными смысла"... Этого же смысла искала и попадья, жена Васил³я Ѳивейскаго: подавленная безсмысленностью жизни, она искала смысла впереди ? когда она уѣдетъ съ мужемъ далеко, неизвѣстно куда, "за предѣлы знакомаго ей и попрежнему страшнаго м³ра"... "Тамъ будетъ другое, ? думала она, озаренная свѣтомъ неопредѣленной и прекрасной мечты"... (II, 151). И мечта ея ? это все тотъ же самый сашкинъ восковой ангелочекъ, безконечно непохож³й на окружающую дѣйствительность, а потому якобы осмысливающ³й жизнь. А въ разсказѣ "Иностранецъ" трогательная вѣра студента Чистякова въ "за-границу", гдѣ жизнь такъ свѣтла, гдѣ все дешево и только одни люди дороги, гдѣ радостно и умереть ? развѣ эта вѣра не тотъ же восковой ангелочекъ Сашки? И развѣ не тотъ же самый восковой ангелочекъ то "инспекторское мѣсто" Передонова, о которомъ у насъ уже была рѣчь? И не тотъ ли же самый восковой ангелочекъ земля Ойле Ѳ. Сологуба, или религ³я человѣчества, или марксистск³й Zukunftstaat? Все это ? попытки найти смыслъ жизни настоящаго въ чемъ-либо отдаленномъ отъ насъ или въ пространствѣ, или во времени, и всѣ эти попытки обречены на такую же гибель, какъ и сашкинъ восковой ангелочекъ. Это таян³е воскового ангелочка имѣетъ поэтому для насъ, вполнѣ независимо отъ намѣрен³й Л. Андреева, ясное символистическое значен³е. "Ангелочекъ, повѣшенный у горячей печки, началъ таять... (онъ) какъ будто шевелился. По розовымъ ножкамъ его скатывались густыя капли и падали на лежанку... Вотъ ангелочекъ встрепенулся, словно для полета, и упалъ съ мягкимъ стукомъ на горяч³я плиты. Любопытный прусакъ пробѣжалъ, обжигаясь, вокругъ безформеннаго слитка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернувъ усиками, побѣжалъ дальше. Въ завѣшенное окно пробивался синеватый свѣтъ начинающагося дня"... Такъ погибли иллюз³и, такъ погибли мечты... Ангелочекъ растаялъ ? и эту общую съ нимъ участь рано или поздно раздѣлятъ всѣ тѣ иллюз³и, на которыхъ люди до сихъ поръ строятъ доктрину объективнаго смысла жизни.

   Какъ и когда растаяла эта иллюз³я у Л. Андреева ? это выяснитъ его будущ³й критикъ и б³ографъ; мы же будемъ смотрѣть на этотъ фактъ, какъ на un fait accompli. Иллюз³я растаяла и человѣкъ почувствовалъ себя одинокимъ, созналъ себя случайнымъ звеномъ м³ровой цѣпи событ³й. Какимъ образомъ сознан³е безсмысленности жизни приводитъ людей къ страху передъ жизнью, а страхъ этотъ ? къ одиночеству, мы достаточно выяснили на примѣрѣ Ѳ. Сологуба; въ произведен³яхъ Л. Андреева легко разглядѣть этотъ же процессъ въ нѣсколько иной модификац³и. Л. Андреевъ любитъ рисовать людей боящихся жизни или утомленныхъ жизнью; а что же значитъ быть утомленнымъ жизнью, какъ не то, что сумятица, нелѣпость, безсмысленность жизни измучили человѣка? Въ великолѣпномъ разсказѣ Л. Андреева "Жили-были" купецъ Кошевѣровъ радуется при видѣ небольшого отведеннаго ему угла больничной палаты: "это было очень маленькое мѣсто, только уголъ палаты, но именно поэтому оно понравилось измученному жизнью человѣку"... Хижняковъ (изъ разсказа "Въ подвалѣ") спасается отъ жизни въ углу какого-то подвала и хочетъ только, чтобы его оставили одного. Но положимъ, что это слишкомъ рѣзк³е примѣры: и Хижняковъ и Кошевѣровъ ? оба они умираютъ, а умирать надо одиноко, это инстинктъ и человѣка и животнаго. Умирать ? пусть такъ; но жить?.. Человѣкъ, потерявш³й вѣру въ смыслъ жизни, на первыхъ порахъ не видитъ ни въ чемъ спасенья и хочетъ жить такъ же одиноко, какъ одиноко онъ и умретъ. И не только какой-нибудь жалк³й Андрей Николаевичъ (изъ разсказа "У окна") "испытываетъ тотъ страхъ, который идетъ вмѣстѣ съ жизнью", и создаетъ себѣ изъ своей комнаты "крѣпость, гдѣ онъ отсиживается отъ жизни"; не только символическ³е Пьяницы (изъ "Жизни Человѣка") спасаются отъ жизни въ грязномъ кабакѣ:

   - "Мы всѣ пьяницы. Позовемъ всѣхъ сверху сюда. Наверху такъ мерзко...

   - Мы всѣ пришли сюда. Мы пьемъ спиртъ, и онъ даетъ намъ веселье.

   - Онъ даетъ ужасъ. Я весь день трясусь отъ ужаса.

   - Лучше ужасъ, чѣмъ жизнь. Кто хочетъ вернуться туда?

   - Я ? нѣтъ.

   - Не хочу. Я лучше издохну здѣсь. Не хочу я жить.

   - Никто!

   - Боже мой! Боже мой!"...

   Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ одиночеству; его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразумѣвш³й, что у жизни нѣтъ объективнаго смысла. И даже тотъ, кто ? подобно андреевскому Саввѣ ? ничего на свѣтѣ не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на свѣтѣ. "А ты ? неужели ты ничего не боишься?" ? спрашиваетъ Липа Савву. "Я-то? ? отвѣчаетъ онъ: ? пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшнѣе того, Липа, что человѣкъ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увидѣлъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нѣтъ на ней ничего страшнѣе человѣка и человѣческой жизни"... Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: "я былъ вездѣ, ? говоритъ онъ, ? и страшнѣе всего у человѣка"... Человѣческая жизнь страшна, потому что безсмысленна; одиночество спасаетъ человѣка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной безсмыслицы человѣческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ человѣческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщинѣ массы, толпы; мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у Ѳедора Сологуба, а приводитъ его къ рѣзкому отрицан³ю города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркалѣ.

   О солипсизмѣ у Л. Андреева много говорить не придется; въ противоположность Ѳ. Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблемѣ серьезно; онъ только высмѣялъ ее въ типѣ семинариста Сперанскаго ("Савва"), который сомнѣвается даже въ собственномъ своемъ существован³и, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что "никого нѣтъ. Никого, понимаешь? И Бога нѣтъ, и человѣка нѣтъ, и звѣря нѣтъ. Вотъ столъ ? и стола нѣтъ. Вотъ свѣчка ? и свѣчки нѣту. Однѣ рожи, понимаешь?"... Если вспомнить убѣжден³е Ѳ. Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только "личины" людей, что дьяволъ смѣется надъ нимъ, "лѣпитъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза", что "дьяволъ прячется подъ уродливыми, слѣпленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ" ? если вспомнить и сопоставить это съ философ³ей Тюхи: "ничего нѣтъ. Рожи однѣ есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень смѣшныя рожи", ? то можно пр³йти къ предположен³ю, что такое совпаден³е, пожалуй, и не случайно... Во всякомъ случаѣ, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы имѣемъ намѣренную или ? что вѣроятнѣе ? ненамѣренную парод³ю на солипсизмъ Ѳ. Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполнѣ ясно выражаетъ свое отношен³е къ проблемѣ солипсизма; больше онъ на ней не останавливается. Но зато тѣмъ мучительнѣе звучитъ у него мотивъ одиночества.

  

   Всѣ герои Л. Андреева ? одиноки: это сразу и всѣмъ бросается въ глаза при знакомствѣ съ его творчествомъ; и почти въ каждомъ изъ этихъ героевъ рано или позд-но "сознан³е одиночества какъ молн³ей освѣщаетъ черную пропасть, отдѣляющую его... отъ всего м³ра и отъ людей", какъ замѣчаетъ Л. Андреевъ въ разсказѣ "Праздникъ". "Смертельно одинокъ онъ былъ, ? говоритъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ ("Губернаторъ"), ? и даже не (по)чувствовалъ этого, словно всегда, во всѣ дни его долгой и разнообразной жизни одиночество было естественнымъ, ненарушимымъ его состоян³емъ, какъ сама жизнь"... (IV, 85). И чѣмъ больше людей окружаетъ человѣка, тѣмъ больнѣе чувствуеть онъ свое смертельное одиночество, тѣмъ яснѣе видитъ онъ, что нѣтъ ни малѣйшей возможности связать свою жизнь крѣпкой нитью съ жизнью другихъ людей, связать такъ, чтобы весь этотъ жизненный потокъ сталъ объективно-цѣлесообразнымъ. Экономическ³е интересы, несчаст³я, общ³е вкусы, стремлен³е къ общимъ идеаламъ ? все это сближаетъ людей, но это сближен³е, по Л. Андрееву, не уничтожаетъ ужаса одиночества, ибо не имѣетъ объективнаго смысла. Тѣмъ-то и страшна для Л. Андреева городская толпа, что въ ней мы видимъ безсмыслицу отдѣльной человѣческой жизни утысячеренной, повторенной сотни тысячъ, милл³оны разъ. Этой темѣ Л. Андреевъ уже давно посвятилъ небольшой разсказъ "Городъ", а позднѣе развилъ эту тему въ разсказѣ "Проклят³е звѣря". "Всего ужаснѣе было то, ? такъ намѣчается эта тема въ первомъ разсказѣ, ? что во всѣхъ домахъ жили люди, и по всѣмъ улицамъ двигались люди. Ихъ было множество, и всѣ они были незнакомые и чуж³е, и всѣ они жили своей особенной скрытой для глазъ жизнью, непрерывно рождались и умирали и не было начала и конца этому потоку"... И въ этомъ многолюд³и "было что-то упорное, непобѣдимое и равнодушно-жестокое"... (III, 158 ? 159). Позднѣе это непобѣдимо-жестокое равнодуш³е Л. Андреевъ олицетворилъ въ сакраментальной фигурѣ "Нѣкоего въ сѣромъ", и мы на этомъ еще остановимся; а теперь два слова о "городѣ", какъ о подобномъ же олицетворен³и всей неизбѣжности того объективно-безсмысленнаго процесса, который мы называемъ человѣческой жизнью. Въ разсказѣ "Проклят³е звѣря" эта тема переплетается со многими родственными другими ? здѣсь и психолог³я толпы, здѣсь и старые герценовск³е мотивы о шаблонѣ и мѣщанствѣ массы, о растворен³и въ ней всякаго индивидуальнаго "я". Л. Андреева ужасаетъ даже "эта роковая, трагическая похожесть того, что должно быть различно, эта уб³йственная необходимость для каждаго влѣзать въ одну и ту же форму; имѣть носъ, желудокъ, чувствовать и мыслить по однимъ и тѣмъ же учебникамъ логики и психолог³и"...; его ужасаютъ въ городѣ эти "два милл³она жи-выхъ людей, два милл³она разъ повторяющихъ одно и то же безумно сходственное я"... Онъ чувствуетъ, что въ этой толпѣ его "я уже начало расплываться въ многоликую, то смѣющуюся, то плачущую гримасу", ему казалось, что въ толпѣ "я что-то потерялъ, а это потерянное есть мое я". И сначала, въ одиночествѣ лѣса и моря, ему кажется, что въ городѣ, въ толпѣ онъ спасется отъ своего одиночества, и скорѣе спѣшитъ онъ въ городъ, чтобы "поскорѣе стать одною изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, умножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое, сумасшедшее я въ однородности всѣхъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сдѣлавшихся мы"... Свое одиночество среди равнодушной природы онъ хочетъ утопить въ волнахъ городской жизни, единичную жизнь онъ хочетъ осмыслить жизнью массы: какъ видимъ, это все та же попытка человѣка найти спасен³е въ человѣчествѣ, это все то же самоотсылан³е отъ Понт³я къ Пилату. Солнце, луна и звѣзды говорятъ человѣку о вѣчности и тайнѣ, говорятъ ему о ничтожествѣ и безсмысленности его личной мгновенной жизни, ? и отъ ужаса этихъ рѣчей человѣкъ хочетъ загипнотизировать себя толпой, массой, человѣчествомъ: вѣдь толпа ? безсмертна, а потому, можетъ быть, и жизнь ея имѣетъ больше смысла, чѣмъ мгновенная личная жизнь? Человѣкъ старается спасти себя иллюз³ей будто неопредѣленно-большое количество отрицательныхъ чиселъ можетъ дать въ суммѣ положительное число... И отъ пугающей его природы онъ бѣжитъ къ людямъ, къ массѣ, къ суммѣ.

   - "Меня зоветъ городъ, ? говоритъ онъ. ? Мнѣ чужды облака, эти безформенныя, безобразныя груды сгустившихся паровъ; холодомъ и тиною дышетъ на меня плескъ волны, безразлич³емъ вѣчности пугаетъ меня огненный закатъ. Я хочу милыхъ, подвижныхъ людей, которые говорятъ такъ понятно; я хочу каменныхъ домовъ, я хочу электричества, которое я самъ зажигаю, самъ гашу. Ты помнишь, какъ ночью подъ окнами поютъ гудящ³е трамваи, какъ по асфальту щелкаютъ копыта, какъ пахнетъ мокрой пылью, какъ тѣсно движется горячая толпа, какъ надъ громадою домовъ горятъ на черномъ небѣ огненныя слова ? золотыя, зеленыя, красныя...

   - "Шоколадъ и какао"... Ты про эти слова говоришь?"... ? слышитъ онъ груст-ное, расхолаживающее возражен³е, но оно не останавливаетъ его, его не останавливаетъ эта эмблема пошлости и безсмысленности не только одинокой, но и массовой жизни: ? "да "шоколадъ и какао", ? вызывающе отвѣчаетъ онъ. ? А что говоритъ мнѣ солнце? Вѣчность. А что говорятъ луна и звѣзды? Вѣчность и тайна. Я не хочу вѣчности и тайны. Я хочу шоколада и какао. Я хочу, чтобы и на небѣ было написано то, что я понимаю, что сладко и не пугаетъ меня"... Какъ видите, это уже намѣренный самообманъ, попытка уйти отъ проклятыхъ вопросовъ и одиночества мысли въ сутолоку жизни, попытка найти истину если не въ свѣтѣ солнца, то хоть въ электрическомъ освѣщен³и, вѣра въ то, что "шоколадъ и какао" имѣютъ, говоря фигурально, тотъ объективный смыслъ, который мы не можемъ открыть въ звѣздахъ, лунѣ и солнцѣ. Стоитъ ли говорить подробно, въ чемъ здѣсь ошибка героя Л. Андреева? ? она слишкомъ бросается въ глаза, такъ какъ черезчуръ наивно искать все того же объективнаго смысла жизни и въ области трансцендентнаго ("вѣчность и тайна") и въ области имманентнаго ("шоколадъ и какао"); почему-то не хотятъ сразу увидѣть, что въ этой послѣдней области рѣчь можетъ быть только о субъективной, а не объективной цѣлесообразности. Не видитъ этого и Л. Андреевъ, упорно ища въ массовой человѣческой жизни того объективнаго смысла, какого нѣтъ въ жизни каждаго отдѣльнаго человѣка; ясно, что поиски эти кончаются гнетущей душу неудачей ? и въ этомъ весь смыслъ разсказа "Проклят³е звѣря", смыслъ, быть можетъ, несознаваемый самимъ Л. Андреевымъ. Въ двухмилл³онномъ городѣ онъ чувствуетъ себя еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ лѣсу, такъ какъ безсмысленность его жизни усугубляется для него зрѣлищемъ еще двухъ милл³оновъ подобныхъ же безсмыслицъ. "Извозчикъ номеръ 14.800", "комната номеръ 212-й" ? все это для него становится символомъ одной и той же нелѣпости, повторенной двѣсти разъ, четырнадцать тысячъ разъ, милл³оны разъ, и нелѣпость эта ? человѣческая жизнь. И не только не находитъ онъ себѣ спасен³я въ этой многомилл³онной нелѣпости, но, наоборотъ, теперь онъ страшится сл³ян³я съ тѣмъ, къ чему раньше такъ стремился; теперь онъ признаетъ объективную безсмысленность всей м³ровой жизни. Въ грязномъ бассейнѣ зоологическаго сада онъ видитъ умирающаго тюленя и слышитъ его дик³й предсмертный крикъ. "...Сразу весь похолодѣвъ отъ чувства непередаваемаго ужаса, я понялъ, что онъ ? проклинаетъ. Стоитъ въ своей грязной лоханкѣ, по серединѣ огромнаго города и проклинаетъ проклят³емъ звѣря и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо... Онъ не ждалъ отвѣта; одинок³й, умирающ³й, онъ не искалъ пониман³я; онъ проклиналъ въ вѣка и пространства, бросалъ свой голосъ въ ихъ чудовищную, безумную пустоту. И почудилось мнѣ: вмѣстѣ съ проклят³емъ его встаютъ изъ гроба гигантск³я тѣни умершихъ столѣт³й; и идутъ торжественно въ кровавой мглѣ; и новыя встаютъ за ними; и безконечной вереницей огромныхъ, блѣдныхъ, окровавленныхъ тѣней онѣ беззвучно облегаютъ землю и въ пространство направляютъ свой страшный путь"... Вотъ вамъ въ общей картинѣ не одна человѣческая жизнь, а жизнь всего человѣчества, м³ровая жизнь, заслуживающая только проклят³я звѣря ? и проклят³я человѣка. "Я боюсь проклят³й звѣря. За что онъ проклялъ меня, за что? Развѣ я виноватъ, что на землѣ такъ плохо? Когда я родился, земля была такою; и такою же останется она, когда я умру. Вѣдь такъ коротка и безсильна моя жизнь!.." ? говоритъ человѣкъ, и самъ проклинаетъ жизнь, землю и небо, проклинаетъ вмѣстѣ съ умирающимъ звѣремъ: "мы будемъ проклинать вмѣстѣ. Кричи, громче кричи! Пусть услышитъ тебя городъ, и земля, и небо!.. Кричи объ опасности, кричи объ ужасѣ этой жизни, кричи о смерти! И проклинай, проклинай, и къ твоему проклят³ю звѣря я присоединю мое послѣднее проклят³е человѣка"... Мы уже знаемъ, что все творчество Л. Андреева является такимъ крикомъ объ ужасѣ жизни, о смерти, проклят³емъ человѣка, безплодно ищущаго объективную цѣлесообразность въ своей человѣческой жизни. Нѣтъ такого объективнаго смысла человѣческой жизни въ "вѣчности и тайнѣ" ? объ этомъ говоритъ намъ "Жизнь Васил³я Ѳивейскаго"; нѣтъ такого объективнаго смысла и въ "шоколадѣ и какао" ? таковъ выводъ изъ "Проклят³я звѣря". Жизнь массы, жизнь человѣчества имѣетъ не болѣе смысла, чѣмъ жизнь одного человѣка.

  

   Крайняго своего развит³я и наивысшаго напряжен³я эта тема достигаеть въ "Жизни Человѣка"; на этомъ произведен³и Л. Андреева мы остановимся особенно подробно. Здѣсь передъ нами выступаетъ "Нѣкто въ сѣромъ", на голову котораго Л. Андреевъ обрушивалъ свои проклят³я съ первыхъ же шаговъ своего художественнаго творчества, придавая ему, этому "Нѣкоему въ сѣромъ", различныя имена. Васил³й Ѳивейск³й просто и торжественно вѣрилъ въ Бога, но читателю ясно, что вмѣсто Бога въ темномъ углу поповскаго дома все время стоялъ Нѣкто въ сѣромъ; "надъ всей жизнью Васил³я Ѳивейскаго тяготѣлъ суровый и загадочный рокъ" ? этими словами начинается разсказъ о жизни Васил³я Ѳивейскаго. И "молитвенный вопль, похож³й на вызовъ", и проклят³я Богу измученнаго жизнью попа ? все это мы найдемъ и въ "Жизни Человѣка"... И когда гимназистъ Павелъ (изъ разсказа "Въ туманѣ") думаетъ о "печальной и лишенной смысла жизни", "о жизни, въ которой все непонятно и совершается съ жестокой необходимостью", то читатель невольно вспоминаетъ олицетворен³е этихъ мыслей въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ. И когда (въ "Елеазарѣ") люди чувствуютъ себя "покорными рабами требовательной жизни и безотвѣтными слугами грозно молчащаго Ничто", то мы знаемъ, что это "грозно молчащее Ничто" и есть именно Нѣкто въ сѣромъ. "И отвѣтомъ ему было молчан³е" ? на этой фразѣ построенъ цѣлый разсказъ Л. Андреева ("Молчан³е"), и черточка эта получила свое развит³е опять-таки въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ. И тотъ "городъ", который ненавистенъ Л. Андрееву за то, что въ его громадности "было что-то упорное, непобѣдимое и равнодушно-жестокое" ? развѣ не является онъ адекватнымъ выражен³емъ той силы, олицетворен³емъ которой является Нѣкто въ сѣромъ? Наконецъ, у Л. Андреева есть цѣлый разсказъ "Стѣна", посвященный все тому же образу. Нѣкоторые объясняли этотъ разсказъ съ чисто "политической" точки зрѣн³я, считая эту "Стѣну" олицетворен³емъ русскаго политическаго строя и чуть ли не режима Плеве... Нечего и говорить, насколько неудачно подобное "объяснен³е": послѣ "Жизни Человѣка" для каждаго должно быть ясно, что "Стѣна" ? это судьба, рокъ, Мойра, Нѣкто въ сѣромъ. И право же слишкомъ много чести не только режиму Плеве, но и всему русскому абсолютизму XIX вѣка сравнивать его съ вѣчной, неизмѣнной, фатальной силой, какою представляется Л. Андрееву "Стѣна". Помните: "мы ударились грудями о стѣну и она окрасилась кровью нашихъ ранъ, но осталась глухой и неподвижной......Неподвижна и высока была стѣна и равнодушно отражала она вой... ? Отдай мнѣ мое дитя! ? сказала женщина. И всѣ мы молчали, и яростно улыбались, и ждали, что отвѣтитъ стѣна..., мы ждали нетерпѣливо, грозно, что отвѣтитъ подлая уб³йца... А она ? она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышитъ, и злобный смѣхъ сотрясъ мои изъязвленныя щеки, и безумная ярость наполнила наши изболѣвш³яся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гнѣвно потрясла тощими желтыми руками и бросила неумолимо: ? Такъ будь же проклята, ты, убившая мое дитя!... ...И звенящимъ тысячеголосымъ стономъ повторила вся земля: ? Будь проклята! Проклята! Проклята!"... Если вспомнить это мѣсто и сравнить его съ соотвѣтственными положен³ями "Жизни Человѣка", то "Стѣна" и "Нѣкто въ сѣромъ" станутъ двумя выражен³ями одной и той же мысли.

   Позволю себѣ сдѣлать небольшое отступлен³е или, вѣрнѣе, немного забѣжать впередъ и указать на одно мѣсто изъ Л. Шестова, освѣщающаго эту же "Стѣну" съ нѣсколько иной точки зрѣн³я: Л. Шестовъ видитъ въ этой "Стѣнѣ" логическ³я и этическ³я нормы, за предѣлы которыхъ человѣку закрытъ путь. Онъ приводитъ слѣдующ³я извѣстныя слова Достоевскаго (изъ его ген³альныхъ "Записокъ изъ подполья"): "передъ стѣной непосредственные люди... искренно пассуютъ. Для нихъ стѣна не отводъ, какъ, напримѣръ, для насъ... не предлогъ воротиться съ дороги. Нѣтъ, они пассуютъ со всей искренностью. Стѣна имѣетъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разрѣшающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое"... Приведя эти слова Достоевскаго, Л. Шестовъ замѣчаетъ: "...кто не узнаетъ въ этой стѣнѣ кантов-скихъ а priori, поставленныхъ передъ Ding an sich? Философовъ они очень удовлетворяли, но Достоевск³й... сознательно предпочитаетъ лучше расшибить голову о стѣну, чѣмъ примириться съ ея непроницаемостью"... (Л. Шестовъ, "Достоевск³й и Нитше", стр. 95). За Достоевскимъ идетъ и Л. Андреевъ; хотя онъ понимаетъ подъ "стѣной" не логическ³я нормы, a отвлеченное понят³е рока, судьбы, мойры, воплощая ихъ въ Нѣкоего въ сѣромъ, но и для него легче разбить себѣ голову объ эту стѣну, чѣмъ примириться съ нею. И пусть "стѣна" всегда остается побѣдительницей, но непримиримое проклят³е Человѣка, объективно побѣжденнаго, дѣлаетъ его побѣдителемъ съ нашей субъективной, человѣческой точки зрѣн³я.

   Это ? основной выводъ изъ "Жизни Человѣка", къ которой мы теперь и переходимъ. Мы видѣли, что въ цѣломъ рядѣ произведен³й Л. Андреева разсѣяны черточки, собранныя имъ во-едино въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ; въ цѣломъ рядѣ произведен³й Л. Андреева ставятся т&