Иванов-Разумник Р. В. - О смысле жизни

нь Васил³я Ѳивейскаго". Л. Андреевъ утверждаетъ, что надъ всей жизнью Ѳивейскаго тяготѣлъ рокъ, что Нѣкто въ сѣромъ стоялъ со свѣчей въ рукѣ въ углу поповскаго дома; Л. Шестовъ, наоборотъ, покажетъ намъ внутреннюю осмысленность трагед³и бѣднаго попа: Васил³й Ѳивейск³й, скажетъ онъ намъ, долженъ выстрадать свое человѣческое достоинство, и изъ темнаго, забитаго попа, какимъ онъ былъ въ началѣ разсказа, обратиться въ сильнаго и гордаго человѣка. Въ этомъ смыслъ всякой трагед³и ? мы это видѣли выше, ? а значитъ, въ этомъ и смыслъ трагед³и Васил³я Ѳивейскаго. Кто правъ? Конечно, Л. Шестовъ: мы видѣли это, разбирая андреевск³й разсказъ. А если такъ, то все горе, задавившее своею тяжестью Васил³я Ѳивейскаго, тѣмъ самымъ и оправдывается; если такъ, то вмѣсто нелѣпаго трагизма передъ нами осмысленная необходимость, и все то, въ чемъ Л. Андреевъ не видитъ смысла, имѣетъ, слѣдовательно, вполнѣ определенный субъективный смыслъ. Пусть такъ. Но вотъ маленькое замѣчан³е: мы помнимъ, что у Васил³я Ѳивейскаго утонулъ, купаясь, шестилѣтн³й сынъ. Это горе легло свинцовой тяжестью на душу Васил³я Ѳивейскаго. Мы только-что доказали, вслѣдъ за Л. Шестовымъ, что горе это было не безсмысленно, а имѣло вполнѣ опредѣленный смыслъ въ душевной трагед³и Васил³я Ѳивейскаго, было ступенькой въ его духов-номъ развит³и... Еще разъ: пусть такъ. Пусть это горе, эта душевная мука отца имѣетъ смыслъ и оправдан³е; но гдѣ смыслъ и оправдан³е не этой муки отца, а самой гибели ребенка! Вѣдь то, что для Васил³я Ѳивейскаго является лишь элементомъ его личной осмысленной трагедии, то для его шестилѣтняго сына явилось элементомъ безсмысленной драмы: пошелъ купаться ? и утонулъ, и нѣтъ больше черненькаго, тихонькаго мальчика Васил³я...

   Возьмемъ другой примѣръ: вотъ передъ нами "жизнь Человѣка". Въ ней Л. Андреевъ не видитъ внутренняго смысла; Л. Шестовъ, наоборотъ, учитъ насъ видѣть вполнѣ ясный субъективный смыслъ въ жизненной трагед³и Человѣка. Человѣкъ съумѣлъ вынести и голодную бѣдность, и пресыщенное богатство, и снова бѣдность и одинокую старость ? и встрѣтилъ побѣдителемъ смерть; гнетущее горе, смерть сына, смерть жены не сломили Человека, онъ выстрадалъ свое человѣческое достоинство и жизнь его есть осмысленная трагед³я. Но вотъ опять: смерть сына. Опять передъ нами безсмысленная драма. Пошелъ гулять сынъ Человѣка ? молодой, красивый, начинающей жить ? и кто-то бросилъ въ него камнемъ и разбилъ ему голову. Онъ умеръ. Смерть сына является для Человѣка только однимъ изъ элементовъ его осмысленной трагед³и; ну, а для самого этого убитаго камнемъ сына? Не повторяется ли здѣсь то самое, о чемъ у насъ уже была рѣчь при разборѣ творчества Ѳ. Сологуба: одного распинаютъ, а другой въ это время ѣстъ ананасный компотъ? (см. выше, стр. 26). Только тамъ у насъ шла рѣчь объ эстетическихъ, а здѣсь объ этическихъ переживан³яхъ. Одно дѣло ? повторимъ мы еще разъ ? ѣсть ананасный компотъ, глядя на крестныя муки, а другое дѣло ? быть распятымъ самому; оправдывать и объяснять безсмысленныя страдан³я, безсмысленную драму одного человѣка осмысленной трагед³ей другого только потому, что онѣ одновременны ? все равно, что строить знакомое уже намъ умозаключен³е: stat baculus in angulo, ergo pluit. А если такъ, то чѣмъ оправдаемъ мы гибель сына Человѣка? Случайно камень попадаетъ ему въ голову ? и "молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо ? слышали мы отъ Л. Шестова ? вдругъ обращается въ не-годнаго калѣку"; болѣе того ? умираетъ. И пусть его смерть является элементомъ личной осмысленной трагед³и его отца; но для него самого, еще не знавшаго никакой трагед³и, еще только вступавшаго въ жизнь ? этотъ ударъ камня явился элементомъ безсмысленной драмы.

   Что отвѣчаетъ на все это Л. Шестовъ? Мы знаемъ его отвѣтъ: онъ взываетъ къ вѣрѣ въ осмысленность человѣческой жизни; вѣрить въ эту осмысленность ? "великое дѣло!" (I, 87; см. выше, стр. 86). Плохо дѣло, разъ приходится прибѣгать къ такимъ аргументамъ! Другой аргументъ ? заключен³е отъ частнаго къ общему; пр³емъ, какъ извѣстно, не особенно рекомендуемый въ логикѣ... "Случая нѣтъ, ? слышали мы, ? если трагед³я Лира не оказалась случаемъ". Пусть такъ; пусть въ трагед³и отнынѣ нѣтъ мѣста случаю; но въ драмѣ?!... Трагед³я есть субъективный процессъ, развит³е явлен³й нравственнаго м³ра; драма же есть ??????, она характеризуется отсутств³емъ этого субъективнаго процесса и чисто внѣшнимъ пересѣчен³емъ двухъ причинныхъ рядовъ: шелъ человѣкъ, на голову свалился камень. Л. Шестовъ намъ не доказалъ, что драмы нѣтъ, а есть только трагед³я; онъ доказалъ лишь, что мног³я драмы можно объяснить, какъ трагед³и. Вотъ, напримѣръ, участь Кордел³и: для насъ это только драма, только нелѣпое и случайное стечен³е обстоятельствъ; въ центрѣ нашего вниман³я стоитъ трагед³я Лира. Но если бы велик³й поэтъ, хотя бы тотъ же Шекспиръ, написалъ не трагед³ю "Король Лиръ", а трагед³ю "Кордел³я", т.-е. перенесъ фокусъ своего вниман³я на душевную жизнь Кордел³и, то вся ея судьба стала бы для насъ осмысленной, а трагед³и Лира, наоборотъ, мы не смогли бы понять, отнесли бы ее къ области "нелѣпаго трагизма", сочли бы ее "драмой". Допускаемъ и это; допускаемъ сложный процессъ развит³я нравственнаго м³ра Кордел³и; допускаемъ, что мног³я драмы можно объяснить, какъ трагед³и. А если такъ, ? продолжаетъ Л. Шестовъ, ? то драмы вообще нѣтъ, а ?????? есть лишь необъясненный случай (см. выше, стр. I, 88)... Вотъ обобщающее умозаключен³е отъ частнаго къ общему; въ немъ коренится вся ошибка Л. Шестова, заключающаго отъ "многiя" ко "всѣ". Камень убиваетъ человѣка ? гдѣ здѣсь "трагед³я" для убитаго? На это не отвѣтитъ никакой Шекспиръ.

   Эмпирическая очевидность говорить намъ, что существуютъ не только трагед³и, но и драмы; противъ этой очевидности выставляюсь требован³е вѣры: это ? покушен³е съ негодными средствами. И самъ Л. Шестовъ не могъ не почувствовать, что "неладно что-то въ датскомъ королевствѣ", что въ изложенномъ имъ м³ровоззрѣн³и есть какой-то locus minoris resistentiae, гдѣ снова Случай одерживаетъ побѣду надъ Целесообразностью. Эта ошибка Л. Шестова намъ теперь ясна; мы видимъ, что въ борьбѣ съ фантомомъ Случая побѣдителемъ оказался не Л. Шестовъ. И вопреки его доказательствамъ мы можемъ теперь сказать: да, случай есть и всегда будетъ существовать для человѣка; случай дѣлаетъ, между прочимъ, невозможной объективную осмысленность жизни человѣка. Но мы не будемъ стоять въ ужасѣ передъ этимъ фантомомъ, потому что мы уже признали отсутств³е объективнаго смысла жизни; а наличность случая нисколько не мѣшаетъ ея субъектиной осмысленности. Мы не будемъ, подобно Л. Шестову, "благословлять цѣлесообразность господствующаго надъ нимъ закона", но и не будемъ, подобно ему, трепетать передъ мыслью о случайности человѣческой жизни ? къ этому приводить насъ анализъ трагед³и и драмы, и въ этомъ состоитъ м³ровоззрѣн³е имманентнаго субъективизма.

   Ну, а куда же мы дѣнемъ трупикъ утонувшаго шестилѣтняго ребенка, черненькаго и тихонькаго мальчика Васил³я? Какъ оправдаемъ мы нелѣпую смерть человѣка, которому камень случайно раздробилъ голову? Л. Шестовъ самъ увидѣлъ, что на это еще нужно отвѣтить ? и далъ отвѣтъ въ послѣдующихъ своихъ книгахъ, отказавшись отъ своей первоначальной точки зрѣн³я.

  

   Книга "Шекспиръ и его критикъ Брандесъ" характеризуетъ собою своего рода эпоху "разумной дѣйствительности" для Л. Шестова. Нѣтъ драмы, есть только трагед³я; нѣтъ случая, есть лишь цѣлесообразность; нѣтъ нелѣпаго трагизма, есть одна разумная необходимость. Такъ въ свое время Бѣлинск³й тоже былъ непоколебимо убѣжденъ въ разумности всего существующаго... И недаромъ Л. Шестовъ, потерявъ вѣру въ разумную дѣйствительность, начинаетъ свою вторую книгу обширной цитатой изъ знаменитаго письма Бѣлинскаго, разрывающаго съ философ³ей "Егора Ѳедорыча Гегелева". Вѣдь Бѣлинск³й тоже пытался теоретически осмыслить все безсмысленное и тоже былъ вскорѣ вынужденъ отказаться отъ такой аполог³и безсмысленнаго и признать, что причинная законосообразность еще не доказываетъ нравст-венной закономѣрности явлен³й.

   Кстати, небольшое отступлен³е, но любопытный вопросъ: какъ возможна, какъ психологически объяснима такая вѣра въ смыслъ безсмыслицы? Самъ Л. Шестовъ даетъ на это, хотя и по другому поводу, вполнѣ опредѣленный отвѣтъ: съ дѣтства нашъ мыслительный аппаратъ коверкаютъ наши воспитатели, заставляя вѣрить самымъ безсмысленнымъ вещамъ. Когда дѣти слышатъ разсказы о лѣшихъ, о русалкахъ, о вѣдьмахъ, то ихъ предупреждаютъ, что все это "сказки", въ которыхъ "про неправду все написано"; но тутъ же дѣтямъ сообщаютъ безапелляц³оннымъ тономъ, что солнце неподвижно, что земля ? вращающ³йся шаръ и т. п. А между тѣмъ "колдунъ, вѣдьма, дьяволъ ? это только нѣчто новое, но понятное, не противорѣчащее очевидности. Вертящаяся же земля, неподвижное солнце, фиктивное небо и т. п. ? все это вѣдь верхъ безсмыслицы для ребенка. И тѣмъ не менѣе это ? истина, онъ знаетъ это навѣрное и съ этой неправдоподобной истиной онъ живетъ цѣлые годы. Развѣ такое насил³е надъ дѣтскимъ умомъ можетъ не изуродовать его познавательныя способности? Развѣ вѣра въ смыслъ безсмыслицы не становится его второй природой?" (III, 201-202). Это остроумное замѣчан³е Л. Шестовъ могъ бы примѣнить и къ себѣ, какъ автору книги о Шекспирѣ, которая вся проникнута этой вѣрой въ смыслъ безсмыслицы... Но скоро Л. Шестовъ увидѣлъ свою ошибку; онъ понялъ, что осмыслить безсмысленное не въ силахъ никакой Шекспиръ. Впослѣдств³и онъ самъ призналъ, что тщетна была попытка спрятаться за спину Шекспира отъ ужасовъ жизни: у Шекспира вовсе нѣтъ того полнаго "оправдан³я жизни", которое приписалъ ему Л. Шестовъ; въ произведен³яхъ Шекспира ? писалъ впослѣдств³и Л. Шестовъ ? "такъ много страшныхъ вопросовъ и ни одного удовлетворительнаго отвѣта" (IV, 180). Когда Шекспиръ писалъ своего "Гамлета", ? говорить Л. Шестовъ въ другомъ мѣстѣ ? то для него тогда "распалась связь временъ... Это значить ? прежняя, безсознательная, дающаяся намъ всѣмъ даромъ вѣра въ цѣлесообразность и осмысленность человѣче-ской жизни рушилась. Нужно сейчасъ же, немедленно, найти новую вѣру, иначе жизнь обращается въ непрерывную, невыносимую пытку. Но какъ это сдѣлать? Гдѣ найти вѣру? И есть ли такая вѣра на землѣ? ...Отвѣтъ не только не придетъ сейчасъ, но не придетъ и черезъ мног³е годы, а Шекспиръ... будетъ жить съ сознан³емъ, что для него все погибло и что всѣ отвѣты, когда-либо дававш³еся на гамлетовск³й вопросъ ? были лишь пустыми словами"... (IV, 224-225). Вы понимаете, конечно, что здѣсь, какъ и всюду раньше, Шекспиръ только ширма, за которой скрывается Л. Шестовъ. У Шекспира рушилась вѣра въ осмысленность и цѣле-сообразность человѣческой жизни; Шекспиру нужно немедленно найти новую вѣру; Шекспиръ отнынѣ бу-детъ жить съ сознан³емъ невозможности отвѣта на во-просъ объ объективномъ смыслѣ жизни: здѣсь всюду пишется "Шекспиръ", а произносится "Левъ Шестовъ". Людямъ нашего роста всегда удобно стать подъ защиту такого великана, какъ Шекспиръ... Когда Л. Шестовъ вѣрилъ въ смыслъ жизни, онъ доказывалъ намъ его произведен³ями Шекспира; теперь, когда эта его вѣра рушилась, онъ снова тѣми же произведен³ями Шекспира подкрѣпляетъ свою новую точку зрѣн³я. Шекспиръ слишкомъ великъ, чтобъ обойти его ? слышали мы отъ Л. Шестова, ? и каждый ищетъ опоры своему м³ровоззрѣн³ю въ интуиц³яхъ великаго художника. И если бы мы пожелали подойти къ Шекспиру съ предвзятой тенденц³ей, то мы безъ труда сдѣ-лали бы его выразителемъ того м³ровоззрѣн³я имма-нентнаго субъективизма, которое намѣчается въ настоящей книгѣ...

   Итакъ, Л. Шестовъ отказался отъ своей старой точки зрѣн³я, отъ вѣры въ не-случайность и ео ipso осмысленность существован³я. Мы сейчасъ увидимъ, къ чему онъ теперь пришелъ, но пока, немного забѣгая впередъ, остановимся на вопросѣ ? что сохранилъ въ дальнѣйшемъ Л. Шестовъ отъ своего м³ровоззрѣн³я эпохи "разумной дѣйствительности".

   И прежде всего надо отмѣтить, что Л. Шестовъ остался и остается до сихъ поръ типичнымъ "субъек-тивистомъ", какимъ онъ былъ въ первой своей книгѣ. Лишь только "объективное" касается своимъ крыломъ м³ра внутреннихъ переживан³й человѣка, то Л. Шестовъ ужъ тутъ какъ тутъ, чтобы протестовать про-тивъ такой узурпац³и правъ субъективнаго м³ра: мы это видѣли на его полемикѣ съ Тэномъ и ему подобными Сергѣями Николаевичами изъ горныхъ обсерва-тор³й. Съ высоты своихъ обсерватор³й смотрятъ на жизнь эти объективные, безстрастные "мыслители" и считаютъ человѣка только средствомъ для м³ровой цѣли; страдан³я, радости, муки человѣка для нихъ не сушествують какъ нѣчто реальное. Все ХIХ-ое сто-лѣт³е представляется Л. Шестову заполненнымъ борьбой протестующихъ индивидуалистовъ художниковъ ? Байрона, Мюссе, Гейне ? съ торжествующими свою по-бѣду мыслителями въ родѣ Тэна (I, ²2-13 и сл.). Мы подчеркиваемъ это противопоставлен³е, такъ какъ во второй книгѣ Л. Шестова найдемъ аналогичное противо-поставлен³е "философ³и" и "проповѣди" (таковъ даже подзаголовокъ этой книги), а въ третьей ? подобное же противопоставлен³е "трагед³и" и "обыденности". Во всѣхъ этихъ случаяхъ, какъ увидимъ, объективное, общеобязательное противопоставляется субъективному; во всѣхъ этихъ случаяхъ мы имѣемъ передъ собой непримиримую борьбу съ разными видами объективизма. Для Л. Шестова объективисты ? это люди, "признаю-щ³е абсолютное значен³е кирпича", того самаго кирпича, который согласно всѣмъ законамъ науки, падая, разбиваетъ голову мимопроходящему человѣку; это люди ? относящ³еся къ "кирпичу" съ восторгомъ. Мы видѣли, что въ своей первой книгѣ Л. Шестовъ по-пробовалъ отрицать за этимъ "кирпичемъ" (т.-е. за слу-чаемъ въ нравственномъ м³рѣ человѣка) всякое зна-чен³е; онъ желалъ этимъ одновременно отнять почву и у объективистовъ и у тѣхъ людей, которые относятся къ "кирпичу" съ ненавистью, которые "съ отчаян³емъ и проклят³емъ приняли за единственный законъ для человѣческой жизни ? случай" (I, 25).

   Здѣсь, замѣтимъ къ слову, есть еще нѣсколько воз-можныхъ рѣшен³й вопроса; мы укажемъ только то, къ которому слѣдуетъ пр³йти съ точки зрѣн³я имманент-наго субъективизма. Оно заключается въ слѣдующемъ: при пересѣчен³и двухъ причинныхъ рядовъ, внутренняго и внѣшняго человѣку, мы должны разсматривать получившееся явлен³е двояко ? субъективно и объективно. Вмѣстѣ съ объективистами необходимо признать хотя и не "абсолютное значен³е кирпича", но во всякомъ случаѣ его закономѣрное значен³е; фактъ "паден³я кирпича" ? мы все время говоримъ фигурально ? наука въ правѣ изучать съ объективной точки зрѣн³я закона причинности. Но при этомъ нѣтъ никакой необходимости раздѣлять восторги передъ "кирпичемъ" нѣкоторыхъ крайнихъ объективистовъ, различныхъ Сергѣевъ Николаевичей изъ горныхъ обсерватор³й. Это съ одной стороны. Съ другой ? это же явлен³е мы оцѣниваемъ съ точки зрѣн³я субъективной, исходя изъ основного принципа этическаго индивидуализма: человѣкъ ? цѣль. И съ этой точки зрѣн³я "кирпичъ" не приводитъ насъ въ отчаян³е; не стоимъ мы передъ нимъ также и въ "грустномъ недоумѣн³и", потому что не приписываемъ жизни никакой объективной цѣли, которую могъ бы разбить "кирпичъ" своимъ паден³емъ: въ этомъ ? характернѣйшая черта имманентнаго субъективизма. Поэтому мы боремся не съ объективной наукой, а лишь съ объективнымъ телеологизмомъ, который пытается увѣрить насъ въ существован³и лежащей внѣ насъ цѣли. Въ этой борьбѣ съ объективизмомъ Л. Шестову принадлежитъ видное мѣсто, хотя его точка зрѣн³я не совпадаетъ съ только-что изложенной. Какъ бы то ни было, но субъективизмъ Л. Шестова наглядно проявляется во всѣхъ его книгахъ; мы еще будемъ слѣдить за этими проявлен³ями, будетъ ли то ненависть ко всякому обобщающему "ratio", или къ категорическому императиву, или вообще ко всякимъ нормамъ. А теперь возвращаемся къ тому моменту творчества Л. Шестова, когда для него "распалась связь временъ" ? т.-е., говоря его же словами, окончательно рушилась вѣра въ целесообразность и осмысленность человѣческой жизни, вѣра, которую онъ такъ горячо старался внушить читателю (а прежде всего самому себѣ) въ книге о Шекспирѣ. Такъ часто бываетъ: передъ окончательнымъ невѣр³емъ особенно горяча бываетъ послѣдняя вспышка вѣры; стоить вспомнить одного Васил³я Ѳивейскаго. Съ этихъ поръ въ творчествѣ Л. Шестова наступаетъ новый, второй и пока послѣдн³й пер³одъ; этотъ переломъ творчества произошелъ между первой и второй его книгами. Вторая и послѣдующ³я книги Л. Шестова тѣсно связаны между собой одной и той же идеей; книга же о Шекспирѣ стоитъ совершенно особнякомъ, но составляетъ естественное предислов³е "a contrario" ко всему его послѣдующему творчеству. Въ ней мы имѣемъ утвержден³е: жизнь осмысленна, и смыслъ этотъ проявляется въ стремлен³и къ человѣческому достоинству, къ свѣту, сознан³ю, правдѣ, добру... А въ остальныхъ его книгахъ ? мы сейчасъ увидимъ, какъ въ нихъ трактуется то самое "добро", трубадуромъ котораго Л. Шестовъ былъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ...

   Итакъ, мы стоимъ теперь передъ проблемой новаго отвѣта на старый вопросъ: гдѣ и въ чемъ оправдан³е жизни? Только положен³е сильно осложняется теперь тѣмъ сознан³емъ, къ которому пришелъ Л. Шестовъ: случай ? есть, объективнаго смысла жизни ? нѣтъ. Не угодно ли при этихъ услов³яхъ оправдать человѣческую жизнь ? и смерть Кордел³и, и случайно разбитую камнемъ голову человѣка, и трупикъ утонувшаго черненькаго и тихонькаго мальчика Васил³я? Слово за Л. Шестовымъ.

  

   Передъ нами лежитъ трупъ шестилѣтняго ребенка, а мы ищемъ оправдан³я жи з-ни въ "добрѣ" ? эту обще-принятую безсмыслицу вскрываетъ Л. Шестовъ въ своей книгѣ "Добро въ учен³и гр. Толстого и Ф. Нитше" (подзаголовокъ: "Философ³я и проповѣдь"). Мы ищемъ оправдан³я въ "добрѣ" ? т.-е. въ исполнен³и "долга", въ нравственномъ велич³и, въ стремлен³и къ человѣческому достоинству въ борьбѣ за истину, справедливость, въ исполнен³и общеобязательныхъ этическихъ нормъ. О цѣнности всего этого говорить пока не будемъ, но не ясно ли, что все это "добро" вмѣстѣ взятое не въ силахъ оправдать ни одной слезинки ребенка, ни одной изъ безчисленныхъ драмъ, ни одного изъ тѣхъ ??????'овъ, которыми переполнена жизнь? Вотъ новая, противоположная прежней точка зрѣн³я Л. Шестова; онъ развиваетъ ее въ книгѣ о Толстомъ и Нитцше, вскрываетъ ее на жизни и творчествѣ этихъ двухъ громадныхъ людей и мыслителей, подобно тому какъ раньше пользовался для такой же цѣли Шекспиромъ.

   Разорвавъ съ теор³ей "разумной действительности", Бѣлинск³й требовалъ отъ жизни, отъ философ³и отчета "во всѣхъ жертвахъ услов³й жизни и истор³и, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣр³я, инквизиц³и, Филиппа II и пр., и пр. ...Я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братьевъ по крови"... Этими словами Бѣлинскаго начинаетъ Л. Шестовъ свою книгу, въ этихъ словахъ видитъ онъ выражен³е "сущности философской задачи" (II, стр. V и II, 93) и слѣдитъ, какъ рѣшалась эта задача Толстымъ и Нитцше.

   Какъ рѣшалась, какъ рѣшается эта задача, все та же задача о смыслѣ жизни? Л. Шестовъ видитъ два пути ея рѣшен³я: путь проповѣди и путь философ³и. "Проповѣдникъ", по терминолог³и Л. Шестова, это родной брать тому "мыслителю", о которомъ была рѣчь по поводу Гамлета въ книгѣ о Шекспирѣ; оба они свой м³ръ орѣховой скорлупы считаютъ вселенной, а вселенную замыкаютъ въ орѣховую скорлупу теор³и, импе-ратива, нормы. Живая жизнь вытѣсняется теор³ями, которыя твердо рѣшаютъ вопросы о смыслѣ жизни; въ этихъ теор³яхъ "вполнѣ точно и определенно будетъ выяснено, почему Филиппъ II и истор³я терзали и терзаютъ людей, и ежели что-нибудь останется проблематическимъ, то развѣ нѣсколько вопросовъ теор³и познан³я, о пространстве и времени, причинности и т. д. Но съ этими вопросами, какъ извѣстно, время терпитъ..." (И, стр. VIII). Все это ? "проповѣдь", которая въ области этики сводится къ провозглашен³ю принциповъ гуманности, общеобязательныхъ моральныхъ нормъ и вообще всего того "добра", которымъ пытаются осмыслить жизнь. Совсѣмъ не то "философ³я", которая стремится дѣйствительно выяснить, а не только затушевать шумихой словъ гнетущ³е человѣка вопросы о смыслѣ быт³я. Но такая философ³я ? дѣло безмерно тяжелое; въ ней, какъ мы уже слышали отъ Л. Шестова, все вопросы и ни одного удовлетворительнаго ответа; такая философ³я тяжела, жить ею безмѣрно трудно. А силы человѣческ³я ограничены, даже силы титановъ духа и мысли; вотъ почему даже Толстой, даже Нитцше въ извѣстной части своего философскаго пути вдругъ покидаютъ "философ³ю" и переходятъ къ "проповеди" (II, 92). "Где остановилась философ³я вслѣдств³е ограниченности человѣческихъ силъ, тамъ начинается проповѣдь" (II, 203).

   Все творчество Толстого ? разрѣшен³е одной и той же стоящей передъ нимъ философской задачи о смыслѣ жизни, объ оправдан³и м³ра. "Война и миръ" ? истинно философское произведен³е, говоритъ Л. Шестовъ; въ этомъ ген³альномъ романѣ Толстой требуетъ отчета у судьбы на счетъ каждаго изъ своихъ братьевъ по крови, допрашиваетъ природу за каждаго человѣка и приходить къ заключен³ю, что "ответственность за человѣческую жизнь нужно искать выше, вне насъ" (II, 93 и 77). Но въ то же время въ этомъ романѣ, какъ и въ "Аннѣ Карениной", слышатся начинающ³еся мотивы проповѣди; Левинъ твердо увѣренъ, что жизнь его "не только не безсмысленна, но имѣетъ несомненный смыслъ добра" (II, ²2). Въ чемъ же этотъ смыслъ добра? И что такое это "добро" ? любовь къ ближнимъ, гуманность, сострадан³е или что-нибудь иное? И какимъ образомъ это "добро" можетъ оправдать хотя бы одно безсмысленное человѣческое горе? Эти вопросы "философ³и" особенно остро стали передъ Толстымъ вскорѣ послѣ "Анны Карениной" и выражены имъ въ знаменитой статьѣ: "Мысли, вызванныя переписью въ Москвѣ". Онъ увидѣлъ во время переписи лицомъ къ лицу голодныхъ, холодныхъ и униженныхъ жителей Ляпинскаго ночлежнаго дома ? и передъ нимъ съ новой силой встали старые вопросы о смыслѣ жизни, о смыслѣ м³рового зла, въ немъ вспыхнуло "ожесточен³е противъ таинственной и упорной неразрѣшимости мучительныхъ жизненныхъ вопросовъ" (II, 94). "Такъ нельзя жить, нельзя такъ жить, нельзя" ? вотъ къ чему онъ пришелъ. Что же оставалось дѣлать? Жить безнадежностью, жить отчаян³емъ? Безмѣрно трудна "философ³я" даже для титана. И Толстой пришелъ, какъ мы всѣ знаемъ, къ "проповѣди", къ проповѣди того самаго добра, которое безсильно оправдать жизнь. Онъ сталъ проповѣдникомъ самоусовершенствования, нравственности, долга, физическаго труда, цѣломудр³я и многихъ другихъ столь же почтенныхъ вещей. Но основное свойство "проповѣди" то, что она неспособна рѣшить мучительные исходные вопросы ни теоретически, ни практически. Практически ? "развѣ ляпинск³е жители (послѣ проповѣди Толстого) стали иными, развѣ ихъ судьба стала менѣе ужасной? Нѣтъ, само собою разумѣется; ляпинцы забыты: лучше сталъ самъ гр. Толстой": онъ сталъ "сильнѣе, бодрѣе, веселѣе и добрѣе", по мѣрѣ того какъ началъ исполнять предписан³я своей проповѣди (II, 36); но вѣдь это же не есть практическое раз-рѣшен³е вопроса о ляпинцахъ? А теоретически ? развѣ вся эта проповѣдь Толстого, какъ и всякая проповѣдь, способна объяснить, оправдать, осмыслить хоть одну слезу въ м³рѣ? Такова въ общихъ чертахъ та точка зрѣн³я, съ которой Л. Шестовъ разбираетъ творчество Толстого въ первой половинѣ своей книги.

   Вторая половина ея посвящена подобному же раз-смотрѣн³ю жизни и творчества Нитцше. Здѣсь еще болѣе подчеркивается, что "добро" не только не можетъ оправдать жизни вообще, но ? что еще хуже ? даже губитъ отдѣльныя жизни, всецѣло покоривш³яся "добру". Нитцше, говоритъ Л. Шестовъ, служилъ "добру", велъ добродѣтельную жизнь нѣмецкаго профессора, занимался научной "проповѣдью", изучалъ Шопенгауера ? "и во имя всего этого, что почиталось имъ тогда самымъ важнымъ и нуж-нымъ, отказывался отъ действительной жизни... Онъ учился и училъ всему, что считалъ важнымъ, нужнымъ, серьезнымъ и за этимъ дѣломъ совсѣмъ позабылъ о жизни". Но вотъ пришла безжалостная болѣзнь, обрекшая его на полное уединен³е ? и только тогда онъ вступилъ въ область "философ³и", только тогда онъ взглянулъ въ глаза жизни, сталъ мучительно размышлять объ ея смыслѣ, ея оправдан³и. Онъ понялъ тогда, что "добро", которому онъ служилъ, безсильно само по себѣ оправдать и осмыслить жизнь, что напрасно онъ видѣлъ въ этомъ "добрѣ" ? Бога, оправдан³е м³ра. "Онъ во всей полнотѣ провѣрилъ на себѣ выдвигаемую гр. Толстымъ теперь (т.-е. въ пер³одъ "проповѣди") формулу: "добро есть Богъ", т.-е. ничего, кромѣ добра, не нужно искать въ жизни", ? провѣрилъ и убѣдился, что "добро" не есть "Богъ", что оно не спасаетъ человѣка, а лишь позволяетъ ему тѣшиться самообманомъ. Самообманъ этотъ ? все то же отсылан³е отъ Понт³я къ Пилату, которое намъ такъ хорошо знакомо: не находя смысла въ своей жизни, мы прячемся за нормой "любви къ ближнему" и считаемъ себя въ безопасности, какъ страусъ, закопавш³й голову въ песокъ. А между тѣмъ, какъ можетъ эта "любовь къ ближнему" осмыслить нашу жизнь, если жизнь сама по себѣ не имѣетъ ни смысла, ни оправдан³я? За спиною нормы, правила, императива мы хотимъ спрятаться отъ сознан³я трагед³и нашей жизни; Нитцше понялъ это и выразилъ съ удивительной глубиной. "Нитше хотѣлъ... "любовью къ ближнимъ" заполнить свое существован³е, закрыться отъ грозныхъ призраковъ, посѣщавшихъ его. И вотъ что изъ этого вышло. Добро сказало ему: "вы убѣгаете къ ближнему отъ самихъ себя и хотите изъ этого еще свою добродѣтель сдѣлать, но я насквозь вижу ваше самоотреченiе"". Подчеркнутыя слова принадлежатъ Нитцше ("Also sprach Zarathustra"; Von der Nächstenliebe). Нитцше понялъ всю безсмысленность бѣгства отъ личной трагед³и къ ближнему; онъ понялъ тогда, говоритъ Л. Шестовъ, понялъ своимъ тяжелымъ опытомъ, что все это "добро" ? какъ бы оно ни называлось: любовь къ ближнему, сострадан³е и т. п. ? "ничего принести не можетъ и что задача философа въ иномъ: не пропагандировать любовь къ ближнему и сострадан³е, а справиться съ этими чувствами, отвѣтить на вопросы, которые они задаютъ"... Это значить ? отвѣтить на вопросы о трупикѣ утонувшаго ребенка, о смерти неповинной Кордел³и, о всякомъ возмущающемъ насъ ??????'ѣ, объ участи каждаго изъ нашихъ братьевъ по крови. И вотъ нитцшевск³й Заратустра "ищетъ прежде всего понять м³ръ, найти осмысленность земныхъ ужасовъ ? великаго несчастья, великаго безобраз³я, великой неудачи"... Онъ приходитъ этимъ путемъ къ мучительно-тяжелой "философ³и"; въ чемъ она состояла ? мы это сейчасъ увидимъ. Но философ³я эта, слышали мы, ставитъ такъ много страшныхъ вопросовъ и даетъ такъ мало удовлетворительныхъ отвѣтовъ! И самъ Нитцше, подобно Толстому, не выдержалъ тяжести философствован³я; задыхающимся подъ этой тяжестью "нужно оправдать какъ-нибудь себя, нужно забыть прошлое, нужно спастись, избавиться отъ страшныхъ вопросовъ, на которые нѣтъ настоящихъ отвѣтовъ. И Нитше обращается къ старому, испытанному средству, которое уже столько разъ исцѣляло больныя и измученныя человѣческ³я сердца ? къ проповѣди". Такой "проповѣдью" Л. Шестовъ считаетъ нитцшевск³й идеалъ Übermensch'a, сверхчеловѣка, "который у него играетъ роль толстовскаго "добра", ибо онъ имъ такъ же импонируетъ и его именемъ такъ же давитъ и уничтожаеть людей, какъ и гр. Толстой своимъ "добромъ""; такой "проповѣдью" Л. Шестовъ считаетъ весь нитцшевск³й аристократизмъ, весь этотъ "паѳосъ разстоян³я" и тому подобныя построен³я. "Такъ прятались отъ дѣйствительности гр. Толстой и Нитше. Но можетъ ли ихъ проповѣдь закрыть навсегда отъ людей вопросы жизни? Можетъ ли "добро" или Übermensch примирить человѣка съ несчаст³емъ, съ безсмыслицей нашего существован³я?" Конечно, нѣтъ. И отвѣты на эти вопросы Л. Шестовъ ищетъ не въ "проповѣди" Толстого и Нитцше, а въ ихъ "философ³и" (II, 21-23, 153, 169, 180-182, 200-207).

  

  

   Въ чемъ же эта "философ³я"? И какъ отвѣчаетъ она ? поскольку можетъ ответить ? на всѣ эти вопросы? Какъ примиряетъ она человѣка съ безсмыслицей существован³я, съ "нелѣпымъ трагизмомъ", съ драмой?

   Философ³я Толстого и Нитцше даетъ на эти вопросы, по мнѣн³ю Л. Шестова, одинъ общ³й отвѣтъ; отвѣтъ этотъ гласитъ: amor fati. "Моя формула человѣческаго велич³я заключается въ словахъ amor fati, ? говоритъ Нитцше: ? не желать измѣнять ни одного факта въ прошедшемъ, въ будущемъ, вѣчно; не только выносить необходимость (еще менѣе скрывать ее: всяк³й идеализмъ есть ложь предъ лицомъ необходимости), но любить ее"... И въ другомъ мѣстѣ: "amor fati: пусть это будетъ отнынѣ моей любовью. Я не хочу воевать съ безобраз³емъ. Я не хочу обвинять, не хочу даже обвинять обвинителей. Не видѣть ? въ этомъ пусть будетъ все мое отрицан³е"... И эти мысли, замѣчаетъ отъ себя Л. Шестовъ, даютъ полное выражен³е тѣмъ настроен³ямъ Толстого,, въ силу которыхъ онъ отвернулся отъ ляпинцевъ, ибо не могъ "воевать съ безобраз³емъ", котораго нѣтъ возможности уничтожить; Толстой предпочелъ "не видѣть", предпочелъ молчаливо признать, что ? говоря словами Нитцше ? "не должно желать быть врачемъ у безнадежно больного". И поскольку Толстой фило-софъ, а не проповѣдникъ ? онъ признаетъ, что именно amor fati, а не "добро" должно быть маякомъ нашей жизни.

   Развѣ можетъ "добро" отвѣтить намъ на вопросъ о смерти человѣка, хотя бы того самаго Ивана Ильича, о которомъ намъ разсказалъ Толстой? "Какъ въ своей душѣ гр. Толстой объясняетъ эту ужасную трагед³ю ни въ чемъ неповиннаго человѣка? Его отвѣтъ ? проповѣдь: любите ближняго и трудитесь. Но объ этомъ его не спрашиваютъ, объ этомъ онъ самъ себя не спрашиваетъ. Прочитавъ Ивана Ильича, мы вовсе не интересуемся узнать, какъ намъ спастись отъ его ужасной участи. Наоборотъ, вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ мы требуемъ отчета о каждой жертве истор³и, услов³й и т. д. (о каждой жертвѣ случая ? подразумѣваетъ между прочимъ подъ этимъ "и т. д." Л. Шестовъ), и не только не желаемъ лѣзть на верхнюю ступень развит³я, но, наобороть, готовы броситься съ нея внизъ головой, если намъ не отвѣтятъ за Ивана Ильича"... (II, 134).

   Но не одну только такую "проповѣдь" мы находимъ въ творчествѣ Толстого, а и глубокую "философ³ю", исповѣдующую amor fati, любовь къ неизбѣжному. Проповѣдникъ-Толстой твердитъ намъ: "добро есть вѣчная высшая цѣль нашей жизни. Какъ бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, какъ стремлен³е къ добру, т.-е. къ Богу" ("Что такое искусство"); а философъ-Толстой отрицаетъ ? вѣрнѣе: отрицалъ ? такое "служен³е добру, какъ исключительную и сознательную цѣль жизни... Какъ въ "Войнѣ и мирѣ", такъ и въ "Аннѣ Карениной" гр. Толстой не только не вѣритъ въ возможность обмѣна жизни на добро, но считаетъ такой обмѣнъ неестест-веннымъ, фальшивымъ, притворнымъ..." (II, 7). Въ "Войнѣ и мирѣ" во имя "добра" отказалась отъ "жизни" Соня ? и для Толстого она только "пустоцвѣтъ". Отсюда выводъ: "можно и должно стараться "быть хорошимъ"..., но это только поэз³я существован³я, а не жизнь. Здоровый инстинктъ долженъ подсказать истинный путь человѣку. Кто, соблазнившись учен³емъ о долгѣ и добродѣтели, проглядитъ жизнь, не отстоитъ во-время своихъ правъ ? тотъ "пустоцвѣтъ""... (II, 9). Прежде всего ? жизнь, на пер-вомъ планѣ ? жизнь. "И всяк³й, кто жилъ, какъ бы онъ ни жилъ, даже безнравственно, пошло, грубо, не вызывалъ негодован³я гр. Толстого... Все живое живетъ по-своему и имѣетъ право на жизнь. Одни ? лучше, друг³е ? хуже; одни ? маленьк³е, друг³е ? крупные люди; но клеймить, отлучать отъ Бога никого не нужно. Спорить нужно только съ Наполеонами, желающими отнять у насъ человѣческое достоинство, да съ Сонями, такъ неудачно втирающимися своими безрезультатными добродѣтелями въ богатую и полную жизнь" (II, 79). Такъ формулируетъ Л. Шестовъ основной выводъ "Войны и мира". Жизнь пр³емлется во всей ея полнотѣ, право на жизнь признается за каждымъ.

   Ну, а смерть, гибель, слезы? Въ отвѣтъ ? amor fati. Князь Андрей умираетъ ? съ неизбѣжностью надо примириться; мало того ? ее надо любить. Князь Андрей умеръ ? но жива Наташа, живъ Пьеръ: "я не виноватъ, что я живъ и хочу жить, и вы тоже" ? это слова Пьера.

   Смерть принимается какъ неизбѣжное. А безсмысленныя страдан³я, драма, ??????? Отъ нихъ надо отойти, какъ Толстой отошелъ отъ ляпинцевъ, ибо не должно желать быть врачемъ безнадежно больного... Тяжела, мучительна, невыносима эта философ³я (впрочемъ, тысячи нитцшеанцевъ сдѣлали себѣ весьма портативную и легкую "аморальную философ³ю" изъ этой философ³и Нитцше); жить этой философ³ей ? значитъ жить безнадежностью и страдан³емъ. Любить необходимость! Это значитъ: любить жизнь и все живое, но любить и все безобразное, все нелѣпое, все ужасное; это значитъ: любитъ "зло" настолько же, насколько и "добро", стать "по ту сторону добраго и злого"...

   У Ѳ. Сологуба есть одно небольшое стихотворен³е, какъ-разъ на тему о раздѣлен³и "добра" и "зла"; поэтъ разсказываетъ намъ, какъ "въ первоначальномъ мерцаньи, раньше свѣтилъ и огня", боги воззвали его "думать-гадать" о м³росоздан³и:

  

   И совѣщались мы трое,

   Радостно жизнь расцвѣла.

   Но ? на благое и злое

   Я раздѣлилъ всѣ дѣла.

   Боги во гнѣвѣ суровомъ

   Прокляли злое и злыхъ,

   И раздѣляющимъ словомъ

   Былъ я отторженъ отъ нихъ...

  

   Теперь Л. Шестовъ, вслѣдъ за Нитцше, исправляетъ ошибку опрометчиваго поэ-та и несправедливыхъ боговъ: становясь по ту сторону благого и злого, мы снова имѣемъ передъ собой нерасколотое, цѣльное м³розданье, мы снова находимъ отторгнувшихъ насъ боговъ, мы снова примиряемъ человѣка съ м³ромъ, не пытаясь "добромъ" оправдать или осмыслить "зло". Становясь по ту сторону добраго и злого, мы тѣмъ самымъ неизбѣжно приходимъ къ amor fati; мы не объясняемъ м³ръ, мы принимаемъ м³ръ. Все безсмысленное зло, всякая драма, всяк³й нелѣпый случай не могутъ быть нами осмыслены; мы не можемъ отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ". Единственный выходъ ? посмотрѣть жизни прямо въ глаза и принять ее, со всѣмъ ея добромъ и зломъ. "Въ жизни ? пишеть Л. Шестовъ ? есть зло; стало быть, его нельзя отрицать, проклинать; отрицан³е и проклят³я безсильны. Самое страстное негодующее слово не можетъ и мухи убить. Нужно выбирать между ролью "нравственнаго" обличителя, имѣющаго противъ себя весь м³ръ, всю жизнь, и любовью къ судьбѣ, къ необходимости, т.-е. къ жизни, какой она является на самомъ дѣлѣ, какой она была отъ вѣка, какой она будетъ всегда" (II, 189). Это и есть amor fati. Отвернуться отъ безобраз³я, отъ безнадежности, отъ ляпинцевъ, какъ Толстой ? этого мало для Нитцше, ему нужно было большее: "онъ хотѣлъ, долженъ былъ любить всю эту отвратительную действительность, ибо она была въ немъ самомъ и спрятаться отъ нея не было куда. Amor fati ? не выдуманъ имъ, какъ и вся его философ³я, къ которой онъ былъ приведенъ желѣзной силой этого fatum'a. И потому тотъ, кто вздумалъ бы опровергать Нитше, прежде долженъ былъ бы опровергнуть жизнь, изъ которой онъ почерпалъ свою философ³ю" (II, 188).

   Теперь ясно, каково могло быть отношен³е Нитцше ? а мы знаемъ, что именемъ Нитцше говоритъ съ нами Л. Шестовъ ? къ тому "добру", которое якобы осмысливаетъ нелѣпый трагизмъ жизни. Въ первой своей книгѣ Л. Шестовъ, какъ мы видѣли, возводилъ на пьедесталъ представителя идеи "добра", "долга", "нравственнаго велич³я" ? Брута; теперь же для Л. Шестова Бруты ? безконечно несчастные люди, пожертвовавш³е автономному добру жизнью, своей и чужой. Теперь Л. Шестовъ понимаетъ, что "совѣсть", категорический императивъ, можетъ мучить не только за зло, но и за добро, не только Макбетовъ, но и Брутовъ; совѣсть можетъ мучить и того человѣка, который всегда былъ "добродѣтеленъ" и всегда думалъ, что "въ подчинен³и правилу ? высш³й смыслъ жизни" (II, 67). На примѣрѣ Нитцше Л. Шестовъ показываетъ, какъ "совѣсть" принимается за это, казалось бы, несвойственное ей дѣло: "вмѣсто того, чтобы корить, проклинать, предавать анаѳемѣ, отлучать отъ Бога и людей человѣка за то, что онъ былъ "дурнымъ", она преслѣдуетъ его за то, что онъ былъ "хорошимъ"! (Чувствуетъ ли читатель, въ чемъ связь всего этого съ темой андреевскаго разсказа "Тьма"? ? И.-Р.). ...Оказывается, что совѣсть бичуетъ не только за то, что человѣкъ преступилъ "правила", но и за то, что онъ относился къ нимъ со всѣмъ тѣмъ уважен³емъ, о которомъ говорить Кантъ"... (II, 156, 171).

   Конечно, это не общее правило: всегда останутся добродѣтельные Бруты и Порц³и, стоящ³е внѣ подобной трагед³и духа. Достойная жена Брута, Порц³я, умираетъ во имя "добра" страшной смертью ? глотаетъ раскаленный уголь; ее Л. Шестовъ иронически ставитъ въ примѣръ всѣмъ апологетамъ добра, какъ самоцѣли: "глотайте угли ? а тамъ уже истор³я васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ, каждому отдѣльно, или всѣмъ вмѣстѣ, если васъ наберется много. Это ли не утѣшен³е? Это ли не оправдан³е жертвъ и требовательности автономной морали?" (IV, 242). Но самъ онъ категорически отказывается глотать угли, отказывается возводить въ законъ "добро", отказывается жертвовать дѣйствительностью идеализму, отказывается отъ идеализма и оправдываетъ "насѣкомое" (вспомните стихо-творен³е въ прозѣ Тургенева подъ этимъ заглав³емъ), оправдываетъ "дѣйствительную жизнь, съ ея ужасами, несчаст³емъ, преступленiями, пороками"...; онъ утверждаетъ, что "зло" нужно не меньше, если не больше, чѣмъ "добро", что и то и другое необходимо для человѣческаго существован³я и развит³я. "Нитше былъ первымъ изъ философовъ, который осмѣлился прямо и открыто протестовать противъ исключительной требовательности добра, желавшаго, чтобъ, вопреки всему безконечному разнообраз³ю дѣйствительной жизни, люди признавали его "началомъ и концомъ всего", какъ говоритъ графъ Толстой. Правда, Нитше видѣлъ одно дурное въ "добрѣ" и просмотрѣлъ въ немъ все хорошее, отступивъ тѣмъ самымъ отъ своей формулы ? amor fati" (II, 190 ? 197, 208). Но все же онъ правъ въ главномъ, въ основномъ: "добро" не есть "Богъ", не есть смыслъ жизни всего существующаго. "Нужно искать того, что выше сострадан³я, выше добра. Нужно искать Бога" ? этими словами Л. Шестовъ заканчиваетъ свою вторую книгу.

  

   Случай ? побѣдилъ: такъ можно определить отношен³е второй книги Л. Шестова къ первой, гдѣ велась со "случаемъ" такая ожесточенная борьба, поединокъ Человѣка и Нѣкоего въ сѣромъ. Есть только два пути, на которыхъ эта побѣда слѣпой судьбы, случая, м³ровой необходимости, Нѣкоего въ сѣромъ ? не въ назван³и дѣло ? является обоюдоострой: путь ненависти и путь любви. Человѣкъ побѣжденъ только тогда, когда онъ рабски покоренъ, когда онъ самъ признаетъ себя побѣжденнымъ; онъ не побѣжденъ до тѣхъ поръ, пока жгучая ненависть или яркая любовь горятъ въ его душѣ. Есть еще и трет³й путь, путь имманентнаго субъективизма, но о немъ мы не будемъ пока говорить, какъ и о первомъ пути, который мы видѣли на примѣрѣ андреевскаго Человѣка; по второму же пути идетъ Л. Шестовъ, съ нитцшевскимъ девизомъ "amor fati": не ярмо жестокаго владыки несетъ человѣкъ, а преклоняется предъ нимъ sua sponte, добровольно сла-гаетъ гимны тому, что проклинаютъ его собратья. Но любовь эта ? особаго рода; это любовь жгучая, острая, больная, по временамъ тѣсно граничащая съ ненавистью; безнадежность ? неизбѣжная спутница такой любви. Это та любовь, при которой хочется "упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ" (V, 14) ? и этой темѣ Л. Шестовъ впослѣдств³и посвятилъ свою замѣчательную статью о Чеховѣ. Безнадежность эта ? неизбѣжная спутница той философ³и трагед³и, которой Л. Шестовъ посвятилъ свою третью книгу и вообще всѣ свои послѣдующ³я работы.

   Въ этихъ работахъ мы найдемъ новыя формулировки тѣхъ мыслей, съ которыми только-что познакомились по книгѣ о Нитцше и Толстомъ. Теперь Л. Шестовъ привлекаетъ къ нимъ для подтвержден³я своей мысли и Достоевскаго. Amor fati ? вотъ, по его мнѣн³ю, вся подпочвенная, подпольная философ³я Достоевскаго, который "изъ каторги вынесъ убѣжден³е, что задача человѣка не въ томъ, чтобъ плакать надъ Макаромъ Дѣвушкинымъ и мечтать о такомъ будущемъ, когда никто никого уже не будетъ обижать, а всѣ устроятся спокойно, радостно и пр³ятно (т.-е. цѣль не въ "добрѣ", не въ "гуманности", ? И.-Р.), а въ томъ, чтобъ умѣть принять дѣйствительность со всѣми ея ужасами. Не хотѣлось, о, какъ не хотѣлось ему принимать эту каторжную истину!" (III, 237). Но въ этой каторжной истинѣ ? вся основа "философ³и", которую теперь Л. Шестовъ называетъ философiей трагедiи противопоставляемой философiи обыденности, т.-е. "проповѣди". "Въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ ? залогъ несчастья, въ ужасахъ жизни ? залогъ будущаго. Вотъ основа философ³и трагед³и: къ этому приводятъ скептицизмъ и пессимизмъ".., (III, 229). Эти ужасы жизни надо "принять, признать и можетъ быть, наконецъ, понять", говоритъ Л. Шестовъ; понять ? ибо разъ они нами признаны и приняты, то этимъ самымъ фактомъ принят³я они и оправданы. И Л. Шестовъ снова возвращается къ философ³и Толстого, указывая намъ, что "Толстой находить возможнымъ принять безъ ожесточен³я жизнь такой, какова она есть"... (Впрочемъ на этотъ разъ оказывается, что amor fati Толстого есть не что иное, какъ своеобразная аполог³я мѣщанства ? на эту тему мы найдемъ у Л. Шестова очень тонк³я замѣчан³я: III, 70-76). И снова Л. Шестовъ возвращается къ Нитцше и слѣдитъ шагъ за шагомъ, какъ отъ философ³и и морали обыденности сама жизнь вела мыслителя путемъ страдан³я къ философ³и и морали трагед³и; онъ слѣдитъ, какъ этимъ же путемъ задолго до Нитцше пришелъ къ тому же выводу, къ той же "каторжной истинѣ" Достоевск³й. Все это читатель долженъ самъ прочесть (или перечесть) у Л. Шестова, чтобы еще разъ убѣдиться въ тонкости замѣчан³й, въ оригинальности концепц³й этого автора и ? что всего важнѣе ? въ мучительномъ его искан³и отвѣта на все тѣ же карамазовск³е вопросы. Мы не послѣдуемъ за нимъ на этотъ разъ, но остановимся только на нѣкоторыхъ основныхъ пунктахъ воззрѣн³й Л. Шестова, на вопросахъ уже затронутыхъ нами выше.

   Когда-то Л. Шестовъ упорно отказывался видѣть въ жизни драму, нелѣпый трагизмъ, случай, ??????; теперь, принявъ девизомъ "аmor fati", онъ окольнымъ путемъ возвращается съ другого конца къ своему прежнему воззрѣн³ю на "разумную действительность". Л. Шестовъ отказался, мы это знаемъ, отъ мысли осмыслить жизнь путемъ отрицан³я случая, путемъ объяснен³я драмы: это путь невозможный, непроходимый ? рациона-лизировать до конца дѣйствительность не въ силахъ человѣка, и въ этомъ отношен³и Л. Шестову пришлось отказаться отъ разумной, т.-е. рац³она-лизированной дѣйствительности, къ которой онъ хотѣлъ привести насъ въ книгѣ о Шекспирѣ. Но вѣдь amorfati есть опять-таки признанiе разумной дѣйствительности, вѣдь amor fati есть въ такомъ случаѣ "восторгъ передъ кирпичемъ", столь ненавистный въ прежнее время Л. Шестову. Правда, э