Иванов-Разумник Р. В. - О смысле жизни

то признан³е разумной дѣйствительности сопровождается у Л. Шестова отказомъ отъ попытки рац³онализировать эту дѣйствительность (ср. IV, 73). Ненависть ко всякаго рода ratio теперь становится характерной для Л. Шестова; именно вслѣдств³е этого онъ отказывается объяснять драму, ??????, случай. Теперь Л. Шестовъ уже не пытается отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ"; онъ помнитъ, что эта попытка его закончилась крахомъ. Зачѣмъ камень раздробилъ голову человѣку? ? на это отвѣта нѣтъ; есть лишь вѣра: amor fati. Но вѣра эта не мѣшаетъ Л. Шестову на ряду съ декларац³ей правъ человѣка предъ обществомъ установить и декларац³ю его безправ³я передъ законами природы: для него "ясно до осязаемости", что въ м³рѣ есть какая-то непобѣдимая сила, давящая и уродующая человѣка; и кто однажды побывалъ въ ея желѣзныхъ лапахъ (говоря это, Л. Шестовъ имѣетъ между прочимъ въ виду Чехова), тотъ навсегда утратилъ вкусъ къ идеалистическимъ самообольщен³ямъ (III, 32; V, 50, 52). Такъ, ненавидя, Л. Шестовъ "любитъ" необходимость; ясно, что и преж-няя ненависть къ случаю, несмотря ни на какую amor fati, осталась у Л. Шестова во всей силѣ. Законы природы, законы необходимости во внѣшнемъ м³рѣ ? вѣдь они являются въ то же время слѣпою судьбой, случаемъ для м³ра внутренняго; въ этомъ смыслѣ случай и необходимость понят³я не только коррелятивныя, соотносительныя, но даже и адекватныя другъ другу: мы уже видѣли, что именно таково воззрѣн³е Л. Шестова. И съ этой точки зрѣн³я непримиримая борьба "философ³и трагед³и" съ законами необходимости является явнымъ продолжен³емъ борьбы со "случаемъ" въ книгѣ о Шекспирѣ.

   Вотъ почему люди трагед³и "пытаются открыть отсутств³е закономѣрности уже здѣсь, на землѣ, подлѣ себя"; вотъ почему "порядокъ и гармон³я давятъ ихъ, они задыхаются въ атмосферѣ естественности и законности"; вотъ почему "для нихъ постоянст-во есть предикатъ величайшаго несовершенства"; вотъ почему они "охраняютъ противъ необходимости" и цѣлый м³ръ и одного человѣка; вотъ почему, наконецъ, они такъ ненавидятъ общеобязательность, норму, и видятъ, какъ мы знаемъ, "залогъ несчастья ? въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ"... (III, 213-229). Это обусловливаетъ и цѣль философ³и трагед³и. Философ³я трагед³и "борется не съ общественнымъ мнѣн³емъ; ея настоящ³й врагъ ? "законы природы", людск³я же сужден³я ей страшны лишь настолько, насколько своимъ существован³емъ они подтверждаютъ вѣчность и неиз-мѣнность законовъ"... (III, 239). Отсюда ужасъ передъ всякимъ "м³ровоззрѣн³емъ", передъ всякой обобщающей схемой, передъ всякой нормой, всякой "идеей"... Л. Шестовъ вспоминаетъ ген³альное выражен³е короля Лира:

  

                   ........отъ медвѣдя

   Ты побѣжишь; но, встрѣтивъ на пути

   Бушующее море ? къ пасти звѣря

   Пойдешь назадъ...

  

   Медвѣдь ? это ужасы жизни; бушующее море ? общ³я идеи. "Достоевск³й ? иллюстрируетъ свою мысль Л. Шестовъ ? побѣжалъ отъ дѣйствительности, но, встрѣтивъ на пути идеализмъ, пошелъ назадъ: всѣ ужасы жизни не такъ страшны, какъ выдуманныя совѣстью и разу-момъ идеи" (III, 96). Всѣ эти идеи ? царство философ³и обыденности; это та самая "Стѣна", о которой у насъ была уже рѣчь по поводу Л. Андреева, та самая "стѣна", о которую люди трагед³и, говоря словами Л. Шестова, "предпочитаютъ лучше расшибить голову, чѣмъ примириться съ ея (стѣны) непроницаемостью"... Въ борьбѣ съ этой "стѣной" ? весь паѳосъ философ³и трагед³и; и часто человѣкомъ трагед³и "овладѣваетъ отчаян³е отъ сознан³я, что взятая имъ на себя задача невыполнима, что трагед³я въ концѣ концовъ должна уступить обыденности..." (III, 232). Но всегда съ но-вымъ подъемомъ силъ принимается трагед³я за борьбу для того, чтобы сломать эту стѣну, выйти "по ту сторону добраго и злого", за предѣлы царст-ва общихъ идей и категорическаго императива. Въ этомъ стремлен³и "за предѣлы предѣльнаго" ? романтизмъ философ³и трагед³и, несмотря на все ея реалистическое пр³ят³е м³ра дѣйствительности, всѣхъ ужасовъ жизни.

  

   Позволю себѣ небольшое отклонен³е въ сторону, чтобы связать философ³ю трагед³и съ хорошо знакомыми намъ андреевскими и сологубовскими мотивами солипсизма и одиночества; по этой боковой тропинкѣ мы, впрочемъ, скорѣе всего придемъ къ самому центру философ³и трагед³и. Дѣйствительно, для Л. Шестова начало философ³и трагед³и лежитъ въ одиночествѣ. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ ужасомъ жизни, испытавъ крушен³е различныхъ нормъ и императивовъ, понявъ все безсил³е "гуманности" и "добра" осмыслить жизнь ? человѣкъ "впервые въ жизни испытываетъ то страшное одиночество, изъ котораго его не въ силахъ вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философ³я трагедiи", ? подчеркиваетъ Л. Шестовъ (III, 87). Это на горькомъ опытѣ узналъ Нитцше (ср. II, 23, 103, 114 и III, 152, 176), испыталъ это и Толстой ? вспомнимъ еще разъ его "Исповѣдь", ? пришелъ къ этому и Достоевск³й, какъ ни боролся онъ съ такой "каторжной истиной". Но не надо думать, что только такимъ тита-намъ духа и мысли уготованы оцтъ и желчь одиночества и трагед³и: каждому изъ насъ жизнь подноситъ эту горькую чашу, а если мы не примемъ ея изъ рукъ жизни, то намъ приготовитъ ее смерть... У Л. Шестова есть на эту тему остроумное и мѣткое замѣчан³е: "Нитцше ? говоритъ Л. Шестовъ ? поставилъ когда-то такой вопросъ: можетъ ли оселъ быть трагическимъ? Онъ оставилъ его безъ отвѣта, но за него отвѣтилъ гр. Толстой въ "Смерти Ивана Ильича"" (V, 10). Это не только остроумно, это глубоко вѣрно сказано: да, Толстой ген³ально показалъ намъ, что "оселъ" ? т.-е. всяк³й человѣкъ посредственности, обыденности, мѣщанства ? неизбѣжно становится трагическимъ предъ лицомъ смерти.

   Вспомнимъ Ам³еля, этого типичнаго человѣка обыденности: что за потрясающ³й трагизмъ, что за безконечное одиночество! "...Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесѣдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя повѣрить другому; есть печали, которыя не раздѣляются. Нужно даже изъ великодуш³я скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ"... Мы помнимъ, кто говоритъ эти удивительныя по силѣ чувства слова: не Нитцше, Толстой или Достоевск³й, даже не Ѳ. Сологубъ, Л. Андреевъ или Л. Шестовъ, ? нѣтъ, ихъ говоритъ Ам³ель, одинъ изъ безчисленныхъ Ивановъ Ильичей, ихъ говоритъ "оселъ", ставш³й трагическимъ. Онъ взглянулъ въ глаза Елеазара-Смерти ? и сталъ одинокъ; онъ сталъ одинокъ ? и въ этомъ было начало его трагед³и. И пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ трагед³я неуничтожима ? это мы уже знаемъ; пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ одиночество не только первое, но и послѣднее слово философ³и трагед³и, ибо смерть есть то "непоправимое несчастье", котораго не избѣжатъ ни ген³й, ни Иванъ Ильичъ. А "быть непоправимо несчастнымъ ? постыдно, ? слышимъ мы отъ Л. Шестова: ? непоправимо несчастный человѣкъ лишается покровительства земныхъ законовъ. Всякая связь между нимъ и обществомъ порывается навсегда. И такъ какъ рано или поздно каждый человѣкъ осужденъ быть непо-правимо несчастнымъ, то, стало-быть, последнее слово философ³и ? одиночество..." (курс. подл.). Нужно идти къ одиночеству, къ абсолютному одиночеству, ? слышимъ мы въ другой разъ отъ нашего автора: ? "послѣдн³й законъ на землѣ ? одиночество... Rêsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute!" (IV, 67, 89, 97). И одиночество снова приводить насъ такимъ образомъ къ безнадежности, внѣ которой нѣтъ философ³и трагед³и.

   Rêsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute, ? этими словами Бодлэра начинаетъ и заканчиваетъ Л. Шестовъ свою статью о Чеховѣ, о творчествѣ изъ ничего, о философ³и безнадежности. Случая нѣтъ, а значитъ жизнь осмысленна, говорилъ когда-то Л. Шестовъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ; случай есть, а значитъ жизнь безсмысленна, говоритъ онъ теперь въ статьѣ о Чеховѣ (см. выше, стр. 80). Случай есть. Камень падаетъ и раздробляетъ голову проходящему мимо человѣку ? и мы безсильны передъ этимъ случайнымъ фактомъ. Что дѣлать? "Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины нѣтъ", ? говоритъ Чеховъ; ему и его героямъ остается только, по его же словамъ, "упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ"... Здѣсь царство безнадежности, жизнь ничѣмъ, творчество изъ ничего. Выхода нѣтъ. И человѣку остаются только вѣчныя колебан³я и шатан³я, неопредѣленныя блуждан³я, безпричинныя радости, безпричинное горе; остается трагед³я, остается безнадежность. Вмѣсто всякихъ "зачѣмъ" можно только "колотиться, безъ конца колотиться головой о стѣну. Къ чему это приведеть? И приведетъ ли къ чему-нибудь? Конецъ это или начало? ( ? отсюда взялъ Л. Ше-стовъ заглав³е своей послѣдней книги). Можно видѣть въ этомъ залогъ новаго, нечеловѣческаго творчества, творчества изъ ничего?" (V, 14, 62, 67). На всѣ эти вопросы Л. Шестовъ, устами Чехова, отвѣчаетъ намъ ? "не знаю"... Rêsigne-toi, mon coeur ? и постарайся полюбить свою бѣдную, больную, нелѣпую жизнь...

   Но если все это такъ, если послѣдн³й законъ на землѣ ? одиночество и послѣднее слово философии трагед³и ? безнадежность; если всѣ нормы, всѣ "а priori" и императивы потерпѣли крушен³е; если мы не можемъ, такимъ образомъ, избѣжать подполья, ? то какимъ же путемъ сможемъ мы избѣгнуть принят³я слѣдующаго вывода подпольнаго человѣка: "...на дѣлѣ мнѣ надо знаешь чего? Чтобъ вы провалились, вотъ чего. Мнѣ надо спокойств³я. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свѣтъ сейчасъ за копейку продамъ. Свѣту ли провалиться иль мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить..." (Достоевск³й, "Записки изъ подполья"). Что можетъ противопоставить философ³я трагед³и этимъ словамъ? Ничего. Она вполнѣ принимаетъ ихъ, она подтверждаетъ, что "весь м³ръ и одинъ человѣкъ столкнулись межъ собой и оказалось, что это двѣ силы равной величины"... Pereat mundus, fiam: такова въ явномъ видѣ эта "каторжная истина", съ тайнымъ ужасомъ принимавшаяся Достоевскимъ и составляющая великую "декларац³ю правъ", возвѣщенную Нитцше. Да погибнетъ м³ръ, но да буду я ? вотъ основной, универсальный законъ философ³и трагед³и; а потому въ абсолютномъ эгоизмѣ слѣдуетъ видѣть великое свойство человѣческой природы (III, 174-180, 235, 242 и IV, 127).

   Какъ относимся мы ко всему этому ? скажемъ потомъ. А теперь невольно напрашивается предположен³е, что отъ одиночества и отъ теор³и абсолютнаго эгоизма Л. Шестовъ долженъ перейти къ теоретическому эгоизму ? т.-е. солипсизму. Этого вопроса Л. Ше-стовъ, въ противоположность Ѳ. Сологубу и подобно Л. Андрееву, касается только мимоходомъ и не съ достаточной ясностью. Онъ иронически замѣчаетъ, что солипсизмъ, какъ теор³я, настолько нелѣпъ, что его и опровергать не стоитъ, ? и ядовито прибавляетъ къ этому: "кстати, какъ извѣстно, опровергнуть его и нѣтъ никакой возможности". Повидимому Л. Шестову хотѣлось бы ? на что онъ не рѣшается ? провозгласить, подобно Ѳ. Сологубу: все и во всемъ Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ; ему хотѣлось бы связать солипсизмъ съ культомъ безпочвенности (IV, ²53, 157) и оправдать этимъ свою теор³ю абсолютнаго эгоизма. Мы знаемъ однако изъ примѣра Ѳ. Сологуба, что если солипсизмомъ и можно оправдать что бы то ни было, то во всякомъ случаѣ не жизнь, не смерть, не случай. Кстати будетъ отмѣтить здѣсь одинъ намѣренно пропущенный нами мотивъ творчества Ѳ. Сологуба, д³аметрально противоположный шестовскому ужасу передъ случаемъ: это мотивъ "вѣчнаго возвращен³я", давно уже извѣстный въ философ³и и воскрешенный въ послѣднее время Нитцше. Л. Шестовъ стоитъ въ ужасѣ передъ фантомомъ Случая, а теор³я вѣчнаго возвращен³я говоритъ ему, что случай этотъ повторялся уже милл³оны разъ при абсолютно-тождественной обстановкѣ и еще милл³оны разъ повторится... Хорошее утѣшен³е! Оно въ милл³оны разъ увеличиваетъ нелѣпость жизни, безсмыслицу каждаго отдѣльнаго случая... "Какой новый смыслъ могло дать его жизни ? говоритъ Л. Шестовъ про Нитцше ? обѣщан³е вѣчнаго возвращен³я? Что могъ онъ почерпнуть въ убѣжден³и, что его жизнь, такая, какой она была, со всѣми ея ужасами, уже несчетное количество разъ повторялась и, затѣмъ, столь же несчетное количество разъ имѣетъ вновь повториться безъ малѣйшихъ измѣнен³й?" (III, 204-207). Есть отъ чего впасть въ ужасъ и отчаян³е! Это и случается съ Ѳ. Сологубомъ, когда къ нему приходитъ мысль о вѣчномъ возвращении.

  

   Что было, будетъ вновь.

   Что было, будетъ не однажды, ?

  

   говорить поэтъ ("Пламенный Кругъ"), и считаетъ эту мысль о вѣчномъ возвращен³и ? страшнымъ сномъ, му-чающимъ человѣка:

  

   Мнѣ страшный сонь приснился, ?

   Какъ будто я опять

   На землю появился

   И началъ возрастать, ?

   И повторился снова

   Земной ненужный строй

   Отъ дѣтства голубого

   До старости сѣдой.

  

   И кончивъ путь далек³й,

   Я началъ умирать, ?

   И слышу судъ жесток³й: ?

   Возстань, живи опять!

  

   Так³е сны снятся поэту. Сонъ этотъ былъ бы страшенъ на-яву, если бы вѣчное возвращен³е сопровождалось сознан³емъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ... Скучная истор³я была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память удѣлъ немногихъ избранныхъ, въ родѣ Пиѳагора, который dicitur meminisse se gallum fuisse ? помнилъ, что былъ когда-то пѣтухомъ... Онъ былъ пѣтухомъ, теперь сталь Пиѳагоромъ, затѣмъ станетъ еще чѣмъ или кѣмъ-нибудь ? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообраз³е; но неугодно ли вамъ милл³оны разъ повторить до послѣдней черточки вмѣстѣ со всѣмъ м³ромъ всю прежнюю жизнь: пѣтуха такъ пѣтуха, Пиѳагора такъ Пиѳагора... И если вы даже повѣситесь подъ вл³ян³емъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милл³оны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милл³оны разъ именно такъ ее окончите...

   Всѣмъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нелѣпость жизни ? а значитъ и безконечно усиливающая эту нелѣпость идея вѣчнаго возвращен³я ? страшна только для тѣхъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точкѣ зрѣн³я; всѣ эти ужасы безсильны надъ человѣкомъ, стоящимъ на почвѣ имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что человѣчество переживаетъ ? слѣдовательно и я переживаю ? въ тысячу первый разъ одну и ту же до ³оты жизнь, хоть я и не помню своихъ прежнихъ переживан³й; и такой процессъ повторен³й не будетъ имѣть конца. Ну такъ что же? Развѣ отъ этого для меня небо становится менѣе голубымъ, звѣздная ночь менѣе чарующей, поцѣлуи женщины менѣе опьяняющими, борьба за велик³е (субъективно-телеологическ³е!) идеалы менѣе насущной, шумъ валовъ моря менѣе мощнымъ, ненависть къ мѣщанству менѣе жгучей? "Страшный сонъ" Ѳ. Сологуба не такъ страшенъ, какъ онъ его рисуетъ; цѣль въ настоящемъ ? этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы преодолѣть фантомъ безсмы-сленности вѣчнаго возвращен³я, безсмысленности жизни, фантомъ, спец³ально приспособленный для пугливыхъ объективныхъ телеологовъ.

   Цѣль ? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точкѣ зрѣн³я имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней ? и не трудно видѣть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положен³й философ³и трагед³и. Всѣ теор³и прогресса, и мистическ³я и позитивныя, одинаково ненавистны человѣку трагед³и; оправдан³е настоящаго будущимъ ? худш³й изъ видовъ того фарисейскаго "добра", которымъ совершенно до-бросовѣстно самообольщаются столь мног³е мистики и еще болѣе многочисленные позитивисты. И съ великолѣпной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому "хрустальному дворцу", подъ которымъ авторъ "Записокъ изъ подполья" понималъ всеблаженное устроен³е человѣчества въ грядущемъ Zukunftstaat'ѣ. Мы приведемъ длинную выдержку ? читатель на насъ за это не посѣтуетъ. "Вопросъ идетъ о томъ, ? говоритъ Л. Шестовъ, ? можетъ ли примирить хрустальное здан³е Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его вѣчной каторгой? И отвѣтъ на него дается рѣзко отрицательный: нѣть, не можетъ. Если задача человѣка обрѣсти счастье на землѣ, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвушкина, котораго оплевывають въ XIX столѣт³и, становится лучше отъ того, что въ XXII столѣт³и никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ... Достоевск³й не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ, чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправдан³я и лучше предпочитаетъ до изнеможен³я колотиться головой объ стѣну, чѣмъ успокоиться на гуманномъ идеалѣ"... (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себѣ. Ему не нужны всѣ эти теор³и прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ "иного оправдан³я". Какого? Вѣдь "никак³я гармон³и, никак³я идеи, никакая любовь или прощен³е, словомъ, ничего изъ того, что оть древнѣйшихъ до новѣйшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нелѣ-пость въ судьбѣ отдѣльнаго человѣка" (III, 120). Какого же "иного оправдания" жаждетъ Л. Шестовъ? Отвѣтъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выражен³й принципа цѣли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго вѣка свѣтлой пасторалью двадцать второго столѣт³я, или еще болѣе свѣтлой мистер³ей, имѣющей воспослѣдовать тогда, когда "времени больше не будетъ", когда мы всѣ будемъ "auf Wolken sitzend, Psalmen singen", говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять цѣликомъ всѣ ужасы жизни и предоставить трансцендентныя утѣшен³я вѣрующимъ: "...все въ жизни лишь "человѣческое, слишкомъ человѣческое" ? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря..." (III, 182). Къ признан³ю настоящаго за самоцѣль приходитъ такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, и философ³я трагед³и.

  

   Мы очертили съ достаточной подробностью главныя стороны м³ровоззрѣн³я Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать нѣсколько словъ объ его послѣднихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.

   М³ровоззрѣн³е Л. Шестова, система Л. Шестова... Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, м³ровоззрѣн³ями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполнѣ опредѣленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почвѣ, онъ пишетъ въ формѣ отрывочныхъ афоризмовъ свой "опытъ адогматическаго мышлен³я", "Апоѳеозъ безпочвенно-сти" ? и все с³е вотще. Пока литературныя произведен³я пишутся словами, а не нотами, до тѣхъ поръ напрасно взывать: "de la musique avant toute chose, et tout le reste est littêrature"... Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества ? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ "musique" ? поскольку оно художественное, и изъ "littêrature" ? поскольку оно философское. И въ концѣ концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, м³ровоззрѣн³е ? но для насъ это болѣе чѣмъ ясно. Философ³я ? и проповѣдь; трагед³я ? и обыденность; "добро" ? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ всѣ свои мысли, всѣ свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами ? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ "м³ровоззрѣн³я" ? и самъ создаетъ одно изъ нихъ... Старая истор³я! Нѣтъ убѣжден³й ? въ этомъ былъ убѣжденъ Пигасовъ (въ "Рудинѣ"); нѣтъ и не должно быть теор³й ? такова была теор³я Писарева... Человѣкъ безсиленъ измѣнить организац³ю своего познающаго аппарата: всякое познан³е есть схематизац³я, всяк³й связный рядъ воззрѣн³й есть уже м³ровоззрѣн³е.

   Любопытно прослѣдить, какъ борется самъ съ собой Л. Шестовъ, какъ пытается онъ разрушить связность воззрѣн³й самой формой письма ? афоризмами въ своемъ "Апоѳеозѣ безпочвенности". Онъ разрѣшаетъ себѣ, онъ почти возводить въ принципъ противорѣч³я, непослѣдовательности; онъ радъ, когда видитъ и чувствуетъ ихъ у себя: ему кажется тогда, что онъ избавился отъ ненавистной общей идеи, отъ системы, отъ м³ровоззрѣн³я. "Нѣтъ идеи, нѣтъ идей, ? съ торжествомъ провозглашаетъ онъ, ? нѣтъ послѣдовательности, есть проти-ворѣч³я, но вѣдь этого именно я и добивался..." (IV, 3). Добиваться непослѣдовательности ? вотъ неосторожное слово! Неосторожное потому, что искусственно добиться непослѣдовательности и противорѣч³й очень не трудно, но не къ этому же стремится Л. Шестовъ! Противорѣч³я могутъ пр³йти сами; добиваться же ихъ Л. Шестову понадобилось для того, чтобы избавиться отъ системы, отъ схемы: "зачѣмъ м³ровоззрѣн³е?"... (IV, 4). Человѣкъ по десять разъ на день мѣняетъ свои убѣжден³я и м³ровоззрѣн³я, увѣряетъ насъ Л. Шестовъ; но ? странное дѣло! ? самъ онъ вотъ уже десять лѣтъ твердо стоитъ на одномъ и томъ же м³ровоззрѣн³и, провозглашая философ³ю трагед³и. И по жестокой ирон³и случая, какъ-разъ въ "Апоѳеозѣ безпочвенности", такомъ разбросанномъ и противорѣчивомъ со стороны внѣшней формы, быть можетъ, ярче всего сказывается уже извѣстная намъ философ³я Л. Шестова... "Мыслей къ нему приходило много и иногда очень живыхъ и интересныхъ, но не сплетались онѣ въ одну крѣпкую, длинную нить, а бродили въ головѣ словно коровы безъ пастуха", ? разсказываетъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ ("Губернаторъ"): какъ хотѣлось бы Л. Шестову имѣть право приложить къ себѣ эти не совсѣмъ любезныя слова! Идеалъ Л. Шестова ? "незаконченныя, безпорядочныя, хаотическ³я, не ведущ³я къ заранѣе поставленной разумомъ цѣли, противорѣчивыя, какъ сама жизнь, размышлен³я" (IV, 5), т.-е. именно мысли, бродящ³я въ головѣ словно коровы безъ пастуха... Но ужъ такая горькая судьба преслѣдуетъ Л. Шестова: въ то время, какъ нѣкоторые писатели (не въ именахъ дѣло) страстно жаждутъ хоть какого-нибудь м³ровоззрѣн³я, тщетно, пытаясь создать хоть какую-нибудь системку, ? у нихъ мысли играютъ въ чехарду или бродятъ въ головѣ словно коровы безъ пастуха; и въ то же время стройное м³ровоззрѣ-н³е является удѣломъ ненавидящаго всяк³я системы Л. Шестова...

   Въ "Апоѳеозѣ безпочвенности" Л. Шестовъ выставляетъ все новые и новые иллюстрац³и и аргументы для доказательства прежнихъ своихъ, уже извѣстныхъ намъ мыслей. Кромѣ Толстого, Достоевскаго, Нитцше, онъ привлекаетъ въ качествѣ свидѣтелей еще и Тургенева, Чехова, Гейне, Ибсена ? послѣднихъ двухъ въ статьѣ "Предпослѣдн³я слова", представляющей непосредственное продолжен³е "Апоѳеоза безпочвенности" (см. т. V). Небезъинтересно будетъ замѣтить, что "Апоѳеозъ безпочвенности" первоначально былъ написанъ какъ одно цѣлое, подъ заглав³емъ "Тургеневъ и Чеховъ"; отмѣтимъ также, что, по промелькнувшимъ въ печати извѣст³ямъ, Л. Шестовъ подготовляетъ въ настоящее время къ печати работу объ Ибсенѣ. Конечно, и эта работа, въ какую бы форму она ни вылилась, будетъ только развит³емъ уже вполнѣ опредѣлившейся системы мыслей Л. Шестова, какъ это случилось и съ "опытомъ адогматическаго мышлен³я" ? "Апоѳеозомъ безпочвенности". Заранѣе можно предсказать, что мы услышимъ отъ Л. Шестова про Ибсена: услышимъ то же самое, что уже слышали о Толстомъ, о Достоевскомъ, о Нитцше. Л. Шестовъ покажетъ намъ, что Ибсенъ сначала былъ преданъ "добру", а впослѣдств³и, когда жизнь была уже прожита, онъ увидѣлъ, что добро не помогло ему осмыслить жизнь, что жизнь его безплодно растрачена, что безвозвратно погибла жизнь, пропала жизнь: это и выразилъ Иб-сенъ въ своей драмѣ "Когда мы, мертвые, пробуждаемся", отрекаясь устами Рубека отъ прежней "проповѣди" во имя отвергнутой ранѣе жизни ? Ирены (см. V, 150). И что дурного въ томъ, если именно такова будетъ старая схема новой книги Л. Шестова? Схема ? условность; схема ? лѣса при постройкѣ здан³я; схемой надо пользоваться, но стоять выше нея.

   Эту же знакомую намъ схему мы находимъ и въ "Апоѳеозѣ безпочвенности" и въ сборникѣ статей "Начала и Концы". Теперь Л. Шестовъ съ еще большей силой возстаеть противъ того самаго вопроса "зачѣмъ", на которомъ когда-то была построена вся его книга о Шекспирѣ; онъ теперь признаетъ, что случай, драма, (?????? ? необъяснимы, что на вопросъ о смыслѣ жизни нѣтъ отвѣта. Смысла, "правды" ? нѣтъ на землѣ; но ? "правды нѣтъ и выше: для меня такъ это ясно, какъ простая гамма", говоритъ пушкинск³й Сальери. "Нѣтъ ни одного человѣка на землѣ, ? замѣчаетъ Л. Шестовъ, ? который бы въ этихъ простыхъ и глубокихъ словахъ не узналъ бы собственныхъ мучительнѣйшихъ сомнѣн³й. Отсюда вытекаетъ трагическое творчество... Мы съ испугомъ и недоумѣн³емъ останавливаемся при видѣ уродства, болѣзни, безум³я, нищеты, старости, смерти" (IV, 66). Прежде Л. Шестовъ при видѣ всего этого задавалъ себѣ вопросъ ? "зачѣмъ?" и пытался отвѣтить на него путемъ анализа трагед³й Шекспира; теперь онъ самъ высмѣиваетъ "метафизику" своего прежняго отвѣта. При видѣ всего этого безумнаго ужаса жизни, ? говоритъ онъ, ? "нужно или, стиснувъ зубы, молчать, или объяснять. Вотъ за дѣло объяснен³я и берется метафизика. Тамъ, гдѣ обыкновенный здравый смыслъ останавливается, метафизика считаетъ себя въ правѣ сдѣлать еще одинъ шагъ. "Мы видѣли, говоритъ она, много случаевъ, когда страдан³я, съ перваго взгляда казавш³яся нелѣпыми и ненужными, потомъ оказывались имѣющими глубок³й смыслъ. Можетъ быть и тѣ, которыя мы не умѣемъ объяснить, все-таки имѣютъ свое объяснен³е"... И такъ далѣе, и такъ далѣе: еще цѣлыхъ двѣ страницы иронически продолжаетъ свою рѣчь отъ лица "метафизики" Л. Шестовъ. Конечно, онъ говоритъ о себѣ самомъ той эпохи, "когда легковѣренъ и молодъ онъ былъ", когда онъ смѣло утверждалъ, что "случая нѣтъ, а ?????? есть лишь необъяс-ненный случай", когда онъ ничтоже сумняся заявлялъ, что нѣтъ нелѣпаго трагизма, а есть лишь разумная необходимость. А теперь... теперь, если бы въ руки Л. Шестова попала м³родержавная власть, съ какимъ наслажден³емъ послалъ бы онъ къ чорту эту "разумную необходимость" и безъ дальнихъ размышлен³й устранилъ бы съ земли всѣ страдан³я, все безобраз³е, всѣ неудачи! (IV, 182-184).

   Но разъ власти этой въ рукахъ нѣтъ ? "остается одно средство: вопреки традиц³ямъ, теодицеямъ, мудрецамъ и, прежде всего, самому себѣ ? продолжать по-преж-нему прославлять мать природу и ея великую благость. Пусть съ ужасомъ отшатнутся отъ насъ будущ³я поколѣн³я, пусть истор³я заклеймить наши имена, какъ имена измѣнниковъ общечеловѣческому дѣлу ? мы все-таки будемъ слагать гимны уродст-ву, разрушен³ю, безум³ю, хаосу, тьмѣ. А тамъ ? хоть трава не расти" (IV, 158). Остается, такимъ образомъ, апоѳеозъ жестокости, остается amor fati... И хотя въ одномъ изъ своихъ афоризмовъ Л. Шестовъ и старается увѣрить себя, что amor fati есть только временное перемир³е съ дѣйствительностью, что "подъ личиной дружбы старая вражда продолжаетъ жить и готовится страшная месть" (IV, 72), но это только безсодержательныя слова безъ всякаго реальнаго значен³я. Нѣтъ, онъ безповоротно принимаетъ всѣ ужасы дѣйствительности, твердымъ голосомъ говоритъ имъ: да будеть такъ. Спрашивать онъ давно пересталъ; осмыслить жизнь все равно нельзя, на "зачѣмъ" все равно нѣтъ отвѣта. Въ этомъ случаѣ права молодость, ? говоритъ Л. Шестовъ: ? она никогда не спрашиваетъ. "О чемъ ей спрашивать? Развѣ пѣсня соловья, майское утро, цвѣтокъ сирени, веселый смѣхъ и всѣ проч³е предикаты молодости требуютъ истолкован³я? Наоборотъ, всякое истолкован³е къ нимъ сводится. Настоящ³е вопросы впервые возникаютъ у человѣка при столкновен³и со зломъ. Заклевалъ ястребъ соловья, увяли цвѣты, заморозилъ Борей смѣявшагося юношу и мы въ испугѣ начинаемъ спрашивать... А разъ начинаются вопросы ? нельзя, да и ненужно торопиться съ отвѣтами. И тѣмъ менѣе ? предвосхищать ихъ. Соловей умеръ и не будетъ больше пѣть, человѣкъ, его слушавш³й, замерзъ, уже не слыхать ему больше пѣсенъ. Положенiе такъ очевидно нелѣпое, что только при очевидномъ же желанiи во что бы то ни стало сбыть вопросъ можно стремиться къ осмысленному отвѣту. Отвѣтъ будетъ, долженъ быть нелѣпымъ ? если не хотите его, перестаньте спрашивать..." (IV, 154; курс. нашъ). Этимъ Л. Шестовъ окончательно зачеркиваетъ всю свою книгу о Шекспирѣ, окончательно упраздняетъ вопросъ "зачѣмъ". Жизнь должна быть принята нами со всѣми ея ужасами, ибо смысла этихъ ужасовъ намъ не дано разгадать; болѣе того, прибавимъ мы отъ себя, этого смысла и вовсе не существуетъ. Тщетны поиски за perpetuum mobile, котораго не можетъ быть, пока существуетъ законъ сохранен³я энерг³и; тщетны попытки обоснован³я объективнаго смысла жизни, пока человѣкъ есть человѣкъ, а не пресловутый сверхчеловѣческ³й ген³й Лапласа.

   Интересно отмѣтить, какъ у Л. Шестова, несмотря на весь его субъективизмъ, иногда прорывается своеобразная "тяга къ объективизму". Задыхаясь порою подъ гнетомъ своего фатализма, онъ ищетъ спасен³я въ "метафизическихъ утѣшен³яхъ". Такъ пр³ятно помечтать на утѣшительную тему: а вдругъ и безсмыслица имѣетъ смыслъ?! И притомъ смыслъ объективный. А вдругъ окажется, что всѣ ужасы земли ? это только испытан³е человѣческаго духа: "кто выдержитъ ихъ, кто отстоитъ себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола съ его прислужниками ? тотъ войдетъ побѣдителемъ въ иной м³ръ..." (V, 174). А вдругъ окажется, что самая воп³ющая нелѣпость ? напримѣръ, безсмысленная старость Плюшкина ? имѣетъ вполнѣ опредѣленное объективное значен³е: "кто знаетъ? можетъ быть, онъ (Плюшкинъ) дѣлаетъ свое возложенное на него природой, серьезное и важное дѣло..." (IV, 90). Но мы уже видѣли, какъ отвѣчаетъ Л. Шестовъ на всѣ эти "метафизическ³я утѣшен³я", на всѣ эти "а вдругъ" и "можетъ быть", на всю эту идеологическую отрыжку его былыхъ надеждъ и упован³й на разумную дѣйствительность: вспомните его ироническую рѣчь отъ лица метафизики, приведенную нами страницею выше. Всѣ эти объективные соблазны, столь заманчивые для слабыхъ духомъ людей, въ концѣ концовъ безсильны надъ Л. Шестовымъ, хотя онъ иногда и платитъ имъ дань; вообще же онъ категорически отказывается искать объективный смыслъ въ жизни человѣка: онъ принимаетъ лишь субъективный смыслъ этой жизни. Для него развит³е, прогрессъ не имѣетъ объективной цѣли; онъ заявляетъ, что прогрессъ во времени есть чистѣйшее заблужден³е (если имѣть въ виду объективную цѣль этого прогресса); "вѣроятнѣе всего, и есть развит³е, ? говоритъ онъ, ? но направление этого развитiя есть линiя перпендикуляра къ линiи времени. Основанiемъ же перпендикуляра можетъ быть любая человѣческая личность" (V, 127). Подчеркнутыя нами слова выражаютъ собою въ скрытомъ видѣ все ту же нашу мысль о субъективной цѣлесообразности нашихъ переживаний и о самоцѣльности каждаго даннаго момента.

   На этомъ пунктѣ, связывающемъ философ³ю трагед³и съ положен³ями имманент-наго субъективизма мы и закончимъ наше знакомство съ философско-художествен-нымъ творчествомъ Л. Шестова. Хотѣлось бы еще подробнѣе, чѣмъ мы это сдѣлали выше, остановиться на замѣчательной статьѣ о Чеховѣ, въ которой философ³я трагед³и такъ близко приближается къ философ³и безнадежности; на глубокой по мысли статьѣ "Похвала Глупости", которую до сихъ поръ еще мног³е проницательные критики считаютъ только блестящимъ поле-мическимъ фельетономъ; ? но приходится ограничиться тѣмъ немногимъ, что попутно говорили мы выше объ этихъ статьяхъ, особенно о первой изъ нихъ. Намъ осталось теперь бросить общ³й взглядъ на все философское творчество Л. Шестова въ его цѣломъ, посмотрѣть на его выводы и результаты съ той же точки зрѣн³я, съ которой мы оцѣнивали творчество Ѳ. Сологуба и Л. Андреева.

  

  

   Когда одинъ изъ критиковъ "поймалъ" Л. Шестова на противорѣч³и, то послѣдн³й иронически отвѣтилъ критику: "что правда ? то правда. Поймалъ. Только зачѣмъ ловить было? И развѣ такъ книги читаютъ? По прочтен³и книги нужно забыть не только всѣ слова, но и всѣ мысли автора и только помнить его лицо"... (V, 121; ср. V, 190). Это относится не ко всякой книгѣ, но несомнѣнно относится къ книгамъ Л. Шестова, особенно къ такой, какъ "Апоѳеозъ безпочвенности". Подчеркивать въ ней противорѣч³я ? напрасный трудъ: вѣдь самъ авторъ заявляетъ намъ, что противорѣч³й онъ только и добивался! Но эти противорѣч³я не мѣшаютъ намъ помнить лицо автора книгъ о Нитцше, Толстомъ и Достоевскомъ.

   Мы не будемъ поэтому останавливаться на цѣломъ рядѣ частныхъ вопросовъ, въ которыхъ видимъ у Л. Шестова противорѣч³я и ошибки въ постановкѣ или рѣшен³и; все это ? не существенно. Мы ограничимся лишь двумя рѣзкими штрихами, которые рельефнѣе всего очерчиваютъ "лицо" Л. Шестова: съ одной стороны это ? amor fati, съ другой ? психолог³я подпольнаго человѣка. На этихъ двухъ вопросахъ выяснится съ достаточной ясностью, что цѣнно и дорого для насъ въ художественно-философскомъ творчествѣ Л. Ше-стова и что, наоборотъ, является для насъ совершенно непр³емлемымъ.

   Л. Шестовъ началъ свою литературную дѣятельность ожесточенной борьбой съ мнѣн³емъ о безсмысленности, о случайности жизни. Онъ утверждалъ, какъ мы помнимъ, что необъяснимаго случая нѣтъ, а есть лишь случаи необъясненные. Взглядъ этотъ возможенъ, но обусловливается такимъ крайнимъ объективизмомъ, который къ лицу только великолѣпнымъ Сергѣямъ Николаевичамъ изъ горныхъ обсерватор³й. На такой астрономической вышкѣ Л. Шестовъ не могъ оставаться долгое время и скоро спустился изъ этихъ возвышенныхъ мѣстъ на землю, къ житейской безсмыслицѣ, къ неоправданной случайности, ко всѣмъ чернымъ тѣнямъ земли. Пришлось признать власть Случая. Для Л. Шестова это значило пр³йти къ абсолютному пессимизму и абсолютному скептицизму. Онъ пришелъ къ нимъ, но онъ и прошелъ черезъ нихъ, найдя спасенiе въ amor fati: отъ дождя онъ бросился въ воду. Случай есть, онъ неизбѣженъ, непобѣдимъ ? такъ буду же я любить этотъ случай, любить необходимость (это все равно), любить смерть, несправедливость, несчастья, всѣ черныя тѣни земли. Л. Шестовъ пришелъ къ тому же пр³ят³ю м³ра, которое мы уже видѣли у Ѳ. Сологуба:

  

   Я люблю мою темную землю

   И, въ предчувств³и вѣчной разлуки,

   Не одну только радость пр³емлю,

   Но, смиренно, и тяжк³я муки.

   Ничего не отвергну въ созданьи...

  

   Это былъ единственный выходъ, оставш³йся Л. Шестову, какъ въ свое время и Ѳ. Сологубу. "Разсудку вопреки", Л. Шестовъ пытался отстоять смыслъ м³рового зла, смыслъ ἄγαλμα'а, но убѣдился, что разумъ здѣсь безсиленъ; отсюда ненависть Л. Шестова ко всякому ratio {Это сближаетъ Л. Шестова съ неизвѣстнымъ ему (да и вообще малоизвѣстнымъ) нѣмецкимъ мыслителемъ Банзеномъ (I. Bahnsen), который исходилъ изъ утвержден³я анти-логичности сущаго. Его главныя произведен³я "Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt" (1882 г.), "Mosaiken und Silhouetten" и др. дѣлаютъ изъ него

   замѣчательнаго предшественника Л. Шестова.} и признан³е имъ вопреки всему въ м³рѣ этого м³рового зла, принят³е м³ра въ его цѣломъ, amor fati. Разумъ не можетъ отвѣтить на вопросъ "зачѣмъ", а потому надо принять м³ръ безъ всякихъ вопросовъ. "Уже не стараешься предвидѣть и объяснять, а ждешь принимая все непоправимое за должное", ? говоритъ Л. Шестовъ; и въ этихъ простыхъ и немногихъ словахъ ключъ къ его философ³и (ср. IV, 91). Смерть Кордел³и, трупъ ребенка, собственныя безнадежныя страдан³я ? все это непоправимо и не можетъ быть рац³онализировано и логически оправдано; все это нельзя логически оправдать, но можно только принять или не принять, отвергнуть. Въ послѣднемъ случаѣ мы имѣемъ передъ собой бунтъ человѣка противъ Бога, противъ м³ра; какъ возможно подобное непр³ят³е м³ра и къ какимъ логическимъ послѣдств³ямъ оно ведетъ ? объ этомъ у насъ еще будетъ рѣчь, а какъ возможно такое пр³ят³е м³ра ? это мы видѣли на примѣрѣ Л. Шестова. Онъ принимаетъ м³ръ и тѣмъ самымъ оправдываетъ его (логично, но не логически), онъ съ отчаян³емъ и безнадежностью въ душѣ любитъ его, онъ со скрежетомъ зубовъ обнимаетъ его.

   Есть, бываетъ такая любовь, сопряженная съ отчаян³емъ; достаточно вспомнить Достоевскаго, съ такой потрясающей силой развившаго этотъ мотивъ (въ новѣйшей русской литературѣ можно назвать Валер³я Брюсова, ? см. его стихотворен³я "Въ застѣнкѣ", "Видѣн³е крыльевъ" и др.). Любовь Настасьи Филипповны къ Ид³оту, любовь Дмитр³я Карамазова къ Грушенькѣ ? вотъ amor fati Л. Шестова, вотъ его любовь къ мучительной действительности, любовь, сопряженная съ отчаян³емъ:

  

   Люблю я отчаян³е мое безмѣрное,

   Намъ радость въ послѣдней каплѣ дана.

   И только одно я здѣсь знаю вѣрное:

   Нужно всякую чашу пить до дна, ?

  

   эти строки З. Гипп³усъ Л. Шестовъ недаромъ считаетъ такими поэтическими, глубокими, правдивыми (IV, 281): въ нихъ выражается основное чувство человѣка, пришедшаго къ пр³ят³ю м³ра.

   Въ этомъ принят³и м³ра ? цѣнная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принят³я м³ра и тѣмъ самымъ оправдываетъ его, не рац³онализируя; это принят³е, это оправдан³е ? дѣло не логики, а психолог³и, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживан³й. Я принимаю этотъ м³ръ, со всѣми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пр³ймете этотъ м³ръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора здѣсь быть не можетъ, логика здѣсь безсильна. Логика здѣсь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не убѣждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ м³ръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ концѣ концовъ приняли его и Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти всѣ живущ³е въ этомъ м³рѣ.

   Мы принимаемъ м³ръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психолог³я, которую мы очертили выше, психолог³я любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психолог³я подпольнаго человѣка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать м³ръ значитъ любить его ужасы, значитъ "слагать гимны уродству, разрушен³ю, безум³ю, хаосу, тьмѣ"; не принимать значитъ для него проклинать. Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавивш³й на смерть близкаго мнѣ человѣка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробивш³й голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавидѣть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но... но вѣрить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавидѣть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ, мы не будемъ ни любить, ни ненавидѣть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ велѣлъ высѣчь разсердившее его море; но мы не дѣти и не дикари... и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психолог³я и тѣхъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее раздѣлять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злобѣ шлютъ проклят³я слѣпой механической силѣ, причинившей имъ душевную боль... Надо стать выше этой дѣтской психолог³и. Надо принять м³ръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль слѣпую механическую силу? Странное зрѣлище ? ребенокъ, цѣлующ³й тотъ стулъ, о который онъ ушибся... Да, странное зрѣлище. И насколько проста и элементарна психолог³я дѣтей и дикарей, настолько сложна психолог³я подпольнаго человѣка...

  

   Психолог³я подпольнаго человѣка ? это наиболѣе характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти "лицо" Л. Шестова. И опять-таки ? какъ и въ случаѣ съ amor fati ? намъ остается лишь отмѣтить, что дорого и цѣнно для насъ въ этой чертѣ и что, наоборотъ, совершенно непр³емлемо.

   Высшая степень индивидуализма, отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утѣше-н³й; ненависть ко всякой попыткѣ ? позитивной или мистической, безразлично ? оправдан³я настоящаго будущимъ; глубокая личная трагед³я; личность, какъ вершина м³ра ? всѣ эти главныя свойства подпольнаго человѣка дѣлаютъ его личную трагед³ю м³ровой трагед³ей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая рѣзко отдѣляетъ насъ отъ подпольнаго человѣка. Эта черта ? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго человѣка и безконечно дорогой для насъ.

   Pereat mundus, fiam, да погибнетъ м³ръ, но да буду я. "Свѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить"... Такъ говоритъ подпольный человѣкъ. Можетъ ли онъ такъ говорить? Смѣетъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ;