Иванов-Разумник Р. В. - О смысле жизни

я у Ѳ. Сологуба въ творчествѣ послѣдняго времени, тоже встрѣчались еще въ самомъ началѣ этого творчества; уже давно онъ стремился не отринуть м³ръ, а сказать ему "да", не измышлять Дульцинею, а взглянуть на Альдонсу. "Благословляю, жизнь моя, твои печали" ? этотъ примирительный мотивъ идетъ въ творчествѣ Ѳ. Сологуба отъ самыхъ первыхъ его произведен³й. Его сердце

  

   .....жаждетъ воли

   Ненавидѣть и любить,

   Изнывать отъ горькой боли,

   Преходящей жизнью жить;

  

   поэтъ "доволенъ настоящимъ ? полднемъ радостнымъ и тьмой"; онъ увѣщаваетъ насъ любить жизнь, "дней тоской не отравляя, все вокругъ себя любя", онъ "съ м³ромъ тѣснѣе сплетаетъ печальную душу свою"... (изъ второй книги стиховъ). И мотивы эти проходятъ черезъ все творчество Ѳ. Сологуба, рядомъ съ мотивами отрицан³я м³ра, рядомъ съ настроен³ями скорби и отчаянья; любовь къ жизни и ко всему земному такъ же присуща Ѳ. Сологубу, какъ и друг³я уже знакомыя намъ настроен³я. Въ третьей и четвертой книгѣ стиховъ мы снова и неоднократно встрѣчаемся съ этими мотивами пр³ят³я м³ра и жизни. Вольный вѣтеръ поеть нашему автору "про блаженство быт³я"; поэтъ чувствуетъ свою неразрывную связь съ землею и со всѣмъ земнымъ, ибо

  

   Возставилъ Богъ меня изъ влажной глины,

   Но отъ земли не отдѣлилъ.

   Родныя мнѣ ? вершины и долины,

   Какъ я себѣ, весь м³ръ мнѣ милъ.

  

   Онъ принимаетъ весь м³ръ въ его цѣломъ, не отвергая ничего, онъ торопится принять его, пока еще есть время:

  

   Я люблю мою темную землю,

   И въ предчувств³и вѣчной разлуки

   Не одну только радость пр³емлю,

   Но, смиренно, и тяжк³я муки.

   Ничего не отвергну въ созданьи...

  

   Такъ говорилъ поэтъ еще на рубежѣ между девяностыми и девятисотыми годами, до пер³ода своего воинственнаго солипсизма и абсолютнаго самоутвержден³я. Теперь, стоя въ концѣ этого пер³ода, въ самое послѣднее время Ѳ. Сологубъ снова выдвигаетъ впередъ этотъ мотивъ своего творчества, это пр³ят³е м³ра и жизни. Конечно, это не значитъ, чтобы поэтъ отказался творить легенду: романтическ³я черты творчест-ва Ѳ. Сологуба настолько опредѣленны, что онъ не погаситъ ихъ въ себѣ никакимъ пр³ят³емъ м³ра; никогда поэтъ не разстанется со своей Дульцинеей Тобозской... Но въ то же время онъ не отвергаетъ, а принимаетъ и реалистическую Альдонсу, онъ не хочетъ ограничиться однимъ рѣзкимъ "нѣтъ", однимъ категорическимъ отрицан³емъ м³ра. "Я хочу быть покорнымъ до конца, ? говоритъ Ѳ. Сологубъ въ знакомой уже намъ статьѣ "Демоны поэтовъ", ? я влекусь нынѣ къ тому полюсу поэз³и, гдѣ вѣчное слышится да всякому высказыван³ю жизни. Не стану собирать въ одинъ плѣнительный образъ случайно-милыя черты, не скажу: ? "нѣтъ, не козломъ пахнетъ твоя кожа, не лукомъ несетъ изъ твоего рта, ты свѣжа и благоуханна, какъ саронская лил³я, и дыхан³е твое слаще духа кашмирскихъ розъ, и сама ты Дульцинея, прекраснѣйшая изъ женщинъ". Но покорно признаю: "да, ты Альдонса". Подойти покорно къ явлен³ямъ жизни, сказать всему да, принять и утвердить до конца все являемое ? дѣло великой трудности"... Это уже не тотъ Сологубъ, который утверждалъ когда-то: "я съ тѣмъ, что явлено, враждую"; теперь онъ, не отказываясь отъ м³ра своей фантаз³и, въ то же время не отвергаетъ и окружающаго его м³ра. Всякое истинное творчество, по мнѣн³ю Ѳ. Сологуба, должно быть сочетан³емъ "да" и "нѣтъ", реализма и романтизма или, какъ ихъ называетъ Ѳ. Сологубъ, ирояическихъ и лирическихъ моментовъ. "Лирика всегда говоритъ м³ру нѣтъ, лирика всегда обращена къ м³ру желанныхъ возможностей, а не къ тому м³ру, который непосредственно данъ"; "ирон³я", наоборотъ, всегда говоритъ м³ру да и всегда обращена лицомъ къ м³ру непосредственно даннаго; лирика рисуетъ намъ Дульцинею, ирон³я описываетъ Альдонсу. Сочетан³е этихъ элементовъ является признакомъ всякой истинной поэз³и; въ видѣ примѣра Ѳ. Сологубъ указываетъ на героиню своего романа "Тяжелые сны" ? Нюту Ермолину, которая "приняла м³ръ кисейный и м³ръ пестрядинный" и стала "дульцинированной Альдонсой"... И Ѳ. Сологубъ тоже хочетъ принять оба эти м³ра. Онъ продолжаетъ говорить нѣтъ данному м³ру для того, "чтобы восхвалить м³ръ, котораго нѣтъ, который долженствуетъ быть, который Я хочу"; онъ не отвергаетъ Дульцинею, но въ то же самое время онъ не отвергаетъ и Альдонсу. Онъ стремится къ сочетан³ю обоихъ элементовъ. И если въ своей Нютѣ Ермолиной онъ хочетъ видѣть, по его же выражен³ю, "дульцинированную Альдонсу", то въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ произведен³й, въ трагед³и "Побѣда смерти", онъ выводитъ на сцену "альдонсированную Дульцинею"... Въ прологѣ къ этой трагед³и, озаглавленномъ "Змѣиноокая въ надменномъ чертогѣ", мы имѣемъ передъ собою въ качествѣ дѣйствующаго лица съ одной стороны "Альдонсу, именуемую королевою Ортрудою", а съ другой ? "Дульцинею, именуемую Альдонсою"... Дульцинея эта носитъ воду, моетъ полы и всѣ считаютъ ее крестьянской дѣвкой Альдонсой и бьютъ ее; а она все ждетъ поэта, который "увѣнчаетъ красоту и низвергнетъ безобраз³е"... Донъ Кихотъ въ Альдонсѣ видѣлъ Дульцинею; здѣсь, наоборотъ, Дульцинею принимаютъ за Альдонсу... И поэтъ долженъ увѣнчать красоту, не видную подъ маской обыденности, онъ долженъ увѣнчать, воспѣть, полюбить "истинную красоту этого м³ра, очаровательницу Дульцинею во образѣ змѣиноокой Альдонсы"... {Этотъ же циклъ идей мы находимъ въ любопытномъ предислов³и Ѳ. Сологуба къ его переводамъ изъ П. Верлена, въ его статьѣ "Мечта Донъ-Кихота" ("Золотое Руно", 1908 г., н. 1) и др.}.

   Ѳ. Сологубъ ? типичный романтикъ, а потому не трудно предсказать, что всѣ его попытки примириться съ Альдонсой раньше или позже обречены на неудачу; но любопытно уже то, что нашъ авторъ видитъ теперь невозможность остаться при одной Дульцинеѣ, при одномъ м³рѣ своей фантаз³и, ? такъ или иначе, но этотъ м³ръ надо дополнить м³ромъ реальнаго, пр³ят³емъ Альдонсы. Надо принять данный м³ръ. И Ѳ. Сологубъ уже не считаетъ свое "я" единымъ въ м³рѣ; онъ уже не утверждаетъ, какъ прежде: "я обманъ личинъ отвергъ", "раздѣленные и многообразные лики ? всѣ они только личины Мои"... Наоборотъ, онъ признаетъ теперь эти "личины", признаетъ существован³е многообразныхъ "ты", которые казались ему раньше только насмѣшкой надъ нимъ дьявола; онъ преодолѣваетъ былое свое горделивое юродство и снова входитъ человѣкомъ въ человѣческ³й м³ръ:

  

   Преодолѣлъ я дик³й холодъ

   Земныхъ страдан³й и невзгодъ,

   И снова непорочно молодъ,

   Какъ въ первозданный майск³й годъ.

   Вернувшись къ ясному смиренью,

   Чуж³е лики вновь люблю,

   И снова радуюсь творенью,

   И все цвѣтущее хвалю, ?

  

   говоритъ намъ поэтъ въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ стихотворен³й (кн. "Пламенный Кругъ"). И, какъ видимъ, это дѣйствительно возвратъ къ тому настроен³ю и тѣмъ мотивамъ, которые мы слышали отъ Ѳ. Сологуба еще въ началѣ его творчества.

   И съ этой точки зрѣн³я "пр³ят³я м³ра" Ѳ. Сологубъ находитъ оправдан³е и м³ру и жизни. Мы уже видѣли, въ чемъ хочетъ найти это оправдан³е Ѳ. Сологубъ ? въ "красотѣ", и тогда уже отмѣтили ту долю правды, которая скрыта въ такомъ отвѣтѣ; возобновимъ теперь это въ памяти на отдѣльномъ примѣрѣ. "Люблю красоту, ? страстно говоритъ Людмила: ? ...люблю цвѣты, духи, ярк³я одежды, голое тѣло. Говорятъ, есть душа. Не знаю, не видѣла. Да и на что она мнѣ? Пусть умру совсѣмъ, какъ русалка, какъ тучка подъ солнцемъ растаю. Я тѣло люблю ? сильное, ловкое, голое, которое можетъ наслаждаться"... Ошибочно, разумѣется, думать, что въ этомъ ? вся правда: правда шире этого узкаго самоограничен³я красотою; но въ этомъ несомнѣнно есть доля правды, заключающаяся въ томъ, что смысла жизни надо искать не въ будущемъ, не на землѣ Ойле, не въ Zukunftstaat'е, не черезъ двѣсти-триста лѣтъ, а въ переживан³яхъ каждаго даннаго момента. Жизнь наша получаетъ непосредственный ? но не объективный, а субъективный ? смыслъ, если мы поймемъ, что не будущее осмы-сливаетъ нашу жизнь, а настоящее, что не на небѣ, а на землѣ можемъ мы найти свои идеалы. И самъ Ѳ. Сологубъ готовъ признать это:

  

   .....небо далеко,

   И даже ? неба нѣтъ.

   Пойми ? и жить легко,

   Вѣдь тутъ же, съ нами, свѣтъ.

   Огнемъ горитъ эфиръ,

   И ярки наши дни...

  

   Правда, тутъ же Ѳ. Сологубъ говоритъ о себѣ: "но онъ любилъ мечтать о пресвятой звѣздѣ, какой не отъискать нигдѣ, ? увы! ? нигдѣ!" (кн. "Пламенный Кругъ"). Да, "онъ любилъ мечтать" ? мы это знаемъ, мы это видѣли; онъ пробовалъ и пробуетъ то спрятаться за стѣнами "творимой легенды", то утѣшиться мыслью о звѣздѣ Ойле, которой "нигдѣ, ? увы! ? нигдѣ" не отъискать... И иногда ему надоѣдаетъ искать смыслъ жизни "за предѣлами предѣльнаго". Искать смыслъ и цѣль жизни человѣка и жизни человѣчества гдѣ-то впереди, возлагать надежды на безсмерт³е духа или безсмерт³е человѣчества, на далекое грядущее ? дѣло религ³озной вѣры. Блаженъ, кто вѣруетъ; Ѳ. Сологубъ не вѣритъ. Его правда въ томъ, что онъ строитъ свое оправдан³е жизни, видитъ смыслъ ея не въ будущемъ, а въ настоящемъ:

  

   Живи и знай, что ты живешь мгновеньемъ,

             Всегда иной,

   Грядущимъ тайнамъ, прежнимъ откровеньямъ

             Равно чужой.

   И думы знойныя о тайной цѣли

             Всебыт³я

   Умрутъ, какъ звонъ расколотой свирѣли

             На днѣ ручья...

   Пусть это не совсѣмъ такъ, пусть и прежн³я откровен³я и грядущ³я тайны вовсе не чужды человѣку, хотя онъ и живетъ мгновеньемъ; но во всякомъ случаѣ здѣсь подписывается смертный приговоръ думамъ о тайной цѣли быт³я. Такихъ цѣлей нѣтъ ни у человѣка, ни у человѣчества; каждый человѣкъ ? объективное средство и субъективная самоцѣль. Всяк³й причинно-обусловленный рядъ можетъ быть разсматриваемъ нами, какъ рядъ цѣлесообразный, телеологически-обусловленный, если только зве-номъ этого ряда является человѣкъ. Я живу во времени, а потому и являюсь слѣдств³емъ безконечной цѣпи причинъ, и въ свою очередь оказываюсь однимъ изъ промежуточныхъ причинныхъ услов³й для безконечной цѣпи грядущихъ слѣдств³й; я слѣдств³е, но я и причина. Sub specie телеологизма это значитъ, что я являюсь цѣлью безконечной цѣпи средствъ и въ свою очередь оказываюсь средствомъ для безконечной цѣпи грядущихъ цѣлей; я средство, но я и цѣль. Конечной цѣли нѣтъ и не можетъ быть, какъ нѣтъ и не можетъ быть начальной причины; каждое данное звено причинно-телеологическаго ряда, каждое "я" есть слѣдств³е и цѣль и въ то же время причина и средство; въ каждый данный моменть "я" есть пунктъ пресѣчен³я этихъ четырехъ элементовъ. Мы ищемъ цѣли въ опредѣленномъ пунктѣ пути, а между тѣмъ не замѣчаемъ, что цѣлью является каждый данный моментъ, что цѣль не въ будущемъ, что цѣль ? въ настоящемъ...

   Вотъ та точка зрѣн³я, ? на развит³и ея мы еще подробно остановимся ? съ которой и Ѳ. Сологубъ иногда принимаетъ м³ръ и осмысливаетъ существован³е. Не черезъ двѣсти-триста лѣтъ, не въ Zukunftstaat'е лежитъ цѣль человѣческой жизни, цѣль жизни каждаго человѣка и всего человѣчества, а въ каждомъ данномъ моментѣ. И если въ каждый данный моментъ въ моемъ "я" пересѣкаются цѣль, слѣдств³е, средство и причина, то мнѣ, для сознан³я осмысленности своей жизни, остается только и въ каждый данный моментъ и въ ту сумму ихъ, которая зовется моей жизнью, вмѣстить рядъ наиболѣе полныхъ, широкихъ и глубокихъ переживан³й. Цѣль ? въ настоящемъ, и этимъ оправдывается жизнь; это сознаетъ Нюта Ермолина ("Тяжелые сны"), за которой несомнѣнно стоитъ самъ Ѳ. Сологубъ ? недаромъ же онъ эту Нюту торжественно именуетъ "Моею вѣчною Невѣстою"... А Нюта и является именно выразительницей мысли о цѣли въ настоящемъ, объ осмысленности жизни какъ таковой. "Я люблю радость, ? говоритъ она, ? ...и все въ жизни. Хорошо испытывать разное. Струи моэта и боль отъ лозины ? во всемъ есть полнота ощущен³й"... Этой полнотой ощущен³й и осмысливается жизнь, какъ еще яснѣе высказываетъ Нюта въ своемъ разговорѣ съ Логинымъ. Послѣдн³й утверждаетъ, что жизнь въ одно и то же время и необходима и невозможна. "Невозможность жизни! ? перебиваетъ Нюта: ? живутъ же...

   - Живутъ? Не думаю (отвѣчаетъ Логинъ). Умираютъ непрерывно ? въ томъ и вся жизнь. Только хочешь схватиться за прекрасную минуту ? и нѣтъ ея, умерла.

   - Какая гордость! Зачѣмъ требовать отъ жизни того, чего въ ней нѣтъ и не можетъ быть? Сколько поколѣн³й прожило и умерло покорно.

   - И увѣрены были, что такъ и надо, что у жизни есть смыслъ? А стоитъ доказать, что нѣтъ смысла въ жизни ? и жизнь сдѣлается невозможной...

   - Нѣтъ, я съ этимъ несогласна. У жизни есть смыслъ, да и пусть нѣтъ его ? мы возьмемъ и нелѣпую жизнь и будемъ рады ей.

   - А въ чемъ смыслъ жизни?..

   - Смыслъ жизни, ? сказала наконецъ Нюта, ? это только наше человѣческое понят³е. Мы сами создаемъ смыслъ и вкладываемъ его въ жизнь. Дѣло въ томъ, чтобъ жизнь была полна ? тогда въ ней есть и смыслъ и счастье"...

   Логинъ не хочетъ принять такой жизни, которая не имѣетъ объективнаго смысла; однако и въ его уста авторъ вкладываетъ то убѣжден³е, что цѣли мы должны искать не въ будущемъ, а въ настоящемъ. "У насъ въ лѣсахъ ? говоритъ ему Нюта ? цвѣтетъ теперь много ландышей: бѣлые въ прозелень цвѣты, милые так³е. А вамъ случалось видѣть ихъ ягоды?

   - Нѣтъ, не доводилось.

   - Да и мало кто ихъ видѣлъ.

   - А вы видѣли?

   - Я видѣла. Ярко-красныя ягоды. И никто-то, почти никто ихъ не видитъ: ребятишки жадные обрываютъ цвѣты и продаютъ.

   - Здѣсь лучше цвѣтъ, чѣмъ плодъ, ? сказалъ Логинъ: ? красота цвѣтка ? достигнутая цѣль жизни ландыша"...

   Господа объективисты ? мистики или общественники, безразлично ? съ ужасомъ отшатнутся отъ подобнаго воззрѣн³я и судорожно ухватятся за вѣру въ Бога или за вѣру въ человѣчество. Они ищутъ объективнаго смысла жизни и утверждаютъ, что, говоря фигурально, цѣль жизни ландыша именно плодъ, а цѣль жизни человѣка ? потомство, человѣчество, душа, Богъ... Но въ Бога и душу надо вѣрить ? и "блаженны вѣрующ³е", а ссылка на человѣчество и потомство ? вѣдь это отсылан³е отъ Понт³я къ Пилату. Попытка найти объективный смыслъ жизни внѣ области вѣры ? попытка съ негодными средствами; смыслъ жизни ? исключительно субъективный и другимъ быть не можетъ. И тщетно стремлен³е объективистовъ, не желающихъ принять субъективный смыслъ жизни, перенести объективный смыслъ за грани истор³и и за грани земной жизни: жизнь должна имѣть объяснен³е въ самой себѣ, или такого объяснен³я вовсе нѣтъ. Недаромъ поэтому Ѳ. Сологубъ, въ своей трагед³и "Даръ мудрыхъ пчелъ", заставляетъ тѣни умершихъ искать смысла своей минувшей жизни въ ней самой, а не въ туманахъ Аида. Персефона тоскуетъ по живой жизни, и тѣни умершихъ вспоминаютъ объ этой жизни, какъ имѣвшей ясный субъективный смыслъ:

  

   Персефона. О, живое вино человѣческой жизни, проливаемое въ изобил³и!

   Тѣни умершихъ. Мы страдали.

   Персефона. О, живая снѣдь человѣческой плоти!

   Тѣни умершихъ. Мы хотѣли.

   Персефона. О, тѣло земное, пронизанное солнцемъ!

   Тѣни умершихъ. Мы любили.

   Персефона. Мойры, жесток³я, какую ткань вы мнѣ ткете!

   Тѣни умершихъ. Мы свершили весь нашъ путь. Не ждемъ ни радости, ни печали.

  

   Мы страдали, мы хотѣли, мы любили ? такъ говорятъ о себѣ тѣни умершихъ; не въ прошедшемъ, а въ настоящемъ времени повторяемъ о себѣ эти же слова мы, живые люди. Мы страдаемъ и наслаждаемся, мы любимъ и ненавидимъ, мы боремся и побѣждаемъ или погибаемъ; въ полнотѣ этихъ переживан³й ? весь смыслъ нашей жизни, другого не было, нѣтъ и не будетъ.

  

   Таковы первые блѣдные штрихи, первыя очертан³я этой теор³и. Немедленно возникаетъ цѣлый рядъ сложныхъ и острыхъ вопросовъ, или, вѣрнѣе, всего одинъ во-просъ: какъ же отвѣчаетъ эта теор³я на всѣ тѣ мучительныя проблемы, съ постановки которыхъ мы начали? А затѣмъ: каковы же ближайш³е выводы изъ этого положен³я? Къ чему мы придемъ въ концѣ пути? А смыслъ жизни человѣчества? а всем³рная истор³я? а м³ровое зло? И если настоящее есть цѣль для каждаго отдѣльнаго "я", то не придемъ ли мы какъ-разъ къ теор³и абсолютнаго эгоизма? И такъ далѣе, и такъ далѣе.

   На всѣ эти вопросы мы найдемъ отвѣтъ попутно съ изучен³емъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова ? тѣхъ двухъ писателей, которые, вмѣстѣ съ Ѳ. Сологубомъ, наиболѣе сильно отзываются на вопросъ о смыслѣ и цѣли жизни, ? вопросъ, составляющ³й главную ось творчества всѣхъ ихъ троихъ. Изучен³е же Ѳ. Сологуба доведено нами до конца и мы здѣсь съ нимъ простимся, подведя только кратк³й итогъ тѣмъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.

   Вся жизнь въ ея цѣломъ, жизнь, какъ таковая ? сплошное мѣщанство: вотъ положен³е, проходящее черезъ все творчество Ѳ. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь ? сплошная передоновщина: вотъ впечатлѣн³е, вынесенное Ѳ. Сологубомъ отъ столкновен³я съ "дебелой бабищей жизнью"... Если это такъ, то праздны и тщетны всѣ попытки найти общ³й смыслъ и жизни человѣка и жизни человѣчества; единственнымъ спасен³емъ изъ этого омута мѣщанства для захлебывающихся въ немъ отдѣльныхъ людей является либо "блаженное безум³е", либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной выходъ; этотъ выходъ ? одиночество, пытающееся найти себѣ метафизическое оправдан³е въ солипсизмѣ и ищущее дорогу индивидуальнаго спасен³я въ культѣ красоты. Послѣднее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, которые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ одной стороны Ѳ. Сологубъ воздвигаетъ причудливые м³ры своей фантаз³и, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасен³я отъ безсмысленности окружающаго мѣщанства; съ другой стороны онъ начинаетъ цѣнить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ дѣйствительномъ м³рѣ. Оба эти м³ра онъ совмѣщаетъ: надо жить всей полнотой переживан³й въ данномъ намъ м³рѣ трехъ измѣрен³й и надо восполнять эти переживан³я творчествомъ м³ра четырехъ измѣрен³й, полетомъ "за предѣлы предѣльнаго"... Въ общей полнотѣ переживан³й и заключается единственный смыслъ жизни, поднявшейся надъ уровнемъ передоновщины; но смыслъ этотъ ? исключительно субъективный, а объективнаго нѣтъ и быть не можетъ. Внѣ этого субъективнаго смысла жизнь человѣка и жизнь человѣчества только ?

  

   Безжизненный чертогъ,

   Случайная дорога...

   Не хочетъ жизни Богъ,

   И жизнь не хочетъ Бога.

  

   Не хочетъ жизни Богъ ? ибо онъ не вложилъ въ жизнь человѣка и человѣчества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты; и жизнь не хочетъ Бога ? ибо довольствуется она тѣмъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкц³и Бога, ни въ санкц³и Человѣчества... Объективнаго смысла человѣческой жизни нѣтъ, ибо жизнь эта ? "капризъ пьяной Айсы"; объективнаго смысла истор³и человѣчества нѣтъ, ибо истор³я эта ? "Анекдотъ, рожденный Айсою" (см. "Перевалъ", 1907 г. No 1, статья Ѳ. Сологуба); есть только субъективный смыслъ человѣческой жизни и заключается онъ въ полнотѣ переживан³й, ? а другого смысла не было, нѣтъ и не будетъ.

   Такъ говоритъ намъ Ѳ. Сологубъ. Хотѣлъ ли онъ сказать это ? для насъ безразлично, но это сказалось во всемъ его творчествѣ; и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ ? всѣ они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по настроен³ю, по взглядамъ, по значен³ю въ русской литературѣ. Значен³е Ѳ. Сологуба въ истор³и русской литературы ? не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ индивидуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятилѣт³е, создать эпоху, школу... Въ этомъ отношен³и онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и Ѳ. Сологубъ и Л. Шестовъ ? писатели "для немногихъ", они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признан³емъ. Это не порицан³е и не хвала: съ одной стороны художникомъ "для немногихъ" является такой глубок³й и тонк³й писатель, какъ Тютчевъ; а съ другой ? писателемъ "для всѣхъ" оказывается такой тонк³й и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ ? одинокая вершина въ истор³и русской литературы, Чеховъ ? соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная цѣпь; Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отдѣльными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кромѣ того, еще со всей русской литературой и русской жизнью въ ея цѣломъ; Тютчевъ ? глубочайш³й моментъ русской литературы, Чеховъ ? цѣлая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Нѣтъ сомнѣн³я, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отдѣльную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горьк³й, Л. Андреевъ ? такова будетъ послѣдовательная цѣпь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца Х²Х-го и начала ХХ-го вѣка; Ѳ. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту цѣпь не войдетъ. Онъ слишкомъ индивидуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литературѣ особнякомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про Ѳ. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литературѣ высокое, но узкое мѣсто. Вѣрнѣе наоборотъ: Ѳ. Сологубъ занимаетъ въ нашей литературѣ узкое, но высокое мѣсто. Его "Мелк³й Бѣсъ" одинъ закрѣпляетъ за нимъ такое мѣсто въ литературѣ, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ мног³е мелк³е разсказы Ѳ. Сологуба ? особенно тѣ, въ которыхъ на сцену выводятся дѣти (напр., "Въ плѣну", "Два готика", "Землѣ земное" и др.). Такое же узкое, но высокое мѣсто занимаетъ Ѳ. Сологубъ и своими стихами: въ истор³и русской поэз³и девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а Ѳ. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ-з³ей и здѣсь займетъ обособленное мѣсто ? узкое, но высокое. Это не мѣшаетъ ему быть тѣсно связаннымъ съ отдѣльными великанами русской литературы ? съ Лермонтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ; съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношен³емъ къ мѣщанству жизни, а съ послѣднимъ ? своимъ отношен³емъ къ карамазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.

   Это ? главное, это ? существенное въ творчествѣ Ѳ. Сологуба. И по сравнен³ю съ этимъ ничтожными и мелкими являются всѣ черты самовосхвален³я, самообожан³я и вообще того горделиваго юродства, которыя мы находимъ не у одного Ѳ. Сологуба, но и у многихъ родственныхъ ему современныхъ писателей. Многихъ читателей приводятъ въ негодован³е так³е перлы, какъ, напримѣръ, предислов³е Ѳ. Сологуба къ его трагед³и "Побѣда смерти"... "Развѣ стихи его не прекрасны? ? говоритъ въ третьемъ лицѣ о самомъ себѣ Ѳ. Сологубъ въ этомъ предислов³и: ? развѣ проза его не благоуханна? развѣ не обладаетъ онъ чарами послушнаго ему слова?"... И читатель со смѣхомъ или негодован³емъ отодвигаетъ отъ себя книгу самоупивающагося автора... Но, конечно, поступать такъ, значитъ изъ-за деревьевъ не видѣть лѣса. Надо подняться выше подобнаго мелкаго самовосхвален³я, надо обращать фокусъ своего вниман³я не на эти мелк³я авторск³я причуды, всегда такъ или иначе объяснимыя нравами литературной кружковщины или услов³ями личной психики; надо "смотрѣть въ корень" творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И въ томъ же предислов³и, изъ котораго мног³е злорадно вырываютъ только-что приведенную фразу, есть другая, гораздо больше заслуживающая вниман³я. "Всѣми словами, как³я находитъ, онъ говоритъ объ одномъ и томъ же. Къ одному и тому же зоветъ онъ неутомимо", ? говоритъ о себѣ самъ Ѳ. Сологубъ въ этомъ же предислов³и; и на эти слова надо обратить вниман³е, такъ какъ дѣйствительно они подчеркиваютъ то единство творчества Ѳ. Сологуба, о которомъ мы говорили на предыдущихъ страницахъ. Нити творчества Ѳ. Сологуба ? многочисленны, сложны и идутъ переплетаясь; но направлен³е этого пути ? дѣйствительно едино. "Безум³е", "одиночество", "любовь", "красота", "смерть" ? какъ бы ни отвѣчалъ еще Ѳ. Сологубъ на стоящ³е передъ нашимъ сознан³емъ карамазовск³е вопросы, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ, что "всѣми словами, как³я находитъ, Ѳ. Сологубъ говоритъ объ одномъ и томъ же"... Онъ говоритъ о смыслѣ жизни, о цѣли жизни, объ оправдан³и жизни...

   Что онъ говоритъ объ этомъ ? мы знаемъ; какъ отвѣчаетъ онъ на эти вопросы ? мы слышали. На творчествѣ Л. Андреева и Л. Шестова мы прослѣдимъ дальнѣйшее развит³е того рѣшен³я вопроса о смыслѣ жизни, которое въ общихъ чертахъ было намѣчено нами въ творчествѣ Ѳ. Сологуба и которое должно въ концѣ концовъ сдѣлаться яснымъ не только въ общихъ чертахъ, но и во всѣхъ подробностяхъ.

  

  

  

  

   Въ драмѣ Л. Андреева "Къ звѣздамъ" есть одно мѣсто, которое слѣдовало бы взять эпиграфомъ ко всему творчеству этого автора. Вотъ это мѣсто: "человѣкъ думаетъ только о своей жизни и о своей смерти ? и отъ этого ему такъ страшно жить и такъ скучно, какъ блохѣ, заблудившейся въ склепѣ... Чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно; но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ. И становится онъ похожъ на содержателя музея изъ восковыхъ фигуръ. Днемъ онъ болтаетъ съ посѣтителями и беретъ съ нихъ деньги, а ночью ? одинок³й онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго"... Этотъ содержатель музея восковыхъ фигуръ ? самъ Л. Андреевъ. Всѣ главные его герои ? это намѣренно сдѣланныя изъ воска фигуры, ибо въ каждомъ изъ нихъ есть та доля нарочитаго символизма, которая дѣлаетъ ихъ не столько живыми типами, сколько символами. И иногда Л. Андреевъ дѣйствительно "болтаетъ съ посѣтителями", скрывая гнетущ³е вопросы подъ разными масками; но чаще ? а за послѣдн³е годы творчества постоянно ? "одинок³й онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго", и "чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно, но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ"... Да, это дѣйствительно такъ; этими словами Л. Андреевъ самъ вскрываетъ лейтъ-мотивъ своего творчества.

   Такимъ лейтъ-мотивомъ творчества Л. Андреева является, какъ уже неоднократно отмѣчалось критикой, Смерть. Л. Андреевъ ? писатель однодумъ: такъ смотритъ на него критика, такъ смотритъ на него читающая публика, и это въ значительной мѣрѣ справедливо. Конечно, отсюда вовсе еще не слѣдуетъ, что Л. Андреевъ писатель однотонный, однообразный, упорно зудящ³й все одну и ту же ноту; наоборотъ, онъ хочетъ, онъ старается ? и это въ значительной степени ему удается ? быть разнообразнымъ, красочнымъ, неожиданнымъ, новымъ; отъ избытка старан³я онъ иногда впадаетъ даже въ противоположную крайность, становится слишкомъ цвѣтистымъ, вымученно новымъ; онъ постоянно ищетъ все новыхъ и новыхъ эффектовъ, нетронутыхъ и неразработанныхъ гармоническихъ рисунковъ. Но при всемъ этомъ онъ безсиленъ измѣнить канву своего рисунка; при всемъ старательномъ разнообраз³и своихъ мелод³й онъ фатально проводитъ ихъ на фонѣ одного и того же "органнаго пункта", выражаясь музыкальнымъ терминомъ. У Мусоргскаго есть одна небольшая пьеска "Il vecchio castello": на протяжен³и сотни тактовъ этой музыкальной картинки Мусоргск³й даетъ рядъ гармоническихъ рисунковъ на одномъ и томъ же гнетущемъ фонѣ органнаго пункта ? безпрерывнаго продолжен³я все одной и той же основной ноты, сопровождающей мелод³ю и проходящей черезъ всю пьесу. Таково же и творчество Л. Андреева, причемъ "органнымъ пунктомъ" его творчества является Смерть. И иногда этотъ "органный пунктъ" заглушаетъ собою всѣ остальные мотивы творчества Л. Андреева, подобно тому, какъ въ "Царѣ Голодѣ" въ ночь великаго бунта звукъ хриплаго рога Смерти "на нѣкоторое время становится почти непрерывнымъ. Вотъ онъ заглушаетъ колоколъ, вотъ заглушаетъ и заставляетъ молчать музыку, вотъ онъ наполняетъ залъ, хриплый, торжествующ³й, бѣшеный"... Такъ бываетъ иногда и въ произведен³яхъ Л. Андреева; всюду и всегда онъ ? писатель однодумъ, и Смерть является единой думой, заполнившей все его творчество, все его м³ровоззрѣн³е. Самъ о себѣ говоритъ Л. Андреевъ, характеризуя состоян³е духа одного изъ своихъ героевъ, для котораго "всѣ слова значили одно: смерть. И всѣ мысли, как³я были у Павла, значили одно: смерть. Изъ сада шелъ густой и сильный запахъ травы, деревьевъ и распустившагося жасмина, и запахъ этотъ значилъ все то же: смерть"... (III, 149 ? 159. Ср. со слѣдующимъ мѣстомъ изъ "Разсказа о семи повѣшенныхъ": "Было страшно произнести слово, какъ будто каждое слово въ языкѣ потеряло свое значен³е и значило только одно: смерть"...). Мыслью о смерти пронизанъ для Л. Андреева весь м³ръ, все быт³е; sub specie mortis смотритъ онъ на все окружающее.

   Мысль эта неразрывно и тѣсно связана у Л. Андреева съ той проблемой, разсмотрѣн³ю которой посвящена настоящая книга ? съ проблемой о смыслѣ человѣческой жизни. Это та общая ось вращен³я, которая проходитъ черезъ творчество и Ѳ. Сологуба, и Л. Андреева, и Л. Шестова; но отношен³е къ вопросу о смыслѣ жизни у каждаго изъ нихъ совершенно своеобразно, каждый изъ нихъ подходитъ съ иной стороны къ этой проблемѣ. Мы видѣли, что Ѳ. Сологубъ въ ужасѣ останавливается передъ дебелой и румяной, но безобразной бабищей Жизнью, передъ ея безпросвѣтнымъ мѣщанствомъ, ея неизбѣжной передоновщиной; "если вся жизнь есть мѣщанство, то въ чемъ же ея смыслъ?" ? такъ спрашиваетъ Ѳ. Сологубъ ? и не находитъ окончательнаго отвѣта. Отсюда его надежды на избавительницу смерть, которая одна можетъ побѣдить всю безсмысленность передоновщины и все м³ровое зло:

  

   О, владычица смерть, я ропталъ на тебя,

   Что ты, злая, царишь, все земное губя;

   И пришла ты ко мнѣ, и въ с³ян³и дня

   На людск³е пути повела ты меня.

   Увидалъ я людей въ озареньи твоемъ,

   Омраченныхъ тоской, и безсильемъ, и зломъ,

   И я понялъ, что зло подъ дыханьемъ твоимъ

   Вмѣстѣ съ жизнью людей исчезаетъ какъ дымъ.

  

   Такъ смотритъ на жизнь и на смерть Ѳ. Сологубъ: если жизнь безсмысленна, то смерть спасаетъ и избавляетъ отъ безсмысленной жизни. Л. Андреевъ не стоитъ на такой точкѣ зрѣн³я; для него смерть, прерывающая нить жизни, является наиболѣе безсмысленнымъ изъ всего въ м³рѣ. На вопросъ Ѳ. Сологуба: "если жизнь ? мѣщанство, то въ чемъ ея смыслъ?" ? Л. Андреевъ отвѣчаетъ другимъ вопросомъ: "если есть смерть, то каковъ же смыслъ жизни?" Насколько безсмысленна для Ѳ. Сологуба вся жизнь, настолько же безсмысленна для Л. Андреева смерть; и если для Ѳ. Сологуба жизнь есть дебелая, румяная, но безобразная бабища, то для Л. Андреева "жизнь такъ прекрасна, что хотѣлось умереть ? чтобы жить вѣчно" (III, 150), a смерть есть "мракъ пустоты и ужасъ Безконечнаго"... "Ужасъ Безконечнаго" ? это очень характерно; Л. Андреевъ хочетъ отъискать смыслъ нашей земной, конечной жизни и не ищетъ рѣ-ше-н³я въ области нуменальнаго или за предѣлами трехъ измѣрен³й.

   Л. Андреевъ не можетъ примириться съ нелѣпостью факта смерти; но это не мѣшаетъ ему и въ самой жизни видѣть много передоновщины, мѣщанства, безсмысленности и зла. Въ то время какъ для Ѳ. Сологуба вся жизнь, весь м³ръ въ своей сущности ? сплошная передоновщина, для Л. Андреева прекрасная жизнь только запачкана этимъ мѣщанствомъ; для него это мѣщанство ? только болѣзнь, только состоян³е, а не свойство человѣка. И эту тусклую передоновщину жизни онъ безпощадно осуждаетъ, примыкая нѣкоторыми мотивами своего творчества къ Чехову, нѣкоторыми ? къ Горькому. Но въ этой области Л. Андреевъ бываетъ только мимоходомъ, большею частью въ своихъ мелкихъ разсказахъ начала девятисотыхъ годовъ. Одинъ изъ лучшихъ его разсказовъ этого рода ? "Нѣтъ прощен³я"; въ немъ проходитъ передъ нами одинъ день жизни типичнаго представителя тусклаго мѣщанства. Жизнь этого учителя гимназ³и, Митрофана Васильевича Крылова, ? дешевая жизнь, какъ коночный билетъ съ надорваннымъ угломъ. Отъ дома до гимназ³и и обратно: всѣ дни можно сосчитать по билетамъ, а сама жизнь похожа на клубокъ, изъ котораго грязные пальцы вытягиваютъ бумажную ленту и отрываютъ по билету ? по дню"... И эта учительская шкура была самому ему такъ скучна и противна, что онъ съ удовольств³емъ вошелъ въ роль шп³она, шутки ради пугая этимъ какую-то молоденькую курсистку. Но когда шутка эта зашла слишкомъ далеко, когда онъ испугался, что его дѣйствительно могутъ навсегда счесть за шп³она и когда онъ сталъ мучительно искать во всей своей жизни какой-нибудь ярк³й фактъ, какое-нибудь твердое убѣжден³е, неоспоримо доказывающее, что онъ не шп³онъ ? то онъ не могъ найти такого факта, такого убѣжден³я. "Пусть кто-нибудь, та же дѣвушка обвинитъ его въ шп³онствѣ ? найдется въ его жизни что-нибудь опредѣленное, яркое, убѣдительное, чтб могъ бы онъ противопоставить этому гнусному обвинен³ю?"... ""Мои убѣжден³я, ? бормочетъ онъ, ? мои убѣжден³я. Всѣ знаютъ. Мои убѣжден³я. Вотъ, напримѣръ..." ? Онъ ищетъ. Онъ ловитъ въ памяти обрывки разговоровъ, ищетъ чего-нибудь яркаго, сильнаго, доказательнаго ? и не находитъ ничего. Попадаются нелѣпыя фразы: "я убѣжденъ, Ивановъ, что вы списали задачу у Сироткина". Но развѣ это убѣжден³я? Пробѣгаютъ отрывки газетныхъ статей, чьи-то рѣчи, какъ будто и убѣдительныя, ? но гдѣ то, что говорилъ онъ самъ, что думалъ онъ самъ? Нѣту. Говорилъ, какъ всѣ, думалъ, какъ всѣ; и найти его собственныя слова, его собственныя мысли такъ же невозможно, какъ въ кучѣ зеренъ найти такое же ничѣмъ неотмѣченное зерно"... "Митрофанъ Васильевичъ вскакиваетъ и идетъ. ? "Вздоръ, вздоръ! Нервы просто развинтились. Да и что такое убѣжден³я? Одно слово. Вычиталъ слово, вотъ тебѣ и убѣжден³е. Катодъ, логариѳмъ! Поступки, вотъ главное! Хорошъ шп³онъ, который..." ? Но и поступковъ нѣту. Есть дѣйств³я ? служебныя, семейныя и безразличныя, а поступковъ нѣту. Кто-то неутомимо и настойчиво требуетъ: скажите, что вы сдѣлали? И онъ ищетъ съ отчаян³емъ, съ тоской. Какъ по клавишамъ пробѣгаетъ по всѣмъ прожитымъ годамъ, и каждый годъ издаетъ одинъ и тотъ же пустой и деревянный звукъ"... Опускаю мног³я прелестныя черточки этого выдержаннаго разсказа, не желая удлинять цитатами изложен³е; но и изъ этого немногаго ясно, какая и въ чемъ разница между двумя учителями гимназ³й ? Передоновымъ и Крыловымъ, то-есть, иными словами ? какая и въ чемъ разница воззрѣн³й на мѣщанство Ѳ. Сологуба и Л. Андреева. Для Л. Андреева Крыловъ ? представитель громадной массы, большинства, этическаго мѣщанства, но далеко не всяк³й человѣкъ, далеко не представитель жизни вообще; рядомъ съ нимъ въ разсказѣ идетъ рѣчь о людяхъ другого типа, о другой жизни ? полной, интересной и разнообразной, проникнутой стройной гармон³ей борьбы и быстрой мужественной радостью (III, 251). Но и независимо отъ этого ясно, что кромѣ гг. Крыловыхъ есть люди, обладающ³е не дѣйств³ями, а поступками, убѣжден³ями, а не чужими мнѣн³ями; есть люди ? и такихъ не мало ? которые имѣютъ въ своей жизни то опредѣленное, яркое и убѣдительное, чего нѣтъ и не можетъ быть у Крылова и у всѣхъ иже съ нимъ. Ѳ. Сологубъ не призналъ бы такой отводъ закономѣрнымъ, такъ какъ для него всякая жизнь, жизнь сама по себѣ ? сплошная передоновщина; Передоновъ ? это всѣ мы безъ изъят³я, безъ исключен³я, Передоновъ ? это сама дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь. То, что для Л. Андреева является только состоян³емъ большинства, для Ѳ. Сологуба оказывается неотъемлемымъ свойствомъ человѣчества; то, что для Ѳ. Сологуба является нормой, для Л. Андреева оказывается случаемъ. Это мѣщанство жизни Л. Андреевъ клеймитъ мимоходомъ въ "Бенъ-Товитѣ", добродушно (но и трагично) смѣется надъ нимъ въ "Оригинальномъ человѣкѣ", но иногда (и въ этихъ же разсказахъ) задыхается подъ его тяжестью и испытываетъ тогда настоящ³й страхъ жизни. Случается это съ нимъ тогда, когда онъ подходитъ къ вопросу о причинѣ и смыслѣ зла, царящаго въ м³рѣ.

  

   Отецъ Сашки (изъ разсказа "Ангелочекъ") больной, молчаливый, цѣлыми днями лежалъ въ своей каморкѣ и "думалъ о несправедливости и ужасѣ человѣческой жизни"; объ ужасѣ этой жизни говоритъ и Маруся ("Къ звѣздамъ"): "...Какъ можно жить среди тѣхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мнѣ уйти ? я не могу больше. Я не могу смотрѣть на лицо человѣка ? мнѣ страшно! Лицо человѣка ? это такъ ужасно: лицо человѣка"... Но зачѣмъ брать такой случай ? изб³ен³е пророковъ? Уж-асъ жизни, который долженъ быть побѣжденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повседневныхъ мелочахъ, а не только въ рѣзкихъ и крупныхъ отдѣльныхъ явлен³яхъ; даже болѣе того, ужасъ этотъ сильнѣе и невыносимѣе при взглядѣ именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ, ? независимо отъ другихъ причинъ ? такое сильное впечатлѣн³е производитъ "Жизнь Васил³я Ѳивейскаго" и такое слабое ? "Красный Смѣхъ". На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановимся подробно; а о второмъ скажемъ только нѣсколько словъ, такъ какъ это одно изъ самыхъ слабыхъ произведен³й Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построен³е этого разсказа совершенно невозможное, противорѣчивое {Достаточно указать на слѣдующ³я несообразности. "...На порогѣ стоялъ братъ, блѣдный, совсѣмъ бѣлый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: "я тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду!" (II, 265). Это совершенно противорѣчитъ другому мѣсту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый "братъ". Затѣмъ, совершенно непонятно, кто же писалъ послѣдн³я страницы разсказа, и т. п.}, но и самая идея его не производитъ того дѣйств³я, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явлен³я и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни ? это сильно; вскрывать ужасъ жизни на явлен³яхъ массовыхъ ? это весьма и весьма слабый пр³емъ художественнаго творчества. Война вещь ужасная; "тридцать тысячъ убитыхъ", о которыхъ говорится въ "Красномъ Смѣхѣ" ? это страшно подумать; но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затравленнаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ ? еще страшнѣе, еще безсмысленнѣе? Есть извѣстный предѣлъ нервной раздражимости не только въ физ³олог³и, но и въ психолог³и; сотни тысячъ блѣдно-розовыхъ труповъ, которые выбрасываетъ земля въ заключительной сценѣ "Краснаго Смѣха" ? ложный художественный пр³емъ, ocтавляющ³й читателя совершенно равнодушнымъ. "Онъ пугаетъ, а мнѣ не страшно" ? эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреевѣ какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя мѣста произведен³й Л. Андреева. Во сколько разъ сильнѣе дѣйствуетъ на читателя та страница изъ "Братьевъ Карамазовыхъ", гдѣ Иванъ описываетъ страдан³я измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками... И во сколько разъ сильнѣе "Краснаго Смѣха" дѣйствуетъ на насъ "Жизнь Васил³я Ѳивейскаго", гдѣ ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отдѣльной человѣческой личности, а не на сотняхъ тысячъ труповъ.

   Зло ? иррац³онально; а если такъ, то и жизнь ? безсмысленна, она не имѣетъ "оправдан³я": вотъ основная тема и "Краснаго Смѣха", и "Жизни Васил³я Ѳивейскаго", и "Жизни Человѣка", и еще многихъ произведен³й Л. Андреева; "ничего понять невозможно" ? вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ произведен³й. Вотъ одна сцена изъ "Краснаго Смѣха": докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.

   " ? А это вы понимаете? ? таинственно спросилъ онъ.

   Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды кроватей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:

   - А это вы можете объяснить?

   - Раненые, ? сказалъ я. ? Раненые.

   - Ран