| Главная » Книги |
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворения, Страница 7
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворенияо за благодать?"
LXI
И вот у слуг сторонкою о друге
Кондратьев стал справляться... Знает свет, -
Народа в мире любопытней нет
Приятелей досужих и прислуги
Поступок ваш, интимнейший секрет,
Что делаете вы в домашнем круге, -
Сквозь щелку подглядят друзья и слуги.
LXII
О Вихорове и его делах,
Любя его "как сорок тысяч братьев",
Все досконально разузнал Кондратьев,
Во-первых, Вихорев быль весь в долгах.
Он накупил тьму юбок, шляпок, платьев,
Перчаток и духов, - "Каков размах!
Кого ж он это рядит в пух и прах?
Затем, хоть бобылем он жил, вне спора,
Но подавали с некоторых дней, -
Что уж всего казалося чудней, -
Ему всегда две чашки, два прибора.
Ужели Вихорев обедал "с ней"?
Кто дама эта, донна и синьора?
Кондратьев все решил разведать скоро.
LXIV
Была заинтригована меж тем
Не менее обиженного друга
И комнат меблированных прислуга,
Где жил наш Вихорев, угрюм и нем.
Все это выходило вон из круга.
С кем говорит, обедает он с кем?
К нему никто не заходил совсем!
LXV
Кондратьев думал: "Ох, брат, не дури ты!
Поставить надобно ему на вид, -
Не в пору Вихорев людей дивит!
Не записался ль он у нас в спириты
И духов вызывает, как спирит?
Огласка выйдет, - люди с толку сбиты,
И жаль его, - был парень деловитый!
LXVI
К нему входили - комната пуста, -
Цветы да вещи в сундучке потертом.
Шептал лакей: "Не водится ль он с чертом?
Тут видно, сударь, дело не спроста!"
Кондратьев отвечал: "Ну, что за вздор там!
Есть в двери щелка?" - "Дверь-то заперта,
Но, точно, есть со скважинкой места".
LXVII
И вот сквозь щель они взглянули оба:
Сидели за столом, к дверям спиной,
Там Вихорев и некто с ним иной,
Какая-то прекрасная особа
Со шлейфом и в накидке кружевной.
Но кто ж она? Не жительница ль гроба,
Чей прах земли извергнула утроба?
LXVIII
Но Вихорев ей ручки целовал,
Любезничал, как будто это - дама
Она сидела чопорно и прямо,
В прическе пышной, в платье - как на бал, -
И ни словечка! Холодна, упряма,
Хоть Вихорев, слагая мадригал,
И кланялся, и чаю предлагал.
LXIX
Ах, так в ответ на нежные признанья
Красавица бывает холодна!
В ней сердца нет, на все молчит она,
Бесстрастнее немого изваянья.
И пробудить в ней власть нам не дана
Огонь любви, безумства и желанья...
Но вот урок, иным для назиданья.
LXX
В любезностях плохой увидя прок,
Встал Вихорев, - брала его досада, -
Он даму взяд за талию, как надо,
И без борьбы к себе ее привлек.Она склонилась...
"Мрак и тайны ада!" -
Кондратьев тут в смущении изрек.
Слуга стоял белее, чем платок.
LXXI
"Тьфу, наважденье!" - "Видел?" - Номерного
Кондратьев упросил молчать пока.
Но как тут быть? Задача велика!
Поговорить с приятелем толково?
Предупредить его? Но с языка
При встречах с другом не срывалось слово:
Так тяжело глядел он и сурово.
LXXII
Кондратьев долго думал, став в тупик,
Как разрешить опасную загадку?
Но вот у друга он нашел тетрадку
В его столе среди конторских книг:
Не копии, не пошлины раскладку,
А кто бы это думать мог? - Дневник!
В него Кондратьев с прилежаньем вник.
LХХIII
"Неужели, - писал его приятель, -
Нельзя избегнуть женской красоты?
Все женщины ничтожны и пусты,
И нам их власти подчиняться кстати ль?
Не в них самих их прелесть, их черты,
Прекрасного возвышенный создатель,
Своим твореньям придает ваятель".
LXXIV
"Мне кажется, что можно бы создать
Искусственно нам образ идеальный,
(Искусственный, но все ж вполне реальный),
Хранящий женской прелести печать.
(Кондратьев свистнул). Прочь убор венчальный,
Любви восторги, счастья благодать
От куклы также можно ожидать!"
LXXV
"Вся прелесть женщин только в туалетах,
В духах их нежных, в пене кружевной.
У женщин нету красоты иной.
Она живет в их платье, в их корсете.
Ведь в платье старом тотчас же дурной
Становится иная дама в свете.
Нам фокусы давно известны эти!"
LXXVI
"В перчатках от Iuvin, из года в год
Производимых фирмой той же самой,
(Тут ясен вывод логики упрямой) -
Изящество наследственно живет.
В них прелесть формы, купленная дамой.
Не шляпка к даме, дама к ней идет.
Вот тайна в лавки купленных красот.
LXXVII
"Пленяют дамы нас одним нарядом.
Оденьте куклу в модный туалет,
И ей соперниц между женщин нет.
Я манекен поставлю с ними рядом,
И он затмит красавиц лучший цвет.
Равна ль ты этим нимфам и наядам
О, куколка моя, с лазурным взглядом!"
LXXVIII
"Гортензия, с тобой я жизнь узнал!
Люблю тебя, грущу, тебе неведом..."
И мысль его мешалась с диким бредом.
"Так вот в чем суть!" - Кондратьев прошептал,
Бедняга спятил! Как помочь сим бедам?
И он украсть тихонько слово дал
Предмет безумья, страсть и идеал.
LXXIX
Он друга не назвал эротоманом,
Не делал он анализа идей.
Не психиатр, но хуже дикарей,
(Врачи вредят жестоко иногда нам)
Решил покончить тайно и скорей
Кондратьев с помрачительным романом,
Вооружившись столь врачебным планом.
LXXX
Видали ль вы весеннею порой,
Как иногда в гнездо вернется пташка?
Своих птенцов напрасно ждет бедняжка,
Разорено гнездо семьи родной!
Сердечко бьется трепетно и тяжко,
Тоскует птичка в зелени лесной,
А все кругом поет, цветет весной!
LXXXI
Так под вечер, промыкав день уныло,
Однажды Вихорев пришел домой
И стал искать Гортензию. Бог мой!
Да где ж она? Бежала, изменила?
И он склонился, бледный и немой.
Надь сундучком, безмолвным, как могила.
Ужель ушла? Ужель его забыла?
LXXXII
Увы! Погас последний жизни свет!
Ни слез в глазах, ни жалоб, ни упрека,
Но он обманут горько и жестоко,
Его любви, его подруги нет!
И в комнат пустынно, одиноко...
Лишь куст герани, весь в цветы одет,
Чуть шепчется, чуть шелестит в ответ.
LХХХIII
Вот на полу, сквозь сумерки белея,
На миг его внимание привлек
Гортензией оставленный платок,
Так лист опавший все хранит аллея.
Здесь каждый стул, здесь каждый уголок,
Воспоминаньями печально вея,
Все говорит о ней, все дышит ею!
LXXXIV
Им овладел в вечерней тишине
Ревнивый бред, проснувшись понемногу.
Ушла ль она к гусару, к педагогу?
Кто стан ее сжимает при луне?
И он узнал всю ревности тревогу.
В измену куклы верил он вполне.
Он доверял ей, кукольной жене!
LXXXV
Его любовь, всю нежность сердца зная,
Она могла так низко обмануть!
Но нет, скорей, скорей за нею в путь,
Хоть за море, хоть в даль иного края!
Спешить, кричать, догнать ее, вернуть!
Гертензия, голубка, дорогая!
И он на сундучок упал, рыдая.
LXXXVI
Рыдал над куклой Вихорев. Так что ж?
В семье комедий кукольных немало.
Где человек, где манекен, бывало,
В истории всемирной не поймешь.
Ах, шар земной далек от идеала!
Наш лучший из миров, хотя хорош,
Но он подчас - совсем театр фантош.
LXXXVII
Ни дели ясной, ни свободной воли
Нам не дано жестокою судьбой.
Мы, как фантоши, прыгаем гурьбой,
На ниточках разыгрывая роли.
В комедии с общественной борьбой
Участвовать, скажите, не смешно ли?
Что может быть плачевней нашей доли?
ХХХVIII
Мы действуем, мы плачем, мы поем,
Когда ж фантоши портятся, в особом
Их погребают ящичке, - он гробом
Зовется чаще. Все умолкнем в нем.
Там место есть влиятельным особам,
И богачам, и нищим... Вечным сном
Забудемся мы в ящике одном.
LXXXIX
Прелестные, живые марьонетки,
Вы, балерины, дивы всех сортов!
Тот ящичек и вам уже готов,
Хоть ваши совершенства очень редки
И передать их не хватает слов,
Там отдохнут вертушки и кокетки,
Все "инженю", все бойкие субретки.
ХС
Кондратьев был доволен и счастлив,
Что оказал свихнувшемуся другу
Ничем незаменимую услугу,
Предмет его безумства удалив.
Не то что куклу, - потеряв супругу,
Иной супруг, хоть мрачен и ревнив,
Не долго чувствует тоски прилив!
XCI
Вкусив плоды столь дружеской заботы,
Дня три в палату Вихорев ходил,
Как по инерции. Он точен был
И к сроку исполнял свои работы.
Потом он стал особенно уныл,
В бумагах раза два напутал счеты,
И вдруг исчезнул с вечера субботы.
ХСII
Кондратьев озабочен был весьма,
Что Вихорев па службу не являлся:
"Начальник отделения справлялся,
Ведомостей, листов расчетных тьма!.."
И навестить он друга догадался
Позвал, в дверь стукнул - комната нема!
"Да где же он? Совсем сошел с ума!
XCIII
Уж не беда ль случилась?" Поскорее
Кондратьев двери распахнул толчком,
Да так и обмер весь: над сундучком
Висел там Вихорев с петлей на шей.
Глаза глядели мертвенным зрачком,
Повисли руки, словно стал длиннее,
На бледный лоб волос упали змеи.
XCIV
А в комнате и мир, и тишина.
Латании, герани, пышный арум
Цветут, зовут к любви, к весенним чарам,
Теплом душистым комната полна,
И только здесь загубленная даром
Неправды жертва новая одна
Нам говорит, как наша жизнь страшна.
ХСV
Так лучшие порою гибнут силы,
И вряд ли прав добрейший оптимист.
Печален мир, в нем самый воздух мглист,
И только сны мгновенные нам милы...
Останки друга, нежным сердцем чист,
Кондратьев наш проводит до могилы,
И будет крест поставлен там унылый.
XCVI
Пусть бледных жертв несчастный легион
Как дым, летит с земли к иному краю!
Крылатых душ трепещущую стаю
Берут себе Фортуна, бог Мамон
И власти князь, - как звать его, не знаю,
Но всех грозней и беспощаден он.
Им бедный мир наш в жертву принесен.
XCVII
А впрочем, что ж, на грустный лад настроя
Свой инструмент, я Лазаря пою?
Поэму вы схороните мою,
Как своего я схоронил героя.
Пребудут там, в блаженнейшем краю
Они теперь, в забвении покоя,
И с ними расстаюсь совсем легко я.
ХСVIII
Уж догорает лампа на столе,
Лучи рассвета нежно серебрятся...
Какие сны в такую пору снятся
На нашей скучной, сумрачной земле!
Как хорошо поэзии отдаться,
Рой быстрых грез ловя в сквозящей мгле
И веток тень в окошке, на стекле.
ХСIX
Пусть Вихорева имя книга славы
Не сохранит, в свои листы вписав,
Его хранит зато архивный шкаф,
Сей саркофаг палаты и управы.
Иных не жаждал на бессмертье прав
Сам Вихорев. В тщеславье никогда вы
Его не упрекнете, и вы правы!
C
Нельзя того в тщеславье упрекнуть.
Кто даже мелкий чин имел едва ли,
И чьи мечты лишь в облаках витали,
Кто скромно так окончил жизни путь.
De mortibus aut nhil - и так дале -,
И потому каш критик, кто-нибудь,
Покойника хвали и не забудь!
БАКЛАН
Поэма
Опять смятенье и тревога...
Душа взволнована, и вновь
Встает забытая любовь,
Напоминая много, много...
Лечу привычною мечтой
Я в дальний край, где дремлет море
И солнца отблеск золотой
Колеблет в пламенном просторе.
Брожу вдоль глади голубой,
Внимаю волн прибрежных шуму,
И навевает грусть и думу
Их тихо плещущий прибой.
И в дымке, словно в вечер ясный,
На серебристой пене вод
Всплывает бледный и прекрасный
Теней воздушных хоровод.
Минувших дней воспоминанья!
К чему встаете вы, к чему? -
Я прежних грез очарованья
Остывшим сердцем не пойму.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Лежит близ моря Балаклава,
Едва приметный городок.
Домишек ряд убогих справа,
А слева, ясен и глубок,
Блестит залив, и молчалива
Вода зеркальная залива.
От шумных бурь, от ветров он
Утесом черным огражден.
И в час, когда тревоги полны,
На берег плещутся морской
И в скалы бьют седые волны,
Спокойно спит залив безмолвный, -
В нем мир, затишье и покой.
Как и теперь, в былые годы
Спешили спрятаться сюда
Ширококрылые суда
От бушевавшей непогоды,
И, говорят, с дружиной всей
Здесь был когда-то Одиссей.
Такой залив, по крайней мере,
По описанью, есть в Гомере.
***
И безмятежен, и счастлив,
Спит городок. Его строенья
Колеблет в блеске отраженья
Спокойно дремлющий залив.
Здесь вечно ясен свод небесный.
Под ним, то жмутся вдоль холма,
То, сбившись улицею тесной,
Белеют низкие дома -
Их мир нарушен в кои веки.
От бурь житейских далеки,
Здесь невод сушат рыбаки -
Тут поселившиеся греки.
Хоть в незапамятные дни
Слыли пиратами они,
Теперь найти у них едва ли
Во всем селенье две пищали.
Зато окрестные холмы,
Очей веселье и отрада,
Покрыты гроздьем винограда.
Его зеленой бахромы
По длинным кольям вьются нити,
И виноградом и камсой1
Здесь счастлив, гордый и босой,
Какой-нибудь грек Арванити.
___________
1 Камса - мелкая рыба.
***
И все здесь ясно быть могло б,
Когда б не старый, злой Циклоп:
Над безмятежной Балаклавой
Седой развалиной навис
Суровый замок. Смотрит внизОн с голых скал, гордясь кровавой
И полной смерти прежней славой.
Глядит, как очи без ресниц,
Со стен высоких ряд бойниц,
И изумителен, и страшен
Вид уцелевших, мшистых башен.
Из них особенно одна
И молчалива, и мрачна.
Она стоит всех прочих выше
Среди обломков и камней,
И у зубцов остаток крыши
Еще виднеется на ней.
Здесь генуэзец крепость эту
На страх врагам своим воздвиг
И был на страже каждый миг
С рукой, протянутой к стилету.
Когда спит замок в тьме ночной,
Чуть озаряемый луной,
Здесь рой мерещится видений, -
Бойцы, воинственные тени,
Суровый лик и шлем стальной.
Глядит угрюмо на долину
Старинный замок с высоты,
И, мнится, странные мечты
Во тьме слетают к исполину...
Но и при солнце, ярким днем,
Как будто тень лежит на нем.
Восход полдневного светила
Привык он сумрачно встречать,
И суеверия печать
Его руины заклеймила.
Седых легенд сложился ряд
О нем, как эхо давней славы,
Но неохотно говорят
О замке греки Балаклавы.
***
Здесь в городке стяжал почет
Грек, капитан Мавромихали.
О нем все знают, все слыхали,
И в дом его тут проведет
Мальчишка каждый; да едва ли,
Как он, такому богачу
Здесь кто-нибудь был по плечу.
Бриг оснастил он двухмачтовый
И вел торговлю. Сам матрос,
Купец и шкипер, он возрос
Под бурей, был моряк суровый
И к Трапезунду иногда
Водил торговые суда.
Борьба с нуждой в былые годы,
Крушенья в море, непогоды
В нем закалили твердый дух
И лоб морщинами изрыли.
Он стал тяжел, упрям и сух,
Окрепнув в жизненном горниле,
И у него был жесток вкус,
И нрав, и ум, и черный ус.
С горбатым носом, взглядом смелым,
Лицом на солнц загорелым,
Он был характерен, и тип
Пирата в нем найти могли б.
***
Видали ль вы утес скалистый?
Одетый мохом, весь седой,
Он наклонился над водой,
И волны в пене серебристой,
Как будто с плачем и мольбой,
Дробит у ног его прибой.
Видали ль, как с печальным криком,
Когда громаден, недвижим,
Стоит утес в безмолвье диком,
Тревожно носится над ним
Морская чайка, словно в горе,
И грустным стоном будит море?
***
Едва ль на вид не холодней
Утеса этого был к Кире
Крутой моряк, хотя он в ней
Души не чаял. В целом мире
Ему дороже всех одна
Была красавица жена.
Но нежности в Мавромихали
Соседи их не замечали,
И Кира перед ним сама
Была покорна и нема.
На ближней отмели, бывало,
Закутав стан свой в покрывало,
Она подолгу мужа ждет.
И вот, вернувшись с рыбной ловли,
У очага, под сенью кровли,
Он с Кирой холоден, как лед.
К жене он ласков ли, суров ли, -
Кто посторонний разберет?
Но и она напрасно ласки
И нежности ждала порой,
И слез, и дум печальный рой
Подчас ее туманил глазки.
Она была так молода,
Душа ее ждала привета,
Но, вместо ласк, суровость эта,
В его понятная года,
Была ответом ей всегда.
И в этой строгости едва ли
Был прав подчас Мавромихали.
Он мало думал о жене.
Торговлей занят и работой,
Он вечно полон был заботой
О завтрашнем суровом дне.
Тая любовь, он ленты, ткани
Дарил жене, нарядов тьму,
Но нужды не было ему
До слез ее, надежд, желаний.
Была б покорна и верна
И делом занята она.
***
И Кира дома, как в неволе,
Тиха, послушна и мила,
Как птичка пленная, жила,
Покорная суровой доле,И проводила дни она
За пряжей тонкой у окна.
Была смугла немного Кира,
Стройна, как горная коза,
И славились ее глаза,
Темнее синего сапфира.
Они сходны с волной морской:
В них нежной не было лазури,
Но был и холод, и покой,
И тайный признак близкой бури.
А локон Киры? Он черней
Вечерней тьмы и ночи мглистой!
Узлом причесана у ней
Густая прядь косы смолистой.
Так в Греции минувших дней,
Ушедшей в область давней были,
Прическу женщины носили.И Киру волосы чесать
Учила точно также мать.
С горбинкой нос и древней речи,
Как эхо, вторящий язык, -
Гречанку в Кире с первой встречи
Все обличало каждый миг.
И профиль Киры, и уборы -
Все было дивно, и она
Была и с фресками сходна,
И 
| |
| Просмотров: 497 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры