| Главная » Книги |
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворения, Страница 11
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворенияign="justify"> Звучали соловья задумчивые трели,
И улыбалась мне лазурная весна.
***
Не так ли в юности, как греза сновиденья,
Порой является, блистая красотой,
Нам образ женщины в лучах воображенья?
***
Но мы напрасно в жизни бледной и пустой
Ему с тоской и грустью ищем примененья -
Он вечно будет сном, прекрасною мечтой!
ЧАБАН*
Поэма.
***
Вот повесть о моей душевной муке
И о моей изменчивой судьбе.
Позволь мне посвятить ее тебе.
Когда ты вспомнишь обо мне в разлуке,
Когда опять, дыханье затая,
Ты в эти строки вникнешь нежным взором,
Пусть эта песня грустная моя
Звучит тебе заслуженным укором!
____________
*) Чабанами в Крыму называются татарские пастухи.
***
Пришлося раз с татарином наемным
Через Яйлу мне сделать перевал.
Мы долго шли вдвоем ущельем темным,
Давно наш конь навьюченный усталь,
И вот на полпути, в лесу сосновом
Нас вдруг застигла ночь и склоны гор
Окутала таинственным покровом.
Мы сделали привал. Ночной костер
Зажег мой спутник под скалою мшистой,
Развьючил лошадь, привязал к стволу,
И сел смотреть, как свет сосны смолистой
Далеко гонит в лес ночную мглу.
В его лице, привыкшем к непогоде,
К бродячей, вольной жизни чабана,
К ущельям гор, к суровой их природе,
Угрюмая печаль была видна,
И под бараньей шапкою мохнатой
Глаза смотрели с мрачною тоской.
Но вот свирель из сумки полосатой
Достал он и, привычною рукой
По скважинам ее перебирая,
Напев унылый тихо заиграл.
Слыхали ль вы вблизи Бахчисарая
Или в горах среди пустынных скал
Растянутый напев татарских песен?
Когда его играют вдалеке
Свирели пастухов, как он прелестен
И тих! Как шелест ветра в тростник,
Как ручейка нагорного журчанье,
И льется он, и плачет без конца.
Но он теряет вдруг все обаянье
Пропетый диким голосом певца.
Гортанный звук, как скрип арбы визгливой,
Терзает слух и душу вам тогда.
Дар музыкальности судьбой счастливой
Татарам не дан, и пройдут года,
Пока, быть может, в них он разовьется.
Но та же песнь в свирели их простой
Бесхитростно, но как-то сладко льется:
Должно быть, звуки чудной песни тойПодслушаны в самой природе были,
Должно быть, в них неясные мечты
Родные горы тайно заронили.
И вот среди полночной темноты
Передо мной в горах та песнь звучала.
Измученный дорогой и ходьбой,
Ее почти не слушал я сначала
И видел лишь костер перед собой.
Но понемногу в сердце западали
Обрывки звуков в тишине ночной
И подымали старые печали
В моей душе, усталой и больной.
И вспомнил я свое былое горе,
Которое не вылечат года...
У спутника тоска была во взоре,
И я спросил: любил ли ты когда?
Печаль звучит в твоем унылом пенье;
Зачем так грустен тихий твой напев?
Скажи, улан1, в родном твоем селенье
Ты не встречал для сердца милых дев?
И он отнял от губ конец свирели
И обернул лицо свое ко мне.
Его глаза задумчиво смотрели,
И у костра при трепетном огне
По своему казался он красивым
В халпахе2 и широком кушаке.
"Печален я? Не всем же быть счастливым!
Алла велик, и все в его руке! -
Сказал он мне, - А песнь моя отцами
Была давно когда-то сложена.
Она всегда поется между нами
За дымным огоньком у чабана,
Когда с отарою овец вернется
Он под вечер в убогий свой шалаш:
"Богат, велик ты, славный Узен-Баш3
В тебе всегда довольно дев найдется!..."
А для меня невесты нет другой -
Одну любил, и та меня забыла!" -
И он закрыл глаза свои рукой.
"Скажи, улан, но как же это было?
Ужель ее все жаль еще тебе?"
"Слыла красавицей во всей округе,
По всем селеньям нашим Асибе.
Мы слышали сначала друг о друге,
Потом сошлись на свадьбе у сестры.
Но при других с ней говорили мало;
А полюбились так, что с той поры
И день один не свидеться бывало
Нам тяжело. То я на двор зайду
К ее отцу, как будто бы за делом,
То подсмотрю, когда она в саду
Или пойдет одна в покрове белом
По улице с кувшином за водой;
А то сама, когда всех с минарета
В мечеть скликает наш молла4 седой,
Выходит ждать условного привета
Она на свой узорчатый балкон.
При всех же ей увидеться с мужчиной
Почти нельзя - таков у нас закон.
Когда же ночь над спящею долиной
Густую тьму раскинет наконец,
И на торги с маджарою5, набитой
Арбузами, уйдет ее отец,
Она тайком от матери сердитой
Тогда меня впускала и к себе.
Но обо мне при первом расставанье
И навсегда забыла Асибе.
О сновиденье легком, о свиданье,
О неудачах, о вчерашнем дне -
Забыть возможно; но забыть навеки
И ласку, и любовь свою ко мне,
Скажи, возможно ли? Скорее реки
Забудут о родимых берегах,
Скорей коза над пропастью глубокой
Застигнутая в сумрачных снегах
Погоней псов и смертью недалекой,
О ней забудет, падая в крови,
Прощаясь с вольным небом и горами!
Но позабыть возможно ль о любви?..
Осенними глухими вечерами,
За песнями при ласковом огне,
Когда я пас стада в горах печальных,
Красавица забыла обо мне
Однажды я на склоны пастбищ дальних,
Свои отары должен был вести.
И стужу на горах, и зной долины
Терпел я долго на своем пути:
Я их переносил - одной кручины,
Тоски по милой вынести не мог!
И наконец в ночи, во тьме глубокой
Я кожей обвернул ступни у ног,
И затянув ремнем чекмень6 широкий,
И острый нож засунув за кушак,
Пошел домой, оставив стадо в поле;
А на горах лежал туман и мрак,
И буйный ветер плакался на воле.
И осенью, и снежною зимой
В горах опасна путнику дорога,
И не всегда воротится домой,
Кто в ночь уйдет с родимого порога.
Татары ходят по горам гуськом;
Как лошади, запряженные цугом,
Идут они, связавшись кушаком,
И за него плотней держась друг с другом,
Чтоб ветер их, как мошек, не унес
В глубь пропастей, скалистых и бездонных.
Нет ни дороги, ни следа колес
В горах, на их тропинках потаенных;
Лишь вехою унылой иногда
Означен путь тяжелый и опасный,
Где ходят только дикие стада,
Да разве ветер плачется ненастный.
Я шел один среди бесплодных скал,
Окутанных покровами тумана.
Вдали то волк, то ветер завывал;
И дикий свист, и хлопанье Шайтана
Мне чудились в горах, во тьме ночной;
Но своего не убавлял я шага -
Лишь Асибе была передо мной,
А вместе с ней и бодрость, и отвага.
Я долго шел знакомою тропой
Среди глубокой, темной котловины.
Вокруг меня угрюмою толпой
Вставали гор зубчатые вершины.
И наконец в дали меня привлек
На полпути в кофейне одинокой
Дрожащий и чуть видный огонек
В окрестной мгле, безмолвной и глубокой.
Я захотел немного отдохнуть
И пред огнем согреться, чтобы снова
Пуститься в свой далекий, трудный путь
Средь темноты и холода ночного.
Я подошел к кофейне, дверь толкнул -
Она, скрипя на петлях, отворилась,
И мне в лицо горячий пар пахнул.
Там в комнате пила и веселилась
И песни пела наша молодежь.
По случаю какой-нибудь проделки
Сеид-Али устроил им кутеж.
Две медных керосиновых горелки
Бросали свет вдоль глиняной стены
На пестрые сиденья и подушки,
Где разместились наши чабаны
Отпраздновать веселие пирушки.
Сеид-Али, раскрывши на груди
До ворота широкую рубашку,
Стоял с большою кружкой впереди
В своей зеленой куртке нараспашку.
Поверх своих широких шаровар
Он кушаком пунцовым повязался;
Его лица полуденный загар
Еще темней под шапкою казался.
Во всем селе он первый был джигит
И слыл за силача во всей округе.
Бывало на Байрам, когда стоит
Толпа борцов в одном широком круге,
И он под барабан и звук рожка
Выходит звать охотников бороться,
Никто не смеет выйти из кружка,
И вся толпа безмолвной остается7.
На свадьбах он всегда был званый гость,
Знал наизусть все песни и припевы,
В разгульном танце гнулся, словно трость,
И от него в восторге были девы.
Когда при свете дымного огня
Я показался - руки, крики, взгляды
Приветствовали весело меня,
И все нежданной встрече были рады.
Сеид-Али мне приказал подать
Хмельной бузой8 наполненную кружку.
"Сегодня, - говорит, - давай справлять
Пред свадьбою последнюю пирушку:
Ведь я женюсь! И знаешь ли на ком? -
На Асибе!.."
Не помню, что тут было,
Но я свой нож достал за кушаком,
И все кругом смешалось, заходило.
Упали свечи, кружки и скамьи,
И чабаны сцепились в общей драке.
Но, кажется, товарищи мои
Нас растащили...
И один, во мраке
Холодной ночи вдруг очнулся я,
Избитый в схватке и борьбе жестокой;
И первою явилась мысль моя
О милой Асибе, об одинокой,
Об оклеветанной Сеид-Али.
С большим трудом поднялся я на ноги
С покрытой белым инеем земли
И стал искать потерянной дороги.
Невдалеке виднелась от меня
Кофейня, но ни звука, ни движенья
В ней не было, не брезжило огня,
И все вокруг покоем усыпленья
Объято было в горной вышине.
И я, насколько мог, прибавил шагу -
Скорей в село дойти хотелось мне;
И я пришел к знакомому оврагу,
Откуда мне виднелись огоньки
Деревни нашей в котловине темной,
И слышен был далекий плеск реки,
И лай собак, и скрип арбы наемной.
Пробрался я в безмолвное село
По улице, пустынными садами,
Через плетни, где множество росло
Карагачей с широкими ветвями.
Стучало сердце у меня в груди,
Как будто бы в предчувствии утраты.
Когда мелькнул огонь мне впереди,
У Асибе в окне знакомой хаты.
Я к ней ползком пробрался вдоль плетня.
Собака их залаяла сначала,
Но вдруг, узнав, обнюхала меня
И радостно хвостом мне замахала.
Погладил я ее по голове
И поиграл ее мохнатым ухом,
А сам прилег к нескошенной траве
И к тишине приникнул жадным слухом.
Но все вокруг пустынно и темно,
Немые горы тихим сном объяты,
И лишь одно светилося окно
У Асибе под кровлей старой хаты.
Я знал, что дома нет ее отца:
Была пора торговли и базара,
И под навесом длинного крыльца
Не высилась их старая маджара.
Я тихо подошел тогда к окну,
Закрытому решеткою двойною,
И Асибе увидел вновь одну,
Сидящую за пряжей шерстяною;
И Асибе была так хороша
В простом убранстве своего наряда,
Что я следил за ней, едва дыша,
И отрывать мне не хотелось взгляда.
В Крыму довольно девушек у нас,
Довольно жен, стыдливых и прекрасных,
Но нет у них таких глубоких глаз,
Таких очей, пленительных и ясных.
Она волос своих не заплела
И не покрыла их чадрою длинной,
И парчевая шапочка была
На ней обвешана еще старинной,
Отцовской нитью золотых монет;
С ее плеча спускалось покрывало,
И было ей всего семнадцать лет,
А, может быть, и тех недоставало.
В окно я трижды тихо стукнул ей -
Она чуть-чуть вздрогнула и сурово
Насупила края густых бровей.
Тогда я громче постучал ей снова.
С досадой быстро встала Асибе,
Работу бросила, открыла ставни
И крикнула: "Уйди! Чего тебе?.."
И вспомнил я про случай свой недавний,
Услышав от нее ответ такой
Наместо прежней нежной, тихой речи,
Когда мы оба жгучею тоской
В разлуке мучились до новой встречи.
И с болью в сердце стал я Асибе
Рассказывать, как я об ней тоскую,
Просил ее впустить меня к себе,
Я говорил про клевету людскую
И про пустой навет Сеид-Али,
И как мне тяжело, как грустно было
Жить без нее в неведомой дали,
Как шел я к ней один, во тьме унылой.
Как сильно я устал и как продрог,
Просил ее пустить погреться в хате;
Я говорил, что в поле нет дорог,
Что больно мне подумать о возврате,
Что на горах пустынно и темно,
И могут быть с людьми худыми встречи...
Но Асибе захлопнула окно,
Не выслушав моей молящей речи.
И я тогда все понял наконец.
И сердце у меня в груди упало...
Вдали терял зубчатых гор венец
Своих хребтов туманное начало,
И теплились созвездья в вышине.
И долго я без мысли, без движенья
Стоял один, как вдруг собака мне
Лизнула руку - словно сожаленья,
Участья в ней проснулось чувство вдруг
К тому, кто был теперь с своей печалью
Так одинок, беспомощен вокруг.
Уже давно заря над синей далью
С румяных гор согнала мрак ночной,
Когда достиг я своего привала.
Собака всю дорогу шла за мной
И от меня на шаг не отставала.
Мои стада паслись невдалеке,
И слышалось их звонкое блеянье
При утреннем и свежем ветерке.
Я отворил шалаш свой, но молчанье
И сумерки там встретили меня.
Дышало все пустынею глубокой
Еще страшней при первом свете дня -
И я не мог печали одинокой
Перенести и горько зарыдал;
А плакать там, в горах, не стыдно было:
Там нет людей - одни громады скал
Теснятся там безмолвно и уныло.
Когда же вновь поднялся я с травы,
Смирясь перед судьбою неизбежной,
Два глаза злой, мохнатой головы
Смотрели на меня умно и нежно;
И я, рукой прижав ее к себе,
Поцеловал единственного друга -
Все, что осталось мне от Асибе!..
Чабан умолк. Глухие ночи юга
Проходят быстро. Наш костер погас,
Погасли звезды, но с печалью тайной
Еще я слушал спутника рассказ;
И как он был игрой судьбы случайной
С моим прошедшим близок в этот час!
И здесь, в горах, в пустыне мирной, ясной,
Где облака одни туманят даль,
Меня своей тревогою напрасной
Преследует старинная печаль,
И здесь живой тоски воспоминанья
Не заглушить в измученной груди,
И жизнь разбитая одни страданья
И горечь слез сулит мне впереди!
______________
1 Улан - молодой человек - обращение, принятое у
крымских татар.
2 Халпах - большая баранья шапка.
3 Узен-Баш (исток реки) - большая татарская деревня
на северном склон Яйлы. Про нее сложена старинная
песня.
4 Молла - священник,
5 Маджара или арба - татарская телега.
6 Чекмень-верхняя татарская одежда.
7 У крымских татар повсеместно существует обычай на
праздники Байрам и Рамазан, и на свадьбах
состязаться в борьбе под звуки барабана (даула) и рожка. На борьбу собирается вся молодежь из окрестных деревень. Противники держат друг друга за кушаки и
борются, окруженные толпой зрителей. Победителю подносят подарки, и он пользуется почетом и известностью. Соперничают между собою целые деревни, и борьба часто оканчивается кровавой дракой.
8 Буза - напиток из проса, вроде пива.
ПОСТОЙ
(Рассказ в стихах)
"Нет, нет и нет!" - "Что ж? Как хотите!
Но, Софья Павловна, меня
Прошу вас с этого же дня
Не числить больше в вашей свите.
В толпе поклонников не мог
Я изнывать у ваших ног!"
Лучинин взял сердито шляпу
И, поклонясь хозяйке, вниз
Сошел, кляня ее каприз,
И крикнул кучеру Потапу.
На беговые дрожки сев,
Взяв вожжи и уставив ноги,
Он ехал, даже на посев
Почти не глядя вдоль дороги.
Томилась вновь его душа
Любовным вздором, и впервые
Забыл он рожь и яровые.
Еще бы! Чудно хороша
Была соседка! Разве мог он
Хотя бы с рожью золотой
Сравнить так мило завитой,
Такой волнистый, нежный локон?
А глазки? Право, далеки
От них все в поле васильки!
Но для чего ж кокетство это?
Для покорения сердец?
Он не игрушка! Наконец,
В нем самолюбие задето!
Лучинин взял в карман любовь,
Привел рассудок по этапу
И сдвинул сумрачно на бровь
Свою соломенную шляпу.
С усов, нафабренных слегка,
До чесучи у пиджака
Лучинин мил был, и не даром
Служил он некогда гусаром:
Была в нем выправка видна.
Зато Лучинина жена!..
О, не сочтите это сплетней! -
Ее я метрик не видал,
Но лет бы под сорок ей дал.
С супругою сорокалетней
Лучинин мой был не в ладах.
Конечно, дело не в годах,
Хоть годы оставляют все же
Изъяны легкие на коже.
Жена Лучинина - увы! -
И выцвела, и полиняла,
Как ситец, байка одеяла,
Или кретон... Поймете вы,
Что трудно к ней гореть любовью,
И не прибегнете к злословью,
Из предыдущего узнав,
Что к Софье Павловне Труновой
Пылал Лучинин страстью новой.
Он молод был, силен и брав,
И потому, отчасти, прав.
Его почтенная супруга,
Супруг всех верных образец,
Носила блузу и чепец.
Она не ведала досуга:
Стряпню, домашние дела
Она рачительно вела,
Имея, впрочем, в каждом деле
Всего семь пятниц на неделе.
Укрыв под буфами чепца
Своих косичек жидких пару,
Она летала без конца
От кухни к дальнему амбару,
В сарай и ледник, и назад,
Повсюду бросив зоркий взгляд.
Авдотья Карповна дрожала
За каждый лишний пятачок,
И у нее был язычок
Острее бритвы или жала.
Лучинин бедный, рад не рад,
По доброй воле, из принципа,
Переносил все, как Сократ,
Когда кляла его Ксантиппа.
Но жизнь с примерною женой
Он не считал за рай земной.
Раздор, домашние тревоги
Не улыбалися ему.
Теперь понятно, почему
Он тихо ехал вдоль дороги
И не спешил домой, как вдруг
Он повстречал за поворотом
Гусар, промчавшихся сам-друг
На лошадях, покрытых потом.
Скакали, саблями бренча,
Два загорелых усача
В шнурках, в малиновых рейтузах
И синих ментиках кургузых,
Красиво спущенных с плеча.
Смотрел Лучин грустным взглядом
На круп их взмыленных коней,
Раздолье вспомнив прежних дней,
С их вечным пиром и парадом.
"Откуда эти? - думал он, -
Уж не пришел ли эскадрон?"
В деревне ближней, в самом деле,
Увидел он ряды солдат.
С командой спешился отряд,
Мундиры, ментики пестрели,
И в окна изб глаза ребят
И баб повойники глядели.
Ругались вахмистры с толпой,
В испуге бегали телята,
Играл рожок, и два солдата
Вели коней на водопой.
***
А Софья Павловна, уныло
Склонив головку, между тем,
Себя в холодности корила.
Ужель уехал он совсем?
Но ведь она не виновата,
Но что же делать было ей,
Когда не позже этих дней
Она ждала гусара брата?
Уж получила два письма!
Нельзя ж при нем... вот было б мило!
А все ж тревогу сердце било,
И Софья Павловна весьма
Была расстроена. Платочком
Раз глазки вытерла она
И с опечаленным цветочком
Была решительно сходна.
Но тут, прервав ход размышлений,
Влетели всадники на двор.
В передней звон раздался шпор,
Бряцанье сабли вдоль ступеней.
И, запыхавшись, весел, рад,
Влетел к Софи, весь пыльный, брат.
"Оставь, оставь же! Вот мученье!
Да ты запачкаешь меня!" -
"Софи, дружок, я на мгновенье!
Я послан в город на три дня.
Дай завтракать, и я в дорогу! -
Начальство ведь не любит ждать!" -
"Как? Едешь? Мило!" - "Но, ей-Богу,
Дня через три вернусь опять!
Я приказал уж чемоданы
С деревни взять у денщика.
Ну, что? Читаешь все романы?" -
"А ты? Все пудришься слегка?" -
Брат Софьи Павловны был франтом,
И щеголем и адъютантом.
Мундир с иголочки носил,
Был ростом мал, но очень мил,
И за троих играл и пил.
Уписан завтрак был на славу;
Служила Гебою сестра.
Расцеловав ее по праву,
Брат встал, сказав: "Прощай, пора!",
И в N-ск помчался со двора.
***
Два-три воздушных поцелуя
Пославши брату из окна.
Вновь Софья Павловна одна
Осталась, мучась и тоскуя.
Припомнив все свои слова
И свой отказ, едва-едва
Она не стала плакать снова.
О, право ж, не была сурова
Моя прелестная вдова!
Она и очень отличала
Лучинина среди мужчин
И, кажется, не без причин
&nb 
| |
| Просмотров: 403 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры