| Главная » Книги |
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворения, Страница 6
Шуф Владимир Александрович - Крымские стихотворенияняя ночь и тепла, и ясна
На прибрежье далекого Крыма!
Между гор и долин тихо дремлет она,
Сладким сном, чудной грезой томима.
Загорелась звезда, распустился цветок...
Кто грустит здесь - тот робок и жалок!
Чу! Журчит в тишине серебристый поток,
Дышит сад ароматом фиалок.
И кистями душистых глициний обвит,
Посреди кипарисовой сени,
Белый храм возле синего моря стоит
И в волнах омывает ступени.
Чуть мерцая во тьме золоченой главой,
Ропот волн заглушив недовольный,
С гулом моря сливает он благовест свой,
Звон торжественный, гул колокольный.
И в пасхальную ночь мириадом огней
Озарился тот храм над скалою.
Мрамор белых колонн обозначен ясней,
Блещет купол и спорит со мглою.
Синих, красных лучей ослепительный ряд
Отражается в бурной стихии, -
Самоцветные ль камни блестят и горят,
Не цветы ли цветут огневые?
Как лазурна полночных небес высота!
Фимиамы цветов и курений...
Вот во храме широко раскрылись врата,
Слышен радостный гимн песнопений.
То идет и поет возглашающий клир,
И хоругви блестят в крестном ходе...
Воскресенье Христа торжествует весь мир
И весны возрожденье в природе.
ПОЭМЫ
ГОРТЕНЗИЯ.
Поэма в септимах.
I
В провинцию заброшенный злым роком
(Советник тайный этим роком был),
Я года два с усердием служил
В одном губернском городе далеком.
Взирало на меня, ценя мой пыл,
Мое начальство благосклонным оком,
И я чернила проливал потоком.
II
С наследственных имуществ наугад
Высчитывал я пошлины и пени,
Презрев наследников мольбы и пени.
Был невелик мой месячный оклад.
Пройти служебной лестницы ступени
Не довелось мне, в чаянье наград,
И из меня не вышел бюрократ.
Не награжденный чином, геморроем,
Без пенсии, - с чернильницей одной,
И не украсив список послужной,
Сей длинный лист с печатями, на коем
Изображен весь жребий наш земной,
В отставка наслаждаюсь я покоем,
Хоть наслаждаться часто не легко им.
IV
Чтоб обеспечить жизнь детей, жены.
В Воронеже, в Калуге или в Туле,
Все в той же позе и на том же стуле,
Лет тридцать пять мы просидеть должны.
Мы в юности про жизнь мечтаем ту ли?
Но рок суров, и молодые сны
Мечтой о пенсии побеждены.
Но я, увы! - во вред душе и телу,
(Простятся ль мне столь тяжкие грехи?)
На службе даже сочинял стихи.
Я воспевал любовь и Филомелу,
А в докладной писал тьму чепухи.
Я улетал к далекому пределу,
Хотя предел не относился к делу.
VI
Так мудрено ль, что очень занимал
Меня в те дни один печальный случай.
О нем пишу я свой рассказ летучий,
Однажды я бумаги разбирал,
В моем шкафу наваленные кучей.
Там был всегда порядка идеал,
И пыли слой, сравнительно, был мал,
VII
Здесь, между дел, забвенных в нашем свете,
Увидел я, - был крест изображен.
На дверце шкафа был начертан он.
Под ним стояло, - помню строки эти, -
Одно лишь имя: Вихорев Антон.
Кто здесь почил в архивной нашей Лете -
Как не узнать о странном столь предмете?
VIII
На мой вопрос один из писарей
Мне сообщил доклад весьма пространный.Он мог один припомнить случай странный
И был у нас в палате всех старей.
Совсем забыв "вдовицу с дочкой Анной",
Среди реестров, книг, инвентарей
Я внял писцу, умчавшись в Эмпирей.
IX
Назад тому лет двадцать, был в палате
Чиновник канцелярский. Он служил
С усердием, трудясь по мере сил,
Писал красиво и начальству кстати
Для подписи бумаги подносил.
И вдруг, забыв про штемпели, печати,
Он перешел в мир горней благодати.
X
Но для жилища лучший мир избрав,
Изобразил он, - странное желанье, -
В шкафу свою фамилию, - не званье.
Быть может, Вихорев Антон был прав:
Здесь, сохранив о нем воспоминанье,
Как бы гробница, некий кенотаф,
Гласит о нем казенный, пыльный шкаф.
XI
Трагически он кончил, как на сцене.
Решили все, бродя как бы во тьме,
Что Вихорев был не в своем уме,
Что до конца на жизненной арене
Безумье в нем сказалось в кутерьме,
Наделанной с взысканиями пени,
И что помешан он - на манекене.
ХII
На манекене, - да! Хотя предмет
И пункт подобный странны чрезвычайно.
Безумие - психическая тайна,
И странного для сумасшедших нет.
Здесь все условно, все весьма случайно,
И сам Ламброзо не пролил бы свет...
Наш ум больной загадкою одет.
ХIII
Похож на все губернские в России
Был город тот, где Вихорев служил.
Собор на площади центральной был,
Над ним кресты и главы золотые,
А вкруг теснились, - стиль и вид уныл, -
Казенная палата и другие,
И шли к предместью улицы глухие.
XIV
На улицах не в праздник - пустота.
Смертельная царила скука всюду.
Я вечеров описывать не буду,
С закускою картишек и винта.
Приезжим здесь дивилися, как чуду,
И приезжали люди не спроста, -
Ревизовать, уволить, дать места.
XV
Но в воскресенье оживали скверы
И улица Дворянская. По ним,
Кто праздностью, кто скукою гоним,
Толпясь, гуляли дамы, офицеры.
С Кондратьевым, товарищем своим,
И Вихорев гулял, день кончив серый.
В кокардах оба, чинности примеры.
XVI
Кондратьев был немного ростом мал,
Весь черненький, худой и весноватый.
Двадцатого, взяв дань служебной платы,
Он веселился, духом оживал
И в "Якорь Золотой" шел из палаты;
Но в ресторане, осушив бокал:
"Жизнь! - отрицанье жизни!" - изрекал.
ХVII
Плачевный афоризм! Но от собрата
Его усвоил Вихорев себе,
Хоть с горечью, с потребностью к борьбе.
То отрицанье жизни, - гнет, палата,
Тяжелый труд с покорностью судьбе,
В его душе рождали гнев когда-то,
И сердце было грезами богато.
XVVIII
Он жажду жизни страстно ощущал,
Одной мечтой напрасною томимо
Дрожало сердце... проносился мимо
Любви и счастья светлый идеал,
И он свободы ждал неудержимо.
Честолюбив, ничтожен, слаб и мал,
Права на жизнь судьбе он предъявлял!
XIX
В Кондратьеве себе нашел он друга,
В одном столе с ним прослужив года,
И был с ним откровенен иногда.
С Кондратьевым болтал он в час досуга.
Говаривал Кондратьев часто: "Н-да!
Хватить бы куш тысчонок в пять для круга,
А то, брат, жить теперь куда как туго!"
XX
К женитьбе склонен в двадцать восемь
Кондратьев был пленен Анфисой Львовной,
А Вихорев искал в тоске любовной
Офелию, как датский принц Гамлет.
Но где ж в губернии, в семье чиновной
Найти у нас Офелий и Джульетт,
Когда притом чинов и денег нет?
XXI
Ступенью высшей, почестей пределом
Кондратьеву казался - казначей.
Завидней был удел едва ли чей.
К нему стремился он в порыве смелом.
А Вихорев в тиши немых ночей,
Без сна мечтал, томясь душой и телом,
О власти, славе, чуть ни царстве целом!
ХХII
Училища не кончив, не имел
На зрелость он простого аттестата.
Его прибежищем была палата,
Он осужден был рыться в связках дел,
Хотя душа его была богата,
Хоть ум его подчас казался смел,
И в голубых глазах огонь горел.
XXIII
С ним, полным странной грусти и печали,
Кондратьев скромный сблизился один.
Он заменял его в дни "именин", -Дежурство так в палате называли, -
Ходил к нему, услужлив без причин,
И хоть понять его он мог едва ли,
Они друзьями очень скоро стали.
XXIV
Они курили вместе. Ах, табак
Подобен высшей в бедствии усладе,
Рой легких грез рождая грезы ради,
Обманом чувств смягчая жизни мрак.
Забвения мы ищем в этом яде,
Его дымок плывет приятно так...
Но очень дорог недурной табак.
XXV
Все ж иногда кутеж был неминуем:
Кондратьев шел в табачный магазин;
Он покупал полфунта в рубль один
И гордо говорил: "Чем мы рискуем?"
По сладости рожденных им картин,
Он сравнивал табак сей с поцелуем
И возбуждал фантазии игру им.
XXVI
У Вихорева был свой уголок,
И в нем иную он узнал отраду.
Он в комнате, подобной видом саду,
Мечтал, от жизни сумрачной далек,
Забыв печаль, тревоги и досаду.
Свои растенья нежно он берег, -
Лист арума, гортензии цветок.
XXVII
Как узники, тоскуя о просторе,
Они дышали, двигались едва...
Он видел в них живые существа,
Способные делить немое горе.
Любил он очень кипариса два,
Напоминавших юг ему и море...
Увы! Один из них увянул вскоре!
XXVIII
Но от цветов спешил в палату он.
Особенно вдовою Замогильной
Он удручен был: - с миною умильной
Шла в стол вдова искать свой пенсион.
Ее рассказы, перечень фамильный
Его томили. Ею заключен
Для справок был он в шкаф - в архив времен.
XXIX
Почтительность, все виды униженья,
Когда прикрикнут, пригрозив сперва,
Подавленные силою права,
Отставки страх и вечные лишенья,
Без чувства долг, без мысли голова, -
Такая жизнь ужасна без сомненья...
Но опишу ль вам Вихорева день я?
XXX
Среди шкафов и канцелярских стен,
Когда уже пустела вся палата,
Работал он точнее автомата,
С живой душой служебный манекен.
Черствели мысли, яркие когда-то,
И ум узнал постыдный, горький плен,
А жизнь текла, не зная перемен.
XXXI
Руссо и Лотце мудрая страница
О личности и о ее правах
Нам говорит... но канцелярский прах?
Но пыли слой? - Под ним должно все скрыться!
И есть ли прок в возвышенных словах?
У нас всему назначена граница:
Безличны личности, и важны лица/
XXXII
Таким "лицом" - чиновничий жаргон, -
В "означенной" палате, без сомненья,
Был Знаменский, начальник отделенья.
Он строго чтил формальность и закон.
Но обо всем особого был мненья.
Прилизан, строг, корректен и умен,
Недюжинным был карьеристом он.
ХХХIII
И вот взошло судьбы его светило:
В столицу съездив, получил он пост.
Он весь сиял, но скромен был и прост
И с подчиненными держался мило.
Подготовлялись адрес, спичи, тост, -
Он уезжал на юг, исполнен пыла,
И проводы устроить нужно было.
XXXIV
Что это был за пышный фестиваль!
Произносились речи за обедом,
(Вам, верно, смысл речей подобных ведом).
"Наш Знаменский, - сказал застольный враль, -
Как триумфатор римский, шел к победам!"
Все с Знаменским прощались, и едва ль
Шампанское могло залить печаль.
XXXV
Но час настал. Отъезд был неминуем.
Уж поезд тронулся с вокзала в путь, -
Вдруг на ступень вагонную вспрыгнуть
Успел чиновник, чувствами волнуем,
И к Знаменскому он припал на грудь:
Кондратьев пьяный, крикнув: "Чем рискуем?",
Простился с ним последним поцелуем.
XXXVI
Но Вихорев угрюмо думал: "Эх!
Теперь за эти спичи, спаржи, оды
Пойдут уплата, вычет на расходы,
А у меня в мундире тьма прорех!
Ну, проводы! Вот не было невзгоды!И завистью, неведомо для всех,
Его томил начальника успех.
XXXVII
Звезда в лучах эффектнейшей карьеры!
Она смутила Вихорева взор,
Мелькнув пред ним, как некий метеор,
И день его преобразила серый.
Задумчивей стал Вихорев с тех пор,
Формален был по службе свыше меры,
И в нем погас последний проблеск веры.
XXXVIII
Фантазия - действительности враг.
Она способность к делу убивает.
Не действует, кто пламенно мечтает.
Лишен энергии, в пыли бумаг
Возился Вихорев, хоть знал, что тает
Вся жизнь его, замедлив ровный шаг,
Но для борьбы он воли не напряг.
XXXIX
Он не читал теории Гальтона,
Что рабство - заурядности удел,
Но быть рабом не мог он, не хотел.
В нем мысль была пряма и неуклонна,
Насмешка зла, как жало острых стрел,
Но, для контраста словно, сбившись с тона,
Он подчинялся низко, до поклона.
XL
Так гордый тополь рвется к небесам,
Главой всех выше, в небесах шумящий,
Но все ж, к своей отчизне настоящей,
Он корнем льнет - к земле, к траве, цветам.
Он не страшится молнии блестящей,
Но лишь топор ударит по лесам,
Он, годный на дрова, поникнет сам.
XLI
Ложился снег, по улицам белея,
И слышен был визгливый скрип саней.
В окошках становилося темней...
Казалась вся серебряной аллея
В центральном сквере, но гулять по ней
Не шла красотка, щечками алея,
И лишь метель неслась и выла злее.
XLII
Вот Рождество приспело, и готов
Был получить на праздничного "гуся"
Чиновник мелкий, с радости не труся
Кредиторов, процентов и долгов.
О новом платье думала Маруся,
Дочь писаря, а он - про сажень дров.
Мороз в тот год жесток был и суров.
XLIII
И вот, когда - то пряталось за тучей,
То вновь светило солнце сквозь туман,
И окон ряд был блестками убран,
Престранный с Вихоревым вышел случай.
Влюбился он. Был у него роман.
Увы! Как быть с судьбою неминучей?
Любовь сильна, хоть будь мороз трескучий.
XLIV
Любовь сильна, прекрасна... но она
Нуждается и в деньгах, и в затратах.
Офелии лишь о мужьях богатых
Вздыхают нежно в наши времена.
Гнездо амура в золотых палатах,
Им обстановка для любви нужна.
Кто гол и бос, тому не впрок жена.
XLV
Итак, mesdames, скажите: неужели
Могли бы вы в практически наш век
Любить того, кто хоть не из калек,
Пригож и статен, но на самом деле
Ничтожен, беден, жалкий человек?
Он не идет к карьере, к светлой цели...
Ужель его б вы полюбить хотели?
XLVI
Едва ли с милым рай и в шалаше.
Прошла пора пастушеских идиллий.
Колье, накидок, бархатных мантилий
Цирцеи наши жаждут все в душе.
Пусть женщины белее чистых лилий,
Но о презренном думают гроше,
И не купить любви "Аu bon marchй".
XLVII
Да, женщины нам "дороги" не в меру,
И их любви - цена не медный грош.
И прежде чем их страсть приобретешь,
Устроить нужно шумную карьеру,
И лишь тогда жену купить, как брошь,
Брелок, халат, бутылку Редереру
И статуэтку, - ну, хотя б Венеру.
ХLVIII
Наивное гаданье на цветке:
"Не любит - любит - нет!" О, Маргарита,
Пора оставить! Нежность позабыта,
И думать ли об этом пустяке?
Мы жить привыкли пышно и открыто,
В коляске разъезжать на рысаке,
Мазини слушать и смотреть Маркэ.
XLIX
Мой Вихорев с его душою яркой,
В безвестности живущий и в тени,
Мог верно оценен быть в наши дни
Одною разве дамою, - кухаркой,
Чего, конечно, Боже сохрани!
Роман такой - роман уж слишком "жаркий",
И у плиты любовь была бы маркой.
L
Но кто ж смутил чиновника покой?
В кого влюбился он? Кто дама эта?
Уж не красавица ли полусвета?
Кто мог бы ждать фривольности такой?
Ужель иного не нашел предмета
Он для себя в губернии Т-ской?
О ком вздыхал наш Вихорев с тоской?
LI
Под самый праздник, подышать морозом
Вдоль улиц cнежных Вихорев пошел.
Ему встречался милый, слабый пол,
Подобный сновидениям и грезам, -
Прекрасным, лживым вместе. Очень шел
Их туалет к их взглядам, жестам, позам,
Румянец щек горел на зависть розам.
LII
Порхал, блестя при свете фонарей,
Рой белый звездочек пушистых снега.
Проснулись в Вихоревй грусть и нега,
И сердце билось чаще и скорей.
Мечтой летел он в даль иного брега, -
И вдруг, смутясь, в шинелишке своей,
Пред магазином стал он у дверей.
LIII
На Вихорева, ставшего неловко,
Из яркого окна на этот раз
Взглянула пара синих женских глаз.
В окне виднелась чудная головка:
Прическу освещал горевший газ,
Волнистый локон завила, плутовка,
Изящный носик, тоненькая бровка...
LIV
Так нежен был прелестной шеи цвет,
Глаза так живо, пристально глядели,
Что Вихорев смущен был... Неужели
Ошибся он? Не может быть! - Но нет:
Пред ним головка куклы в самом деле,
И, куафером выставлен на свет,
На ней - он видел - был парик надет.
LV
"Жаль! - он подумал: - Профиль - королевы!
(Головка повернулась тут сама
A troits quarts, кокетливо весьма)
А впрочем, все такие ж дщери Евы,
И ей подобных наберется тьма:
Лишь выставка причесок - дамы, девы...
Головки парикмахерские все вы!"
LVI
"Да, - продолжал он, - чувства нет у вас,
Хоть вы нарядны, куколки, прекрасны!
Порой, как небо, ваши взоры ясны.
Но я боюсь стеклянных ваших глаз, -
Они фальшивы, лживы и опасны,
И ваша прелесть только напоказ!
Головка стала перед ним en face.
LVII
И Вихорев почувствовал в тревоге, -
Что кукла смотрит на него: вот-вот
Головка рассмеется и кивнет.
Глаза смотрели, пристальны и строги, -
И он попятился... Холодный пот
Катился по лбу и, давай Бог ноги,
Он прочь бежать пустился вдоль дороги.
LVIII
В ту ночь ему тревожный снился сон,
Несбыточный, таинственный, как сказки,
И женский взгляд, исполнен тихой ласки,
К нему теперь был с нежностью склонен.
О, как ему знакомы эти глазки!..
Да полно: точно ль куклу видел он?
И он проснулся, странен и влюблен.
LIX
Он вcпомнил древний миф, как Галатею
Пигмалион чудесно оживил,
В холодный мрамор вдунув страсти пыл.
Он странную создал себе идею...
Прошла неделя. Вихорев купил
Головку в парикмахерской, и с нею
Уединился, полн мечтой своею.
LX
Кондратьев сам не мог его застать,
В палате только он бывал в дни службы,
И наступил конец их старой дружбы.
"Уж не хандрит ли Вихорев опять?" -
Кондратьев думал. Иначе чему ж бы
Холодность друга мог он приписать?
"Суров и мрачен! - чт 
| |
| Просмотров: 331 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры