Полонский Яков Петрович - Братья, Страница 9 - Книги

gn="justify">

Пора им выветрить хмельной угар,

Их дома ждет прислуга, самовар

И чемоданы. Но никто не знает

Своей судьбы, встречая новый день,

И, если счастье впереди сияет,

Несчастье следом гонится, как тень.

Навстречу нашим братьям, просыпаясь,

Встает Москва. Их пошевни летят,

Летят, то упираясь, то качаясь:

"Валяй!" - кричит спросонья старший брат.

Игнатий свеж, но нравственно измучен

Его картуз сердито нахлобучен.

Вот брата обнял он одной рукой

И мысленно прощается с Москвой:

Вот он глядит вдоль серого забора

И видит угол дома своего, -

Но из Москвы он вырвется не скоро,

И дилижанс укатит без него...

Вот (помнил он), визжа, хвостом виляет

Барбоска; няня старая седой

Головушкой с любовью припадает

К его плечу: "Эх, ты, кормилец мой.

Всю ночь ждала... Беспутная башка-то.

Как нализался!.. Господи! когда-то

Увижусь я с тобой, дитя мое!

Забудешь, чай! А я твое белье

И платье уложила - все сдается:

И не увидимся - ох-хо, хо-хо!"

Но из Москвы не скоро он урвется,

И дилижанс укатит без него...

ГЛАВА 7

Игнат Москву конечно бы покинул -

И, так сказать, уж парус поднят был -

Как вдруг его ладью шквал на мель кинул

И темною волною окатил.

Игнат уже к отъезду уложился,

Рассеянно на образ помолился,

В последний раз облобызал отца,

Уж ждал его извозчик у крыльца,

Алеша провожать его сбирался,

И освежал водой свой сонный лик.

Как вдруг, в передней, сабли стук раздался,

И замелькал жандармский воротник.

И свой арест Игнат мой помнит живо;

Но за него я должен вам сказать,

Что в оны дни никто б не счел за диво,

Что вздумали его арестовать.

То было время, - время роковое;

За старый строй, за право крепостное

Дрожа, одни представили себе,

Что на Козихе, или на Трубе,

Того гляди, затеют баррикады;

Других смутил осиротевший трон

Луи-Филиппа. Слухи и тирады

Газетные встревожили наш сон.

Париж кипел, народы волновались,

Одни лишь мы, вне всяких бурь и гроз,

И мыслями и чувствами сливались

Как бы в один бестрепетный колосс.

Святая Русь ни бури той, ни воя,

Не слушала, спиной к Европе стоя.

(Не все читал в газетах высший свет,

Народ же вовсе не читал газет.)

И вдохновясь бестрепетным колоссом,

Не ради рифм, не ради звучных строф,

Тогда поэт сравнил его с утесом

На рубеже бушующих валов {*}.

{* Но огненный змей преломил свое жало,

И весь невредимый грохочет утес.

Бенедиктов.

(Прим авт.)}

Поэта бред был многими проверен

С тем, что другие видят наяву,

Утес, как мощный образ, так был верен

Что умилял и радовал Москву.

(В одном лишь клубе кто-то очень тихо

Заметил: "Рад, что вздули Меттерниха".

Но и такой анти-австрийский дух

В те дни не смел бы радоваться вслух.)

И все-таки нашлись и повлияли

На все дела такие мудрецы,

Что наш колосс от комаров спасали

(То были все отечества отцы).

Был глупый случай (кой-кому желанный).

В одной кофейной кто-то кофе пил,

И на полях газеты иностранной

Карандашом три слова начертил

Весьма непозволительного свойства:

В порыве легковерного геройства

Он пожелал, безумец, чтоб Москва

Вдруг сделалась Парижем!! Какова

История! В Париже воем воет

Не шквал, а ураган; разбит компас,

Оторван руль; а он гримасу строит,

И что же пишет? "Жаль, что не у нас".

И этот кто-то, - какова отвага!

Как и другие, вышел из дверей;

Но так как беспардонная бумага

Выносит все, что ни пиши на ней,

Не он попался, а она попалась -

И - караул! начальство заметалось -

Пошло писать! - погром и суета! -

Курьеры скачут! Мигом заперта

Кофейня. (Ставни, болты и печати...)

И сам кондитер - где тут рассуждать! -

Ужасно струсил; рад, как благодати,

Что подали надежду взятку взять.

Искали долго - и не нашли писаки;

Но тот, кто в это утро кофе пил

В кондитерской, записан в забияки,

И даже тот подозреваем был,

Кто карандаш с собой носил в кармане;

Какого-то враля поймали в бане.

Москва разахалась, - и наш Игнат

Попал не в дилижанс, а в каземат.

В то утро, как свершилось преступленье,

Он - донесли - кофейню посещал,

Купил себе какого-то варенья

И уходя кондитеру сказал:

"Я еду в Рим, у вас родных там нет ли?

Я отвезу, пожалуй, коробок".

Из этих слов сплели такие петли,

Что отлетающий попал в силок.

Его в кофейной знали как артиста

И не могли принять за афериста,

И, стало быть, смекнули, что при нем

Был карандаш с готовым острием.

Кого ж и взять?

Игнатий растерялся,

Клялся, божился, честью уверял,

Ну, словом, как преступник запирался,

Но тайный суд его не выпускал.

Пока Алеша по Москве метался,

Расспрашивал, куда девался брат,

Да в разных канцеляриях справлялся,

Да кланялся властям - увы! Игнат,

Не уличенный, но приговоренный,

Лишь мог в окно глядеть на двор казенный,

На стойло для курьерских лошадей,

На караульню да на голубей,

Слетавших с кровли на помост досчатый...

Мог от порога до стола шагать,

Мог, наконец, к подушке на примятый

Матрац прилечь да с горя задремать.

Вот все, что мог на первый раз Игнатий!

Судьбу свою он проклинал иль нет, -

Не знаю, - не слыхал его проклятий;

Но не без ужаса на божий свет

Взглянул Игнат. Москву возненавидел,

Был раздражен, суду конца не видел,

Просил пера, чернил, хотел писать...

Боялся свой рассудок потерять...

Подняв окно, протягивал он руки

На вольный воздух, и не раз сжимал

Холодную решетку, словно муки

Своей души железу поверял.

Он испытал допросы, рук сличенья,

И ласки те, в которых слышен был

Намек и на возможность снисхожденья,

И на возможность петли. Он забыл

Все это. Так, мы часто забываем

Наш кошемар, когда встаем и знаем,

Что незачем трудиться объяснять,

Как это мы не в силах были встать,

Придавленные призраком к постели:

Но помнил он, как пламенно ждала

Его душа свободы, как летели

Часы и дни, как наконец пришла

Ночь светлого Христова воскресенья.

В Кремле Иван Великий загудел.

Игнат не спал - смирял свои сомненья,

Молился; но все тот же мрак глядел

Из-за решеток в мутные окошки;

Казенный двор не озаряли плошки;

Но мрак гудел, лился полночный звон

Торжественно, и лежа слушал он,

Как колебались эти волны гула.

И в то же время слушал, как прошли

Солдатики на смену караула -

То были звуки неба и земли...

Он долго плакал... Вдруг "Христос воскресе

Из мертвых, смертью смерть попра" запел,

Привстав с постели, - точно в темном лесе

Раздался голос. Или он хотел

Своим безумным громогласным пеньем

К своей неволе отнестись с презреньем?

Иль голосом своим хотел тюрьму

Наполнить, чтоб откликнулись ему?

И точно кто-то, приложась губами

К его дверям, проговорил в замок:

"Воистину! Поговоримте с вами...

Я на дежурстве, верно вы дьячок?.."

Не понял узник шутки офицера,

Стал горячо его благодарить,

Сказал ему, кто он, где их квартера,

Просил его Алешу навестить,

Все сообщил ему, что нужно было,

И сердце в нем еще тревогу било,

А на душе уж сделалось светлей.

Фантазия, друг страждущих людей,

Плыла к нему незваная, ласкает,

И чудится ему: он улизнул...

Бежит, взбежал, _она_ его встречает...

Христос воскрес!.. и с этим он заснул.

Прошла святая, наступило лето,

И стал он чувствовать, что за окном

Железная решетка разогрета

Уже не им, а солнечным лучом.

А дело шло, неслышно разъяснялось,

И узнику, должно быть, улыбалось...

Ему позволили читать, писать

И от родных посылки получать.

Записки от Алеши присылались

Не иначе, как в нитяных носках,

Они его сердечных тайн касались,

И он читал их не при сторожах.

Впервые был он откровенен с братом,

И "кто _она_?" в письме его спросил.

Увы! Злой рок смеялся над Игнатом,

Мечтателя он в нем не пощадил.

Брат отвечал ему и, между прочим,

Вот что писал:

"Мы о тебе хлопочем,

Отец угрюм, я трачусь - толку нет;

Но ты желаешь знать, кто твой _предмет_?

И от меня всего скорей узнаешь...

Затеявши пикник, чтоб покутить,

Смекнул я, что ты в карты не играешь,

Бракуешь граций и не мастер пить.

Итак, чтоб не заснул ты на прощанье,

Я для тебя Раису пригласил, -

Погибшее, но милое созданье,

Которое когда-то я любил.

В своем кругу она аристократка,

Цветочки любит, и не без задатка

Быть некогда принцессой; ибо в ней

Сидит бесенок и толкует ей

С утра до вечера, как нарядиться:

Роскошно или бедно, что сказать,

С кем пококетничать, в кого влюбиться,

Чем кончить день, зевать иль не зевать?

Я пригласил, Раиса не сказала

Ни "да", ни "нет", и вот, любезный брат,

Чтоб все мое старанье не пропало,

Я вздумал с ней побиться об заклад.

И знаешь ли, о чем я с ней побился?

Что ты в нее никак бы не влюбился,

И что изящный вкус твой так развит,

Что надо быть богинею на вид,

Чтоб сразу заслужить твое вниманье.

Брани меня, голубчик, виноват,

Я подзадорил милое созданье.

- "Приеду, - говорит, - а в чем заклад?.."

"Фунт шоколаду". - "Хорошо, приеду!"

"И, черт возьми! чего не ожидал:

В метель примчалась одержать победу!..

И я фунт шоколаду проиграл.

Правдивая душа! Я понимаю.

Что я тебя немножко огорчаю,

Но ты меня, душа, не огорчай,

Люби ее, да только не страдай.

Она теперь с откупщиком в союзе,

Наивная и скромная на вид,

Я видел сам, в широкой ходит блузе,

И за двоих имеет аппетит.

Не спорю, брат, изящная Раиса

Прелестна, как сто двадцать пять чертей!

Теперь она на даче. Из Тифлиса

Чудак один волочится за ней, -

Тот самый, что мороженую кошку

Одной сильфиде, приподнявшей ножку,

На сцену бросил; я б расцеловал

Его за это одолженье..."

Так писал

Алеша к брату. Мой Игнат смеялся,

Но горьким смехом, и когда в ответ

Писал к Алеше, сильно выражался,

Как ложью возмущаемый поэт.

В те дни одна поэзия спасала

От пустоты и пошлости, - она

Одна кой-что внушала, врачевала,

Хоть и сама подчас была больна.

Ее болезненные вдохновенья