Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

bsp;

   Напечатано было в сборнике "Братская кровь",

   истребленном царскою цензурою.

  

  

   ЕВРЕЙКА.

  

   Деревни голодающего района были полны сыпным тифом. Ослабевшие от голода больные редко выдерживали тиф и умирали.

   Вместе с другими приехала работать среди голодающих молоденькая, маленькая, худенькая фельдшерица с изсиня-черными волосами.

   - Жидовка... - сообщил о ее приезде местный дьякон священнику.

   Она энергично взялась за работу. Работала сначала по устройству столовых, но потом вся отдалась лечению больных. Лечила и ходила за ними.

   Она вся потонула в работе. Целые дни она моталась по деревням. Когда не оказывалось лошади, ходила пешком через сугробы.

   Зима была снежная, с вьюгами и снежными бурями. Она ездила и ходила в мятель и вьюгу. Несколько раз на волосок была от гибели. Ничего не боялась.

   Дьякон все косился на "жидовку". Она знала, что он везде ее так называл и распространял о ней разные вздорные слухи.

   Наконец, у него самого заболел ребенок. Дьякониха, без ведома мужа, позвала ее, и она сейчас же прибежала. Ребенок болел очень тяжко, задыхался, но она его выходила.

   Дьякон потом руки у нее целовал.

  

   О себе она совершенно не думала. Голодных кормила, а сама, бог весть, чем и когда питалась. Вернется к вечеру, вся иззябшая, усталая куда-некуда, едва ноги волочит, а потом еще болтает или читает с детьми, которые к ней набьются. Ужасно детей любила и дети ее.

   Не жалела себя нисколько. Работала, как двужильная. А сама такая худая, еле душа в теле держится. Только большие черные глаза горели.

   Скольких спасла, выходила, а с самой случилось то, что должно было случиться: заразилась сыпным тифом и на пятые сутки умерла.

   Схоронили ее не на самом кладбище, а около него, - ведь она была еврейка!

   На похороны ее собралась молодежь, работавшая там на голоде.

   Кто-то вспомнил, как она говорила: "Я не христианка, но и не еврейской веры. Мой бог тот, который один у всех. Мой бог - любовь". И ее гроб опустили в могилу, вспоминая эти слова.

  

  

   1894 г.

   КРОВАВЫЕ ОЧИ.

  

   1.

  

   Над расплавленным воском, в эти ночи, в работе без сна

   Глаза молодые скоро совсем потеряет она.

   День и ночь, день и ночь все работают быстрые пальцы ее.

   День и ночь восковое литье

   Пьет здоровье из тусклых очей.

  

   Долгой ночью горит огонек все у ней.

   Долгой ночью все лепит, все лепит, все лепит цветы

   Бесконечно она,

   Вся заботы тяжелой, бессонной полна.

   Накормить надо братьев голодные рты

   И спасти ослабевшую мать.

   Надо делать, все делать, все делать цветы,

   Надо труд продавать.

  

   Стали кровью туманиться бедной глаза.

   За слезой на работу катится слеза.

   Пятна крови дрожат в ее скорбных очах.

   И все кажется мне - капли крови дрожат

   У нее на цветах.

   Капли крови огнями страданья горят

   На прекрасных цветах.

  

  

   2.

  

   В церкви блестящей невеста счастливая,

   Счастья полны ее светлые, нежные

   Очи лазурные, взоры стыдливые.

   Счастьем сияют цветы белоснежные

  

   Над белоснежной фатой подвенечные.

   Счастья полны на груди серебристые

   Ландыши, мая питомцы беспечные,

   Нежно душистые, светло росистые.

  

   В розовых ушках бриллианты чудесные

   Сотней огней переливами блещутся.

   Ландыши, мая питомцы прелестные,

   На бьющемся радостью сердце трепещутся.

  

   О, как прекрасен невесты царственно белый наряд!

   Свадебный блещет венец, в кадильном дыму колыхаясь.

   Но капли крови, но капли крови в цветах белоснежных горят,

   На чашечках белых качаясь.

  

   Эти ландыши в долгие тяжкие ночи

   Сгубили цветочницы бедные очи.

  

  

   3.

  

   Вальса звуки, кружа упоительно,

   В зале сверкающем сладко летят.

   Пара за парой в вальсе пленительном

   В нежной воздушности быстро скользят.

  

   Бал весь в разгаре... И всех там прекраснее

   С алою розой княгиня. Вкруг ней

   Рой кавалеров со взорами страстными.

   Как хороши эти розы на ней!

  

   Алые розы меж черными косами!

   Сорваны только-что будто они...

   Кажется блещут садовыми росами,

   Чудной душистости свежей полны.

  

   О, как прелестен красавицы бальный атласный наряд,

   В зеркалах золотых, как сказочный сон, отражаясь.

   Но капли крови, но капли крови на розах прекрасных горят,

   На венчиках алых качаясь.

  

   Розы те в долгие, тяжкие ночи

   Выпили бедной цветочницы очи.

  

  

   4.

  

   Никогда, никогда не вернуть ей назад

   Ее радостным светом светившийся взгляд, -

   Не вернуть ей назад!

  

   Есть один еще путь, чтоб не знать

   Страшных слов: "голодать"!

   Это тело свое продавать,

   Торговать молодою своей красотой.

  

   Но она и чиста и горда

   И собой

   Торговать не пойдет никогда.

  

   ------------

  

   Предо мною смертельной полны красоты

   Цветы,

   Ее слезами облитые,

   Ее кровью покрытые.

  

   Предо мной страшный призрак ее слепоты,

   Мрак ее заливающей ночи...

  

   Предо мною слепые, кровавые очи.

  

  

   ЗЕМЛЯ.

   (У картины Иванова).

  

   Он лежит на подостланной ряднине в степи за тысячу верст от родного селенья и за тысячи верст от новых земель, к которым они добирались с таким страшным напряжением.

  

   Дети и старуха мать ехали, а он с женою больше шли, редко лишь присаживаясь. Шли... и шли... и шли через поля, через степи, через леса, под ветром, под холодом, под зноем, под палящими лучами солнца по бесконечному, бесконечному пути...

   Старуха-мать не вынесла, умерла в дороге. Схорони ее на чужом погосте и пошли дальше.

   Вдруг и сам он стал что-то прибаливать... Стал присаживаться... Стали они чаще останавливаться. Наконец, он совсем свалился и на этой остановке богу душу отдал.

   И вот он лежит недвижный под образом, - за тысячу верст от родных мест и тысячи верст не дойдя до новой обетованной земли.

   Там, в родных местах было много земли, по которой мог бы ходить плуг его и его детей и внуков, - много земли, с которой могла бы кормиться его семья. Но землю эту забирали себе сильные люди, иные из которых даже в колясках никогда по ней не ездили и только пировали на крестьянские труды где-то в столицах и заграницах.

   А они с семьей пропадали с голода на крохотном клочке земли, с все увеличивающимся страданием душевным раздумывая и передумывая о том, что же дальше с ними будет, когда подрастут дети и хлеба вдвое больше нужно будет?

  

   Народ кругом пропадал от тесноты среди беспредель­ных помещичьих, удельных, государственных земель. И вот пошли от них ходоки искать свободных земель в Сибирь, на Амур, в Уссурийский край, где, говорили, есть свобод­ные земли, никем не захваченные.

   И куда, куда только ни пошли бы русские мужики за землей!

  

   Одни пропали без вести, но зато другие нашли себе вольные земли, много земли, и звали родных и земляков.

   И стал народ кругом подниматься и уходить, покидая старое жилье.

   И вот пошли и они с дочкой, сыном и старухой. Все продали. Поплакали над родными местами и пошли искать счастья за тысячи, тысячи верст.

  

   Но все, казалось, вытерпят мужицкие жилы и кости, все вынесет мужицкая, притерпевшаяся с детства, в холоде, в голоде, в вечной работе и заботе, душа, - только бы до земли добраться.

   До "земли"! Великое это слово для крестьянской души: "Земля!".

  

   Светлые видения новой, сытой, вольной жизни шли пе­ред ними светящимся столбом, ведя их к земле обетованной.

   И вот на средине пути оборвалась теперь его жизнь. Сдал, не выдержал, покинул их тогда, когда им, может, пропасть без него...

   Бездыханный, лежит он в степи, и ничком, головой у него в ногах, лежит она, верная подруга его многостра­дальной жизни.

   Лежит она у мужниных ног со своим огромным, как эта степь бесконечная, горем. Одна с малыми детьми! Одна здесь, за тысячи верст от родных и близких! Одна!

   Не скажет он, родимый, ей ни словечушка о том, что ей, несчастной, теперь делать? Куда податься?

   Все выносила она с ним. Вытягивая все жилы, тащила она с ним тяжкий воз их, ограбленной судьбой и людьми, жизни. Но теперь-то, теперь какие же силы нужны ей, чтобы вызволить себя с детьми?!

  

   Что делать ей? Ответа нет.

   Бездыханный лежит он перед ней.

   А кругом все земля и земля. И бог знает сколько земли на Руси! Поля, поля, степи, степи, - сколько земли, на ко­торой ей бы с сиротками, казалось, везде должен быть уго­лок. Но все по дороге чужая земля. Вся земля захвачена в железные руки. Никто не дает земли даром вдове с сиротами. Жадно, каменно сердце человеческое! Есть деньги - бери землю. Нет денег - пропадай среди всей необъятной земли русской.

   Великий, неизбывный грех висит над нашей землей, над всеми землями в мире.

  

   Она лежит у недвижных ног своего друга. Велико ее горе, как велика степь с ее бесконечным простором. И нету никакого отклика. Только ребенок заплачет, да ветер за­шуршит в сухом ковыле и тоскливым вздохом пронесется над нею.

  

   И встанет она и закопает мужа с последними причита­ниями и молитвами и, глубоко схоронив в груди свое горе, повезет вдаль детей, пойдет с ними, вперед и вперед, искать землю, подняв на себя великую тяжесть, - великая русская трудовая мать!

  

  

   * * *

  

   Был вечер, петербургский, туманный, промозглый... На

   набережной канала

   Она встретилась мне. Худа... Бледна...

   "Пойдемте ко мне", - она сказала,

   Осипшим голосом тихо сказала она.

  

   Я почувствовал, что она сегодня не ела.

   У меня был только рубль. Я отдал его ей.

   Она удивилась: "Как? Даром? не взяв ее тела?".

   Этого не бывало еще с ней.

  

   Она благодарно на меня взглянула

   И маленькую, детскую, худую руку мне

   Несмело она протянула

   И исчезла в вечерней петербургской промозглой мгле...

  

   ------------

  

   Бедная сестра! Я ничего больше не мог сделать для тебя,

   Я ничего не сделал, чтобы вырвать тебя из пучины.

   Может-быть, вскоре найдут с рюмкой яда тебя,

   Погибшей с голода, с отчаянья среди огромной, миллионной,

   столичной пустыни.

  

  

   УБИЙЦА ЧЕТЫРНАДЦАТИ.

  

   Поезд стучит и стучит.

   В вагоне вокруг меня идет разговор о только-что начавшемся процессе убийцы-грабителя, который недавно вырезал целую семью, а всего, как это выяснилось на суде, убил на своем веку четырнадцать человек.

   Все говорят с ужасом об этом преступнике.

   Молодой человек, упитанный, в щегольской судейской с иголочки, выражает сожаление, что убийцу не судят военно-полевым судом.

   "С такими церемониться нечего! - горячится он. - На виселицу без всяких рассуждений, и больше ничего!".

   А я только-что прочел в газете о жизни этого убийцы. Его жизнь была сначала жизнью затравленного ребенка, по­том затравленного юноши, из затравленного волченка став­шего волком среди затравившего его общества.

   Он не знал своих родителей. Он был брошен ими в жизнь, как бросают щенят в воду. Он вырос под забо­рами, в канавах, в уличной грязи. Он знал одну нищету, один голод, одну ругань, одни побои. Его учили всякой мерзости, а когда ему хотелось выучиться мастерству, никто не помог ему в этом. Он дружил только с собаками. От человеческого общества он видел только презрение, попра­ние, отвержение. Он впитал в себя общую философию, со­стоявшую в том, что человек человеку волк. Он и стал волком.

  

   После первой кражи с голода его посадили в тюрьму, где он начал изучать ужасную науку тюремного развращения, продолжавшуюся и закреплявшуюся потом в нем всю его жизнь. Выйдя из острога, столкнутый тюрьмой дальше по преступному пути, он скользил уже потом по нему еще дальше и дальше, попадая в тюрьму вновь и вновь и проходя все дальше и глубже страшную тюремную школу пре­ступности, огрубения, ожесточения, озверения человека.

   Из случайного вора он стал вором постоянным, потом вооруженным грабителем, убийцей-профессионалом.

   Никто никогда не пожалел его во всю его жизнь. И он не знал, что такое жалость.

   Люди его травили, и он грабил и резал людей, одуряя себя водкой, которой снабжало его государство. Государ­ство продавало водку, а когда он, одурившись ею, совершал преступления, государство его хватало и карало.

   А теперь общество, затравившее его с детства, и госу­дарство, развратившее его тюрьмою и споившее его водкой, особенно торжественно судили его.

   Общество ужасается на него и требует немедленного государственного убийства этого убийцы, потому что об­щество и государство не знают ничего другого для преступников, как тюрьма, цепи, плети, виселица.

   Вместо того, чтобы исправить преступников, их души убивают тюрьмой, а тело веревкой виселицы.

   Когда в вагоне среди нас идет этот разговор, убийца стоит там перед судом в цепях и по бокам его солдаты с заряженными ружьями.

   Но рядом с ним надо бы поставить всех нас, все общество, не оказавшее ему с рождения никакого внимания, бросившее его на путь преступления и развратившее его тюрьмою. Все общество, все мы, должны были бы сидеть там, на скамье подсудимых, как его совратители и подстрекатели.

   Но мы, общество, в лице судей, сидим за судейским столом и судим его.

   Молодой судебный чиновник, требующий немедля повесить преступника, оказался товарищем прокурора. За недолгое время своего прокурорства он, наверно, отправил уже в тюрьму и на каторгу немало людей.

   Я представил себе, скольких еще он отправит туда в своей жизни! Я представил себе скольких он развратит тюрьмою, каторгою, скольких, поскользнувшихся на пути жизни он превратит в настоящих преступников, в скольких он убьет душу человеческую, скольких сделает уже закоренелыми, безжалостными грабителями и убийцами.

   Да, ведь, это самый ужасный преступник, этот молодой человек в судейском мундире, самоуверенно ораторствующий в сознании важности своей миссии! Он погубил уже многие десятки людей, благодаря несчастному стечению обстоятельств, благодаря их человеческой слабости, чужой черствости, жестокости, соблазну, сделавших какой-нибудь проступок и, благодаря тюрьме, в которую он их бросил, ставших уже закоренелыми преступниками. И он погубит еще за свою судебную карьеру сотни таких жизней.

  

   Тот, невежественный, жалкий, дикий человек, не видавший никогда луча света и в темноте своей убивший четырнадцать жизней, стоит сейчас там, за судебной решеткой, окруженный всеобщей ненавистью, окруженный готовыми стрелять в него солдатами, презираемый, проклятый, ненавидимый всеми, и его убьют на виселице или прикуют навеки к каторжной тачке, как страшного зверя, а этот сытый, упитанный, в мундире с университетским значком, уважаемый охранитель общественной безопасности, столп общества и государства, этот обвинитель-убийца сотен человеческих душ торжественно вещает нам о правосудии, и все слушают его с величайшим вниманием и почтением.

   О, этот убийца никогда не сознает своей преступности и никто никогда не раскроет ему ее!

  

  

   ЗА СВОБОДНУЮ ВЕРУ.

  

   1.

  

   Стучали так тяжко тюремные двери

   И цепи гремели, когда их вели.

   Сквозь петли решетки как дикие звери

   В волненьи столпились пред нами они.

  

   Их лица к решетке сначала в молчаньи

   Прижалися жадно, родных и друзей

   Ища между нами... И только бряцанье

   Мне душу терзавших звучало цепей...

  

   Потом - закричали они за решеткой!

   И мы, чтоб могли нас они услыхать,

   Кричали! Надрывно ревели сто глоток.

   То ад был. Мне жутко сейчас вспоминать!

  

   Средь лязга цепей арестантов кандальных,

   Средь бритых убийц я его увидал.

   Но взор не унылый, но взгляд не печальный

   Сквозь петли решетки его мне сиял.

  

   Сквозь петли решетки худое смотрело

   Лицо, изможденное долгой тюрьмой,

   Но ласка такая в том взоре глядела,

   Что радость мне хлынула в душу волной.

  

   Так вот он - борец за свободное слово,

   Борец за свободную веру души,

   Мужицкий апостол ученья Христова,

   Страдалец за слово и дело любви!

  

   Травимый, как зверь, из селенья в селенье

   Ходил он, и в царстве насилья и слез

   Любви он великой благое ученье

   Народу, во мраке страдавшему, нес.

  

   Призывом великой любви и свободы

   Он бога, он новую душу будил

   В сердцах угнетенных и темных народа.

   Он мертвых душою взывал из могил.

  

   За ним по пятам его кралось гоненье:

   "Как смел он о боге, мужик, рассуждать!

   "Как смел он Христа возглашать им ученье,

   "К свободе рабов и слепцов призывать?!

  

   "Как смел он учить, что не храмы, моленья,

   "А дух, преисполненный братской любви,

   "Угоден лишь богу, что в нем лишь спасенье

   Для мира, тонущего в братской крови!".

  

   Попы и урядники вместе травили,

   И темные люди, крещеная тьма,

   Его с беспощадной жестокостью били.

   О нем объявили: сошел он с ума!

  

   И в доме безумных три года держали.

   Но выйдя, он снова по селам шагал,

   И снова свободные речи звучали,

   И снова к любви и к свободе он звал.

  

   Теперь из острога в острог его гнали

   С цепями на честных рабочих руках

   В немые, дремучие, дикие дали,

   Чтоб сгас он навеки в сибирских снегах.

  

   Сквозь крик, сквозь цепей неумолчных бряцанье

   "Брат милый! - мне ласковый голос сказал: -

   "Здесь столько работы! Здесь столько страданья!

   "Здесь столько я алчущих братьев сыскал!

  

   "Здесь братья изныли от смертного плена

   "В когтях у порока, разврата и тьмы.

   "Полны здесь безумной жестокостью стены,

   "Отчаянья и злобы полны здесь умы.

  

   "Здесь души в острожной гниют преисподней,

   "В безбожьи, в распутства и пьянства гною.

   "Здесь нужен так голос о правде господней!

   "И малое я, что могу, им даю...".

  

  

   2.

  

   И ярко виденье вдруг встало пред мною:

   Средь каторжных братьев на нарах сидел

   Он в камере, полной вонючею мглою,

   И песнь им о боге вселюбящем пел.

  

   Евангелье им он читал. И злодеи,

   Убийцы так жадно внимали стихам,

   Как-будто у светлых озер Галилеи

   Христос об отце говорил рыбакам.

  

   Убийцам, злодеям, чьи страшные руки

   В безвинной забрызганы были крови,

   Он в бездне паденья, во мраке их муки

   Раскрыл им великое солнце любви.

  

   В душе их преступной, презренной, убогой,

   Которую мир растоптал и проклял,

   Раскрыл он живого великого бога!

   Он божьего сына в убийце признал!...

  

  

   3.

  

   Я видел его на этапах далеких:

   Он слабым служил и ходил за больным.

   С дитёй каторжанским он ночью глубокой

   Возился с недужным и пел он над ним.

  

   Я видел, как каторжных злоба стихала

   От слов его речи любовно-простой,

   Конвойных взбешенных рука упадала,

   Поднявшись над каторжной рабской спиной.

  

   Я видел: в якутских улусах, с работой

   В руках неустанных и с лаской в устах,

   Будил он и словом и братской заботой

   Великие чувства в якутских сердцах.

  

   Я видел, как всюду Христово ученье,

   Как солнце, высоко он нес над собой

   В безгласные дебри, в снега поселенья,

   Свет веры везде разливая живой.

  

   И знал я - нет власти на свете, нет силы,

   Могущей заставить его отступить.

   Ни цепи, ни пытки, ни штык, ни могила -

   Не может ничто его душу сломить!

  

   Все, все пронеслось предо мною в мгновенье,

   Что ждет его сердце на крестном пути:

   Все скорби, все муки... и радость служенья

   Любви, бесконечной, великой любви!

  

   Свиданью конец. И гремели цепями

   Опять каторжане, столпившись в дверях.

   Последний привет он послал мне очами

   И скрылся навеки в острожных стенах.

  

   Но, кажется, все он стоит предо мною,

   И речь его жадно сквозь крик я ловлю,

   И свет его в сердце мне льется волною

   И душу высоко подъемлет мою!

  

   Это мое свидание в тюрьме с одной из жертв Победоносцевской инквизиции было первым свиданием моим с ссылавшимися в те времена в Сибирь народными искателями правды, за которыми после­довали другие свидания с ними мои и моих друзей. Отмечу, что, вслед за нами, начал ходить тогда же в пересыльную тюрьму Л. Н. Толстой, который использовал потом эти впечатления для своего потрясающего изображения тюрьмы в своем "Воскресеньи". Один из рисунков Пастернака к "Воскресенью", оригинал которого в мос­ковском Толстовском музее, изображает ту обстановку общих сви­даний в тюрьме, о какой говорится здесь.

  

  

  

   1895 г.

  

  

   НЕТ СЮЖЕТОВ.

  

   1.

  

   Я обходил новую выставку картин общества художни­ков, выставки которого возбуждали огромный интерес в об­ществе замечательной содержательностью, идейностью кар­тин, новыми путями в искусстве.

   Но ни одна картина на этот раз не захватила меня. Ка­кие-то заборы... крыши... пейзажи с эффектными пят­нами, но не захватывающие живым дыханием природы. Пятна... пятна... красивые, эффектные пятна... интересные сочетания красок... И какая-то душевная опустелость над всем этим. Несколько жанров, вымученно наду­манных, совершенно неинтересных, никчемных... Живой человеческой души, человеческого горя, человеческой жиз­ненной драмы, живой человеческой радости не было на этой выставке, как будто настоящая, огромная, человеческая жизнь перестала существовать на свете.

  

   Около меня разговаривали два молодых человека, по виду и разговору художники. - Знаете, я все ищу и нет как-то сюжетов... - сказал, пожимая плечами, один из них.

  

  

   2.

  

   Нет сюжетов!..

  

   Я шел с выставки по оживленнейшей, кипящей, как всегда, огромным движением Мясницкой улице. Двумя по­токами двигались сотни экипажей, шли тысячи людей, зве­нели звонки конки.

   На улице, между катящимися потоками колес, лошадей, медленно двигался мальчик-мастеровой лет двенадцати. Ом нес на голове огромный, тяжелый таз, сиявший на солнце. Удивительно было, как мальчуган пробирался между экипа­жами под тяжестью своей ноши, ежеминутно рискуя быть раздавленным.

   Около него проезжали экипажи с нарядными, весело болтавшими людьми, с нарядно одетыми детьми. Однолетки его гимназисты весело бежали по тротуару с ранцами из школы, разрумянившись от весеннего солнца.

   А на мостовой с таким трудом пробирался этот ребенок и рваной рубашке, этот маленький невольник, торчащий целые дни в подвале, в ядовитых испарениях, в ядовитой пыли мастерской, сгибающийся под побоями хозяина и под руганью и пинками подмастерьев, а теперь едва двигавшийся под своей тяжкой ношей, - маленький белый раб, ежеми­нутно рискующий быть раздавленным...

   Живая, движущаяся картина детской эксплоатации, детского рабства.

  

   А у художников не было сюжетов...

  

  

   3.

  

   Мой путь лежал потом по Тверской.

   По улице около тротуара шла партия женщин-богомолок, отправлявшихся к Троице-Сергию.

   По тротуарам шли разряженные дамы, веселая молодежь, офицеры, кокотки... А эти крестьянки с подоткнутыми подолами, босые, с мешками за плечами, где были спрятаны с хлебом их сапоги, шли возле тротуара, не смея взойти на него, чтобы не запачкать чистую публику.

   Были старухи богомолки, были молодые, но все с одинаково сосредоточенным, углубленным в себя выражением обветренного лица. Каждая из этих женщин несла в себе свою большую драму жизни: тяжелую болезнь, тяжкую потерю, тяжкую нищету, разбитое семейное счастье, разбитую любовь, - порою невыразимо тяжкое, огромное горе, изуродовавшее всю жизнь. Они несли все это туда, к "угод­нику", тщетно надеясь получить от этого мертвого мешка с костями исцеление своим ранам, своим телесным и душев­ным страданиям.

   В каждой из этих женщин шла большая трагедия человеческой жизни.

   И они, эти представительницы высшего, благороднейшего, великого крестьянского труда, они не смели вступить на тротуар, по которому шли разряженные бездельники брезгливо смотревшие на этих мужичек с грязными босым ногами.

   По Тверской проносились экипажи, обрызгивая богомолок грязью.

   А у бедных художников не было сюжетов!..

  

  

   КРИК.

  

   На рельсах найден с отрезанной поездом головой юноша, при котором нашли записку о том, что он лишает себя жизни, чтобы обратить внимание на невыносимое положение ремесленных учеников.

   (Из столичных газет).

  

   1.

  

   Чрез несколько часов меня уже не будет,

   Но крик предсмертный мой, быть-может, вас разбудит,

   Вас, омертвелые, жестокие сердца!

  

   Быть-может, содрогнет в вас совесть

   Моих страданий детских повесть,

   Страданий детских без конца!..

  

  

   2.

  

   Мне восемь было только лет,

   Когда к сапожнику в рабы

   Я отдан был. Была ль судьба

   Страшней моей судьбы?

  

   Еще ребенок, я узнал

   Такие муки!.. О, за что

   Я обречен был так страдать?

   За что, за что, за что?!..

  

   Хозяин мой был вечно пьян.

   И я, дитя, дрожал пред ним,

   Как бедный лист. О, как меня

   Он бил ремнем своим!

  

   Он бил меня, терзал меня.

   Могилой был мне божий свет.

   Ремень его в спине моей

   Врезал кровавый след.

  

   С утра до ночи знал лишь я

   Побои, брань, проклятий град.

   С утра до ночи знал лишь я

   Жестокий жизни ад!

  

   И не был час, и не был миг,

   Когда б я знал свободы свет,

   Свободы луч! - И только: - Нет! -

   Кричала жизнь в ответ.

  

   Товарищи сносили все.

   Но я не мог. И, наконец,

   Я убежал. И бил меня,

   Безумно бил отец!