Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

ца. В каком-то чудном сне

   Весь мир я обнимал наивными мечтами.

   Мне чудилось - поток любви лился с небес,

   Уста мои блаженно отвечали

   На братский поцелуй и набожно шептали:

   "Во истину воскрес! Во истину воскрес!".

  

  

   III.

  

   А в эту ночь я был исполнен горьких дум.

   Давно я сверг с себя неведенья оковы,

   Давно с людских сердец сорвал я все покровы,

   Давно их душный мрак раскрыл мой алчный ум.

  

   И страшно одинок я был в тот шумный миг,

   Когда меня вносил наплыв народных волн

   В ликующий собор.

   Я с ужасом постиг,

   Каким обманом был восторг минутный полн!

  

   И вещие слова пророка давних дней,

   Как погребальный плач, уныло зазвучали

   Из темных тайников больной души моей;

   Его святую скорбь они с моей сливали,

   Как-будто в вышине, там, где-то, надо мной

   Склонился тихо он, и сердца чутким слухом

   Ловил я речь его:

  

   "О бедный мир земной,

   Как нищ ты в эту ночь любви могучим духом!

   Как мертвен человек безбожных ваших дней!

   Для подвигов добра так лжив он и бессилен!

   Он только на словах горячий друг людей,

   Он только на словах любовью изобилен.

  

   Но тяжким, холодом полна душа его

   И дикой гордостью душа его объята:

   Все человечество он обнял бы, как брата,

   Но не обнимет - нет - он брата своего.

  

   Дрожащий в рубище бродяга изможденный,

   Пусть в эту ночь к нему, как к брату, подойдет:

   Брат о Христе его с презреньем оттолкнет,

   Безумной дерзостью безмерно изумленный!..

  

   Кто примет странника, кто нищего возлюбит

   И все разделит с ним - и хлеб свой и кафтан.

   Тот приютит Христа, Христа тот приголубит...

   Пи как далек Христос от этих христиан!

   Под кровлей их домов Христу закрыт приют,

   Они Христа безжалостно изгнали

   В ночлежные дома, в темницы, в госпитали,

   И христианами себя они зовут!..

  

   И жизнь черствеет в них. Мертвящий образ Скуки

   Растет в них и твердит: "Нет, лучше не живи...

   И люди на себя накладывают руки.

   Ваш мир становится могилой без Любви!".

  

  

   IV.

  

   И мука этих дум, как буря, возмутила

   Всю душу мне. Она меня манила

   Пробиться сквозь толпу, взбежать по ступеням

   На бархатный помост багряного амвона

   И крикнуть с высоты на весь огромный храм

   Сквозь гул пальбы, сквозь переливы звона:

   "Вы христиане?!. Вы?!. Теперь упоены

   Восторгом радости беспечной,

   Нa дне сердец, как прежде, вы полны

   Одной враждой бесчеловечной!

   Вы христианки?!. Вы?.. Изнеженное тело

   Вы рады выставлять и в храме на показ,

   То мишурой прикрыв, то наготою смелой

   Дразня распутства жадный глаз.

   Вы полуматери и полусодержанки!

   О, если б тень смиренной христианки

   Апостольских времен явилась бы меж нас, -

   Каким стыдом, какой тоской за вас

   Зажегся б взор ее!.. И, жалости полна,

   Пред вами б ниц повергнулась она

   И умоляла б вас, сестер ее несчастных,

   Забыть безумный бред мечтаний сладострастных,

   От неги и страстей пойти во след Христу,

   Спасая сердца чистоту

   Трудом, святым трудом для нищих и болящих,

   Для всех отверженных, гонимых и скорбящих!

   Вы христиане?!. Вы?!. Растерянной толпой

   От колыбели и до гроба

   Вы рабски тащитесь преступною тропой.

   Над вашей верою трусливой и слепой

   Смеется ваш разврат, насилие и злоба!

   Вся ваша жизнь - насмешка над Христом,

   Над мудростью его божественных стремлений,

   Сплошной позор кощунственных глумлений

   Над человечества растерзанным вождем!..

  

   Чтоб безбоязненно день изо дня тянуть

   Цепь черных дел и пиршеств беззаботных,

   Вы жалким лепетом молений мимолетных

   Стремитесь бога обмануть!

   Опомнитесь!".

  

   Но мертв был мой язык.

   Что значит голос мой?! Пред вековым обманом

   Он прозвучал бы так, как чайки слабый крик

   Звучит над мрачным океаном...

  

   1 Ноября

   1887 г.

   Стихи эти были помещены впервые в "Русском богатстве" Л. Е. Оболенского в искалеченном цензурою виде.

  

  

   В СЕМЬЕ.

   (Перед чужим чистым счастьем).

  

   Дождь сегодня так злобен и вечер так мглист.

   За окном уж нигде не увидишь огней.

   Точно стон из холодного мрака полей

   Чуть доносится поезда трепетный свист.

  

   Все притихло вокруг, все оковано сном,

   Даже псы притаились в своих конурах.

   Только буйному ливню раздолье кругом,

   Только ветер наводит томительный страх.

  

   Жутко станет, как вспомнишь, что, может, идут

   По размытым полям, по трущобам лесным

   Сотни жалких бродяг под покровом ночным,

   Без надежды на хлеб, без надежд на приют...

  

   А у нас так тепло и светло... Самовар

   На столе свою тихую песню поет;

   Ярко лампа горит, и ласкающий жар

   Из натопленной печки волною плывет.

  

   Дремлет наша девчурка: давно уж она

   Вместе с куклой в постельку к себе улеглась,

   Но сквозь нежный туман золотистого сна

   Губки что-то лепечут, блаженно смеясь.

  

   И евангелья истиной дышущий стих

   Мы читаем с тобой после мирных трудов,

   И в очах лучезарно-глубоких твоих

   Светит кроткий восторг от спасительных слов...

  

   Я на этот покой без укора смотрю, -

   Он минутный привал на далеком пути:

   Я одною с тобой тайной жаждой горю,

   Жаждой к свету Христа сколько сил есть идти.

  

   Если брат, истомленный безверьем людским,

   Чуть дыша под крестом дикой злобы людской,

   Ищет тех, кто склонился б с участьем над ним,

   Ищет отдыха слабой, голодной душой, -

  

   К нам стучись: мы откроем тебе нашу дверь,

   Мы несчастного друга обнимем, любя;

   После тяжких скорбей, после горьких потерь,

   Как сумеем, голубчик, утешим тебя.

  

   Ведь на то нам и счастья так много дано,

   Чтоб сияньем любовнейшей ласки своей

   Исстрадавшимся братьям светило оно

   В ужасающей тьме этих мертвенных дней.

  

  

   О. Ф. МИЛЛЕРУ.

  

   О, боже, до чего их травля довела!

   Ты, наш незлобивый, кротчайший наш учитель,

   Наследства гениев восторженный хранитель,

   Объявлен сеятелем зла.

  

   Да, если зло - любовь, и проповедь любви

   И скорбь за родину теперь уж преступленья,

   То этим страшным злом полны все дни твои

   И нет тебе у злобы их прощенья.

  

   Им страстно хочется разлить мертвящий страх

   В тех обезлюдевших стенах,

   Где одиноко так твое живое слово.

   Научной истине, могучей и суровой,

   Безумные, они хотят уста зажать

   И наложить на них печать,

   Чтоб к ним не долетал и звук ее дыханья.

   С тупою жадностью торопятся они

   Задуть последние огни

   На этом кладбище свободного познанья.

  

   Распутный шут, чье имя всем звучит

   Символом грязного разврата,

   Над праведным, ломаяся, творит

   Свой наглый суд... И, трусостью объято,

   Все общество вокруг иль мертвенно молчит

   Или доносчикам холопски подпевает,

   И мысль свободную - единственный свой щит -

   Насилью под ноги бросает!

  

   Октябрь 1887.

  

  

   1888 г.

  

   СМЕРТНЫМ БОЕМ.

  

   Суббота. День получки. Я иду вечером по улице на­шего рабочего квартала. Кабаки и пивные нагло зовут и манят своими яркими огнями.

   Вечная, та же, все та же драма передо мною каждую субботу. Вечная рабочая русская драма!.. Вечная драма русских жен и детей!

   Пьяный рабочий идет, шатаясь, с остекловившимися глазами, с диким выражением лица. Рядом с ним умоляет его идти домой жена, нищенски одетая, худая, высохшая от заботы и горя, с ребенком на руках. А за ее юбку держится, прижимаясь к ней, старший ребенок.

   Рабочий, злобно матерно ругаясь, все останавливается. Жена тащит его за рукав. Он упирается и, отвратительно ругаясь, замахивается на нее. Но на него кричат прохожие, и он с проклятьями опускает руку.

   Но дома он будет бить ее смертным боем, пока сам не свалится.

   И около них сквозь ее стоны будет звучать раздираю­щий крик цепляющегося за бьющего отца малыша: "Папа, не бей мамочку! Папа, не бей мамочку!".

   Но крик этот замрет без ответа в четырех стенах их промозглой тесной конуры, полной тяжкого смрада сушащих детских пеленок и запаха спирта и блевотины пьяницы.

   Детский страдальческий крик этот звучит из бездны детского страдания, одинаково бессильно замирая в тысячах бедных и состоятельных домов и изб дикой, пьяной России.

   До этого крика никому нет дела. И больше всего до него нет дела правительству России, нагло заявляющему, что оно печется о народном благе. Кабак и пивная - это опоры государства, столбы, его поддерживающие, на доход с которых оно содержит свою армию, жандармов, полицию, держащих в повиновении жестоко эксплоатируемую и спаиваемую народную массу.

   Правительство покровительствует эксплоататорам, выматывающим соки из этого истощенного, сразу звереющего от стакана водки рабочего раба, который пьет, потому что кабак дает ему забвение от его рабства, - рабочего раба, который бьет жену, бьет детей, но не бьет посуду в кабаке, потому что кабак защищается правительством, а за жену его и детей вступиться некому.

   Ни у самого рабочего, ни у его жены, ни у его детей нет защиты на свете!

   Эти несчастные, пропадающие от нищеты, от побоев, от пьянства мужа-отца женщина и дети, и сам он, жалкий их тиран, измотанный, раздавленный и телом и душой раб каторжного, ничтожнейше оплачиваемого, беспросветного одиннадцатичасового труда, - все они одинаково несчастны.

   Когда же настанет (ведь настанет же когда-нибудь!) - великий час на Руси, когда освобожденный, прозревший народ сотрет с лица земли все кабаки, все места продажи спиртного яда, убивающего его душу и тело, - когда кон­чится великая пьяная трагедия русского народа, русских женщин, русских детей?!

   А пока... пока все нагло торжествующе высятся над пьяной Россией и бросают на нее свою убийственную тень огромные заводы, готовящие гигантские массы спиртной отравы для народа, и нагло манят и зовут к себе кабаки и пивные и винные погреба, все эти, заманивающие к себе, склады народного яда, ради которого рабочий народ тащит на алтарь государства и наживы свою последнюю, крова­вым трудовым потом облитую копейку, отнимая хлеб и ру­башку от своих жен и детей, превращая себя в дикого безумца и зверя.

  

   И все так же бьет пьяный человек-зверь жену смертным боем.

   И все рвется, замирая без отклика, из глубины русских домов и изб, из бездны русского детского страдания, раз­дирающий детский крик:

   "Папа, не бей мамочку!".

  

  

   * * *

  

   Звенят бубенчики, звенят,

   И тройка в даль летит.

   Кого, как вихрь, все мчит она,

   Кого унесть спешит?

  

   Сквозь пыль мелькает лишь мундир

   Да серый с ним халат.

   Гремят подковы о шоссе,

   Бубенчики звенят.

  

   Ох, долог ты, Сибирский тракт,

   Унылый путь цепей,

   Путь горьких слез, путь тяжких мук,

   Путь каторжных теней,

  

   Смертельный, крестный, страшный путь

   Жестокости людской,

   Путь надругательств без конца

   Над распятой душой.

  

   Звенят бубенчики, звенят.

   И тройка вдаль летит.

   Кого, как вихрь, все мчит она,

   Кого унесть спешит?

  

  

   1889 г.

  

  

   ПАМЯТИ ДРУГА ЮНОСТИ.

   (Н. В. Емельянова).

  

   Мой милый друг, друг юных дней,

   Ты вновь стоишь передо мною

   С волной каштановых кудрей,

   С твоею пламенной душою.

  

   В дни бедной радостью весны

   Моей ты другом был отрадным.

   Поэзьи сладостные сны

   С восторгом пылким, страстным, жадным

  

   Переживали мы с тобой,

   Горели скорбью мировою

   И упивались красотой

   Всей юной, трепетной душою.

  

   Никто так не любил, как ты,

   Цветы поэзии живые,

   Лучи великой красоты

   И песни вольности святые.

  

   Ты братски ободрял меня,

   В себя так верившего мало,

   И песнь несмелая моя

   Всегда привет в тебе встречала.

  

   Ты верил в мой грядущий путь.

   Слова любви твоей звучали,

   И загоралась верой грудь,

   И крылья душу поднимали.

  

   Но жизнь не пощадила нас,

   И рано, в даль закинут где-то,

   В глухом безмолвьи ты угас

   Без братской ласки, без привета.

  

   И не осталося следов

   Твоих. Рукою чьей-то чуждой

   Сожжен цветник твоих стихов,

   Твоих тетрадей бедных груда.

  

   Твоих поэм, как в небе дым,

   Как птиц, пропала где-то стая,

   Туманом светло-голубым

   В моей душе одной вставая.

  

   Твои поэмы сожжены,

   Замолк поэта голос чудный,

   Как всплеск разбившейся волны

   О скалы ярко изумрудной,

  

   Но в мире не исчез, кто жил,

   Весь мир душою обнимая,

   Как ты, - кто верил и любил,

   Как ты, красой души сияя.

  

   В сверканьи звезд, в красе морей,

   На горных блещущих вершинах,

   На облаках, в устах людей,

   В цветах на радостных долинах

   Твоя душа моей звучит

   И светит лаской братской снова,

   И столько сердцу говорит

   Твое исчезнувшее слово!..

  

   1890 г.

  

  

   МОЛОДАЯ ЖИЗНЬ.

  

   Молодая жизнь горит таким радостным, таким ярким огнем в убогом домишке, где помещается теперь наш склад народных изданий, в глухом петербургском переулке, куда только издалека доносится до нас гул шумных столичных улиц.

   Молодая жизнь ключом бьет у нас по вечерам в небольшой комнате, куда раз в неделю битком набивается молодежь для чтения вместе новых откровений человеческого духа, произведений великих искателей правды, ставящих перед нами великие проблемы жизни.

   В этой комнатке ставятся и решаются горящие в сердцах всех вопросы о пересоздании всей жизни нашей и всего мира. Здесь назревают решения, имеющие для многих огромное значение, совершенно переворачивающие порой всю жизнь человека, устремляющие жизнь многих на совершенно новые пути, нередко сопряженные с великими трудностями, с большой душевной и жизненной борьбой, с риском всей своей судьбой, порою всей своей жизнью, но зато широко открывающие ту жизнь по правде, которой так страстно жаждут молодые сердца.

   На этих собраниях разгораются самые пламенные споры об идеалах жизни, о путях, которые могут привести к новому строю жизни. Спор часто кипит около вопроса: ведет ли к новому миру прямей, истинней тот путь, который от­стаиваем мы: путь того истинного братства и свободы, который совершенно отвергает всякое насилие, потому что вырвать из мира насилие, на котором держится вся несправедливость, порабощение, эксплоатация в мире, вырвать насилие, по нашему мнению, нельзя насилием же, ибо одно насилие родит без конца другое, и всякое насилие само по себе есть нарушение братства и поругание человека. Насилие может быть уничтожено в мире лишь силою братства, отказа от участия во всех делах насилия и призывом всех к этому.

   Все силы должны быть направляемы на сейчасное осуществление в своей и общей жизни нового братского строя, который осуществится прежде всего тем, что мы все слезем сами с чужих плеч и трудом рук своих будем создавать новую, братскую, справедливую жизнь.

   Другие также горячо, также пламенно отстаивают, что новый строй жизни может быть установлен только путем насилия против насилия, путем кровавой борьбы, как бы тяжек для совести он ни был.

   Споры разгораются, порой самые бурные, самые страстные. Но никогда у нас оппоненты не оскорбляют друг друга. Здесь глубоко уважают мнение другого, полную свободу, глубокую искренность друг друга. Ведь, все одинаково хотят блага народу, блага всему человечеству. И мы расстаемся с нашими противниками всегда глубоко уважающими друг друга друзьями.

   Когда публика расходится, остается еще маленький кружок самых близких друзей, и беседа тянется далеко за полночь. Вспоминаем все пережитое за этот вечер, радуемся новым завоеваниям, распространению дорогих нам идей, приобретению новых друзей.

   Шутим и порою веселимся, как ребята.

   В самой комнатке, где происходят наши собрания, пахнет кожей и стоят два сапожных верстака. Работать за ними приходят несколько друзей, подучиваясь у нашего старшего товарища.

   Кухня у нас заставлена столярными верстаками. Здесь постоянно, днем и по вечерам, работает кто-нибудь, и воздух всегда полон особенного, приятного, свежего, бодрящего запаха стружек. Сейчас здесь работают молодой друг наш литовец-революционер и гимназист - сын тюремщика-генерала, коменданта Петропавловской крепости, юноша, стремящийся к новой жизни без насилия и эксплоатации человека человеком.

   А в нашем книжном складе изданий для народа, рядом с комнатой наших собраний, работает наша тайная типография-гектограф, на котором мы печатаем запрещенные и преследуемые правительством новые произведения Толстого и других пророков братства и освобождения человечества. Напечатанное мы рассылаем по России нашими друзьям, которые, в свою очередь, размножают их, переписывают, печатают, где могут, на гектографах, на литографских станках и т. д., искры будящего жизнь духа летят все дальше и дальше, зажигая сотни жадно схватывающих их умов.

   На наших собраниях часто появляются гости-друзья из разных углов России, пытающиеся общинами и в одиночку осуществить новый, справедливый строй трудами рук своих на земле. Бодрые, энергичные, с обветренными лицами, они приносят всегда с собой свежий воздух полей и лугов. Они вносят в наши собрания свою свежую, оригинальную, свободную мысль, продуманную ими там, за плугом, за работой в поле, в лесу, - мысль, родившуюся в глубоких думах в уединении среди столько говорящей душе матери-природы, лицом к лицу со всей глубокой правдой настоящей трудовой жизни, такой же как жизнь всего трудового народа, на трудовом хребте которого строится вся жизнь человечества и с шеи которого эти люди - друзья наши - слезли.

   Они приносят с собой настоящую правду о народной жизни, новые и новые напоминания о народных страданиях, о насильничестве властей, об эксплоатации народа, о гонениях со стороны властей и духовенства на свободную совесть. Они часто приносят вести об аресте того или другого из друзей за исповедание на деле и за распространение в народе свободно-религиозных идей.

   Приезжие друзья вносят сильную жизненную критику в наши городские философствования и сами освежаются здесь проверкой, критикой своих мыслей, общим обменом мысли, общей работой духа, новыми откровениями великих мыслителей, новыми приобретениями знаний, унося все, что могут унести, в свою глушь, в свою жизнь, в свою работу, в окружающую их народную среду.

   Они тащут от нас в деревню пуды литературы для народа, среди которого они невольно становятся просветительными огоньками. И так радостно, что число эти огоньков все растет.

   Порою среди нас появляются самые дорогие гости: искатели новой правды из народа, из рабочего люда, - больше всего крестьяне со свежим запахом деревни, хлебов сена, соломы, дегтя, темно-бронзовые от загара, с тихой глубокой речью, с сосредоточенным глубоким взором.

   Перед нами раскрывается их цельная душа, жадно ищущая света высшей правды до самого ее дна, не знающая сделок с совестью.

   Они приходят чему-то научиться у нас, но не они учатся у нас, но мы глубоко учимся у них. Они заражают нас огнем своего страстного стремления к истине и жаждой немедленного воплощения ее в жизнь.

   На наших собраниях всегда бывает несколько молоденьких девушек в форменных серых платьях с белыми передниками. Это курсистки с фельдшерских курсов, которые тут, поблизости от нас. Их молодые, милые, вдумчивые лица так озаряют наши собрания. Это самые внимательные, самые чуткие слушатели.

   Каждая из них несет в себе свое решение вопроса жизни.

   Одни из них готовятся служить одушевленно, преданно делу облегчения человеческих страданий в деревенской глуши, в сельских больницах, на деревенских земских врачебных пунктах.

   Другие страстно, всей душой, стремятся осуществить ставший им дорогим идеал жизни трудами рук своих на земле наравне со всем трудовым народом, но, вместе с тем, жадно запасаются всеми знаниями и умениями, чтобы в этой трудовой жизни также послужить человеческому страданию везде, где понадобится, среди того трудового люда, среди которого они будут жить, работать, и служить которому они также хотят всеми силами души.

   Смотришь в их милые, горящие огнем молодости лица и так хочется прочесть в них будущее каждой.

   Я знаю - не мало из них, отдав все силы на преданное служение народу в самых тяжелых условиях, умрут, заразившись где-нибудь на эпидемии в глубокой глуши, сами оставшись без всякого ухода, без всякой помощи.

   Другие в своей скромной, незаметной, героической борьбе за новую жизнь, быть-может, до смерти надорвутся в таком физическом труде, которого навалят на себя сами чрезмерно много в самых непривычно трудных условиях, не рассчитав нисколько своих сил, лишь бы осуществить скорее свой идеал справедливой жизни.

   Третьи - за все то новое, что они понесут в народ, за то, что они среди народа встанут и поднимут свой голос против насильников, распоряжающихся народной судьбой, этих третьих ждет тюрьма, ссылка, может-быть, каторга, а может-быть даже петля виселицы, - все, чем в России награждают лучших ее дочерей и сыновей, отдающих свою душу за народное счастье.

   Как дороги, как отрадны светлые, чистые отношения между нами и этими девушками, - простые отношения сестер и братьев, всей душой стремящихся к новой жизни.

  

   Милая, светлая, радостная молодая жизнь!

  

  

   СМЕРТЬ.

  

   Было раннее мрачное ноябрьское утро, темное, как ночь, когда раздался стук в мое окно.

   Меня точно ударило в сердце.

   Я почувствовал: мама умерла!

   Я вскочил и стал одеваться дрожащими руками.

   Я увидел ее уже при слабом свете утра в большом больничном ящике, куда ее положили до гроба.

   Мамочка, мамочка!

   Строгое, неподвижное, ее и не ее лицо.

   Ее лицо было, ведь, полно жизни - милой, невыразимо доброй, бесконечно ласковой, страдальчески-нежно любящей жизни.

   Никогда уже это лицо не зажжется тем светом, которым оно светилось для меня! Никогда не раскроются мне эти уста, которые так нежно-любовно меня целовали! Никогда уже не откроются мне эти глаза, из которых на меня лился поток такой любви!

   Ты умерла не на моих руках, мамочка!.. Зачем, зачем это так было!..

   Она умерла так терпеливо, так кротко, как и болела, как и жила всегда.

  

   Она так благодарила всегда каждого за всякую самую малейшую услугу, за всякое, самое малейшее внимание.

  

   "Поверни меня, Варенька, на бочок", - попросила она, обессилевшая, как слабое дитя, сиделку. И, когда та повернула ее, мама уснула навеки.

   Когда ее отпевали в больничной церкви, много давно не виденных мною людей сошлись около ее гроба, желая по­чтить ее память и выразить мне сочувствие.

   Ах, многие из них, знавшие ее в лучшие годы ее жизни, давно совершенно забыли о ней, пока она была жива и тяжко догорала, сойдя с жизненной сцены, и вспомнили о ней, только прочтя теперь в газете объявление о ее кончине.

   Мы окружаем любовью мертвых, но живых не окружаем нашей любовью.

   Ее лицо белело там, в гробу, в белой косынке, и пламя свечей тянулось кверху вокруг нее, точно стремясь подняться к ее вознесшейся душе.

   Когда я видел ее в последний раз в вечер перед смертью, она сказала мне ослабевшим голосом: "Я, должно-быть, не увижу больше нашего милого "Посредника"".

   Она так нежно полюбила наше народное дело, которое несет людям слова света и любви и которому ее сын отдал всего себя.

   Но дроги с ее бедным гробом провезли мимо ее милого "Посредника". Она точно простилась с ним. И, идя за ее бедным гробом, я вспоминал ее последние слова и повторял свой завет служить дорогому делу - служить истине и народу - теперь вдвойне: своей и ее любовью.

  

   Но сердце мое было разбито, и мне казалось, что у меня уже не будет сил для этого.

   Я стоял перед раскрытой могилой, куда глубоко уходил гроб с той, которая дала мне жизнь и любила меня беспредельной любовью.

   И мне казалось, что вся моя жизнь, весь мой свет, все мое счастье уходит туда, в землю, в этом гробу.

   Глаза мои были сухи. Я точно заледенел. Но когда я вернулся один в свой одинокий, навеки опустелый угол, я бросился в постель, и долго, долго рыдал.

   Жизнь моя вся задернулась для меня черным мраком.

   Я был один с моим страданьем на земле, переполненной страданьями.

   И сердце мое разрывалось.

   И вдруг... вдруг точно нежная рука тихо, тихо коснулась моей головы и нежно прошла по моей душе.

   И со дна моего страданья и горя поднялась ее светлая тень, и я почувствовал всем существом моим, что она жива.

   И надо мною точно раздвинулось небо, и оттуда хлынул на меня поток ослепительного света - божественной любви.

  

   И со страшной силой меня потянуло всего туда, - из этого мира, из страдальческой тяжкой тьмы этой жизни туда, в бесконечное море света...

   Туда, уйти туда...

   Но, ведь, она дала мне, дала в страшных муках, едва не убивших ее, жизнь, чтобы я жил, чтобы я здесь любил, боролся и работал, - я, ее дитя, ее дурной, плохой, слабый, но все же наследник ее любви.

   И этот свет лился теперь оттуда в мою душу для того, чтобы здесь, в этой жизни, я нес хотя бы слабый отблеск его в себе.

   И с огромным усилием я вернулся в эту жизнь, чтобы жить и работать, служа братьям-людям за нее и за себя, стараясь сохранить в своем сердце лучи ее беспредельно любви.

  

  

   * * *

  

   Нам жизнь дана, чтобы любить,

   Любить без меры, без предела,

   И всем страдальцам посвятить

   Свой разум, кровь свою и тело.

  

   Нам жизнь дана, чтоб защищать

   Униженных и оскорбленных,

   И согревать и насыщать

   Нуждой и скорбью угнетенных.

  

   Нам жизнь дана, чтоб до конца

   Бороться с тьмою злой и дикой

   И сеять в братские сердца

   Один лишь правды свет великий.

  

   А правда в том, чтобы любить,

   Любить без меры, без предела,

   И всем страдальцам посвятить

   Свой разум, кровь свою и тело.

  

  

   ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ.

  

   1.

  

   Я в Москве! Я увижусь сегодня с ним!

  

   Все сияет вокруг меня. Воздух полон радостного света. Сияет бодрый, слегка морозный, февральский день. Ярко сияет голубое небо. Сияют бесчисленные золотые кресты московских церквей. Сверкает, ярко искрясь, и весело скрепит под ногами снег. Утренний белый дымок, пронизанный солнечными лучами, весело вьется над домами. И все лица прохожих кажутся такими дружескими, приветливыми в это утро.

   Я подхожу все ближе к мес