Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

p;   Ты с нами всегда. И, пока не закроем навеки мы очи,

   В сверкании дня и во мраке полночи

   Ты с нами, ты с нами, родная, живая, в сияньи лучей

   Любви беспредельной, бессмертной твоей!

  

  

   МОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

  

  

   Меня судят беспрерывно, бесконечно. За эти три года я вытоптал своими шагами плиты коридоров бесконечного здания суда, этой громадной фабрики бездушной расправы с человеком, где по длинным коридорам мимо меня водят взад и вперед под конвоем сотни людей в унизительных арестантских одеждах, где с обоих сторон этих зловещих коридоров раскрываются время от времени двери наполнен­ных людьми зал, в которых с утра до ночи судьи автомати­чески расправляются, как с неодушевленными мертвыми предметами, с нами, с тысячами человеческих жизней, кото­рые попали в капканы того, что называют здесь правосудием.

   Здесь судят грабителей и воров, - здесь судят и меня за то, что в моих изданиях призывается перестать грабить грабимый веками народ. Здесь судят мужиков, которые запахали несколько десятин своей земли, беззаконнейше от­нятой у них сильными, властными людьми, - здесь судят и меня за то, что в изданиях моих обличается то, что кучка властных людей захватила по всему земному шару землю, принадлежащую всему трудовому человечеству, и провоз­глашается, что похищенная земля должна быть возвращена трудящимся. Здесь судят торгующих без патента водкой за то, что они составляют конкуренцию казенной продаже водочного яда, - здесь судят и меня, призывающего к борьбе со всеми дурманами, какими правительство и капи­талисты отравляют народ. Здесь судят убийц, - здесь судят и меня за то, что в моих изданиях люди призываются не только не убивать никого никогда ни по чьему приказу, но и не делать ни над кем ни малейшего насилия.

   А я все выпускаю такие же новые книги, - и нет конца моим преступлениям. И мне думается порою, что, вероятно, меня будут судить до самой моей смерти, пока наше изда­тельство будет работать для пробуждения человеческого сознания.

  

  

  

   В этом торжественном зале судебной палаты, где меня судят, все рассчитано на то, чтобы воздействовать на вообра­жение, чтобы придать всему совершающемуся здесь вид грозного священнодействия, вид, что здесь творится высшее, великое государственное правосудие, чтобы запугать суди­мых и чтобы прикрыть то, что здесь действительно делается: гнусную расправу с человеческой жизнью и мыслью.

   Суд заседает на возвышении, на помосте, устланном красным сукном. Судьи восседают за огромным столом, по­крытым багряным сукном, в креслах красного бархата; пред­седатель на кресле с особо высокой спинкой с короной. Все судьи в расшитых золотом мундирах. На груди у председателя сияет большая золотая цепь. Такие же цепи по­меньше у восседающих по бокам его членов палаты.

   Справа за своим столиком прокурор, требующий уничто­жения книг и заточения русских издателей и писателей в тюрьму, как убийц и грабителей. Слева от судейского по­моста загородка, за которую загоняют подсудимых, и перед нею столик, из-за которого встают и говорят защитники, тоже разодетые в торжественные фраки и белоснежные ма­нишки, и старающиеся вырвать человека из судейской пасти.

   Все здесь священнодействует.

   Днем зал ярко озаряется солнцем через огромные окна. Вечером зал заливается ослепительным потоком электриче­ского света.

   Сзади председателя огромный, во весь рост, портрет царя, именем которого совершаются здесь все расправы, - портрет повелителя всех судов, кричащий: "Не давать по­щады!". А в правом углу палаты маленький образ Христа, тщетно говорящий: "Не судите вовсе", "Кто без греха - брось в нее камень".

   Налево от судей стоит аналой, где лежит евангелие, где именно и написаны эти слова: "Не судите" и еще слова: "Не клянитесь". И над этим евангелием ежедневно заставляют клясться десятки людей. В коридорах суда я постоянно встречаю перебегающего из одного зала в другой маленького ковыляющего старика священника, который приводит к присяге и вся деятельность которого состоит единственно в том, чтобы каждый день, целыми днями, призывать люден к поруганию заповеди Христа: "Не клянись вовсе!".

  

   Меня судят почти всегда здесь, так как мои преступле­ния - преступления печатного слова - заслуживают особо важного суда.

   Меня обвиняют в тяжких преступлениях: в агитации против священной частной собственности, так как в моих изданиях вся земля провозглашается собственностью всего народа, каждому члену которого, желающему на ней тру­диться, должен быть открыт свободный к ней доступ; меня обвиняют в восстановлении одного класса на другой, так как в моих изданиях обличается деспотизм, эксплуататорство, преступность властвования, грабеж и насилие господствую­щих и проповедуется равенство всех людей, уничтожение всех классов; меня обвиняют в возбуждении войск к неповиновению, так как мои издания проповедуют братство всех народов, всеобщий мир, объединение всех враждующих на­родов в одну семью, уничтожение всех войн.

  

  

  

   Недавно по требованию цензора схватили, арестовали, отняли, увезли мою собственную книгу "Братская кровь" за ее протест против милитаризма, за ее призыв к человечеству освободиться от военного рабства.

   Я стоял у окна и смотрел, как полиция вывозила с на­шего двора мою книгу, в которой была заключена часть моей души, часть моей борьбы за торжество братства, свободы, человечности в мире.

   Впереди воза с "Братской кровью" шел полицейский офицер. Сзади шествие замыкали два городовых.

   По глубокой иронии жизни в это время на нашем дворе происходила на открытом воздухе съемка для кинематографа фильмы "Пушкин". В эти минуты Гоголь читал там свое произведение Пушкину и другим литературным светилам того времени. У всех у них цензура Николая Палкина беспощадно вырывала куски их писательского сердца, свирепо, калеча и уничтожая их творения за один намек на свободную мысль. И вот, через 75 лет после этого, мимо этого кинематографического собрания русских литераторов эпохи Николая I тянулась теперь процессия палачей Николая II, везшая в судебный застенок на судебный эшафот произве­дение русского писателя XX века все за то же преступле­ние - за призыв человека к освобождению.

   Времена проходят. Тюрьмы и палачи остаются.

   Цензурные удушения и судебная расправа с печатью, со свободной мыслью, со свободным словом, - это одна из основ, на которых держится государство. Свободная мысль, свободное слово разрушают государственное рабство. Дай волю мысли и слову - и государственному насилию конец!

   И люди в золотых цепях и расшитых мундирах, которые судят меня, стараются изо всех сил для государства, кото­рое платит им каждое двадцатое число большое жалованье, вешает им на грудь кресты и звезды. И они заточают без остановки в тюрьмы издателей и писателей и сжигают в XX веке рукою палача книги, оберегая власть и защищае­мых ею насильников и эксплоататоров от всякого вторже­ния в жизнь свободного воздуха, свободной мысли, свобод­ного слова, оберегая государство от всякого свободного дви­жения в народном сознании.

  

   И я, не покладая рук, - худо ли, хорошо ли, но больше 25 лет работающий для народного просвещения, - должен вставать перед этими палачами свободного духа, когда они входят, чтобы начать свою расправу, должен садиться, когда они сядут, вставать и стоять, когда они изволят меня спра­шивать, и, наконец, без крика протеста выслушивать, стоя, когда они читают свои гнусные "по указу императора" при­говоры об истреблении дорогих мне книг, над изданием ко­торых я работал со всею моей любовью. Какое унижение, какая мерзость!

   И я вынужден, давя в себе крик души, каждый раз всеми силами терпеливо бороться здесь, стараясь отстоять, вы­рвать из окровавленной пасти власти ту или другую книгу, которую хотят убить эти заматерелые в своей жестокости убийцы свободного слова. Душа порою кипит.

   Хочется бросить им в лицо свое негодование, крик возмущения. Но схватываешь и останавливаешь себя, стараясь убедить их пощадить книгу, потому что мне глубоко дорог заключенный в ней луч света, который может проникнуть из нее в народное сознание.

  

  

  

   Судьи мои, судейские генералы, стареют и умирают за судебной расправой.

   Недавно, в тот день, когда должно было слушаться одно из моих дел, старик судья, важно восседавший, как верный сторожевой правительственный пес, с государственной золо­той цепью на шее, упал во время судебного заседания, по­раженный ударом. Его унесли, бездыханного, под просты­ней на носилках из зала.

   Я смотрел вслед и думал об этом старике: "Брат! Ты был послан в мир, как и всякий человек, для разумной, сво­бодной, великой жизни. И, вместо этого, ты, дикий, темный, с так называемым высшим университетским образованием человек, продавшийся власти, просидел всю жизнь в этом отвратительном, зловонном судебном застенке, все возвы­шаясь в чинах и опускаясь все ниже и ниже в нравственном отношении, занимаясь делом, полным лжи и жестокости, за­щищая рабство и угнетение народа. Сколько людей, дела которых ты докладывал, за осуждение которых ты подавал свой голос, разбили себе голову, или сошли с ума в тюрем­ных каменных мешках, или пропали в ссылке, на каторге, или сгибли потом на виселице; сколько семей осужденных ты обрек на гибель от голода... пока тебя самого не вытащили сейчас, как никому ненужную падаль, мертвого, от­сюда, из зала, откуда ты посылал стольких своих братьев людей на духовную и физическую смерть!

   И все-таки на твое место сядет теперь сейчас же другой, такой же, как ты, кандидат в судьи и мертвецы, и будет де­лать то же, пока люди будут продавать властителям свою совесть".

  

  

  

   Цензура и суд хотят уничтожить самое важное из того, что мы издаем. Они судят сейчас изданное нами "Исследование Евангелия" Толстого, восстанавливающее во всей чи­стоте, во всей силе учение истины. Эту книгу солдат - мо­сковский генерал-губернатор - велел арестовать. И ее предают суду. Церковь, власть, цензура, суд объявляют эту книгу кощунственной, богохульной. Пилат вновь арестует Христа для Каиафы.

   И вот книга, которую Лев Толстой писал с величайшим духовным подъемом, с душевным восторгом, весь полный радостным сознанием совершаемого им великого дела, книга эта лежит на столе перед судящей ее судебной палатой, как вреднейшее, богомерзкое, опаснейшее, преступнейшее тво­рение.

   Распинатели Христа, нагло называющие себя теперь хри­стианами, чрез 2000 лет судят его учение, обличающее их преступления.

   Меня на этот раз не судят. На первых порах хотели су­дить и меня по статьям, грозящим каторгой, но потом им стало, очевидно, неловко. Судят лишь книгу. Судят лишь истину.

   Меня не судят, но сердце мое обливается кровью за судьбу этой книги, и мы с моим защитником, столь беско­рыстно горячо борящимся за свободное слово, стараемся вырвать у судей ее освобождение.

   Но судьи неумолимы. Их души крепко заперты чинами, звездами, жалованьем и будущей большой пенсией, когда они уйдут на покой после всех своих преступлений. Им отдан приказ расправиться с попыткой возрождения учения истины, и они исполняют данное им повеление. Христа са­мого нет, чтобы запереть его в сумасшедший дом, как безумного бродягу, дерзостно призывающего уничтожить все насилия, все суды, все расправы в мире. Христа нет, но можно сжечь на костре книгу, восстанавливающую его уче­ние, оболганное и задушенное церковью и властью.

   И вот "Исследование Евангелия" приговорено судеб­ной палатой к уничтожению. Костер, на котором церковь жгла Гуса, Саванароллу, Джордано Бруно, не погас и в его огне теперь, в ХХ-ом веке, сожгут великое слово Христа и Толстого.

   Перед тем, как судить исследование учения Христа, там судят двух грабителей, а потом приступают к расправе над Евангелием. Христа попрежнему распинают между двумя разбойниками.

  

  

  

   На закате своей жизни Толстой хочет разжечь мысль человечества пламенем объединенной им высшей мудрости всех веков и народов, зажечь великий свет ее, как маяк, на берегу океана жизни человечества, чтобы корабль чело­вечества мог итти верным путем, следуя лучам этого света.

   И старец Толстой, с величайшей любовью, с гигантскими усилиями, составляет книгу объединенной мудрости челове­ческой - "Круг чтения", который должен залить своим светом путь человечества, осветить человеку его жизнь и смерть, раскрыть ему, в чем высшее благо и зло его жизни, - "Круг чтения", который должен высоко вознести над всем Любовь, Доброту, Милосердие, Равенство, Свободу, Брат­ство, Взаимную помощь, Единение и Взаимное служение, провозгласить, голосами величайших мудрецов мира, любовь главным основным законом жизни.

   Толстой поручает нашему издательству напечатать и распространить эту книгу. И мы издаем ее, счастливые, что можем сделать это. Но тьма ненавидит свет, и власть подни­мается на "Круг чтения", ибо "Круг чтения" во имя любви и свободы говорит против насилия человека над человеком, государства и церкви над народом. "Круг чтения" говорит против грабительства властных насильников, распоряжаю­щихся народными судьбами, народным достоянием, отняв­ших землю у народа. "Круг чтения" говорит против воен­щины, сковывающей и угнетающей мир. "Круг чтения" призывает человека, народ, человечество к освобождению от насильственного и добровольного рабства. Эти призывы ненавистны государству, которое все зиждется на рабстве. И цензурные палачи арестуют "Круг чтения" и требуют суда над книгою для ее уничтожения и суда надо мною за то, что я осмелился ее издать.

   И суд исполняет это приказание. Он исполняет все, что ему прикажут.

   Суд набрасывается на "Круг чтения", как коршун на свою добычу. Суд вырывает из него своими кровавыми когтями великие слова чешского апостола правды, рабочего-ремесленника, пророка из народа - Петра Хельчицкого, ибо Хельчицкий могучим, пламенным, страшным, простонародным, обличающим словом громит церковь и государство, сковавшие тело и душу народов и подменившие христиан­ство своей ложью. Хельчицкий ярким светом озаряет всю организацию обмана и грабежа народов, называемую хри­стианским государством и церковью, раскрывая все их пре­ступления. Хельчицкий потрясающим словом громит строй, где тунеядствующие, роскошествующие, властвующие классы, господствуя над трудящимися, грабят под всеми предлогами труд и землю рабочего народа, изнемогающего под их бременем. Хельчицкий показывает народу, как законы государства и церкви попирают законы Правды, Брат­ства, Свободы.

   Постановив вырвать и сжечь правду Хельчицкого, суд набрасывается на сияющее в "Круге чтения" великим светом "Провозглашение" Вильяма Гаррисона, величайшего амери­канского борца против рабства, который начал с борьбы за освобождение черных рабов и кончил борьбою за освобождение всего человечества из рабства насилия и обмана. Суд постановляет истребить его "Провозглашение", ибо Гаррисон призывает к созданию нового мира, нового человече­ства, которым не будет править никакое правительство, - править будет одно только братство и свобода, так как ни отдельный человек, ни собрание людей не имеют права властвовать, то-есть употреблять насилие над себе подобными. Этот возмутитель Гаррисон говорит, что отечеством для нас должен быть весь мир, соотечественниками все человече­ство, и потому мы должны любить другие страны столько же, сколько и свою родину. Все люди братья, - и потому Гаррисон призывает объявить незаконными не только все войны, как наступательные, так и оборонительные, но и все вооружения, все приготовления к войнам. Он говорит, что мы должны стремиться всеми возможными мирными спосо­бами к тому, чтобы все царства слились в одно царство брат­ства, что если мы верим, что должно наступить время, когда мечи перекуются на плуги и копья на серпы, то мы должны делать это сейчас же, не откладывая на будущее время. Гаррисон призывает не участвовать ни в каких делах, свя­занных с насилием, не исполнять никаких требований, противоречащих любви, братству, свободе. Он призывает к уничтожению всякого насилия в мире, ибо насилие поро­ждает всегда только зло. Он провозглашает, что зло может быть уничтожено только добром, что изничтожающий душу и тело закон "Око за око", до сих пор властвующий в мире, должен быть заменен возрождающим человека законом любви, уничтожающим месть, судилища, тюрьмы, казни, на которых держатся все существующие государства, весь су­ществующий общественный строй.

   За "Провозглашением" Гаррисона суд постановляет вы­рвать и сжечь те страницы Толстого и Генри Джорджа, где Толстой говорит о том, как покончить со всяким насилием в мире и где оба они с такой великой силой говорят о пре­ступности богатства, о величайшем беззаконном захвате земли в собственность, которая так же несправедлива, как всякое рабство, - говорят о том, что земля должна быть об­щим и равным достоянием всех, людей и что это должно быть немедленно осуществлено.

   Наконец, суд приговаривает сжечь рукою палача чудес­ные строки великого итальянского освободителя Мадзини, который огненными красками рисует сначала народ, спящий в ливрее рабства и политического бесправия, народ в лох­мотьях, измученный, подбирающий крохи с роскошного пира богачей, а затем пробудившийся народ грядущего но­вого мира, к созданию которого Мадзини страстно призы­вает всех, - народ, уже не развращаемый роскошью, не озверяемый нищетой, встающий, во всем своем величии, народ людей-братьев, соединенных одними великими узами братства и любви.

   О, они правы, эти судьи, эти палачи, бросая в огонь Толстого, Мадзини, Гаррисона, Хельчицкого. Государство не может терпеть правду этих пророков. Они разрушают его основу. Основа государства этих судей - насилие; основа, провозглашаемая "Кругом чтения", - любовь. Основа их государства - эгоизм, эксплоатация одних дру­гими; основа этой книги - братство. Государство - это расправа, месть, "Око за око"; эта книга - перерождение людей добром, возрождение. Государство - это властительство над землей и человеком сильных, хитрых, жадных; эта книга - освобождение земли и человека. Их государство - это охрана богатства богатых; эта книга - обличе­ние преступности богатства. Их государство - это госу­дарственный и церковный гипноз, внушение, порабощение духа, как и тела; эта книга - освобождение человеческого духа от всякого внушения, гипноза, от всех насилий, обма­нов, уз. Государство - это соединение людей цепями и разъединение их душ; эта книга - соединение всех людей в единой любви и всех народов в едином братстве.

   О, они правы, эти слуги государства: они не могут по­терпеть "Круга чтения". Сильнейшие страницы его должны быть истреблены, ибо они колеблют почву под ногами вла­сти, они разжигают пламя истины, пламя свободы в мире.

   Меня судят за то, что мне выпало величайшее счастье быть первым издателем "Круга чтения". Мне выпадает не­заслуженная честь сидеть на скамье обвиняемых с Толстым, Гаррисоном, Мадзини, Хельчицким, Генри Джорджем, - этими пророками человечества.

   Прокурор обвиняет книгу и меня бездарно, деревянно, но это все равно, - все равно суду дан свыше приказ рас­правиться с книгой и со мной, наконец, за мои преступления.

   Когда защитник, перечисляя книги, на которые он хо­чет ссылаться, называет евангелие, прокурор требует, чтобы ссылки на евангелие были запрещены.

   Я приговорен в крепость за издание преступной книги, называющейся "Круг чтения", в которой Лев Толстой со­брал воедино, в одном фокусе, лучи великого солнца всечело­веческой истины. Эта книга, разрешающая величайшие во­просы человеческого духа и бытия, осуждена на самое варварское изуродование. Рука палачей должна обезобразить величайшее по мудрости, по грандиозности замысла творе­ние духа нашего века.

   И судьи бесстыдно делают это, зная, что им за это хо­рошо заплатят.

   Палачи, поднявшие руку на "Круг чтения", щедро на­граждаются: прокурор, имевший бесстыдство потребовать уничтожения "Круга чтения", получает выгоднейшее назна­чение и вскоре становится директором департамента поли­ции с огромной властью и с громадными неограниченными денежными средствами в руках. Член палаты, председатель­ствовавший на этом процессе, назначается сенатором.

   Палачи свободного слова высоко оцениваются госу­дарством.

  

   С тех пор проходит 12 лет.

   Назначенный сенатором член палаты, председательствовавший на процессе "Круга чтения", через недолгое время умер в Петербурге, не вкусив сладостей дальнейшего по­вышения.

   Прокурор после революции расстрелян.

   Не знаю, сидя в тюрьме, вспоминал ли он, как он тре­бовал семь лет пред тем истребления "Круга чтения", ве­ликой книги любви, освобождения, прощения, и как настаи­вал, чтобы нельзя было ссылаться на евангелие, говорящее - "не судите".

   Вслед за ним и министр юстиции, требовавший беспо­щадных расправ с независимой мыслью и свободным словом, этот хозяин русских судов, столько лет совершавших под его руководством бесчисленные преступления под вы­веской правосудия, этот министр также пал в собственной крови.

  

   Дикие, жалкие, безумные люди! И несчастная Россия, которая должна была бесконечно сносить, как душат ее мысль, как стараются вырезать ее язык!

   Но всякая тирания в конце-концов погибает, а свобод­ная мысль, свободная истина высоко поднимается, неистре­бимая, из всех застенков и костров.

  

  

   * * *

  

   Есть на Руси великая могила

   Вдали от городов с кричащей суетой,

   С их биржей и тюрьмой, с их царством наглой силы,

   С их одурманенной дурманами толпой.

  

   Есть на Руси родная всем могила.

   Среди природы мирной и простой,

   Средь тишины лесов, таинственно великой,

   Сливается с землею прах великий

   Толстого. И бессмертной красотой

   Нам над могилою лесной

   Сияет дух его, - его, кто правды вечной

   Над миром поднял солнце, как никто,

   Кто средь вражды народов бесконечной

   Провозгласил любви и братства торжество.

  

   Там, над Толстым, нет храма пышных сводов,

   Все у могилы той так просто и бедно,

   И там, где погребен всемирный вождь народов,

   Нет даже имени великого его.

  

   Зато над ним - и днем и в мраке долгой ночи -

   Дубы, склоняяся, любовно шелестят,

   И звезд сияющие очи

   Ему торжественно и радостно горят.

  

   Зато кругом, кругом поля ему родные,

   Где сладостно шумят колосья наливные,

   Поля с крестьянской, вдовьей полосой,

   Где лился пот Толстого трудовой,

   Где он с сохой ходил упорно и смиренно,

   Он, миром всем благословенный,

   Труда и духа гений и герой.

   ------------

   Недвижен со штыком невольник часовой

   На страже у гробов, где спят земли владыки.

   Там, где Толстой, там нет царей охраны дикой,

   Там нет солдат с ружьем, где запеклася кровь,

   И сторожит покой его великий

   Одна великая народная любовь.

  

   И на столбах его ограды бедной

   Нет похвальбы царей победной,

   Но столько слов любви, любви к нему живой.

   Китайскою, японскою рукой

   Начертаны они... А вот рука француза.

   И немца... К вечному союзу

   Врагов слепых он страстно призывал.

   Весь мир в любви Толстой соединял,

   И мысль его одной святой мечтой горела:

   Победно разогнав вражды безумной тьму,

   Слить человечество в одно живое тело,

   Слить в душу братскую единую одну.

  

   Ни на мгновение не складывая руки,

   Пока последний вздох не отзвучал,

   Нас в новый, братский, мир из бездн вражды и

   И рабства нас он вел, и свет его пылал.

  

   Боровшийся за счастье всех народов,

   Всех братьев - страждущих, измученных людей,

   Апостол истинной, неведомой свободы,

   Сверженья всех границ, всех тронов, всех цепей,

   Всех эшафотов, пушек всех и лжей,

   В борьбе с царящей тьмой насилья

   Гигантским, пламенным усильем

   Он поднял в мире братства новь.

  

   Кипит еще вражда, и льется в мире кровь,

   Но в мире есть средь нас могила эта,

   И льются из нее потоки света

   И поднимается всемирная любовь.