Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

..

   Все тяжелее давит низкий тюремный свод,

   Все мучительней ожиданья смерти безжалостный ад!..

   О, эти страшные, полные таких страданий, таких кошмаров ночи,

   Когда горят воспаленные, порою всю ночь не смыкающиеся,

   смертников очи.

   Когда, кажется, слышно каждое напряженное товарищей сердца биенье...

  

   Порой на секунду волшебное вдруг унесет сновиденье...

   Пронесется вдруг вся жизнь. О, если б вернуть ее!.. Вдруг,

   в последний раз

   Детство, детство милое, ясное, ярко так смертникам нам

   вдруг вспоминается,

   Улыбается.

   К нам во сне, осеняя нас,

   Мать склоняется...

   К предсмертному нашему склоняется мать изголовью

   С последней ласки своей беспредельной любовью.

   Среди ночи нас будит порою вдруг

   Какой-то звук...

   Шелест... Какие-то все близящиеся, близящиеся звуки...

   Да, да, это идут,

   Чтоб вести нас на муки!..

   Утро. Заря. Просыпаемся... Еще живы!

   Еще живы!

   Хотя она так близка, эта черная яма безимянной, бескрестной могилы!

   Светлый луч блестит нам вверху в щель секретки.

   Мы встаем и начинаем снова, как звери, круженье в укротителя клетке.

   Пять шагов вперед,

   Пять шагов назад...

   Все ниже спускается тяжкий, низкий, давящий тюремный свод...

   Все ужасней ожиданье смерти бежалостный ад!..

   Может в свете быть что-нибудь ужасней этих мук казни ожиданья?!

   Может ли быть что-нибудь страшней этого страданья,

   Которому нет слов, нет названья?!.

   ................................................................................................

   Пять шагов вперед,

   Пять шагов назад...

   Пять вперед...

   Пять назад...

  

  

   ДВЕРЬ ВО МРАКЕ.

  

   Поздним вечером я возвращаюсь домой по этой глухой, безлюдной улице, где мрачно мерцающие, точно погребаль­ные, фонари тускло освещают выходящие сюда глухие стены сараев пожарного депо, пехотных казарм и конюшен кавалерийского полка.

  

   Вот она! В слабом мерцании дальнего фонаря едва за­метна недавно прорубленная в задней стене пожарного сарая дверь.

   Увидя ее, я каждый раз содрогаюсь. Я знаю, что это за дверь.

  

   Сегодня ночью здесь, наверное, опять совершится это ужасное преступление. Здесь, говорят, вешают каждую ночь.

   Я иду, но не могу мысленно глаз отвести от этой двери и, пройдя, оборачиваюсь и опять гляжу на нее.

   Она едва видна. Но мне все кажется, что вот она рас­творяется и что за ней зияет кровавый мрак, тянущий меня в себя.

   Я знаю, что часа через четыре, в самое глухое время ночи, когда на улице не будет ни души, к этой двери подъедет узкий, как гроб, черный возок, с крошечным окошком с решеткой, и из него выведут одного... двух... нескольких человек...

  

   Я знаю, что эти обреченные смерти люди теперь там, в тюрьме, ожидают этих минут с распятой душой, что они уже может быть несколько недель живут в том ужасном ожидании казни, жесточе, безумнее, бесчеловечнее, ужаснее которого на свете ничего нет и не может быть.

   И что сейчас, в эти последние их часы, они переживают самую вершину этого ужаса, безумия, нечеловечески жестокого страдания.

  

   В этом состоянии сходят с ума, задушают себя полотенцами, перерезают себе горло, разбивают голову об стену.

   Зачем тянут с этим? Почему не душат сразу, как только решат, что их надо убить? Зачем, вообще, эта кровавая комедия суда, когда обыкновенно приговор бывает готов еще до судебного разбирательства?

   Нет. Им надо еще растянуть это. Надо замучить чело­века душевной пыткой, ужаснее которой ничего нет.

  

   Убивают ночью, чтобы никто, кроме палачей, не видал. Когда-то казнили среди бела дня, чтобы устрашить народ. А теперь сами боятся. И всесильное державное государ­ство, опирающееся на миллион штыков, как вор под покровом ночной темноты, набрасывается, как гиена, на свои жертвы и душит их во мраке.

  

   Я вижу, как их выводят из возка и тащат в эту дверь в оцепенело-настороженном безмолвии ночи.

   Там, за дверью, начнется это ужаснейшее из преступле­ний человеческих, называемое смертной казнью.

   Там, в полумраке сарая, освещенного фонарями, смерт­ники увидят очертания скамейки и виселицы.

   И еще каких-то людей в полумраке.

   И эти люди затем, выйдя из полумрака, обступят свою жертву.

  

   Я так ясно вижу их, этих людей.

   Молодой человек в щегольском пальто, - секретарь суда, который читает смертникам резолюцию суда. С университетским образованием. Может-быть, либерал. Может-быть, даже с склонностью к социализму. Но каждое двадцатое число правительство платит ему жалованье, и ему обещана ближайшая вакансия в члены суда. Рядом с ним с торжественным видом прокурор, представляющий при совершении казни сам закон. Представитель науки права - права государства мучить, пытать и убивать людей. Он получает каждое двадцатое число вдвое больше, чем секретарь, и большие награды. У него прекрасная казенная квартира и дети учатся в аристократических учебных заведениях. На-днях он будет сделан членом судебной палаты.

   За прокурором другой представитель науки - доктор. После того, как человека задушат, доктор осмотрит его и констатирует, что осужденный действительно умер.

   Доктор изучил много наук, чтобы стать врачом, - но одному он не мог нигде научиться, - одному, чему не учат в университетах: тому, что никто не имеет права душить человека.

   За участие в таких убийствах доктор также получает приличное вознаграждение.

  

   Все эти образованные господа - участники этого пре­ступления - пожимают друг другу руки. Но никто из них не подаст руки тому человеку, которому приходится делать за всех них окончательное дело: после всех их церемоний своими руками задушить обреченного.

   Палач, от которого пахнет вином и табаком, тупо стоит с намыленной веревкой в руках, ожидая своей минуты, когда представители власти приготовят ему жертву для убийства.

   Вспыхивает ли в его душе, заволоченной вином и табаком, вопрос: "Позволительно ли убивать человека?".

   - А отчего же не убивать, когда вот эти образованные, благородные господа, начальство, все собрались здесь, чтобы убить.

   Без дозволения начальства убивать нельзя, с его же дозволения все можно.

   - А бог?

   - Что же бог? Ведь вот и батюшка тут.

   Да, да. Тут стоит и священник с крестом, изображаю­щим смертную казнь того смертника Иисуса, который запо­ведал на кресте человечеству прощать и не убивать и умер за эту проповедь.

   Священник предлагает жертве покаяться, но убийцам ее, палачам ее, о, им он не предложит одуматься, сознать, что они делают, раскаяться в том, что они пришли сюда убивать человека.

   Священник говорит: - Покайся! - жертве, а с ее убийцами в мундирах он любезно раскланивается и пожимаем им руки.

   Он предлагает жертве вкусить то, что он называет тело и кровью Христа, и, если смертник соглашается, он дает ему съесть просвирки с вином. И тогда жертва душится с так называемыми телом и кровью Христа в ней.

  

   Закон благословляет. Наука благословляет. Церковь благословляет. Секретарь душит со своим либерализмом. Прокурор душит со своей наукой о праве. Священник от­правляет жертву на тот свет со своей молитвой.

   Секретарь читает, что жертва должна быть задушена по высочайшему указу. Прокурор свидетельствует, что жертва задушена по закону. Доктор свидетельствует, что жертва задушена в физиологическом и анатомическом смысле основательно, до смерти. Священник свидетель­ствует, что все сделано для спасения души задушенного. Все для задушения человека: наука о праве, медицина, религия и, наконец, намыленная веревка палача.

   Разбойник убивает топором свою жертву один. А здесь для убийства одного человека соединилась бесконечная цепь участников: сыщики, жандармы, полицейские, следователи, писцы, прокуроры, секретари, члены суда, предсе­датель, курьеры, тюремщики, конвойные, священник, палач, доктор...

   А над всем этим царь, именем которого все это делается, ибо каждый приговор начинается словами: "По указу Его Императорского Величества".

  

   У всех этих людей, кроме царя, может еще зашевелиться что-то в душе. Кто-то может им сказать, что казнь это - гнусное дело. Они могут случайно где-то прочесть мнение о смертной казни лучших людей человечества... Но царь, от имени которого все это делается, никогда ни от кого этого не услышит, не узнает. Никто и ничто не скажет ему, что смертная казнь есть величайшее варварство. Царь окружен поддакивающими ему рабами и льстецами. Царь ни­чего не знает. Он самый невежественнейший, самый дикий из ста пятидесяти миллионов людей в его империи.

  

   И, обреченное судом на задушение по высочайшему указу, через четыре часа, перед этой кучкой столпившихся палачей, повиснет тут на виселице человеческое тело в мешке, с дрыгающими ногами.

   После нескольких судорог оно, наконец, замрет в мешке и тогда будет снято, развязано и освидетельствовано врачом.

   Первого, готового, вынесут. И тогда все снова сой­дутся около следующей жертвы и станут в полумраке делать над ней то же ужасное дело.

   Гроба с задушенными исчезнут потом во мраке ночи.

   И заря застанет уже в безымянных могилах их тела... у принявших причастие с так называемыми телом и кровью Христа в окостеневшем желудке.

   Все это проносится в моей голове, пока я прохожу по безмолвной, как кладбище, улице...

   Через четыре часа все это будет делаться здесь этими интеллигентными людьми - этим прокурором, секретарем суда, врачом, священником, ужинающими теперь дома с же­нами, детьми, запивая ужин вином, куря папиросы и сигары, - и завершено все будет палачом, одурманивающимся сейчас, в ожидании своего дела, водкой и махоркой.

   Все они стараются не думать о том, что они будут делать через четыре часа. А я, - я, знающий, что здесь будет происходить, и раздумывающий об этом, я буду через четыре часа спокойно лежать в своей постели, зная, что в нескольких шагах от меня совершается самое ужаснейшее из преступлений - самое варварское убийство связанных по рукам и ногам людей - моих братьев.

   Но что же мне делать? Вернуться, спрятаться где-нибудь за углом, за воротами во мраке ночи, а потом, когда их привезут, выбежать, обратиться к их конвою? Вбежать, если не свалят, не застрелят, в этот сарай и закричать собравшимся палачам, убеждая их остановиться, сознать, что они делают, попытаться остановить их преступление?!

   Но я этого не делаю... И не сделаю.

   Что это? Трусость? Сомнения? "Не пустят, не дадут сказать. Заткнут рот. Схватят. Запрут. Без всякой пользы только увеличится одной единицей число сидящих в тюрьмах и Россия лишится в моем лице одного не бесполезного работника".

   Рассудительные и... гнусные рассуждения.

   Я прохожу и чувствую, что я укрыватель преступления, что я их сообщник.

   Одни терзают, убивают, а другие молчат, когда убивают.

   Все мы молчим.

   Преступление укрывает главнейший его сообщник - ночь, мрак.

   Мрак молчит, укрывая.

   И я - мрак.

   Но так не будет всегда. В мир придут другие люди, новые, сознающие, как и я, но не раздумывающие, как я, а пламенно действующие для избавления людей от крова­вого злодеяния казни, позорящего человечество. И от огня их слова и дела в человечестве вспыхнет, наконец, пламя решительного сознания и действия. И человечество встанет и положит конец этому, провозгласив главным законом жизни признание всякой жизни священной.

   А пока... пока я иду домой...

   Но дверь эта все стоит перед моими глазами.

  

   Через четыре часа они придут туда убивать...

  

  

   * * *

  

   Тот, кто становится между мужем и женою, -

   Не только тот, кто соблазняет мужа или жену,

   Кто разрушает их союз,

   Но и тот, кто бросает какую-нибудь тень между мужем и женою, -

   Тот совершает преступленье.

  

   Муж и жена - это одна жизнь, одна душа,

   Одно сердце из двух неразрывно слившихся сердец,

   И тот, кто разрывает их,

   И тот, кто вливает хотя бы каплю отравы в их единую жизнь,

   Тот совершает преступленье.

  

   Страданья покинутых, брошенных жен,

   Страданья покинутых, брошенных мужей, -

   О, я знаю всю муку, всю жестокость этих страданий!

   Я видел с детства столько страданий от разрыва семьи,

   Мое детство было искалечено горем такого несчастья.

  

   Кто становится между мужем и женой,

   Кто поднимает руку на их счастье,

   На счастье их обоих, на счастье одного из них,

   Кто бросает хотя какую-нибудь тень между мужем и женою,

   Тот совершает преступленье.

  

  

   В ТЮРЕМНОМ КАРЦЕРЕ.

  

   Блаженны исполняющие волю пославшего их в мир ибо воля его - любовь.

  

   На голом, холодном, вонючем полу

   Он лежит,

   И крыса ночами чрез тело его,

   Визжа,

   Бежит.

  

   Средь мира убийц он убийцею быть

   Не хотел

   И твердо сказать то в лицо палачей -

   Он посмел.

  

   Милльоны покорных идут под ружье

   Рабов.

   Нет. Лучше смерть. Лучше вечные раны

   От оков!

  

   Расстрелом грозили. Глумились над ним.

   И рукой.

   По лицу его бил вчера офицер

   Седой.

  

   Его судьи судили в лентах, в звездах,

   И с крестом

   Священник убеждал его не итти

   С Христом.

  

   Учены они. Он - мужик лишь простой.

   Сотни книг

   Узнали они. Он с трудом лишь одну

   Постиг.

  

   Но написано было в ней: "бога люби

   И людей.

   Никогда не враждуй. Ничью жизнь никогда

   Не убей.

  

   И не бойся могущих за это тебя

   Погубить.

   Бойся душу, великую душу в себе

   Убить!".

  

   И, прочтя, он божественный свет в себе

   Увидал

   И бесстрашным борцом за любовь в тот день

   Он встал.

  

   Как Христос, оплеван, поруган, как он -

   Избит,

   В цепях, но с великой, свободной душой

   Он лежит.

  

   В груди чахотка. Ему больше семьи

   Не видать.

   К груди жену, дитя больше никогда

   Не прижать.

  

   Пируют цари и вожди, - и штыки

   Для них все льют.

   И резать друг друга все также для них

   Идут.

  

   Им - крики "ура!". Им - кирок, костелов,

   Церквей звон.

   На голом тюремном, вонючем полу

   Во вшах он.

  

   Им блеск, и победные арки, и горы

   Цветов.

   Ему побои и кровавый рубец

   От оков.

  

   Но за то средь рабов, средь холопов тьмы

   Один

   Он царь над собой, над душою своей

   Властелин.

  

   На голом, холодном, вонючем полу

   Он лежит,

   И крыса ночами чрез тело его

   Бежит.

  

   Средь мира убийц он убийцею быть

   Не хотел

   И твердо сказать то в лицо палачей

   Он посмел.

  

   Он скоро умрет, этот замученный

   Человек.

   Выше его нет героя в кровавый,

   Зверский,

   Ученый,

   Гнусный

   Наш век!

  

  

   1908 г.

  

  

   ВЫРВАННЫЕ ИЗ МРАКА.

  

  

   Вот он передо мною, вырванный из подземного мрака вдохновенной кистью художника, согнутый в три погибели человек на четвереньках, ползущий в узком, низком, могильном проходе из штольни, пробитой в страшной под­земной глубине, с трудом передвигающийся в темноте, едва озаренной мерцанием лампочки рудокопа, в пронизываю­щей все суставы сырости, где все время капают капли воды, пропитывающей одежду, где воздух сперт и душен, где угольная пыль наполняет грудь, день за днем разъедая легкие углекопов.

   Вот он, ползущий на четвереньках, как собака, таща за собой тяжелые санки с углем, час за часом, десять каторж­ных, подземных часов в день.

   Там, наверху, на поверхности земли горят день и ночь миллионами огней тысячи фабрик, совершающих гигант­скую работу, и в тысячах их печей, двигающих всю ма­шину производства, пылает огонь угля, добытого в подзем­ной глуби киркою углекопа и вытащенного из недр земли этим подобием человека, этим тягальщиком и его това­рищами.

   Там, наверху, на поверхности земли сотрясаются гро­мадною силой пара заводы, грохочущие своими исполин­скими молотами. Расплавленный металл льется огненной рекой из раскаленных печей. Это уголь, вытащенный этим человеком на четвереньках, делает великое, исполинское дело. В пламени этого угля рождаются величайшие чудеса техники. Изумительные новые машины и орудия, величай­шие новые двигатели рождаются в пламени угля, вытащен­ного этим человеком - собакою на четвереньках.

  

   Там, наверху, по миллионам рельс катятся миллионы ва­гонов, несущих миллионы людей во все концы страны, во все концы мира, как кровь по жилам огромного орга­низма, - миллионы вагонов, разносящих во все страны миллионы грузов, товаров, без которых не может жить мир.

   Там, наверху, на необъятной, величественной глади океанов великая сила пара несет исполинские огнедышащие морские чудовища, переносящие тысячи людей и мириады тон товаров из одного края света в другие.

   Это уголь, вывезенный этим грязным подземным человеком-животным, делает свое великое дело в топках паровозов и в раскаленных машинных отделениях морских ги­гантов.

   Там, наверху, миллионы электрических солнц заливают ослепительными потоками света величественные проспекты громадных городов, и в свете этом кипит лихорадочная жизнь миллионов людей, сияют огнями тысячи домов, мага­зинов, движутся тысячи трамваев. Театры, дворцы, тысячи домов (которых никогда, никогда не увидит тягальщик в своей, прикованной к подземной глуби, жизни), горят сверкающим праздником электрического сияния.

   Это все он, это все уголь, вытащенный из бездны этим человеком на четвереньках, творит эти чудеса.

  

   В уютном доме поэта, окруженном садом, в морозный зимний вечер у ярко пылающего камина собрался одуше­вленный кружок молодежи, и старый вдохновенный поэт, на серебряные волосы которого падают мягкие отблески пылающего камина, читает им свою новую, чудесную поэму, в которой воспевает радость жизни.

   Уголь, который, пылая в камине, греет старое тело поэта и веселит своими огнями эту молодежь, это все уголь, вытащенный этим скрюченным человеком на четвереньках, который не узнает никогда никакой высшей светлой радости в своей жизни.

   Скрытая в его угле волшебная, великая, движущая все сила льет реки золота в денежные мешки хозяев копей, рудников, заводов, фабрик, пароходств, железных дорог, бан­ков, - реки золота, накопляющие несметные богатства, создающие сияющие дворцы, роскошь, пиры, вечный празд­ник людей, эксплуатирующих этого скрюченного в три погибели человека, ползающего для них в подземной тьме на четвереньках.

   А ему, тому, кто, полуголый, в грязи, в сырости, в разъедающей легкие угольной пыли тащит там во мраке целые беспросветные тяжкие годы свои санки с углем, - ему, тому чьи все суставы, все мышцы мучительно напрягаются в бесконечные часы его труда, вытаскивая его сани с углем, - ему, которому вечно отовсюду грозит опасность в под земном мраке, - ему, у которого, порою, разрываются сухожилия в ногах, ему, жилы которого мучительно вытягиваются и вот-вот выпадут кишки, когда он взваливает чрез­мерно тяжелые глыбы себе в санки, ему его хозяева бросают жалкие гроши за то, что он - человек, великое создание мировой жизни, превращен для них в животное на четве­реньках.

   Им - богатства и пиры. Ему - жизнь упряжной со­баки в вечном подземном мраке.

   Он пьет, как пес, шахтную грязную воду, зараженную испражнениями, на которые он натыкается в подземном полумраке. Тиф подстерегает его. Тиф постоянный гость в шахтах, приводящих в движение великую машину цивилизации и убивающих стольких из тех, кто создает ее богатства.

   После дня такого труда, какой отдых находит этот чело­век в набитой углекопами землянке с земляным полом, где свет едва пробивается сквозь маленькие оконца, где печи дымят, где стоит вечно угар, где к утру углекопы замерзают от смертельного холода?

   Какой отдых находит его измученное тело на нарах на груде тряпья, наваленной на них? И здесь сырость пре­следует его. И здесь его легкие не могут вздохнуть сво­бодно. Над печью мокрые одежды и портянки углекопов. Стены черны от угольной пыли. Вонь, духота, грязь, сы­рость не покидают и здесь шахтера.

   Они мало живут, шахтеры, рано умирают. Дети шах­теров, возящиеся тут же на холодном, грязном полу, мрут, как мухи. Половина детей шахтеров умирает в детском возрасте.

   Дорого стоит уголь, страшно дешев человеческий труд и еще дешевле жизнь человеческая!

   Человек на четвереньках может увидеть солнце только и воскресенье. Но он не видит солнца и в воскресенье. Когда приходит воскресенье, он напивается с утра пьян, чтобы забыться, чтобы забыть всю эту неделю, все эти месяцы, все эти годы своего рабства, всю бессовестную экс­плуатацию себя, всю свою жизнь, раздавленную величайшей несправедливостью.

   Подземный мрак и каторжные санки в будни, и водка, полки, безумие водки в праздники!

  

   И вот художник - Касаткин - вырвал его из мрака и поставил перед нами. Смотрите! И тысячи глаз глядят теперь на него в залах художественной галлереи.

   Смотрите же на это человеческое существо на четвереньках, на одного из тех, которые созданы, как и мы, для солнца, лазури, для воли и счастья, и которые никогда не видят ничего этого.

   Смотрите на этот человеческий кошмар на четвереньках, везущий на себе нашу цивилизацию!

  

  

  

   Я узнал, что умер художник Никифоров, этот молодой еще, маленький, горбатенький, с необыкновенно выразитель­ным, милым, жадно во все всматривавшимся лицом, - такой даровитый и с большим сердцем художник.

   А, ведь, они так редки - художники с большим талан­том и, вместе с тем, с большим сердцем!

   Когда мне сказали о его смерти, передо мной внезапно встала его неведомая публике картина, - та, которую он, чрезвычайно строгий к себе, так и не решился выставить перед публикой. Он показал мне ее один раз, но она вре­залась в мою душу. Она как-будто стоит сейчас передо мной, и так же, как и тогда, когда я ее увидал, сердце мое сжимается от боли.

   Они опять лежат передо мной, в жутком безмолвии смерти, с точно устремленными на меня взорами из-под закрытых век. Лежат передо мной эти вынесенные из-под земли десять трупов шахтеров, погибших при взрыве рудничного газа, или пожара, или наводнения, или обвала в руднике, - не помню. Десять жертв одного из тех бедствий, которые вечно стерегут углекопа в расселинах его копей, - всего более благодаря преступной жадности владельцев копей, выжимающих все, что возможно, из пота и крови углекопов и жалеющих каждый грош на предосторожности, которые могли бы обезопасить их жизнь.

   Рудокопы, каждый шаг которых окружен смертельными опасностями, гибнут постоянно, беспрестанно по всему миру, десятками, сотнями. Беспрестанно телеграф­ные газетные известия равнодушно механически отмечают гибель шахтерских жизней то там, то там, по всему свету.

  

   Десять трупов - жертв человеческой жадности - лежат передо мною в жутком безмолвии. Но в воздухе над ними мне слышатся глухие стенания, тяжкие вопли их жен, их матерей, их детей, оставшихся для того, быть-может, чтобы погибнуть без своих кормильцев.

   Они лежат безмолвно. Но вид этих трупов кричит с его полотна о том, что дальше так не может продолжаться в мире.

  

   О зачем он держал под спудом эту картину?! Зачем он не закончил ее?!

  

  

  

   "Тягальщик" - Касаткина, "Десять трупов" - Ники­форова, "Бурлаки" - Репина, - как нужны нам эти потрясающие образы людей, на замученном хребте которых воздвигалась и воздвигается наша жестокая цивилизация.

   Братья художники! Вызывайте же вашей кистью из мрака на дневной свет жертв человеческой корысти, жертв нашей жестокости, нашего бездушия, нашего равнодушия. Ставьте их перед нами во всей силе их угнетения и несчастия. Бейте образами их по сердцам могучими ударами вдохновенной кисти. Бейте, чтобы просыпалась при виде их человеческая душа! Может-быть, эти образы заставят заговорить даже душу богача, пришедшего на выставку высмотреть картину для тщеславного украшения своих стен. Может-быть, в ком-то из жадно приковавшихся глазами к вашим полотнам эти образы пробудят нового борца за тот новый мир, - тот новый мир, где тяжкий и опасный труд будет поделен между всеми, где уже не будет подземных нор, полных таких опасностей для мучеников труда, - борца за тот новый мир, где не будет скрюченных во мраке человеческих существ на четвереньках, прикованных на всю жизнь на десять часов в день к каторжным санкам, где не будет жертв гнусной корысти и преступной небрежности, - борца за тот новый мир, в котором жизнь человеческая, каждая братская жизнь будет цениться и оберегаться, как самое драгоценное достояние человечества.

  

   А пока не создался этот новый мир, бейте в спящее подлое сердце наше, столь способное не видеть, не знать, забывать, рабски молчать и ничего не делать перед пре­ступной несправедливостью. Бейте в него вашей вдохновенной кистью, омоченной в человеческой крови и слезах!

  

  

   * * *

  

   Нет, слуги тьмы, вы нас не победите!

   Пред силой духа в нас бессильны вы, как тень.

   Пусть вы скуете нас, забьете, умертвите, -

   Умершее зерно родит в грядущий день!

  

   Из праха нашего восстанут легионы

   Борцов за свет, за братство, за любовь.

   Песнь радости родят для мира наши стоны,

   Победу истине даст миру наша кровь!

  

  

   EX ORIENTE LUX!

  

   Над снежными кровлями окраины столицы зажглась за моим окном лучистая звезда, и близится великая ночь, когда, как говорят, он родился 1908 лет тому назад.

   И миллионы людей по всему свету будут торжественно вспоминать в эту ночь о его рождении. И завтра даже са­мые человеконенавистнические, верящие в одного бога золота и физической силы, газеты - и они будут говорить лицемерными устами о нем, и в них большими буквами будет печататься: "На земле мир, в человеках благоволение"

   Но сейчас же, на другой же день, примутся они вновь за свою страшную работу восстановления брата на брата, народа на народ, племени на племя, и опять наполнится мир обманом и насилием, и задвигаются вновь орудия убийства, и потянутся вновь войны и казни, и задрожат в предсмертных судорогах люди, умерщвляемые своими братьями людьми.

   И если так, то не мираж ли празднует мир в эту ночь?.. Да проходил ли он, возвеститель любви, со своим словом по этой, обагряемой ежедневно братской человеческой кровью, земле, - да был ли он когда-нибудь в этом ужасном мире со своею проповедью бесконечной любви?

   Где же след его среди торжествующей злобы и безжалостной жестокости? Где же след его в заволакивающем кругом жизнь кровавом тумане, из которого несутся мсти­тельные угрозы победителей и замирающие стоны побе­жденных? Не в храмах же след его, где благословляют в эту ночь его имя и где прославляют наряду с ним деспотов, палачей и тиранов?

   Есть от чего отчаяться за судьбы мира, за судьбу чело­вечества!..

  

   Но вот там, за тысячи верст, среди того Кавказа, кото­рый веками чтил, как высший закон, как святыню, закон кровавой мести, тот страшный закон "Око за око и зуб за зуб", который стал высшим законом нашей жизни, вот там, среди того Кавказа, где не мстящий, прощающий, поступающий по закону любви человек был до сих пор презрен­ным человеком, - я вижу поднимающийся, сияющий чуд­ным светом, облик женщины. У женщины этой жестоко убили мужа, прекраснейшего человека, одного из лучших людей ее народа, - лишили самого дорогого для нее су­щества в мире, отняли с ним все счастье ее жизни. И эта женщина не только не думает о мщении, но, считая его самым противобожеским делом, прощает убийцам и молит хотящих страшно покарать их людей о пощаде для них, о прощении.

   Вот что сообщают кавказские газеты: "Вдова покой­ного поэта князя Ильи Григорьевича Чавчавадзе подает генерал-губернатору следующее прошение: "Военный суд приговорил к смертной казни трех убийц горячо любимого мною и вместе со мною всем грузинским народом покой­ного мужа моего И. Г. Чавчавадзе. При жизни муж мой все силы своего духа, весь данный ему богом высокий дар посвятил укреплению в душе людей чувства гуманности, любви человека к своему брату-человеку. Я глубоко верю, что, останься он в живых, он простил бы тех людей, кото­рые подняли на него руку, и признал бы в них только своих несчастных заблудших братьев. Теперь же память о нем в духовной жизни нашего народа должна быть омрачена смертной казнью его убийц. Это ужасное наказание разрушит то дело любви, тот вечный завет Христа - учи­теля жизни, которым только и жил мой покойный муж. Обращаюсь к вам с горячей, убедительнейшей просьбой: не утверждайте приговора о казни этих несчастных людей. Я сама только благодаря случайности не погибла от их руки рядом с моим мужем и осталась жить только для того, чтобы докончить то дело горячей любви к людям, которому он посвятил всю свою жизнь, - простить тех несчастных заблудших братьев, которых бы он сам простил. Жить мне осталось недолго в этом мире, и теперь от вас зависит сде­лать так, чтобы на закате дней своих я познала самую вы­сокую радость, которая только доступна человеческой душе в ее земной жизни: то слияние с богом, которое испытал Христос, когда, пригвожденный к кресту, в предсмертную ми­нуту, озаренный светом божественной любви, он молил творца простить его врагов, ибо они не ведают, что творят".

  

   Да будет благословенно имя княгини Чавчавадзе, которая написала эти строки.

   Если есть такие души в мире, значит, не угас свет в мире, значит действительно прозвучал в мире великий голос любви и посеянное им всходит в мире.

   Пусть таких людей, как она, еще так мало, но такие сердца, такие поступки, такие акты высшей любви возрождают нас, поднимают из того мрака варварства, одичанья, в который погружаются люди все глубже и глубже.

   Да будет благословенно имя княгини Чавчавадзе. Она возвращает нам веру в человека.

  

   25 декабря

   1908 г.

  

  

   1909 г.

  

  

   УЧИТЕЛЬНИЦА.

  

   В почти нетопленной, убогой, темной школе

   Она среди детей, как солнца луч, горит.

   Кругом снегов непроходимых поле,

   И вьюга жалобно над избами гудит.

  

   Так далеко, в безбрежной снежной дали,

   Заброшена от книг, от лекций, от подруг,

   Она не знает скуки и печали:

   Детей сестра и мать, детей любимый друг,

  

   Она живет вся жизнью их! Так ясно,

   Как детский взор, горит огонь ее души.

   Как дорог ей ребенка мир прекрасный!

   Как души детские светлы и хороши!

  

   Их жизнью жить! Дышать их детским счастьем,

   Цветку их душ расцвесть незримо помогать

   И терпеливейшим любви своей участьем

   День изо дня их жизнь, как солнцем, согревать,