Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

;

   Жизнь, которая явилась в этом мире

   Для того, чтобы проявить великое и прекрасное.

  

   Кровавое пятно чернеет на снегу.

   Тот, который сделал сейчас из этой жизни труп, падаль,

   Которую потом взяли отсюда и швырнули в общую яму,

   Тот солдат, который убил этого человека,

   Никогда его не знал, никогда не видал его перед тем,

   Никогда, ни как друзья, ни как враги, они не встречались в жизни.

   Палач ничего - совершенно ничего не имел против жертвы.

   Но ему сказали: "Убей". И он убил,

   И жизнь, великая человеческая жизнь

   Была им уничтожена на земле!

  

   Пятно на снегу, красное пятно на снегу, -

   Вот все, что осталось от человека.

   А ведь это был человек, дорогой брат наш,

   Дорогой брат того солдата-палача, который убил его.

   ............................................................................

  

   Пятно на снегу. Только красное пятно на снегу!..

  

  

   1906 г.

  

   ТАБАЧНЫЕ ЛИСТЬЯ.

   (Памяти друга моего табачного работника Сократа Баскова).

  

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   Ночью в остроге.

   Духота, вонь. Десятки храпящих человеческих тел на нарах с ползающими вшами.

   Вот в ночной полутьме, среди тяжко храпящих, свистя­щих, хрипящих, стонущих порою во сне тел, просыпается человек.

   И вдруг в ночной мгле, в жутком уединении души перед ним встает страшное воспоминание.

   Ужас, насилие, кровь!..

   Страшный лик замученных им жертв вдруг выступает перед убийцей из темных углов камеры.

   И из глубины его души весь ужас им совершенного вдруг обнажается перед ним впервые во всей своей страшной силе.

   Кажется, может наступить пробуждение совести, вели­кий душевный переворот, когда потрясенная, спаленная, очищенная вспыхнувшим огнем сознания ужаса сделанного, душа может вдруг возродиться в пламени раскаяния, испе­пеляющем зло в человеке.

   Но... в эту минуту дрожащие от волнения руки то­ропливо привычно шарят в изголовьи...

   Вот они - избавители: табак и спички! - Дрожащими руками он свертывает поскорее цыгарку. Вспыхивает ого­нек. Табачный дым ударяет в мозг.

   Душа опьянена, одурманена. Поднявшийся крик совести оборвался. Совесть снова убита.

   Табак - усыпитель души - сделал свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

   О, как приятен аромат хорошей сигары! Как чудесно дрожат в воздухе струйки голубоватого дыма, свиваясь в си­ние кольца! Как упоительно охватывает сознание сладкий туман!

   Протянув ноги у камина, после утонченного обеда с друзьями в моднейшем ресторане, он отдается мечтам, стряхивая от времени до времени пепел с сигары в золотую пепельницу.

   Он в самой цветущей поре делового человека. Еще только первые серебряные нити чуть проглядывают в его во­лосах, и уже такое могущество в его руках!

   Его пароходы прорезают волны всех океанов. На бирже столиц мира так высоко котируются акции его все­мирной пароходной компании, обгоняющей всех со­перников.

   В разных концах света, на полях, на плантациях, на ре­ках, на морях, в садах и лесах, на приисках, в рудниках, на земле, на воде, под землею - повсюду работают десятки тысяч покорных рабов его капитала, - белые, желтые, чер­ные, всех цветов, полов, возрастов.

   Реки черного пота льются каждый день с рабочих тел от зари до заката для того, чтобы каждый день вырастали для него новые груды золота, ценных бумаг, чтобы каждый день росло его богатство, его власть над людьми.

  

   В голубом тумане превосходной гаванны перед ним встают новые картины - великие мечты... Весь мир, опоя­санный линиями его пароходов. - Тысячи километров же­лезных дорог его синдиката. - Его угольные станции, воз­двигнутые среди океанов всего мира, - новые порты, новые города, выросшие из стоянок его пароходов и станций его железных дорог. - Его царство над вновь открытыми за­лежами угля и нефти. - Новые гигантские силы белого угля - силы стремнин великих рек и водопадов, работаю­щих на него. - Его золотые прииски... - Его залежи ред­чайших минералов... Его... Его...

   Его имя, царственно, победно звучащее на всех биржах мира, беспрерывно чернеющее на столбцах газет, как имя одного из тех новых повелителей мира, для барышей кото­рых человечество ведет войны и избивает сотни тысяч своих сыновей.

   И все разрастающиеся и разрастающиеся громадные стада его рабов, его рабочей скотины, с утра до ночи, не разгибая спины, непрестанно трудящейся, чтобы создавать ему богатства. Все увеличивающиеся тысячи техников, ин­женеров, ученых, под командой которых сотни тысяч белых, желтых, черных его рабов создают чудеса техники, промы­шленности, заливающие золотом его кассы.

  

   Эти тысячи голов рабочей скотины почти наги, полу­чая только то, без чего они околели бы с голоду. Их семьи почти разуты, раздеты.

   Но какое ему дело до грязных тел и душ этих парий ка­питала, этих жалких винтов его великолепной машины?

   Дым его превосходной гаванны слишком сладок, чтобы задумываться над такими вещами.

  

   Когда-то в юности, кончая университет, он тоже увле­кался одно время Рескиным, Джорджем, социалистами, имел у себя на столе портрет Толстого. Приступая к продолже­нию дел, завещанных ему дедом и отцом, он говорил себе, что его первой священной задачей будет улучшение положения трудящихся в его предприятиях. Он даже читал перед кружком университетских товарищей - социальных реформаторов - горячих голов - доклад об обязательном участии рабочих во всех прибылях предприятий.

   Но все это были пылкие молодые мечты, разлетевшиеся перед деловой действительностью, как разлетелись сейчас в воздухе перед ним голубоватые струйки дыма его сигары.

   Ключом бившая в нем огромная энергия, жажда боль­ших дел, наследственная жажда наживы, с такой силой вдруг сказавшаяся в нем, опьянение борьбой за миллионы, пре­лесть расширения золотой власти над людьми, безвозвратно увлекли его потом с головою в закруживший его деловой водоворот.

   Но иногда, редко, редко, откуда-то, из скрытых, каза­лись, захороненных глубин души, - и у этого человека, у которого душа все более и более обращается в холодный, непроницаемый золотой слиток, и у него в необыкновенно редкие минуты поднимаются какие-то намеки, следы забытых чувств, стремлений юности... Где-то в глубине заваленной золотом совести вдруг чуть слышно шепчут ему какие-то напоминания, укоры... Всякий вздор...

   Чтобы прогнать его, есть прекрасное средство: бокал, несколько бокалов хорошего вина, - но главное, главное - дым хорошей сигары, этого верного друга, который никогда не скажет ничего неприятного.

  

   О, как сладок туман хорошей сигары. Как чудесно дур­манит он его усталый от напряжения великий деловой мозг.

   В голубом дыму исчезают вдруг откуда-то высунувшие голову тени оборванного рабочего люда, истощенных фа­бричных детей, женщин, надорвавших на работе свое здо­ровье, у которых, не додавая сколько им нужно для истин­ного человеческого существования, господин их - его капитал - постепенно грабит их жизнь.

   Чудесный аромат сигары обаятельно говорит ему, что мир создан для возвышения таких людей, как он. Какое ему дело до всех этих полу-людей, полу-животных, изма­занных грязью полей, черной сажей машин, черной пылью рудников, изнуряющих для него на работе свои жизни?

   Он представитель высшей человеческой культуры. Высшее существо. Сверхчеловек. Он создан для того, чтобы люди масс напрягались для него.

   Судьба одарила его высшим промышленным гением, и он не зарыл в землю, как ленивый раб, своих талантов.

   Он не виноват, что он воплощение гения промышленно­сти, а они - рабочие массы, - грубые вьючные животные, рожденные для того, чтобы с детских лет до смерти тащить свою муравьиную ношу.

   Он их благодетель. Без него сотни тысяч их, может-быть, издохли бы с голода.

   Жизнь создана для торжества сильных и предприимчи­вых, как он.

  

   Так говорит сладкий туман благовонной сигары, пьяня великий мозг промышленного короля, усталый от кипучем работы, вытягивающей золото из массы дешевых челове­ческих жил на великом всемирном рынке человеческого рабочего мяса.

   Табак - усыпитель души - делает свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   "Молодой человек, угостите папироской!" - развязно звучит хриплый голос на улице.

   Перед вами жалкое, припухшее от тяжкой пьяной жизни, женское, когда-то миловидное лицо, с ухарски на­двинутой на бок шапочкой, из-под которой смотрят жалкие, просящие, как у загнанной собаки, глаза.

   "Мужчина, угостите папироской!".

   Она необходима ей, чтобы одурманить себя, чтобы привычно, без всякого стыда, предлагать себя всякому встречному.

  

   "Угостите папироской".

   Без нее она не может продолжать свою работу.

   Без табака, без вина, без того, чтобы не заглушать ими свое сознание, свою душу, свой стыд, свою последнюю брезгливость, она не могла бы стать тем помойным ведром, каким она стала, - помойным ведром, куда выливают свои помои похоти мужчины, - всякий встречный: молодой, старый, холостой, женатый, здоровый, больной триппером, сифилисом, заражающий ее своим ядом, которым она перезаразит других мужчин, здоровый умом, идиот, конторщик, купец, работник, солдат, приказчик, грабитель, вор, убийца, - всякий, кто хочет позабавиться ее телом и влить в него свою жидкость.

   Разве без папироски, не одуренная табаком, вином, она могла бы взваливать на себя всякого мужчину и вливать в себя помои первого встречного, день за днем тянуть такую жизнь?

   Бедное, жалкое несчастное человеческое тело, которое когда-то было чистой милой девочкой, а теперь изо дня в день распластано под десятками раздавливающих, осквер­няющих, истязающих ее мужских тел.

   Бедная убитая душа!

   Ночью, порою, она просыпается около тела храпящего около нее неизвестного человека, от которого пахнет спир­том, которого она, пьяного, привезла вчера в свою берлогу и пила с ним.

   Вдруг чувство отвращения, омерзения, ужаса внезапно охватывает ее.

   Вся жизнь ее вдруг в этот миг, взблеснув перед ее гла­зами, мгновенно проносится, как взвившаяся яркая, ужасная ракета, перед нею.

   Страшный крик готов вырваться из ее сердца, но она сдавливает его в своем горле.

  

   "Прочь отсюда! Боже мой! Неужели ей нельзя прочь отсюда из этой пучины, которая засосала ее?

   "Стать опять человеком, вернуться к жизни из этой во­нючей, пьяной, ужасной ямы?!. О, стать опять человеком!.

  

   Но дрожащие руки шарят на столе, скорее, скорее, привычно ища коробку с папиросами.

  

   Вот она найдена.

   Вспыхнул огонек.

  

   Спящий мужчина поворачивается во сне.

   - Чего ты, стерва, возишься? - подозрительно спрашивает он сквозь сон.

   - Спите... Так... покурить захотелось...".

   Он снова засыпает.

   А она с бьющимся сердцем сидит еще долго, спустив ноги с кровати, в берлоге, отравленной запахом табака, ал­коголя, ночного ведра, испарений человеческих тел.

   Вспыхнувшее пламя души погасло.

   С ней можно снова делать, что угодно.

   Табак - усыпитель души - сделал свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   В глубине окопов сидят друг против друга, неделя за неделями, солдаты двух неприятельских армий, - люди братья, мужики, рабочие двух стран, переодетые в солдат­ские шинели и потому убивающие друг друга.

   Они следят друг за другом из окопов. Если из неприя­тельского окопа появится голова человека, они должны разнести в куски его череп.

   Они сидят в окопах друг против друга дни за днями, не­дели за неделями, в сырости, в воде, в грязи, во вшах, среди вони испражнений, следя все время за противником, пере­ряженным в мундир, таким же, как и они, мужиком, рабо­чим, их трудовым братом другой страны, чтобы убить его, если для этого будет какая-нибудь возможность.

   Они сидят неделя за неделей в этой беспрерывной атмо­сфере убийства, в этом аду, засыпаемом порою раскаленным дождем неприятельских снарядов.

  

   Солдаты наши знают, что те, которых называют их вра­гами, такие же совершенно люди, как они, с таким же телом, такою же жизнью. Только лица желтые, да глаза поуже.

   Они хорошо видят их в дни перемирия, уборки трупов, когда они сходятся с ними, как товарищи, и переговариваются друг с другом на том общем всем людям братском языке, на каком так много говорят друг другу глаза и пожатия рук и обмен бедными их солдатскими подарками. И еще больше таких разговоров с приводимыми пленными, когда они узнают через переводчика, что это фуджийские крестьяне, токийские рабочие, рыбаки японского моря, так же, как они владимирские мужики, петербургские рабочие, каспийские рыбаки. Они знают, что у этих, сидящих против них в окопах несчастных, как они, людей тоже есть жены, дети, отцы, матери, от которых они также отняты, бог знает почему, для этой безумной бойни.

   И этих крестьян и рабочих японцев эти русские мужики и рабочие должны убивать всеми силами и стараться набить их как можно больше.

   Они должны сидеть недели за неделями, чтобы, при­таившись, следить за ними, как за дичью, или красться ночью, как дикие звери, чтобы переколоть их.

   Как они выдерживают это?

  

   Если лезут мысли о деревне, о жене, о детях, о высох­шей от слез старухе-матери, о том, что тебя оторвали от твоей полосы, от твоего станка, пригнали сюда, как бессло­весного раба, чтобы сидеть месяцы в этой мерзости, когда генералы сидят и пируют в своих роскошных вагонах... Если лезут мысли о том, что ты должен быть все время целью для чьих-то выстрелов... быть убийцей ничего не сделавших тебе людей, делать самое гнусное дело... Если возмущение, наконец, поднимается в солдатской душе, - водка и табак делают свое дело. Они одуряют, они за­глушают.

   Там, на родине, везде собирают табак, папиросы - для них, для солдат, чтобы они крепко сидели, чтобы они не разбежались из своих окопных нор.

   Там, на родине, в столицах, где журналисты, сидящие в ярко освещенных ресторанах и распивающие с любовни­цами под музыку ликеры, прославляют "чудо-богатырей", сидящих в грязи, во вшах, среди испражнений и крови человеческой, там, в столицах, шумят балы и гремят концерты "на табак солдатикам - нашим героям!". Знаменитые певцы распевают, знаменитые актеры и актрисы представляют, знаменитые полуголые танцовщицы пляшут для того, чтобы к окопам подвозили табак, чтобы солдатский мозг ни на минуту не остался не одуренным.

   Изящные дамы ходят по квартирам: "Жертвуйте папи­росы на священный алтарь отечества!".

   Чудо-богатырей одуряют всем: манифестами, речами, молебнами о победах. Но все это, в конце-концов, не дей­ствует. Не выдерживают человеческие нервы, человеческая душа.

   Надо постоянно заглушать сознание. И тогда делай, что хочешь, с человеком.

   "Вот вам табак, герои, чудо-богатыри! Вот вам горы ма­хорки, горы папирос! Только сидите там, в этой грязи, вони, человеческой крови. Только забудьте о том, что вы люди, что те, которые сидят там, в противоположных окопах, тоже люди-братья".

  

   И они покорно сидят в своих окопах, прокуренные рабы, прокурившие свою душу. Вот вам табак: затягивайтесь и... убивайте.

   "На табак нашим героям, на табак чудо-богатырям!".

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   Вы - курильщики! Все вы, начиная с мальчишек, которые с гордым видом, ухарски ущемив между зубами папироску и пуская клубы дыма, воображают, что они теперь настоящие мужчины, и кончая стариками курильщиками с трясущимися руками, с кончиками пальцев желтыми от табака, - все вы, от чернорабочего, раскуривающего в ожидании покупщика своих рук махорку, до миллионера, прокуривающего в дыму одной сигары месячный заработок чернорабочего, - все вы, отравляющие себя и воздух вокруг себя табачной отравой! Вглядитесь, всмотритесь глубже, сквозь клубы табачного дыма, которым вы окутываете ваши мозги, все вы, пускающие в воздух кольца забавляющего вас дыма, - всмотритесь и поймите, что вы играете человеческими жизнями!

  

   Глядите!

   Вот грязные, пыльные, удушливые мастерские табачной фабрики, где приготовляется для вас ваша одурь.

   Женщины, девушки-рабыни, дети, мужчины-рабы разбирают, режут, крошат, складывают для вас табак, вдыхая все время табачный яд.

   Ядовитая пыль поднимается в воздухе и вдыхается рабочими, попадая к ним в рот с их рук.

   Глядите, как у этих, отравляющихся день за днем, рабочих разбиты нервы, как дрожат их руки и ноги. Приложите ухо к их худой груди: вы услышите, как многие из них задыхаются в припадке тяжелой астмы. Приложите к их груди стетоскоп, он укажет вам расстройство работы их сердца.

   Глядите, как истощены эти люди. Сколько среди них с отравленным желудком и кишками.

   Вот женщины, дети, мужчины, вступающие здоровыми на эти фабрики яда. Глядите, глядите на них через несколько недель! Перед вами отравленные люди с рвотой, поносом, головными болями, общими исхуданием тела. Глядите, - сколько их, не выдержав, бежит отсюда, с фабрики через несколько недель. А те, что остаются, - несчастны, которым некуда деваться, остаются для того, чтобы подвергнуться медленной отраве, сокращающей их жизнь.

  

   Видите ли вы все это, господа курильщики, в кольцах вашего табачного дыма?

   Все это, все это для того, чтобы вы сладко пьянели в синих клубах вашего дурмана.

   Табачная работница, ты не имеешь права быть матерью! Табачный яд, проникая в твои недра, убивает ребенка в твоей утробе.

   В твоем сердце материнская любовь не меньше, чем у жены твоего фабриканта, разряженной матери в шелках, нанимающей, наряженных ею как кукол, раскармливаемых кормилиц. О, с какой любовью, я знаю, ты из последних сил кормила бы дитя своей истощенной грудью, испытывая блаженную сладость губок твоего ребенка, тянущих твои соки.

   Но твой ребенок умирает, отравленный под твоим сердцем, потому что ты - табачная работница.

  

   А если у табачных работниц родятся дети, половина их гибнет от молока матерей, отравленных табачной отравой.

   Табачная работница! Ты не имеешь права быть матерью!

   Поколение за поколением гибнет ради того, чтобы вы, господа курильщики, сладко опьянялись своей одурью, - ради того, чтобы вы, как ничего не понимающие дикари, выпускали бы изо рта и носа клубы табачного дыма, дурманя им себя и отравляя им окружающий воздух детям и взрослым.

  

   Но вы, господа курильщики, ничего не знаете, ничего не понимаете, ничего не видите и не хотите ничего видеть и знать.

   Табак - одуритель души - делает свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   Он выпил сегодня за ужином несколько рюмок водки, но нервы его не успокоились. И он курит, курит, курит...

   Чорт побери этих мерзавцев подстрекателей!

   Никогда посещение фабрики не доставляло ему таких неприятностей, как сегодня. Осмелиться угрожать ему забастовкой! Да он вышвырнет их на улицу, как взбесившихся псов!

   Они все точно с цепи сорвались.

   Когда он был только-что на своих плантациях на юге, толпа девок-работниц явилась требовать у него увеличения заработной платы и лучших помещений и бог знает еще чего. Нахалки! У него они всегда получали на 5 копеек больше, чем везде.

   И с этими вечными жалобами на приказчиков! Они орали, что приказчики выгоняют с плантаций, если приглянувшаяся девушка не отдастся им. Ну, что ж, бывает, что приказчики шалят, но, ведь, они не монахи. Эти девчонки нагуляют чорт знает с кем живот, а потом все на приказ­чиков валят.

  

   А сегодня этот наглец молокосос на фабрике в резаль­ном отделении осмелился кричать ему: "Эксплоататор!".

   Негодяй! Это я-то эксплоататор, когда я на 10 копеек дороже всех плачу! Я вытравлю их всех, подстрекателей! Все проклятые интеллигенты мутят. Это они подсунули эти требования. Видно, чья рука!

   Рабочие с ума спятили!

   Они требуют увеличения в полтора раза заработной платы, заявляя, что на 20 рублей семейные прожить не могут. Они требуют увеличения вдвое женской платы, заявляя, что женщине, получающей 10 рублей в месяц, остается только продавать себя. Они утверждают, что малолетним при их 4 рублях заработка остается только умирать с голода. Они требуют сокращения рабочих часов, заявляя, что 12-часовая работа превращает человека в животное. Они требуют, чтобы фабричные здания были перестроены так, чтобы люди могли там работать и дышать по-человечески. Они требуют надлежащего кубического объема воздуха. Они требуют, чтобы разборка табачных листьев производилась на столах с вентиляторами. Чтобы резка табака совершалась не руками, а машиной с кожухом. Чтобы сушка табака совершалась только в металлических барабанах с вентиляторами, покрытыми кожухами, и к этому допускать только взрослых мужчин. Чтобы упаковка та­бака шла только на решетчатых столах с сильной тягой вниз. И еще, и еще, и еще... И чорт знает, чего еще не понапи­сали эти дьяволы!

  

   И он курит, курит, курит...

  

   Барабаны! Кожухи! Вентиляторы! Машины!

   Идиоты! Наглецы!

   Рабочий день!.. Заработная плата!.. Кубические са­жени!..

   Давать им саженями деньги, чтобы они больше пьян­ствовали, чтобы мальчишки заседали в пивной, чтобы па­пиросницы разряжались и нанимали себе любовников!

   Уменьшение рабочего дня? Еще уменьшить? Да куда они время будут девать, бездельники? По кабакам еще больше сидеть? Разве они знают, куда время девать, скоты безмозглые?!

   Воздух! Вентиляторы! Машины!

   И так уж какую прорву денег он во всякие машины всадил. "Что ж ободрать что ли меня, как липку?

   В два раза большую плату! Да откуда же мне взять? Ведь, я один, а их сотни!".

   И он курит, курит, курит...

   Он сам был такой, как они. Слава богу, не сдох, а человеком стал. Да еще каким!

   На секунду в нем вспыхивает воспоминание из далекого прошлого: их всегда полуголодная семья, рано умерший отец, работавший на табачной фабрике, недолго после отца протянувшая мать, тоже табачная работница, у которой, кроме него, родилось двое мертвых детей.

   Ну, что же? Отец сильно вином зашибал. Но у него, у сына, была с юности голова на плечах. Пил, да знал меру. И как прислужиться знал. И мастером стал. И, наконец, хозяином, да еще каким! Теперь знаменитый на всю Россию фабрикант - создатель знаменитых табаков.

   Да-с. Работал над своим делом сколько лет с утра до ночи. Можно сказать жизнь свою на это положил. Как организовал дело! Какие плантации! Какая реклама в газе­тах! Два стихоплета с утра до ночи строчат. Какие назва­ния - сами в душу просятся: папиросы Нежнейшие, Тон­чайшие, Райский аромат, Фью-Фью, Восторг, Упоение во­стока, Счастье курильщика, Патриотические. Недавно он пожертвовал 10 миллионов папирос для армии, для героев отечества. Так и назвал - "Геройские". Ему дали крест за это. Он поднес самому царю самый высший, им составлен­ный сорт табака, "Императорский". И удостоен был высо­чайшего кольца с бриллиантами.

   А этот мерзавец крикнул ему. "Эксплуататор!".

  

   Нет-с. Власти не позволят его обидеть. Ему помогут справиться со всеми этими социалистами, анархистами, ко­торые мутят бараньи головы молодых рабочих. Моло­дых... На его фабриках вы не встретите старых людей. Их почти не увидишь на табачных фабриках. И у табачных рабов есть свое счастье: благодаря табачной отраве, они уходят из этого мира раньше, чем придет жалкая, голодная, совершенно обессилевшая, страшная, безработная старость.

   ..........................................................................................................

   О, он справится с этими негодяями!

   И он курит, курит, курит...

   И успокоение опускается, наконец, на него в утешитель­ных клубах дыма его лучшего турецкого табака.

   Его табак - одуритель души - делает свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

  

   Он был каторжник, осужденный за несколько убийств. Но каторжник-убийца на службе государства.

   Государство убивает своих врагов. И каторжник убийца стал государственным убийцей - палачом.

   Он задушил уже на государственной виселице десять человек. Ему платят за каждого из них по пяти рублей, вносящихся на его имя в тюремную кассу, и ему обещали освобождение до срока.

   Идя на казнь, он выпивает большой стакан водки и идет на свою работу. У каждого своя работа. Рабочий работает у станка. Крестьянин на земле. Судья за своим столом с законами. А он работает с виселицей. Они с судьей - два конца одной палки. С одного конца чистый, высоко­образованный господин судья, а с другого конца он, - без­грамотный, каторжник-убийца. Но они оба одно. Один твоим осуждением набрасывает веревку на человека, а дру­гой затягивает ее. И это называется правосудием.

   Он задушил уже на государственной виселице 10 человек. Все это были бунтовщики. Все молодые люди. Муж­чины и девушки. Ну, что ж... За каждого ему клали в тюремную кассу пять рублей и давали водки. И обещали освободить до срока.

  

   Идя на казнь, он выпивал стакан водки и шел на свою работу.

   Так было и сегодня, как всегда.

   Но сегодня в числе других к виселице привели очень молоденькую девушку, которая твердо держала свою маленькую коротко остриженную голову. Лицо ее было бело, как стена. Но голова ее твердо держалась и глаза твердо смотрели.

   Он перевидал их не мало за это время: и таких, что трепетали, как листья, и таких, что твердо, геройски уми­рали. И шею и тех и других одинаково затягивала петля его веревки. Из горла и тех и других вылетал одинаковый хрип. Тело одинаково вздрагивало. И все было кончено. У всех одинаково. И потом саван развязывали, и открывалось багровое лицо с высунутым языком. У всех одинаково. И доктор свидетельствовал смерть. Это стало привычным.

   Но сегодня в первый раз что-то дрогнуло в его сердце. Оказалось, что у него все-таки есть сердце и оно может дрогнуть.

   У осужденной девушки все свешивалась на лоб прядка, которую она отбрасывала решительным движением головы. У нее была беленькая, беленькая шейка с большим родимым пятном.

   Совсем, как Машка!

  

   Он давно, в молодости, много лет уже, как потерял сестру из вида и ничего не знал о ней. Но теперь, в эту минуту, она встала вдруг перед ним.

   Совсем как Машка!

   И он вспомнил, как сестра играла с ним, как они вози­лись вместе.

   Она была такая ласковая до него. Она одна любила его, одна во всем свете.

  

   Совсем Машка. И прядка такая же, и шейка, и ро­динка... Совсем Машка.

   И он сейчас должен будет набросить на эту шею намыленную веревку.

   А если он откажется... Тогда что?

   Тогда пропадет все. И пять рублей, да, верно, и все деньги, и освобождение, все...

  

   Тогда... Тогда он отошел в сторону, за конвойных, будто поправить что-то. И в одно мгновение он вытащил скрученную цыгарку, чиркнул и затянулся.

   Дым ударил в голову.

  

   Потом он вышел опять вперед.

  

   Резолюция была дочитана.

   Настала очередь девушки.

   Стараясь не смотреть на нее, он связал ей руки, надел на нее мешок, подвел ее к виселице и задушил ее, как всех... как всех...

  

   Табак - одуритель души - сделал свое дело.

   Табачные листья, что сладко людей опьяняют,

   Весь долгий, весь тяжкий свой день трудовой

   В убийственной, полной отравы, своей мастерской

   Табачные листья они разбирают -

   Женщины, девушки, дети - привычной рукой

   И медленно яд смертоносный вдыхают

   Всей грудью больной.

  

  

   1907 г.

  

  

   Я ВИДЕЛ, КАК ОН БРОСИЛ В ГЛАЗА...

  

   Я видел самое ужасное на свете:

   Я видел, как брат-человек бросил в глаза брату-человеку требование о том, чтобы его убили.

   Я видел, как прокурор требовал от суда, чтобы казнили человека, который сидел тут, перед ним, в нескольких шагах от него.

   Прокурор был с жирным, красным, лоснившимся от самодовольства лицом. А перед ним на скамье подсудимых сидел затравленный бедняк интеллигентный пролетарий - учитель - с худым, измученным долгой тюрьмой и пыткой следствия лицом, тяжко болевший грудью после побоев, нанесенных ему при аресте.

   Злобная, отвратительная, подтасованная, насквозь лживая речь прокурора вся говорилась для того, чтобы убедить судей убить этого несчастного.

   И никто не протестовал. Никто не потребовал, чтобы человека, среди бела дня подло подстрекавшего убить человеческое существо, никто не потребовал, чтобы этого человека, этого прокурора, этого палача, этого злодея, вывели из зала и отправили бы в сумасшедший дом.

   Публичное требование человекоубийства в лицо жертве! Я знал, что это делается, но ужасно было слышать это своими ушами. Ужасно было видеть, какая страшная бездна жестокости может быть в человеке.

   А потом я видел, как этот самый прокурор, только-что убивший своим словом человека, весело разговаривал с чле­нами суда и защитниками. А я постарел, кажется, на десять лет за этот час.

  

   * * *

  

   Пять шагов вперед,

   Пять шагов назад...

   О, как давит этот низкий тюремный свод...

   О, как мучителен ожиданья казни безжалостный ад!..

   ..............................................................................

   Моя душа все время там, с этими смертниками, в острожной секретке.

   Три недели там мы в камере смертной, как в укротителя клетке

  

   Звери:

   Пять шагов назад, пять вперед...

  

   Когда вдруг заскрипят двери,

   Все кажется вот, вот

   Через несколько минут - эшафот!

   ..............................................................................

   Пять шагов вперед,

   Пять шагов назад.