Горбунов-Посадов Иван Иванович - Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг

ту, где живет Лев Николаевич.

   Вот деревья на площади, под которыми он, наверное, часто проходит со своими великими думами. Счастливые деревья!

  

   Я увижу сейчас его, - его который так помог мне подойти к истине, кто пролил в мою жизнь столько света!

   Я вхожу с черного хода. Через маленький коридор я в столовой. Самовар кипит на столе. С той стороны большого, во всю комнату, стола меня приветливо встре­чает низенькая нянюшка с младшим сыном Льва Николаевича - Ванечкой - на руках. Милый мальчик! Он так внимательно, так хорошо смотрит на меня своими большими, серыми глазами на худеньком личике. Здравствуй, милый, дорогой, маленький тезка! Будем друзьями!

  

   Быстрые шаги. Это он! В своей черновато-серой блузе, подпоясанной ремнем. Он мгновенно вглядывается в меня своим близоруким, но зорким, ласковым взглядом, жмет руку и ласково целуется со мной. Светлый, приветливый, такой ласковый.

   Это тот и не тот, который, пророк, со скрещенными на груди руками, исподлобья, из-под суровых бровей, строго пронзающим взглядом смотрел на меня с последнего портрета. Это он же, только сейчас такой любовный старый друг, - такой родной и близкий, с которым, кажется, давно, все общее, которого, кажется, бог знает, как давно знаю.

   Отец, старший брат, после огромных гигантских исканий, усилий, после огромной мучительной душевной борьбы, нашедший драгоценнейшее в мире сокровище истины и разделивший его со мной, со всеми.

  

  

   2.

  

   Вечер в его маленьком кабинете, вблизи того стола, за которым идет огромная работа его для человечества.

   Вот бок-о-бок со мной он - высшее воплощение человеческого гения, величайший искатель, великий учитель и пророк. Но мне с ним так легко и просто. Он - великий творец, а я - только вступающий в работу жизни, но мы с ним горим одним светом.

   Кругом так тихо. Никого больше нет, мы сидим так тесно друг с другом.

  

   Счастливые часы...

   Не испытующе, а с таким добрым, нежным вниманием глядят на меня его глубокие глаза, глядит в меня его глубокая душа, слушая меня.

   Перед ним вся моя душа. Я рассказываю ему о моих стремлениях, замыслах, мечтах... Все это у меня такое незрелое, но, ведь, все это течет из того же источника, которым так полна его душа.

   Он рассказывает мне, над чем он теперь работает. Как радостно знать о том, что создается у него сейчас в этой бесконечно дорогой для меня низенькой тесной комнатке, в окна которой глядятся только деревья сада, опушенные снегом, - в этой маленькой комнатке, где он разрешает самые великие вопросы жизни и смерти, - в этой тихой, тихой комнатке, откуда он бросает свои великие, сверкающие пламенем истины слова, гремящие, как очистительная гроза, над человечеством.

  

  

   3.

  

   Ночь. Я ночую у него в кабинете, на его диване, на котором он проводит многие часы, читая, отдыхая, обдумывая свои работы.

   Он давно уже ушел, пожелав мне с нежной лаской спокойной ночи. Я потушил свечу, но не могу спать. Мне чудится, что из этих пачек бумаги, белеющих на его столе, поднимаются и тихо звучат в темноте новые истины его новых творений, озаряющих человечеству великим светом его мучительные пути, звучат новые слова, раскрывающие пути к истине, к счастью всего мира.

   Мне кажется, что воздух этой комнатки полон тихими отзвуками бесчисленных бесед, происходящих здесь. Передо мной теснятся десятки лиц, - старых и молодых, измученных и светлых лиц братьев-людей, приходящих к нему за советом, за словом истины, за ответом на тяжкие, мучительные душевные искания... И лицо его, светящееся среди них, и его проникновенная речь, чуткая к боли каждого сердца...

  

  

   4.

  

   Вот и второй бесконечно дорогой вечер.

   Лев Николаевич передает мне для дальнейшей работы в нашей редакции просмотренные им рукописи, - одна об учении Будды, другая об уходе за малыми детьми. Ему одинаково важна и забота о раскрытии душе народа учений великих учителей человечества и забота о заболевании детей народа, которые мрут, как мухи, среди бедности и невежества, в которых повинно и государство, умышленно держащее народ в невежестве, повинна и вся масса нас, образованных людей, кормящихся трудами народа и ничего ему не дающих.

   В этой рукописи его рукой, написавшей великие поэмы человечества, вписана им убедительнейшая страница о соске из жеванного хлеба, губящей миллионы крестьянских ребят. Эта страница по своему значению одна из величайших его страниц.

  

   Потом он говорит со мной о книгах по борьбе с одурманиванием человеческого разума, о других нужнейших книгах для народа.

   Как все это мне дорого, как все это отвечает самым задушевным моим стремлениям!

   Две работы страстно влекут мою душу: работа для общего мирового дела распространения истины и работа для трудового народа, - для народа, лишенного всего.

   Только бы работать, работать, работать!

   Я простился с ним и иду через засыпающие московские улицы к себе, в свой крошечный, как чуланчик, номер гостиницы. Ночь тускла, но в моей душе горят яркие звезды. Я весь полон этим свиданием. Я несу в сердце на всю жизнь его ласку, его любовь, его свет.

   И я вновь и вновь думаю о том, как я счастлив тем, что я его сотрудник, его товарищ по работе, - только-только начинающий, такой неопытный, но все же сотрудник и товарищ!

   Там, впереди, столько желанного труда над общей с ним работой для миллионов трудящихся и общая работа с ним для победы истины в мире, если только я смогу быть нее полезным.

   Так радостно сияют передо мною дали будущего! И растут и ширятся крылья за спиной!

  

  

   ПСАЛОМ.

   (Из времен гонений на христиан).

  

   Христос, ты вывел нас на путь,

   Омыв его своею кровью!

   Ты бесконечною любовью

   Вдохнул дух жизни в нашу грудь,

  

   Христос, с тобой соединясь,

   Живем мы в темном мире этом,

   Как в небе, полной дивным светом,

   Для царства божьего трудясь.

  

   Пусть град насмешек и клевет

   Рабов греха нас поражает, -

   В сердцах у нас они встречают

   Прощенье вечное в ответ.

  

   И если нам рабами тьмы

   Уже готовится темница,

   Не омрачатся наши лица

   И не отчаятся умы.

  

   Ты отдавал всего себя,

   Как агнец кроткий, на закланье,

   И мы готовы на страданье,

   Твое ученье возлюбя.

  

   Друг другу в скорби помогая

   Горячей верою в отца,

   Мы все претерпим до конца,

   Своих врагов благословляя.

  

   Слепых нам невозможно вновь

   За слепоту их ненавидеть,

   Ты дал нам радость бога видеть,

   И бог тот в нас, и он - любовь!

  

  

   1891 г.

  

  

   ГОНИМАЯ.

  

   Она единственная, обожаемая родителями, дочь генерала. Воспиталась она в роскоши. Ее нежно баловали. Откуда же она стала такой? Откуда в ней эта величайшая строгость к себе и такое любовное внимание к другим? Откуда это стремление служить отверженным, построить жизнь на полной правде, на великой справедливости, на осуществлении высших требований совести, на самоотверженной любви, - стремление, которое охватывает пламенем ее сердце, разрушает без пощады все для нее привычное, перевертывает всю ее жизнь?

   Она приходит к нам на наши собрания в своем сером больничном платье. Она учится на курсах сестер милосердия.

   Она внимательно слушает общую беседу, но глубокий взгляд ее прекрасных темных глаз смотрит все как-то внутрь ее самой, точно она думает всегда свою особую, глубокую, глубокую думу.

   Когда у нас разгораются споры об отвлеченных вопросах, ее ясные большие глаза померкают, и она уходит еще глубже куда-то в себя.

   Но когда поднимаются горячие споры о том, что надо делать, как перестроить жизнь, следуя своему идеалу, своей вере, глаза ее вдруг засветятся ярким блеском и все лицо ее загорается.

   Весной она перестала бывать у нас на собраниях. Она кончила курсы сестер милосердия и ушла в новую земле­дельческую общину учиться жить трудами рук своих, приблизиться к осуществлению своего идеала: жизни по со­вести.

   Я вижу ее потом зимой, когда она приезжает в Петербург по какому-то делу общины и повидаться с друзьями. Она в полушубке и платке, завязанном по-крестьянски. И, если не знать, кто она, так в этой настоящей деревенской девушке, с крепкими, мозолистыми руками, с открытым загорелым лицом, никто не признал бы недавнюю барышню, ге­неральскую дочку.

   Там, в общине, она первая работница. Она начинает ра­боту раньше всех и кончает позже всех. Жизнь там очень трудная. Питание самое скудное. Тело ее, особенно сначала, порою жестоко ломит от усиленной работы. Но она всегда бодра, ни на что не жалуется и, напротив, всех ободряет, всех вдохновляет в самые трудные минуты.

   Начиная по утрам работу, она всегда тихо напевает. Общинники зовут ее: "Ранняя пташка". Крестьяне говорят о ней: "Ну и девка! Работница!", зовут ее к себе работать на помочь, и зазывают в праздники.

   Она любит их ребят, возится с ними, рассказывает им сказки, читает им книжки.

   Когда, к ее большому горю, община распадается, она решает стать вольной учительницей. Она поселяется в соседней деревне. Летом она работает в поле с крестьянами, а в свободное время возится с ребятишками, малыми и большими. Зимой же она вся уходит в учительство.

   Она переходит со своей школой из одной большой избы в другую.

   Ребята страшно любят беседы с ней. И на уроках, после, по вечерам, на прогулке, ее всегда окружает детская, обожающая ее, ватага.

   Как они любят ее рассказы про всякие земли и народы, а больше всего о великих героях любви, о мучениках за правду, о которых они слушают ее с горящими глазами, затаив дыхание.

   Вместе со всякими знаниями, какие только она может передать им, дети узнают от нее новую великую правду, - ту, что никогда не слышали и не услышат ребята от священника, который только что-то бормочет в церкви, да и ни от кого больше в своей жизни.

   Ее свободная школа полна счастливой детской жизнью. Ни одного ученика ее не надо ни к чему принуждать. Они всегда радостно бегут к ней и радостно работают, творят и играют с ней.

   И взрослые - мужики и бабы - начинают сходиться к ней на беседу. Что-то новое, светлое, поднимающее высоко душу струится в их убогую, тесную, серую жизнь из уст, из души этой девушки.

   Все это доходит до местного священника, что она читает, толкует с мужиками евангелие. Этого он уже никак допустить не может. Это сектантство, пашковство, толстовство.

   Она учит без разрешения. И священник пишет донос.

   Урядник... Становой... Следствие...

   Ей запрещают ученье и высылают из деревни.

   Плачут ребята. Крепко жалеют крестьяне. Но ничего не могут сделать, чтобы отстоять ее. Начальство делает с ними все, что захочет.

   Она прощается со слезами с ребятами, в которых вложила частичку своей души, и уходит, зажимая сочащуюся кровью рану в душе, из деревни, в февральскую непогоду.

   Но она не оставляет учительство. Она переходит в другой край уезда, в деревушку около одной семьи из ее общины, которая села там на землю, - и там она снова начинает заниматься с крестьянскими детьми.

   И снова вокруг нее расцветает радостная детская жизнь.

   И снова беседы с крестьянами.

   И снова неусыпный страж народного духа - местный священник, следящий, чтобы в душу народную не ворвался бы свет свободного просвещения. И снова донос... И опять ее выгоняют. И снова она уходит с расширенной, сочащейся душевной кровью раной в сердце.

   Но она не сдается. Она перебирается в другой уезд.

   Там то же самое. Слежка... Угрозы... Донос... Изгнание...

   Она перебирается в соседнюю губернию и там снова и снова возобновляет в двух уездах свою работу, - твердая, упорная, безгранично преданная своему делу, своему подвигу.

   Но везде священники и полиция следят, чтобы в народную душу не проник свет истинного просвещения. Церковь и государство не могут допустить свободной школы, свобод­ного развития детей и народа. Школа должна кроить такого человека, который нужен церкви и государству - их слепого раба.

   Новые донос за доносом... снова и снова...

   Она становится травимым зверем, за которым гонятся церковь и государство.

  

  

   ДЕВОЧКА С ГУСЯМИ.

  

   Старое, черное, зловещее дерево

   Протягивает свои косматые руки.

   Под этим деревом она исстрадалась,

   Бедное дитя, от ужасной муки.

  

   Старый дуб шумит своею вершиной

   И страшную сказку мне говорит.

   И вижу я, вижу, как на черной ветке

   Девочка, синяя, в петле недвижно висит.

  

   Это было в дикие крепостные годы,

   Это было в страшные, рабские времена.

   Была маленькой рабыней, голодной, забитой,

   Вечно трепетавшей в испуге, она.

  

   Она не знала радости в те чудные дни,

   В залитые солнцем дни детства отрадные,

   Когда весело играли в куклы свои

   Господские дочки, сытые, нарядные.

  

   Она не радовалась, как они, на солнце,

   На речку, на цветущий сад, на луга,

   В вечной-вечной, бесконечной заботе-работе,

   Маленькая, несчастная раба.

  

   Она пасла гусей. Она дрожала пред управителем.

   Все в усадьбе трепетало пред ним.

   Она вздрагивала при мысли о его побоях

   Всем худеньким, заморенным тельцем своим.

  

   Из-под изодранного платка ее глаза, как звезды светили.

   Она была мила, как весенний, нежный цветок.

   Но синие рубцы от розг у нее на спине были

   И на коже ее тоненьких, изрезанных о камни, ног.

  

   Однажды у нее украли трех гусей.

   "Проклятая, мерзкая девчонка! -

   Кричал управитель: - Я запорю тебя до смерти,

   Если ты потеряешь еще хоть одного гусенка!"

  

   Однажды, истомленная, она заснула.

   А когда проснулась - гуси пропали.

   Сердце в ней словно порвалось, остановилось...

   Все суставы от ужаса в ней дрожали.

  

   Перед нею вставало дикое лицо тирана,

   Жестокие, пьяные глаза его палачей.

   Она уже видит, как они обнажают ее ноги

   И как поднимаются их зверские руки над ней!..

  

   И она разорвала свою юпченку.

   И повесилась на этом черном суку.

   И только солнце видело, как дрогнуло в последний раз ее тельце,

   И только звезды видели, как она висела в стемневшем лесу.

  

  

   НА ЛЕСНОЙ ТРОПИНКЕ.

  

   Я иду со Львом Николаевичем по лесной тропинке среди родных ему лесов, которые исхожены им тысячи раз вдоль и поперек в долгие-долгие годы его жизни с самого дет­ства, но где он находит все новые пути, новые тропы, на ко­торые любит увлекать своих спутников.

   Лес торжественно смыкается вокруг нас своими темными величественными вершинами. Когда замолкают наши го­лоса, лесные вершины тихо шепчутся над нами. Тихо зве­нят ели. Птицы там и тут тихо щебечут. Стучит дятел. Порою прыгнет белка.

   Лес, лес... Деревья, мхи, травы... Вспоминаются чу­десные образы растений в писаниях Льва Николаевича: его "лозина", "черемуха", "яблоня" - встают, как живые чело­веческие образы, - каждая со своей жизнью, со своей судьбой.

   Лев Николаевич сливается душой с жизнью каждого де­рева, каждого куста, каждой былинки. Его "смерть дерева" вспоминается, как переживание раны и смерти близкого че­ловека.

   В глубь этих лесов вокруг нас уходят тропинки, на ко­торых продумано им столько великих, светлых и горестных дум, переобдумано столько великих творений.

   Бесконечные глуби леса... Бесконечные глуби его дум... дум искателя вечной правды, - беспредельных дум, уходящих в высь, как эти вершины уходят высоко-высоко в небо.

   Здесь переживал он величайшую драму своей души. Здесь ходил он, разрываясь сердцем, со своими душевными бурями и грозами, со своими страшными вопросами о смысле жизни, едва не доведшими его до самоубийства.

   Он идет быстрым, легким шагом, увлекая меня все дальше в глубь леса, - грудь вперед, стройный, сильный, точно двадцатилетний юноша.

   Мы говорим о самом великом и дорогом, когда душа радостно ширится и поднимается высоко-высоко.

   Солнечные золотые пятна радостно играют сквозь листву деревьев.

   Ударив себя в грудь, он говорит: "Я знаю, что во мне бог".

   И лицо его полно в эту минуту сияния, озарившего всего его изнутри.

   Его лицо - старческое лицо -- в эту минуту божественно молодо и прекрасно.

  

   Точно поток света вырвался из него с этими словами и залил меня.

   Вся моя душа наполнилась этим огнем.

   И так страстно хочется в эту минуту, чтобы всех залил этот свет, чтобы все люди, все человечество были в эту минуту со мной, здесь, на этой тропинке, около него, чтобы этот свет загорелся в каждом, чтобы каждый почувствовал, узнал, радостно понял в себе то огромное, великое, всеохватывающее, вселюбящее, что с такой силой блеснуло сейчас мне из души Толстого и что скрыто в каждом, каждом человеке.

   Хочется, чтобы во всем мире разлился этот свет.

   И тогда преобразится вся жизнь человечества!

  

  

   ПАМЯТИ ЛЕРМОНТОВА.

  

   I.

  

   Полвека минуло, как тяжко он упал

   В дыму пороховом, и кровь текла из раны

   На чахлую траву уступа диких скал,

   Где бродят лишь орлы да горные туманы.

  

   И в этот страшный миг, когда он отходил,

   Застреленный, как враг, товарища рукою,

   В ущельях ураган, как зверь голодный, выл,

   И скорбная земля оделась черной мглою.

  

   Земля прощалася с певцом своим родным,

   И небо плакало тяжелыми слезами

   Над ранами его, и молния над ним

   Сверкала синими, печальными огнями.

  

   И блеск тот озарял глубокие глаза,

   Недвижные, без света и без жизни.

   Ничья уже любовь, ничья уже слеза

   Не возвратит певца земной его отчизне.

  

   Он точно задремал под бурю в этой мгле,

   И на откинутом, синеющем челе

   Лежала светлая печать отдохновенья...

   Покончены последние томленья,

   Последняя печаль на сумрачной земле.

  

   Он смерть давно искал... Он подставлял ей грудь,

   Всегда летя вперед в пылу кровавой сечи.

   Как дети ищут мать, что б сладко к ней прильнуть,

   Так жадно он искал желанной этой встречи.

  

   Он рано жить устал в мертвящем полусне,

   В земном не находя бессмертного значенья.

   Как факел он сгорел в мучительном огне

   Исканья божества и вечного сомненья.

  

   Порою кто-то в нем незримо пробуждал

   Живые семена любви и упованья,

   Но страшный коршун отрицанья

   С кусками сердца их безжалостно клевал.

  

   То песнь его была до глубины полна

   Слезами чистыми страданья и молитвы,

   То смех отравленный в себе несла она,

   Зовя людскую ложь для новой, смертной битвы.

  

   Порою этот смех впивался, как змея.

   Во всё великое, заветное, святое...

   Но сердце бедное, тревожное, больное,

   Все жаждало святынь, по божеству скорбя.

  

   И в те часы, когда над верой, над любовью

   Насмешки рассыпал он дерзкие свои,

   В нем сердце истекало кровью

   От муки и тоски по вере и любви...

  

  

   II.

  

   Он жил в те дни, когда в его стране

   Все ползало на брюхе пред тираном,

   Когда, задавленный, народ стонал во сне

   Под императорским сияющим обманом,

  

   Когда священники знаменьями креста

   Насилье наглое смиренно освящали,

   Чтоб радостно нести не тяжкий крест Христа,

   А легкие кресты из бронзы и эмали,

  

   Когда, пред силою привыкшая молчать,

   Россия вся была громадная казарма,

   Когда писатели чуть смели лепетать

   Под злобной палкою их критика-жандарма,

  

   Когда людей, как скот, и, как щенят, детей

   На рынках русских продавали,

   Когда солдат шпицрутенами рвали

   В кровавые лохмотья до костей,

   Когда свободы пламенных друзей

   На эшафотах только-что распяли.

  

   Он задыхался там, среди тупых рабов,

   Сам рабские влача еще оковы,

   Но мир сквозь мрак времен уже провидя новый, -

   Мир сбывшихся, великих, вещих снов...

  

   Он жить не мог как все: с зажатым вечно ртом,

   К услугам рабским вечно быть готовым...

   Нет! Над ликующим ударить палачом,

   Как буря вольным, грозным словом,

   Как колокол могучий прозвучать

   И среди рабского народа,

   Тебя, великая Свобода,

   Громовым кличем пламенно призвать,

   Венец певца венцом терновым увенчать

   Стремился он, быть-может... Но шептали

   Ему сомненья вновь... И руки упадали...

  

   Души родной он жаждал. Вместе с нею,

   Любовью вечной пламенея,

   Жизнь помыслам великим лишь отдать,

   Лишь для великого страдать и умирать!

   Но он души не встретил той. Отвсюду

   Глядели на него чужие лишь глаза,

   И не зажглась ему та братская слеза,

   Которая любви свершила бы с ним чудо

   И веру в нем великую б зажгла,

   Что все сомненья в сердце бы разбила

   И на смерть, может-быть, на плаху б повела,

   Но в самой смерти победила.

  

   Душа родная... Не было ее, -

   И мир одет был мраком для него...

  

   Враждуя и любя, молясь и проклиная,

   Непонятый, себя всего не зная,

   Пронесся он меж нас, туманов меж и туч,

   Как ослепительной грозы сверкнувший луч,

   И где-то там, исчез, земли лишь гость случайный,

   Он с неразгаданной своей огромной тайной.

  

   Он жить не мог, с душой, как океан тревожной,

   С душой великою, сред хладных и ничтожных,

   С позорной участью мирящихся своей, -

   С душой, как ветр морей, свободной,

   Среди рабов немых и шумных палачей, -

   С тоской о небе безысходной

   Среди Христа распявших алтарей.

  

   Он гений был, и были силы необъятны

   В душе, как океан, вздымавшейся его.

   Но верх отчаянье над верой благодатной

   В великое призвание взяло,

   И он погиб...

   Из жизни темной чаши

   Он первые глотки лишь с горечью отпил...

   Орел прикованный, в железо клетки нашей

   Крылами гордыми он бил,

   И вырвался... в крови...

   Из мира нашего неволи и терзаний,

   Певец божественных стремлений и страданий,

   Певец непонятых исканий,

   Певец непонятой любви.

  

   И с ним исчез, как луч мелькнувший, мир чудесный,

   Мир дивных образов и слов

   Любви и красоты, доныне неизвестных.

   Он в вечность их унес. Но в музыке стихов

   Его оставшихся - души его цветов -

   Нас чувство вечное - живое,

   Великое как небо голубое,

   Как горы снежные, как синий океан,

   Измира горечи и сердца тяжких ран,

   Из мира темного паденья и печали

   Нас звуками волшебными зовет

   За ним в ту высь, в неведомые дали,

   Где солнца нового торжественный восход!..

  

  

   1892 г.

  

  

   ВЕЛИКАЯ ПАШНЯ.

  

   1.

  

   Чудный, прозрачно ясный, апрельский день. Воздух полон радостного света. Жаворонки чудесно заливаются над просыхающими полями.

  

   Я приехал сегодня в Ясную в то время, когда Лев Николаевич пашет. Он уже много лет пашет полосу вдовы, оставшейся со многими детьми без мужа работника.

   Он хлопочет сейчас на дворе, кончая налаживать соху. Он привязывает к оглобле бутылку с водой, и белая лошадка его трогается.

   Мы давно уже на пашне. Я так рад, что вижу, как он работает. Как истово он пашет, весь уходя в свою работу, зорко следя, чтобы не было ни единого огреха.

   Он пашет, как старый, всю жизнь слитый во едино с землей, мужик. Чувствуешь, что он знает мужицкий труд каждым своим суставом.

  

   Там, в дали, кругом, по крестьянским полям движутся такие же фигуры пахарей, его товарищей по работе.

   Миллионы их идут сейчас за плугом по всей России, по всему миру. И со всеми он слит сейчас в одну душу, в одно тело, в один великий праведный труд, на котором жизнь мира.

   Лев Николаевич все подзывает меня, и я хожу рядом с ним. Он расспрашивает меня о моих работах. Я рассказываю ему о задуманной повести. Он говорит о правде в творчестве, о том, что все написанное должно глубоко дышать правдою жизни. Он говорит, что даже когда он писал "Войну и мир", он не хорошо знал порою, как разрешить тот-то узел, ту-то сцену романа, и порою писал так, что выходило похоже на правду, но не было ею.

   Великий гений, он так строг к себе. И он учит этой строгости, которая так важна для писателя.

   Но говорит он все это так, что не охлаждает, а, напротив, ободряет меня.

  

   Мы говорим, а белая лошадка все идет и идет, и соха делает свое дело, точно, аккуратно отваливая пласт за пластом. И грачи важно следуют за ней по новой и новой борозде.

   Солнце заливает потоками весеннего, мягкого, опьяняющего радостью света черную пашню и шагающего по ней старика в серой блузе и в белой фуражке, великого пахаря, ведущего новую борозду для всего человечества.

  

  

   2.

  

   Он опять подзывает меня. Он учит меня пахать. Дрожащими от волнения руками стараюсь я действовать с сохой.

   Это не легко - надо управляться с прыгающей от моей непривычки сохой и в то же время править лошадью.

   Он ласково направляет, наставляет меня.

   Учитель так хорош, но ученик плох. И все же я счастлив.

  

  

   3.

  

   Он отдыхает. Он сидит на меже и выбрасывает из лаптей набравшуюся туда землю.

   Это не большая фигура Льва Толстого, - это сидит теперь маленький деревенский старичок, который так слит в одно неразрывное целое с этой черной землей, с кормилицей человечества.

  

  

   4.

  

   На другое утро он до завтрака работает - пишет в кабинете послесловие к "Крейцеровой сонате", а я тут же переписываю из-под его руки.

   Я сижу с ним во время самой его работы, когда никто никогда с ним не бывает.

   Скрипит его перо... Слышится его дыхание... Он ворочается... Покряхтывает порой...

   Иногда он даже заговаривает со мной. И тогда я ему говорю приходящие мне в голову мысли по поводу его послесловия. Две из них он вставляет в свое писание и с нежной своей деликатностью хочет написать, что это мысли И. И. Г. Я прошу его этого не делать. Я так рад, что мои песчинки попали в его гору. Я, как муха у Крылова, могу сказать: "И мы пахали!"

   Незабвенные часы с ним в поле на пашне. Незабвенные часы с ним здесь в кабинете. Вчера он пахал, а сейчас пишет, а через два часа будет опять пахать.

   Эта рука, которая написала и пишет величайшие творения, над которыми радуются и плачут и будут века восторгаться, и плакать, и радоваться, и загораться великим светом миллионы человеческих душ, - эта рука через два часа возьмется снова за рукоятку сохи и станет прорезать новые борозды на крестьянской пашне.

   Как нелепы кажутся здесь уверения о несовместимости умственного труда с физическим, которыми мы все оправдываемся, взваливая весь основной труд на крестьянские плечи.

  

   Здесь разрешается великая проблема жизни: проблема осуществления истинной, цельной жизни человека, проблема осуществления мировой справедливости, истинного братства, настоящего равенства, которое только тогда и может быть, когда каждый одинаково будет участвовать в добывании хлеба насущного своими руками.

  

  

   5.

  

   Вечером с полей движутся, чернеющие на золоте заката, могучие крестьянские фигуры верхами с тащащимися сзади перевернутыми сохами.

   И позади всех этих богатырей земли чернеет на золотом фоне неба широкая спина Льва Толстого.

  

   Бывший участник военного человекоубийства, бывший рабовладелец. Бывший владелец огромных земель. Бывший собиратель богатств. Сейчас сотоварищ всех крестьян, всех пахарей мира, всех трудящихся.

  

   Великая картина из того нового мира, где не будет великих и малых, властителей и подвластных, господ и рабов, хозяев и рабочих, паразитов и эксплоатируем