Сумароков Александр Петрович - Стихотворения

и моей".

  

   <1759>

  

   КАЛИСТА

  

   Близ паства меж лугов и рощ гора лежала,

   Которую волна морская омывала.

   Пустыня вся была видна из высоты.

   Увеселяли взор различны красоты.

   Во изумлении в луга и к рощам зряща

   Печальна Атиса, на сей горе седяща, -

   Ничто увеселить его не возмогло:

   Прельстивше пастуха лицо всю кровь в нем жгло.

   Тогда в природе был час тихия погоды.

   Он смотрит изумлен в спокоющися воды,

   В которых вдалеке край неба погружен,

   И дальностию взор пастуший пресечен.

   В смущении своем на воды он взирает

   И, тяжко воздохнув, от горести вещает:

   "Как, море, в глубине твоей Эол ни лих,

   Однако и тебе есть некогда отдых.

   А я, кого люблю, нещадно мучим ею,

   Ни на единый час отдыха не имею.

   Волнение твое царь ветров укротил,

   Мучителей твоих в пещеры заключил,

   А люту страсть мою ничто не укрощает,

   Любовь, начав терзать, всегда меня терзает".

   Калиста посреди стенания сего

   Уединение разрушила его.

   "Я слышу, - говорит ему, - пастух, ты стонешь.

   Во тщетной ты любви к Альфизе, Атис, тонешь,

   Каких ты от нея надеешься утех?

   Она стенание твое приемлет в смех.

   Ты знаешь, что она тебя уничтожает,

   Свирели твоея и песен не внимает.

   Цветы в твоих грядах простая ей трава,

   И песен жалостных пронзающи слова,

   Когда ты свой поешь неугасимый пламень,

   Проходят в сердце к ней, как стрелы в твердый камень.

   Покинь суровую, ищи другой любви

   И злое утоли терзание крови!

   Пускай Альфиза всех приятнее красою,

   Но зная, что она гнушается тобою,

   Отстань и позабудь ты розин дух и вид,

   Всё то тебе тогда гвоздичка заменит.

   Ты всё пригожство то, что зришь теперь несчастно,

   Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,

   И, вспомянув тогда пастушки сей красы,

   Потужишь, что терял ты вздохи и часы.

   Нашед любовницу с пригожством, ей подобным,

   Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным".

   На увещание то Атис говорит:

   "Ничто сей склонности во мне не истребит.

   Ты, эхо, наши все здесь гласы повторяешь!

   Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь

   И видишь пастухов, пасущих здесь стада.

   Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда?

   И вам известно то, могу ль я отлюбиться.

   Не буду никогда, Калиста, я стыдиться,

   Что ту, суровую, всем сердцем я любил,

   Которой я за то нимало не был мил.

   Еще не упадет со хладного снег неба

   И земледелец с нив еще не снимет хлеба,

   Как с сей прекрасною пустыней я прощусь

   И жизни своея ненадобной лишусь.

   Низвергнусь с сей горы; мне море даст могилу,

   Я тамо потоплю и страсть и жизнь унылу,

   И ежели я тем ей жалость приключу,

   Так я желанья часть хоть в смерти получу,

   А если жизнь моя суровой к смеху свянет,

   Уж мой досады сей дух чувствовать не станет".

   - "Ты хочешь, - говорит пастушка, - жизнь пресечь?

   Отчаянная мысль, отчаянная речь

   Цветущей младости нимало не обычны.

   Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,

   А ты довольствуйся утехой живота.

   Хоть будет у тебя любовница не та,

   Такую ж от другой имети станешь радость,

   Найдешь веселости, доколь пребудет младость.

   Ах, если б проницать ты мысль мою хотел,

   Так ты б уже хотя не о себе жалел,

   И жаркий любви к несклонной ты убавил,

   А после б и совсем суровую оставил".

   - "Я мысли твоея проникнуть не хочу, -

   Ответствовал он ей, - и глаз не отврачу

   Ни для ради кого и в страсти бесполезной

   От мучащих меня очей моей любезной.

   Как старый кедр, свои коренья пространил,

   Ея взор так любовь мне в сердце вкоренил".

   - "Свирепый, - Атису Калиста отвечала, -

   Душа твоя мое желание познала,

   И тако принял ты мой жар и нежну страсть!

   Тебе приятнее в страдании пропасть,

   Как зреть себе меня любовницею верной!

   Не зря в очах моих любви к себе безмерной,

   Вздыхай, вкруг ходячи Альфизиных овец,

   И помори свою скотину наконец.

   Когда сия гора сойдет, в морску пучину,

   Альфиза сократит тепершню кручину.

   Но если б ты, пастух, меня не пренебрег,

   Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех.

   Я стадо бы свое с твоим совокупила,

   По рощам бы с тобой по всякий день ходила.

   Калисте бы ты был участником всего;

   Куда б я шла одна, шла б с спросу твоего,

   Без воли б твоея не сделала ступени

   И клала б на свои я Атиса колени.

   Рядилась бы я так, как надобно тебе,

   И, словом, я б жила тебе, а не себе.

   Ах, Атис! Атис! Где рассудок твой девался?

   А неизвестного напрасно ожидаешь.

   Ты, тщетною себя надеждою маня,

   Что я ни говорю, не слушаешь меня.

   От тех часов, как ты в несчастну страсть попался,

   Ах, Атис! Атис! Где рассудок твой девался?"

   Ей Атис говорит: "Когда тебе я мил,

   Я б сердце красоте теперь твоей вручил,

   Но сердце у меня Альфизой взято вечно,

   И буду ею рван по смерть бесчеловечно.

   Любви достойна ты, но мне моя душа

   Любить тебя претит, хоть ты и хороша.

   Ты песни голосом приятнейшим вспеваешь

   И гласы соловьев сих рощей посрамляешь.

   На теле видится твоем лилеин вид,

   В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит,

   Зефиры во власы твои пристрастно дуют,

   Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.

   Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,

   Когда ты где сидишь в день ясный над водой.

   Не превзошла тебя красой и та богиня,

   Которой с паством здесь подвластна вся пустыня.

   А кем в несчастии я, мучася, горю,

   О той красавице тебе не говорю,

   Альфизе похвалу я в сердце заключаю

   И красоту ея ни с чьею не равняю".

   - "За верность такову, - ответствует она, -

   Альфиза покорить тебе свой дух должна;

   Но знаю, что того ты не дождешься вечно.

   А я б тебя, мой свет, любила, ах, сердечно

   И, верной горлице начавши подражать,

   Не стала б о другом до смерти воздыхать.

   Любить меня другим уж не было б успеха,

   Вся б стала состоять Калистина утеха,

   Чтоб с Атисом ей быть, на Атиса взирать,

   Иметь его в руках и часто целовать.

   Прости, мой взор тебя напрасно потревожил,

   И помни, что ты ту пастушку уничтожил,

   Котору б ты любя, милей ей жизни был,

   И, ах, которой ты еще, свирепый, мил".

   Во твердости своей пастух не колебался

   И рад был, что он с сей пастушкою расстался.

   "Ах, так ли ты, любовь, стенящих веселишь!

   За что, Альфиза, ты в тоске мне жить велишь

   И жалобы вещать пустыне бесполезно! -

   Скорбящий говорил, стеня, любовник, слезно. -

   Сию ль, пастушка, мзду за искренность ты мне

   Печешься приключить в спокойной сей стране,

   Что младости моей ты лета дорогие

   Преображаешь мне во времена презлые,

   В жилище пагубно приятнейши места?

   За то ли так моя к тебе любовь чиста?

   Калиста как меня в любовь ни приводила,

   Движенья малого во мне не учинила.

   Ты волосом темна, Калиста им руса,

   Но всё то и для всех равно, коль есть краса".

   Душа его еще, еще обремененна.

   Не мнит он, что была Калиста наученна

   Изверить пастуха, прияв в любви притвор,

   И страстный с ним вела бесстрастно разговор.

   Альфиза Атиса Калистой искушала,

   О Гиласе в тот час Калиста помышляла,

   Когда любовну речь со Атисом вела.

   А с Гиласом она в любови уж жила,

   Хоть их еще любовь была и неизвестна.

   И тако речь ея казалась быть нелестна.

   Хотя о дружбе сих пастушек Атис знал,

   Но, слыша страстну речь, всё правдой принимал.

   Едва сошед с горы, пастух приходит к стаду,

   Он зрит любезную и чувствует отраду.

   Альфиза у его овец уже была

   И ласково с собой гулять его звала,

   Час времени ему тогдашной похваляя.

   Как скоро с ним отшед от стад его драгая,

   К открытью пламени убежище нашла,

   Вся прежня от нея суровость отошла.

   Обманом их союз Калиста утвердила,

   И часто, смеючись, тем Атиса дразнила,

   А пред Альфизою, на Атиса прельстясь,

   И перед Гиласом винилася, смеясь.

   Не тщетно, Атис, ты пастушкою был мучен,

   Благополучен ты, пастух, благополучен,

   Что верности своей ты к ней не пременил

   И хладно от себя Калисту отпустил.

   Когда б ты был нетверд и к ней в любовь склонился,

   Ты тщетной радостью прямыя бы лишился

   И, счастие свое при дверях погубя,

   Рвался бы суетно, сердяся на себя.

  

   <1759>

  

  

   ЭЛЕГИЯ

  

   Уже ушли от нас играние и смехи.

   Предай минувшие забвению утехи!

   Дай власть свирепствовать жестоким временам!

   Воспоминание часов веселых нам,

   Часов, которые тобой меня прельщали

   И красотой твоей все чувства восхищали,

   В глубокой горести сугубит муки те,

   Которы ты нашла в несчастной красоте.

   Пусть будет лишь моя душа обремененна

   И жизнь на вечные печали осужденна;

   Пусть буду только я крушиться в сей любви,

   А ты в спокойствии и в радостях живи!

   О, в заблуждении безумное желанье!

   Когда скончается тех дней воспоминанье

   И простудит твою пылающую кровь,

   Где денется тогда твоя ко мне любовь?

   Но что мне помощи, что ты о мне вздыхаешь

   И дни прошедшие со плачем вспоминаешь?

   В претемном бедствии какую мысль приять?

   Чего несчастному в смущении желать?

   Мне кажется, как мы с тобою разлучились,

   Что все противности на мя вооружились,

   И ото всех сторон, стесненный дух томя,

   Случаи лютые стремятся здесь на мя

   И множат сердца боль в неисцелимой ране.

   Так ветры шумные на гордом океане

   Ревущею волной в корабль пресильно бьют

   И воду с пеной, злясь, в него из бездны льют.

   Терпи, о сердце, днесь болезнь неисцеленну!

   Сноси, моя душа, судьбину непременну!

   Теките из очей, потоки горьких слез!

   Все наши радости сердитый рок унес.

   Вздыхай о мне, вздыхай, возлюбленная, ныне;

   Но, ах! покорствуя случаям и судьбине,

   Всегдашнюю тоску, как можешь, умеряй

   И в сокрушении надежды не теряй!

   Претерпевай тоску, напасть и время скучно:

   Мы либо и опять жить будем неразлучно.

   Смягчись, жестокий рок, стенанье сократи

   И взяты радости несчастным возврати!

  

   <1759>

  

  

   ЭЛЕГИЯ

  

   Другим печальный стих рождает стихотворство,

   Когда преходит мысль восторгнута в притворство,

   А мне стихи родит случай неложно злой, -

   Отъята от меня свобода и покой.

   В сей злой, в сей злейший час любовь мой дух тревожит,

   И некий лютый гнев сие смятенье множит.

   Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть,

   Природа над умом приемлет полну власть;

   Но тщетен весь мой гнев. Кого я ненавижу?

   Она невинна в том, что я ея не вижу.

   Сержусь, что нет в глазах; но кто виновен тем?

   Причина днесь случай в несчастии моем.

   Напрасно на нее рождается досада,

   Она бы всякий час со мной быть купно рада.

   Сержусь и думаю, почто не изберет

   К тему удобна дня, а ей в том воли нет.

   Но как во многих днях не сыщет дня такого,

   Сулит увидеться, сулит, не держит слова,

   А я в обмане сем мучение терплю,

   Сержусь, но гневом тем лишь пуще я люблю.

   Нельзя престать любить; я ею уж уверен,

   Что мне она верна; и я быть должен верен.

   Я верен; ах! но что имею из того?

   Я днесь от беспокойств, терпенья моего,

   Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь,

   С утра до вечера в вздыханьи упражняюсь.

   В отчаяньи, в тоске, терпя мою беду,

   С утра до вечера покойной ночи жду;

   Хожу, таская грусть, чрез горы, долы, рощи

   И с нетерпением желаю темной нощи;

   Брожу по берегам и прехожу леса;

   Нечувственна земля, не видны небеса;

   Повсюду предо мной моей любезной очи,

   Одна она в уме. Дождавшись тихой ночи,

   Хочу замкнуть глаза и проводить часы

   В забвении и сне; но, ах! ея красы

   И сомкнуты глаза сквозь веки проницают,

   И мя среди ночи с постели подымают;

   Проснувшися, ловлю ея пустую тень

   И, осязая мрак, желаю, чтоб был день.

   Лишаясь сладка сна и мояся слезами,

   Что видел, ничего не вижу пред глазами.

   О мысль! о тяжка мысль, бродяща по всему,

   Найди убежище и, ах! пристань к чему!

   О страсть! о люта страсть! погибни иль умалься!

   О сердце, отдохни на час и не печалься!

   Бегу без памяти, везде ее ищу,

   Бегу во все страны, во всех странах грущу.

   Озлюсь и стану полн лютейшия досады;

   Но только вспомяну ея приятны взгляды,

   В минуту, я когда ярюсь, как лютый лев,

   В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.

   Ты в верности ко мне в уме моем летаешь,

   Как таю я тобой, ты мной взаимно таешь.

   Но если гнев мой прав, увы! Когда то так, -

   Моя любезнейша мне стала злейший враг.

   Какое следствие мы нежности имеем?

   Ты, ах, - злодейка мне, мне быть твоим злодеем.

   Злодействуй! Только я не буду твой злодей,

   Ты будешь завсегда жить в памяти моей,

   Хоть и не хочешь уж меня ты больше видеть,

   Но мне тебя нельзя, мой свет, возненавидеть.

   Нельзя престать любить, хотя бы я хотел;

   Великое число приятств твоих имел,

   Из коих хоть одно на ум когда приходит,

   Опять меня в любовь и в прежню мысль приводит.

   От лютыя тоски скрываюсь от людей,

   Но, скрывшися, еще страдаю больше в ней,

   Когда печальных дум никто не разрушает

   И зрака твоего от глаз не отымает.

   Во множестве людей, в весельях, меж красот,

   Когда часы летят, мне час не час, но год;

   Лучшайша красота очей не притягает,

   И хочется уйти, ничто мя не прельщает.

   О дни, каких я дней доныне не имел!

   От вас днесь гибнет жизнь и дух мой весь омлел,

   Часы, которые в утехах пролетали,

   Вы сделали мне скорбь и вечной мукой стали!

   Мой дух воспламенен, и вся пылает кровь:

   Несчастлив человек, кто чувствует любовь.

  

   <1759>

  

  

   САТИРА

  

   Кто в самой глубине безумства пребывает,

   И тот себя между разумными считает:

   Не видим никогда мы слабостей своих,

   Всё мнится хорошо, что зрим в себе самих.

   Пороки, кои в нас, вменяем в добродетель,

   Хотя тому один наш страстный ум свидетель;

   Лишь он доводит то, что то, конечно, так:

   И добродетелен и мудр на свете всяк.

   Пороки отошли, невежество сокрылось,

   Иль будет так, когда еще не учинилось.

   Буян закается бороться и скакать,

   А петиметер вздор пред дамами болтать,

   Не будет пьяница пить кроме только квасу,

   Подьячий за письмо просить себе запасу,

   Дьячкам, пономарям умерших будет жаль,

   Скупой, ущедрившись, состроит госпиталь.

   Когда ж надеяться премене быть толикой?

   Когда на Яузу сойдет Иван Великий

   И на Неглинной мы увидим корабли,

   Волк станет жить в воде, белуга на земли,

   И будет омывать Нева Кремлевы стены.

   Но скоро ль таковой дождемся мы премены?

   Всяк хочет щеголять достоинством своим

   И думает, что всё, что хорошо, то с ним.

   Не мыслит льстец того, что он безмерно гнусен,

   И мнит он то, что он как жить с людьми искусен:

   Коль нужда в комаре, зовет его слоном,

   Когда к боярину придет с поклоном в дом,

   Сертит пред мухою боярской без препоны

   И от жены своей ей делает поклоны.

   Скупой с усмешкою надежно говорит:

   "Желудку что ни дай, он всё равно варит".

   Вина не любит он, здоровее-де пиво,

   Пить вины фряжские, то очень прихотливо:

   "Отец-де мой весь век всё мед да пиво пил,

   Однако он всегда здоров и крепок был".

   Безумец, не о том мы речь теперь имеем,

   Что мы о здравии и крепости жалеем.

   Ты б с радостью всю жизнь горячкой пролежал,

   Когда бы деньги кто за то тебе давал.

   Не здравие тебе быть кажется полезно -

   Сокровище твое хранить тебе любезно,

   Которо запер ты безвинно в сундуки,

   И, опирался - безножен - на клюки,

   Забыв, здоров ли ты теперь или ты болен,

   Кончая дряхлый век, совсем бы был доволен,

   Когда бы чаял ты, как станешь умирать,

   Что будет льзя с собой во гроб богатство взять.

   Здоровье ли в уме? Мешки лишь в мысли числишь,

   Не спишь, ни ешь, ни пьешь, о деньгах только мыслишь,

   В которых, коль ты их не тратишь, нужды нет;

   Ты мнительно богат, так мни, что твой весь свет.

   Что ж мыслишь о себе, безмозглый петиметер?

   Где в людях ум живет, набит в нем тамо ветер.

   Он думает, что в том премудрость состоит,

   Коль кудри хороши, кафтан по моде сшит

   И что в пустой его главе едина мода

   Отличным чтить себя от подлого народа.

   Какой нелепый ты плетешь себе обман,

   Что отделит тебя от подлости кафтан?

   Как Солон и Ликург законы составляли,

   Картезий и Невтон системы вымышляли,

   Не умствовали так, как петиметр тогда,

   Как платье шить дает иль рядится когда,

   Что всё на щеголе играет и трясется.

   Велика польза тем народу принесется?

   Старуха, своея лишенна красоты,

   Ругается, смотря на светски суеты.

   Вступила девушка с мужчиной в речь свободно,

   Старухе кажется то быть неблагородно.

   Ей мнится: "Доведут до худа те слова.

   Я, - мыслит, - в младости была не такова".

   То станется, что ты поменьше говорила,

   Но, молча, может быть, и больше что творила.

   Невежа говорит: "Я помню, чей я внук;

   По-дедовски живу, не надобно наук;

   Пусть разоряются, уча рабяток, моты,

   Мой мальчик не учен, а в те ж пойдет вороты.

   Наприклад: о звездах потребно ль ведать мне,

   Иль знать, Ерусалим в которой стороне,

   Иль с кем Темираксак имел войны кровавы?

   На что мне чтобы знать чужих народов нравы,

   Или стараться знать чужие языки?

   Как будто без того уж мы и дураки".

   Что он в незнании живет, о том не тужит,

   И мнит, что то ему еще и к славе служит.

   А если, что наук не надобно нам знать,

   Не вскользь, доводами захочет утверждать,

   Тогда он бредит так: "Как может быть известно

   Живущим на земли строение небесно?

   Кто может то сказать, что на небе бывал?

   До солнца и сокол еще не долетал.

   О небе разговор ученых очень пышен;

   Но что? Один лишь вздор в пустых речах их слышен.

   Уж насмотрелись мы, как верен календар,

   От стужи стынет кровь, а там написан жар".

   Но ты, не знаючи ни малых сил науки,

   Коль не писать того, что будет честь от скуки?

   Ищи тут правды, где не думано о ней,

   И проклинай за то ученых ты людей.

   О правах бредит так: "Я плюю на рассказы,

   Что за морем плетут, - потребно знать указы.

   Не спорю, но когда сидишь судьею где".

   Рассудок надобно ль иметь тебе в суде?

   Коль темен разум твой, приказ тебе мученье,

   Хоть утром примешься сто раз за Уложенье.

   Обманщик думает: "Тот добрый человек,

   Который никого не обманул вовек".

   Но добрым у него несмысленный зовется,

   А он умом своим до самых звезд несется:

   "Не надобно ума, что взять и не отдать,

   Что вверено кому, то можно удержать.

   Погибнет-де тем честь, да это дело мало,

   Во мне-де никогда ея и не бывало.

   Когда-де по ея нам правилам ходить,

   Так, в свете живучи, и кур не разводить".

   Тот, гордостью надут, людей уничтожает,

   В пустой себя главе с Июлием равняет

   И мыслит: если б он на месте был его,

   То б сей герой пред ним не стоил ничего.

   Что ж гордости сея безмерныя причина?

   Не знаю: гордый наш - детина как детина.

   С чего ж он сходен с ним? На сей скажу вопрос:

   Что есть и у него, и в том же месте нос.

   Иному весь титул, что только благороден,

   Красися тем, мой друг, что обществу ты годен.

   Коль хочешь быть почтен за свой высокий род,

   Яви отечеству того достойный плод!

   Но если только ты о том лишь помышляешь,

   Как волосы подвить, как шляпу надеваешь,

   Как златом и сребром тягчить свои плеча,

   И знаешь, почему где купится парча,

   Как дамы рядятся, котора как танцует,

   Как ходит, как сидит, впоследок как и плюет;

   Коль емлешь женский вид и купидонов взор,

   Коль бредишь безо сна и мелешь только вздор, -

   Такого видя мне перед собой урода,

   Прилично ли сказать, что ты высока рода?

   Ты честью хвалишься, котора не твоя:

   Будь пращур мне Катон, но то Катон - не я.

   На что о прадедах так много ты хлопочешь

   И спесью дуешься? Будь правнук чей ты хочешь:

   Родитель твой был Пирр, и Ахиллес твой дед,

   Но если их в тебе достоинств знака нет,

   Какого ты осла почтить себя заставишь?

   Твердя о них, себя ты пуще лишь бесславишь.

   "Такой ли, - скажут, - плод являет нам та кровь?

   Посеян ананас, родилася морковь.

   Не победителя - клячонка возит воду,

   Хоть Буцефалова была б она приплоду,

   Но чем уверишь нас о прабабках своих,

   Что не было утех сторонних и у них?

   Ручаешься ли ты за верность их к супругам,

   Что не был ни к одной кто сбоку взят к услугам,

   Что всякая из них Лукреция была,

   И каждая поднесь всё Пирров род вела?"

   Прерви свой, муза, глас, престань пустое мыслить!

   Удобнее песок на дне морском исчислить,

   Как наши дурости подробно перечесть,

   Да и на что, когда дается вракам честь?

  

   <1759>

  

  

   ЭПИТАФИЯ

  

   Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,

   Который, вознесясь ученьем выше мер,

   Воспеть великого монарха устремился,

   Отважился, дерзнул, запел и - осрамился.

   Дела он обещал воспеть велика мужа,

   Он к морю вел чтеца - и вылилася лужа.

  

  

   БРАТ И СЕСТРА

  

   Брат - мот. Сестра его журила

   И говорила:

   "Доколь тебе мотать?

   Пора и перестать!"

   Он ей ответствовал: "Во злой живу я доле.

   Но только ты, сестра, отстанешь от любви -

   И я мотать не буду боле.

   Поступком ты своим дорогу мне яви,

   И в постоянстве жить по гроб мы будем оба".

   Сестра ответствует: "Мотать тебе до гроба!"

  

  

  

   Е. и. в. всемилостивейшей государыне императрице Анне Иоанновне, самодержице всероссийской, поздравительные оды в первый день нового года 1740, от кадетского корпуса сочиненные чрез Александра Сумарокова (стр. 49). Впервые - отдельным изданием под тем же заглавием (СПб., в типографии Академии наук). Впоследствии не перепечатывалось. Печ. по экземпляру Библиотеки Академии наук. "Поздравительные оды" Сумарокова написаны в полном соответствии с предложенными Тредиаковским в 1735 г. принципами стихосложения. Первая ода представляет одиннадцатисложный стих (с цезурой после пятого слога), вторая - тринадцатисложный "героический" стих (с цезурой после седьмого слога). Эти оды с несомненностью опровергают притязания Сумарокова на независимость его первых поэтических опытов от нововведений Тредиаковского.

   Порта Оттоманска - Турция; в 1739 г. после взятия русскими войсками Хотина закончилась война с Турцией (1736-1739).

   Врагом - врагам (старинная форма дат. пад. мн. ч.).

   Марс с Минервой - военное дело и науки.

   Полк Минервы - науки; имеются в виду Академия наук и Сухопутный шляхетный корпус.

  

   Ода, сочиненная в первые лета моего во стихотворении и упражнения (стр. 54). Впервые - ПСВС, ч. 2, стр. 195-201. По-видимому, ранняя редакция этой оды была позднее переработана Сумароковым и включена в подготовленный им, но не напечатанный при жизни сборник "Оды разные", по которому она и была опубликована Новиковым.

   Царя прославити навеки - Александра Македонского.

   В Семирамидины следы - в Индию.

   Суеты любитель - Александр Македонский.

   Забудь заразы Брисеиды. Обращение к Ахиллу, герою "Илиады", очарованному прелестями ("заразами") пленн