Рылеев Кондратий Федорович - Думы

елю понять рылеевские думы именно так, как того хотел их создатель.

  Это не могло не вызвать сопротивления критиков, настроенных иначе, чем издатели "Полярной звезды". "_Дума_ не есть исторический гимн и не всегда служит к прославлению подвигов и доблести предков, - возражал Бестужеву рецензент "Русского инвалида" К. (В. И. Козлов). - Гимны суть похвальные, торжественные песни; а в _думах_ излагаются уединенные размышления исторических лиц, тайные их намерения, борения противуположных страстей, угрызения совести и нередко такие чувства, кои не имеют в себе ничего ни торжественного, ни похвального. _Дума_ есть особливый род поэзии, взятый из польской литературы и который требует еще своей теории" (РИ, 1823,  6, 8/1). Это витиеватое рассуждение имело весьма определенный подтекст, направленный на дискредитацию дум и уменьшение их воздействия на читателя. Никакой, дескать, "новой тропы" Рылеев не "пробивает", и лишь заимствует жанр из польской литературы.

  Это выглядело суровым обвинением в глазах современников, убежденных, что "новые жанры складываются в результате тенденций и стремлений национальной литературы, и привнесение готовых западных жанров не всегда целиком разрешает эволюционную задачу внутри национальных жанров" {Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., "Наука", 1968, стр. 40.}. Оппонент Бестужева утверждал, таким образом, что Рылеев обратился к жанру, не соответствующему той цели, которую он перед собой ставил.

  Учитывая этот подспудный смысл замечаний Козлова, можно понять, почему с такой энергией и резкостью обрушился на него Бестужев. "Во всей этой теории, которой никто от г. К. не требовал, не нахожу и тени правдоподобия. Во-первых, г. К. смешал сказанное мною о думе с тем, что сказано о Рылееве; а Рылеев, могу уверить, совсем не дума и не гимн. Во-вторых, вопреки г. К., гимны в Греции, равно как и исторические думы в Польше {"Думы суть общее достояние племен славянских. Русские песни в Владимире, о Добрыне и других богатырях, о взятии Казани; у малороссиян о Мазепе, о Хмельницком, о Сагайдачном; у богемцев вся Краледворская рукопись; да и самая песнь в походе Игоря не есть ли дума?" (Прим. Бестужева. - Л. Ф.).}, введены были с одинаковою целию, т. е. для пения. В-третьих, дума не всегда есть размышление исторического лица, но более _воспоминание автора_ о каком-либо историческом происшествии или лице и нередко _олицетворенный_ об оных _рассказ_. Лучшие думы Немцевича в том порукою. Далее, в польской словесности дума не составляет особого рода: поляки сливают ее с элегиею {"Смотри рассуждение Бродзинского об элегии в "Pamietnik-warszawski" roku 1822,  5, na karcie 44", (Прим. Бестужева. - Л. Ф.).}. Но как у нас введена дума Рылеевым, то, по его словам, и самым произведениям {"Не по одному "Глинскому", из которого г. К. почерпнул свое определение". (Прим. Бестужева. - Л. Ф.).} думу поместить должно в разряд чистой романтической поэзии. Впрочем, она составляет середину между героидою и гимном" (СО, 1823,  4, стр. 183-184).

  Бестужев прежде всего энергично отстаивает свое образие рылеевских стихов. "Возбуждать доблести сограждан подвигами предков" - это цель Рылеева, а не любой думы или любого гимна. Рылеев отнюдь не повторяет в своем творчестве гимн, каким он был в Греции, или историческую думу, какой она была в Польше. Именно так нужно понимать его слова, что Рылеев "совсем не дума и не гимн". Чтобы подчеркнуть новаторство Рылеева, Бестужев напоминает и о том, что прежние гимны и думы, в отличие от рылеевских, писались для пения. Он говорит, что в польской литературе дума не составила "особливого рода" (а у Рылеева дума именно "особливый род", пробивающий "новую тропу" в стихотворстве), что о думах Рылеева нельзя судить по одному только "Глинскому" и что дума пришла в современную поэзию не как заимствование из польской литературы, а как "общее достояние племен славянских".

  Отсюда Бестужев переходит к вопросу первостепенной важности - о месте Рылеева в современном литературном процессе, о его отношении к романтизму. "...Романтизм в понимании Бестужева, - справедливо утверждал Н. И. Мордовченко, - это область возвышенной поэзии, в которой на первом плане выступает национально историческая и героическая тема, притом в субъективно-лирической трактовке" {Н. И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века. М. Л., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 198.}. Верный этому пониманию Бестужев из всего творчества Батюшкова относил к романтизму лишь его исторические, иди эпические, элегии: "Переход через Рейн", "Пленный", "На развалинах замка в Швеции", а вопрос о пушкинском романтизме обходил молчанием, потому что даже "Кавказский пленник" не вполне отвечал его трактовке романтической поэзии. Самым несомненным, или, как говорит Бестужев, чистым ее образцом был не Пушкин и не Батюшков, а Рылеев, причем именно в думах. Потому он подчеркивал лирическое начало в жанровых особенностях дум и утверждал, что думу, введенную в русскую поэзию Рылеевым, "поместить должно в разряд чистой романтической поэзии".

  Примерно в то же время вопрос о жанровой природе дум обсуждался Булгариным и Вяземским. "К. Ф. Рылеев, - писал первый, - усыновил русской поэзии неизвестный поныне род, употребляемый у поляков и богемцев, под названием _дум_, составляющих средину между Элегиею и Героидою" {"Северный архив", 1823,  5, стр. 421-422.}. Определение Булгарина, принадлежавшего в ту пору к ближайшему окружению Рылеева {Рылеев посвятил Булгарину две свои думы, появившиеся в печати в конце 1822 и начале 1823 г. "Михаил Тверской" и "Мстислав Удалый".}, не лишено основательности. Героида - термин, ныне вышедший из употребления, но хорошо знакомый современникам Рылеева. Героидами называли стихотворения, главную часть которых составлял рассказ героя или героини о своей жизни или каких-нибудь важных событиях. Напоминая (вслед за Бестужевым) о родстве рылеевской думы с героидой, Булгарин отмечал существенную особенность их стиля, характерный для них композиционный "покрой".

  Имело под собой почву и указание на родство с элегией. Дело, конечно, не только в том, что "поляки сливают ее с элегиею" {См. об этом: М., стр. 170. П. Каневецкий, предпринявший первую, по-видимому, попытку ввести думы в русскую поэзию и осмыслить существо этого жанра, относил их к "роду печальному поэзии, употребляемой в Польше и Малоросии. Таковые заунывные стихи составляют там народные Елегии" ("Улей", 1811, ч. 1,  6, стр. 409).}. Много важнее рылеевское понимание жанра. Первую свою думу - "Курбский" поэт напечатал с подзаголовком "элегия". Затем с появилось несколько стихотворений без жанровых названий. И лишь начиная с "Артемона Матвеева" появляется новый подзаголовок - "дума". Но и позднее - в предисловии к отдельному изданию своего поэтического цикла - Рылеев недвусмысленно давал понять, что связывает происхождение своих дум с элегией на исторические темы. Сходство этих жанров и видел Белинский. "_Дума_ есть тризна историческому событию или просто песня исторического содержания, - писал он. - Дума почти то же, что эпическая элегия..." {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 5. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 51.} К думам Рылеева, с их мрачным, трагическим колоритом, сменяющими друг друга описаниями страданий, нередко мученической гибели борцов за правое дело, это определение подходит как нельзя более.

  Тем не менее замечание Булгарина не осталось без возражений. Горячий поклонник дум, Вяземский счел, по-видимому, что оно нивелирует новаторство Рылеева, недооценивает значение "новой тропы", пробитой в ими русском стихотворстве, и ответил Булгарину так: "Несправедливо, кажется, полагает он, что сей род стихотворений занимает середину между элегией и героидою. По содержанию своему они (думы. - Л. Ф.) относятся к роду повествовательному, а по формам своим к лирическому. Что может быть в них общего с элегиею, известною нам по образцам, оставленным Тибуллом и новейшими поэтами, или с героидами Овидия и многих французских поэтов, отличившихся по следам его?" (НЛ, 1823,  4, стр. 91).

  Категоричность этого суждения во многом объясняется тем неправомерно обуженным представлением о возможностях элегического жанра, которое было распространено в 20-х годах XIX в. и которому отдавал дань Вяземский. Именно оно внесло дополнительную остроту в полемику, вызванную статьей Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Кюхельбекер считал, что стихотворец говорит в элегии "об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях" {"Мнемозина", ч. II. М., 1824, стр. 31.}, и потому отказывал ей в праве на первостепенное положение в лирике. Вяземский не разделял столь сурового заключения и статью Кюхельбекера не одобрял, но и в его глазах элегия - это "горячий _выпечаток_ минутного ощущения души, минутного вдохновения уныния..." {"Московский телеграф", 1825, ч. I,  4, стр. 350.}

  Эпический элемент, уловленный Вяземским в думах, наглухо отгораживал в его глазах этот жанр от элегий. Здесь стихотворец говорит не только "об самом себе" и показывает читателю не один лишь "выпечаток" своей души... Упускалось из виду то, что элегия и до Рылеева начала приобретать характер жанра по содержанию повествовательного, а по формам лирического, - в частности у Батюшкова. Но Батюшков, видимо, не попал в число тех "новейших поэтов", о которых говорит Вяземский.

  "Лирическим рассказом какого-нибудь события" называл рылеевские думы Плетнев. "Не восходя до оды, которая больше требует восторга чувствований и быстроты изложения, они отличаются благородной простотою истины и поэзиею самого происшествия" {Северные цветы на 1825 год". СПб., 1825, стр. 55-56.}. Таким образом, Плетнев обходил молчанием то, что было главным в думах и для их автора, и для декабристской критики, - стремление воспевать подвиги предков в назидание потомкам. И поступал он так не случайно. Средства избранного Рылеевым жанра не предоставляли, по мнению Плетнева, возможностей для изображения истории. "Историю никак не уломаешь в лирическую пиесу, - писал он Пушкину. - Рылеев это... доказал своими Думами" (П, т. XIII, стр. 134).

  Рылеев внимательно следил за полемикой, развернувшейся вокруг дум, но не принимал в ней участия. Когда поэт задумал издание своего цикла отдельной книгой, был написан первый вариант предисловия к ней. Здесь подробно говорилось о задачах сборника, но не затрагивался вопрос о жанре входящих в него стихотворений. Предисловие звучало вызывающе резко и, как справедливо полагал А.Т. Цейтлин, "убедившись в политической нецензурности этой первой редакции предисловия, автор "Дум" и не представлял его в Московский цензурный комитет" {ЛН, стр. 18. См. там же сравнительную характеристику обеих редакций предисловия к "Думам".}. При дальнейшей его переработке наиболее одиозные с точки зрения властей абзацы, в которых обличался "деспотизм, боящийся просвещения", были исключены. Существенно, однако, не только то, за счет чего была сокращена первая редакция предисловия, но и то, чем она была дополнена. Важное место в ней заняли суждения о генезисе жанра дум. Поддерживая Бестужева в его споре с Козловым, Рылеев заявил: "Дума, старинное наследие от южных братьев наших, ваше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас", - и затем сочувственно цитировал Сарницкого, свидетельствующего, что "на Руси пелись элегии в память двух храбрых братьев Струсов, павших в 1506 году в битве с валахами. Элегии сии, говорит он, у русских думами называются, Соглашая заунывный голос и телодвижения со словами, народ русский иногда сопровождает пение оных печальными звуками свирели". Последнее замечание также не могло не вызвать у современников тенденции соотносить жанры элегии и думы. Как известно - и об этом охотно, напоминали в начале XIX в. тогдашние пиитики и теории словесности, - элегии первоначально исполнялись под звуки музыкального инструмента, по которому был назван и сам жанр.

  Очень интересно и значительно утверждение Рылеева, что жанр дум не идентичен жанру исторических песен Немцевича. О пьесе "Олег Вещий" Рылеев заметил, что она не должна была "войти в сие собрание", потому что это "историческая песня (spiew Historyczr ny)". Таким образом, ставя перед собой ту же самую цель, что и его польский предшественник, Рылеев стремился достичь ее средствами _другого_ жанра и в самой определенной форме предуведомлял об этом читателя.

  Русская история, говорил своим предисловием Рылеев, не только выдвинула галерею героических личностей, которых можно поставить в пример современникам. Она создала и те поэтические формы, в которых; пристало "славить подвиги добродетельных или славных предков". Думы призваны были, по замыслу их автора, обратиться к героическому прошлому в поисках как тем для творчества, так и художественных традиций, которые должны быть продолжены и развиты современную эпоху.

  Полемика, сопровождавшая появление рылеевских дум, представляет собой интересную и поучительную страницу нашей литературной истории. Ее анализ не только позволяет полнее и правильнее представить себе, как были приняты рылеевские думы. Она дает материал, поясняющий сам облик эпохи, характерное для нее восприятие литературы, преломление поэтических образов в умах и душах современников. В этом смысле спор о жанре дум, шедший в 1823-1825 гг., не менее Значителен, чем предшествовавший ему спор о балладе или развернувшийся одновременно с ним спор об элегии.

  

  

  

  

   *

  "Думам" принадлежит значительное место в истории русской романтической поэзии.

  Когда русский романтизм стал завоевывать господствующее положение в литературе, первые и наиболее значительные его успехи были достигнуты в лирических жанрах. Именно в лирике - сначала у Карамзина, а затем у Жуковского - сложилась та образная и стилистическая система, которая стала позднее определяющей не только для романтической лирики, но и для романтизма в целом. Успех "Сельского кладбища" ознаменовал в 1802 г. начало новой литературной эпохи, победу новой поэтической школы, которая позднее обратится и к стихотворному эпосу, к поэме, но обратится к ним во всеоружии того, что было выработано в творческой лаборатории романтической лирики.

  Важную ступень этого процесса знаменовали собою исторические, или эпические, элегии Батюшкова. Исследователи его творчества (Б. С. Мейлах, Н. В. Фридман) не раз отмечали, что работа над этими произведениями могла бы привести поэта к созданию поэм, подобных пушкинским. Но очевидно и другое: русская лиро-эпическая поэма, в том числе и пушкинская, могла бы не стать такой, какой она стала, если бы ей не предшествовала батюшковская элегия. Творчество Батюшкова оказало несомненное и значительное влияние на русскую гражданскую поэзию {См.: В. В. Фридман. Поэзия Батюшкова. М., "Наука", 1971, стр. 360-364; "Известия АН СССР, Серия л-ры и языка", 1972, вып. 3, стр. 286.}, но гражданская поэзия должна была сама повторить этот путь. Эту задачу в решили рылеевские "Думы".

  При сопоставлении элегий, написанных поэтами, принадлежащими к направлению психологического романтизма, с "Думами" Рылеева и другими образцами декабристской лирики обращает на себя внимание их разительное несходство. G одной стороны, меланхолический самоанализ, излияние мыслей поэта о бренности бытия, с другой - страстная проповедь самоотверженности и свободолюбия, роковые конфликты, трагические судьбы борцов за народное благо. С одной стороны, замкнутый круг более или менее стандартных тем: смерть близкого человека, измена возлюбленной, болезнь, вынужденное одиночество всеми покинутого певца. С другой - широкая панорама национальной истории, монументальные образы героев, символизирующие лучшие стороны человеческой натуры. Но вместе с тем "обращение к гражданской, национально-исторической теме было предуказано формулой Карамзина: "здесь все для души". Один и тот же субъективно-психологический принцип мог объяснять и оправдывать одновременно и протестующую, мятежную поэзию и поэзию унылых мечтаний, намеков и недосказанного" {Н. И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века, стр. 213-214.}.

  Декабристы могли бранить Жуковского, уверяя, что влияние его было "слишком пагубно", что его стихи "растлили многих и много зла наделали" (П, т. XIII, стр. 141-142). Но избежать влияния стиля Жуковского на собственные свои произведения они не могли.

  

  

   Настала осени пора;

  

  

   В долинах ветры бушевали,

  

  

   И волны мутного Днепра

  

  

   Песчаный берег подрывали.

  

  

   На брег сей дикий и крутой,

  

  

   Невольно слезы проливая,

  

  

   Беседовать с своей тоской

  

  

   Пришла страдалица младая.

  Вся эта экспозиция думы "Наталия Долгорукова" выдержана в стиле Жуковского. Языком Жуковского говорит и героиня:

  

  

   Судьба отраду мне дала

  

  

   В моем изгнании унылом:

  

  

   Я утешалась, я жила

  

  

   Мечтой всегдашнею о милом!

  

  

   В стране угрюмой и глухой

  

  

   Она являлась мне как радость

  

  

   И в душу, сжатую тоской,

  

  

   Невольно проливала сладость. Та же тональность ощущается и в речах Глинского:

  

  

  О дочь моя! скоро, над гробом рыдая,

  

  

  Ты бросишь на прах мой горсть чуждей земли.

  

  

  Скорее, друг юный, беги сего края:

  

  

  От милой отчизны жить грустно вдали!

  Редкая дума обходилась без таких словосочетаний, как "век унылый" и "былая радость", "горестная душа" и "хладная могила", "протекшая младость" и "тяжкая печаль" и других в том же духе. И это не просто влияние большого таланта и не только воздействие школы, господствовавшей в свое время в русском романтизме. Эти образы были восприняты в думах и стали составной частью их стиля, своеобразного, оригинального, не повторяющего, разумеется, систему Жуковского, потому что общее было в самих основах эстетики обеих школ, в предлагаемом их адептами решении вопроса об отношении поэзии к действительности.

  И для Рылеева, как для Жуковского, подлинная тема и подлинное содержание искусства - душа, помыслы и стремления чувствующей личности, а не объективная действительность, определяющая эту личность со всеми ее помыслами и чувствами. Главное - не изображение реальной жизни, а цель, которая достигается этим изображением, идея, которую это изображение эмоционально аргументирует. Устав Союза благоденствия утверждал, как известно, что "сила и прелесть стихотворений... более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих", "что описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии" {Цит. по: Русская литература XIX в. Хрестоматия критических материалов. М., "Высшая школа", 1967, стр. 83.}.

  Пушкину эти вопросы представлялись в ином свете. "Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? - восклицал он, - вот на! Цель поэзии - поэзия..." (П., т. XIII, стр. 167). Но кто же интересовался "целью" пушкинской поэмы? Рылеев? Бестужев? Вожди Союза благоденствии? Нет, Жуковский. И заявляя Жуковскому о своем неприятии "целящей" поэзии, Пушкин тут же поминает "думы Рылеева": "и целят, а все не в попад". Появление в этом контексте имени Рылеева, конечно, не случайно, ибо, пожалуй, никто из современников Пушкина не воплотил в своем творчестве принципы тенденциозной поэзии так последовательно в полно, как автор дум и "Войнаровского".

  Когда Пушкин в письме к Рылееву выражал несогласие со строгим приговором Бестужева о Жуковском - "зачем кусать нам груди кормилицы нашей?" (П, т. XIII, стр. 135), - он напоминал, что Жуковский "вскормил" не только его, Пушкина, но и поэтов гражданского романтизма. И он говорил это несмотря на то, что различия в тематике, в идейной направленности произведений, создаваемых представителями обоих главных направлений в русском романтизме, были видны ему не хуже, чем нам.

  Даже в последних и наиболее радикальных своих литературно-эстетических декларациях Рылеев облекал гражданские, вольнолюбивые идеи в лирические формы: в знаменитых стихах "А. Л. Бестужеву", оканчивающихся лапидарной формулой: "Я не Поэт,, а Гражданин", - налицо мотивы разуверения, грустный одинокий странник, глубокая тоска, холод, проникающий в душу, и звезда в небесной тишине, а "Войнаровский" назван "плодом беспечного досуга". Задача состояла, как видно, не в преодолении стиля Жуковского, а в том, чтобы использовать его достижения в гражданской поэзии.

  Рылеев не был бы поэтом своего времени, если б эта задача не объединялась в его творческом сознании с задачей разработки нового жанра, позволяющего излить "живые чувства", "высокие думы", "любовь к общественному благу". Для агитационных песен, которые : Рылеев напишет впоследствии вместе с Бестужевым, в 1821-1822 гг. время еще не пришло. Они создавались на ином этапе не только творческой, но и идейной эволюции поэта. Сейчас же им владела мысль о стихотворном эпосе на темы отечественной истории.

  Обещание Пушкина воспеть "Мстислава древний поединок" вызвало необычайное внимание и воодушевление. Воейков подсказывал автору "Кавказского пленника" "достойные" "предметы": "Владимир Великий, Иоанн, покоритель Казани, Ермак, завоеватель Сибири, ожидают песнопевца" (НЛ, 1824,  12, стр. 189). "Тень Святослава скитается не воспетая", - укорял Пушкина Гнедич. А Пушкин в ответ указывал и на другие темы: "А Владимир? а Мстислав? а Донской, а Ермак? а Пожарской?" (П, т. XIII, стр. 145). Темы рылеевских дум были, таким образом, у всех на устах. Эти стихи воспринимались как ответ на сложившиеся запросы передовых читательских кругов, в чем и крылась немаловажная причина их успеха. Дума не была еще той эпической поэмой, создания которой ждали современники, но была подступом к ее созданию {Жанровый генезис рылеевской думы и ее влияние на эпическое творчество поэта исследуются в диссертации А. Е. Ходорова "Эволюция жанра в творчестве Рылеева (дума - поэма)". Автореферат (Л., 1972).}. Не случайно в "Войнаровском" нашли место автореминисцеиции из дум (в частности, "Святослава" и "Меньшикова").

  Весьма существенно и то, что думы создавались и воспринимались не изолированно друг от друга, но как части единого целого, скрепляемого общностью темы, замысла, стиля. Мы не знаем точно, когда Рылеев пришел к мысли о создании цикла дум, собрания, книги. Это произошло, во всяком случае, не позднее, чем в первой половине 1822 г. В журнальном примечании к первой публикации "Глинского" Рылеев говорил уже о "_Собрании Дум_", к которому присовокупляется это стихотворение. Таким образом, большинство рылеевских дум писалось уже для собрания, для цикла стихов, идея которого во многом обязана своим возникновением Юлиану-Урсину Немцевичу.

  Проблеме "Рылеев и Немцевич" посвящена обширная литература, среди которой глубиной и основательностью выделяется статья Е. М. Двойченко-Марковой {Польско-русские литературные связи. М., "Наука", 1970, стр. 129-155.}. Автору удалось преодолеть долгое время бытовавшую и в дореволюционных (А. Н. Сиротинин) и в советских (Б. В. Нейман, А. Г. Цейтлин) работах тенденцию к приуменьшению воздействия Немцевича на Рылеева. Сосредоточивая все внимание на несомненно существующих и немаловажных отличиях дум Рылеева от "спевов" Немцевича, их авторы недооценивали роль, которую сыграл польский поэт в творческой истории "Дум". Между тем, если говорить не о том или ином отдельном стихотворении, а о судьбе книги Рылеева в целом, эта роль была весьма значительной.

  Рылееву оказался близок прежде всего сам подход Немцевича к истории. Немцевич, как и автор "Дум", обращался к прошлому для того, чтобы воздействовать на помыслы и действия своих современников, искал в событиях минувшего образцов для подражания, воспевал мужество и патриотизм. Рылеев был свидетелем огромного успеха Немцевича. Издания его книги следовали одно за другим. Русские журналы печатали о нем восторженные статьи. Рылеев мог убедиться, что средства, найденные его предшественником "для привития народу сильной привязанности к родине", оказывались действенны, что они отвечали сложившимся читательским запросам и получали в душах современников желаемый отклик. - Это, надо думать, побудило его (Или укрепило его намерение) создать книгу сходного типа, но самостоятельную по выбору тем и сюжетов, по характеру их разработки. То, что свое предисловие к "Думам" Рылеев начал цитатой из предисловия Немцевича к "Историческим песням", весьма знаменательно. Наш поэт не только апеллировал этим к популярности польского "Тиртея", но и "настраивал" читательское восприятие на нужную "волну", помогал правильно понять смысл и цель своей книги.

  

  

  

  

   *

  Художественная структура дум противоречива. И противоречия эти коренятся не только в особенностях таланта Рылеева, его творческой манеры. В них; отразились противоречия в философии его поколения, противоречия романтического сознания, пытающегося постичь настоящее и прошлое.

  Исследователь исторических взглядов декабристов С. С. Волк писал: "Хотя именно в этот период создаются и метод и само понятие историзма, подход к истории в самых различных общественных кругах все еще оставался рационалистическим" {С. С. Волк. Исторические взгляды декабристов, М.-Л. Изд-во АН СССР, 1958, стр. 40.}. Революционная молодежь 20-х годов, "воодушевленная высокими гражданскими чувствами... искала в прошлом уроков для настоящего, образцов для грядущего переустройства России.... Это очень существенная специфическая черта идеологии революционеров 20-х годов XIX в." {Там же, стр. 43.}. Она помогает вам проникнуть в творческий мир автора "Дум".

  В работах о Рылееве не раз отмечалось, что герои его дум мыслят и говорят, как декабристы. Волынский - воплощение гражданского мужества и несгибаемого революционного духа. Ратники Дмитрия Донского горят желанием сразиться "за вольность, правду и закон". И даже Ольга объясняет Святославу, "к чему ведет несправедливость власти". Из этих правильных наблюдений делался, однако, ошибочный вывод, согласно которому в стиле дум предлагалось видеть некое подобие эзоповой манеры. Не имея, дескать, возможности по цензурным условиям прямо излагать свои политические идеи, Рылеев, чтобы провести их в печать, обращается к изображению событий и лиц далекого прошлого.

  Рылееву, разумеется, не была чужда эзопова манера, он прибегал к аллюзиям, и кто может усомниться, что Рубеллий в его сатире "К временщику" - вовсе не Рубеллий, а Аракчеев. Но в думах мы видим иное. В думе "Димитрий Донской" поет задался целью изобразить именно Донского, а в "Богдане Хмельницком" - Хмельницкого. "Проблема рылеевского историзма не есть проблема правдивости, верности исторических лиц, - справедливо утверждают В. Г. Базанов и А. В. Архипова. - Рылеев смело вкладывал свои лозунги и свои собственные мысли в уста героев. Однако было бы ошибкой считать, что в своих думах Рылеев умышленно искажал историю" (БД, стр. 19)-

  "В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! - Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита" (ПССоч., стр. 458). Рылеев готов "дивиться" событиям русской истории и таланту воссоздавшего их историографа. Но здесь нет и намека на намерение "приноровить" историю к целям политик ческой пропаганды. Слово "приноровление" в связи с характеристикой "Дум" впервые употреблено Н. Бестужевым в его "Воспоминаниях о Рылееве", а затем поминалось многими исследователями. Но о чем говорит Бестужев? Не о приноровлении истории, которое делает поэт, а о "приноровлении, которое может сделать сам читатель" {"Воспоминания Бестужевых". М.-Л., Изд-во АН СССР. 1951, стр. 27.}. Рылеев же стремился не намекать на настоящее путем искажения прошлого, а "привязать внимание к деяниям старины, показать, что и Россия богата примерами для подражания, что сии примеры могут равняться с великими образцами древности" {Там же, стр. 11.}.

  Понятно, что эту задачу можно решить, лишь убедив читателя, что "деяния старины" воспроизводятся в думах в полном соответствии с фактами истории, что "примеры для подражания" не измышляются, не приукрашаются, не "приноровляются" поэтом, но изображаются во всей достоверности и подлинности.

  Исследователи творчества Рылеева и комментаторы собраний его сочинений собрали большой материал, подтверждающий, что Рылеев не только заимствовал темы и сюжеты своих дум из исторических источников и, в частности, из "Истории государства Российского" Карамзина, но и буквально повторял в стихах многие выражения историка. Карамзин так передавал слова Святослава, обращенные к его дружине: "Бегство нас не спасет.., волею или неволею должны мы сразиться: не посрамим отечества...". У Рылеева:

  

  

   Друзья, нас бегство не спасет!..

  

  

   Нам биться волей иль неволей.

  

  

   Сразимся ж, храбрые, смелей,

  

  

   Не посрамим отчизны милой.

  

  

  

  

  

  ("Святослав") Карамзин пишет о Михаиле Тверском: "Князь, изнуренный, слабый, сел на площади, и любопытные окружили его". Рылеев перелагает эту фразу в стихи:

  

  

   Князь, отрадалец знаменитый.

  

  

   Сел в цепях на площади.

  

  

   Несчастливца обступила

  

  

   Любопытные толпой.

  

  

  

  

   ("Михаил Тверской")

  Подобных "цитат" в думах множество. Не может быть сомнений, что для Рылеева представляло дополнительную трудность столь педантично следовать за своим научным источником, но он преодолевал ее сознательно и систематически. Читатели дум в большинстве своем были знакомы с необыкновенно популярным в ту пору сочинением Карамзина. Рылеев не без основания рассчитывал, что выражения, взятые из "Истории государства Российского" и буквально повторенные в строках дум, будут замечены и узнаны. Это должно было убедить современников в исторической достоверности сведений, фактов, характеристик, которые он найдет в думах, не оставить у него сомнений, что герой каждой из дум представлен в ней таким, каким он был в жизни. - Опасаясь, что читатель может не заметить, что характеристика Димитрия Донского - "первоначальник славы" - взята из летописи, Рылеев сопровождает ее подстрочным примечанием: "Выражение Летописца", уснащает думу "Державин" напоминаниями о тех произведениях поэта, которые подтверждают справедливость данной ему в думе характеристики. Особо следует сказать о вступительных заметках к думам, представляющим собой важную особенность этих произведений, без учета которой они не могут быть правильно поняты.

  Большинство дум Рылеева появлялось первоначально в журналах без таких примечаний. Было лишь несколько исключений, обусловленных теми или иными особыми причинами. Нужно было, например, оправдать право "Глинского" на место в цикле произведений, предметы которых избирались "из отечественной истории", - и Рылеев писал предисловие, напоминающее, что "Глинский, по влиянию, своему на дела России в Польши, равно принадлежит истории обоих сих государств". Нужно было противопоставить концепцию думы "Димитрий Самозванец" "умышленным сомнениям" "многих неблагонамеренных иностранных писателей", которые "усиливались доказать, что Самозванец был истинный Димитрий", - и появлялось соответствующее примечание. Примечание к "Бояну" определяло отказ поэта от традиционной трактовки Бояна как певца времен Олега и Игоря; примечание к "Волынскому" - от той неприязненной оценки, которая давалась этому сановнику в документальной и мемуарной литературе начала XIX в.

  Однако, готовя отдельное издание цикла, Рылеев приходит к убеждению в необходимости дать развернутые и единообразные примечания-предисловия ко всем думам без исключения, подобно тому как это сделал в своей книге Немцевич. Эти примечания должны были указывать хронологические сроки, к которым относится действие каждой думы, сообщать об изображаемых в ней событиях, нередко ссылаясь при этом на летописи и другие документальные источники. Поэт придавал большое значение основательности, достоверности и точности этих примечаний. Он не взял их составление на себя, а поручил авторитетному историку и археографу П. М. Строеву, который, как писал сам Рылеев, "совершенно оправдал" его выбор.

  Примечания к думам печатались не подстрочно, а перед текстом каждого стихотворения, на отдельной странице - на обороте шмуцтитула, где указывалось название думы. Поэт явно стремился сделать их заметными, привлечь к ним внимание читателя. Цель их - была намного значительней и шире одной лишь пояснительной функции. Рылеев хотел подчеркнуть ими, что читателю предлагаются не назидательные вымыслы, а подлинные, достоверно воссозданные страницы отечественной истории, ибо без этого замысел автора яе мог быть' осуществлен.

  Но вместе с тем думы писались, конечно же, не для услаждения слуха любителей старины. Это была история, опрокинутая в настоящее. Это было изображение тех именно лиц, которых можно было либо поставить в пример современникам, либо современникам же в назидание изобразить их позднее раскаяние или постыдную гибель. Поэтому Рылеев и не мог и не хотел изобразить героя своей думы как человека определенной эпохи, характер и образ действий которого объясняются его временем. Герои дум должны были быть изображены такими и в то же время не такими, какими они были в действительности. Эти взаимоисключающие тенденции, эта противоречивость творческой задачи наложила неизгладимый отпечаток на всю художественную структуру цикла.

  Н. П. Огарев нашел удивительно точные слова, сказав впоследствии о Рылееве: "В "Думах" он поставил себе невозможную задачу сочетания исторического патриотизма с гражданскими понятиями своего времени; отсюда вышло ложное изображение исторических лиц ради постановки на первый план глубоко сжившейся с поэтом гражданской идеи". "Вышло" так, что "изображение исторических лиц" оказалось ложным. Это вовсе не входило в задачу поэта. Задача состояла не в искажении этих лиц, не в подчинении, не в приноровлении истории к гражданским идеям. Задача была в сочетании и того и другого. Решение такой задачи оказалось невозможным.

  Время, когда создавались "Думы", характеризуется зарождением историзма, и это с особой силой проявилось в мышлении крупнейшего историка того времени - Карамзина. "Прохладим, успокоим наше воображение, - писал Карамзин, - и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нравственный характер, - погружается в недра вечности и никогда уже не является на земле в другой раз" {Н. М. Карамзин. Избр. соч., т. 2. М.-Л., 1964, стр. 258.}. Отношение Рылеева к истории было принципиально иным, можно даже сказать, прямо противоположным. Он хотел - по совершенно верному указанию Г. А. Гуковского - "показать не развитие (историческое) русских людей различных периодов исторической жизни России, а именно национальное единство характера русских людей во все времена" {Г. А. Гуковский. Пушкин и русские романтики. М., 1965, стр. 306.}. И стремление это родилось не случайно - в результате чтения Карамзина и Немцевича. Оно созревало в Рылееве годами, оно сказалось уже в юношеской оде "Любовь к отчизне":

  

  

   Но римских, греческих героев

  

  

   В любви к отечеству прямой

  

  

   Средь мира русские, средь боев,

  

  

   Затмили давнею порой.

  

  

   Владимир, Минин и Пожарский,

  

  

   Великий Петр и Задунайской

  

  

   И нынешних герои лет,

  

  

   Великие умом, очами,

  

  

   Между великими мужами,

  

  

   Каких производил сей свет.

  

  

  

  

  

   (БП, стр. 270).

  Близость этих еще неуверенной рукой написанных строк к циклу, созданному в начале 20-х годов, не только в том, что Владимир и Петр стали позднее его персонажами, а думы "Пожарский и Минин", "Румянцев" фигурировали в творческих планах Рылеева. Здесь все они - от Владимира до Румянцева, от Минина до героев нынешних лет - принципиально уравнены в своих качествах, в отношении к ним поэта я его читателей.

  Бели бы Рылеев мог принять карамзинский тезис, что "всякий век имеет. свой особливый нравственный характер... и никогда уже не является на земле в другой раз", "Думы" не были бы написаны. Творческий метод, реализованный в них, оказался бы подорван в корне. Ставя перед собой цель "возбуждать доблести сограждан подвигами предков", Рылеев исходит из аксиомы, что Донской и Волынский, Ольга и Хмельницкий, Вадим и Ермак - в общем единомышленники. Они и думают, и чувствуют, и говорят одинаково. То, что во все времена русский народ выдвигал свободомыслящих и самоотверженных героев, призвано было служить доказательством, что они могут появиться и сейчас. Если бы героизм Ивана Сусанина и мужество Михаила Тверского хоть в какой-то мере порождались их эпохой, "особливым нравственным характером" века, уже "погрузившегося в недра вечности", - наличие таких героев среди предков нисколько не гарантировало бы появление сходных доблестей у потомков. Рылеев же всей силой своего таланта, всей страстью своей натуры доказывал противоположное.

  А. С. Пушкин в мае 1825 г. в письме к Рылееву отмечал, что его думы "составлены из _общих мест_". Эти слова характеризуют не только трафаретный "покрой" рылеевского цикла, однообразие композиционного построения стихов, но и другие стороны их стиля. Выразительную подборку таких "общих мест" дал в своей книге о Рылееве К. В. Пигарев: "На камне мшистом, в час _ночной" сидит_ Курбский; на "черном пне", в _полночь сидит_ царевич Алексей. Вокруг того и другого шумит и "страшно воет" темный, дремучий лес.

  На "диком бреге Иртыша" _сидит_ Ермак; "над кипящею пучиною" Волхова _сидит_ Вадим. В обоих последних случаях молнии бороздят небо. Одиноко, погрузившись в свои думы, _сидят_ на шумных пирах песнопевец Боян и Владимир Красное Солнце. "Под сводом обширным _темницы_ подземной" _сидит_ скованный _тяжелой цепью_ Глинский; "средь мрачной и сырой _темницы", в оковах_, лежит Хмельницкий; "_в крепости, в цепях" сидит_ кабинет-министр Волынский. Михаила Тверского Рылеев выводит на площадь, но и там он садится, отягченный _цепями_.

  В _осеннюю_ полночь _приходит_ Ольга к могиле Игоря; _осенней_ порой _приходит_ Наталья Долгорукова на берег Днепра, чтобы бросить в клубящиеся волны свой обручальный перстень. _Осенний_ ветер разносит "вещания" Ольги и стенания Натальи.

  Все герои Рылеева непременно задумчивы и почти всегда печальны. "_Глубокая горесть_" воздымает "младые перси" Рогнеды; с "_мрачной_ грустью" в стесненной груди вспоминает о былой славе Михаил Тверской. "_Склоненный на длань главою_" Глинский летает "_угрюмою_ думой в минувшем"; "_на длань склонен главой_", взирает на шумные толпы народа Владимир; "_склоняся на руку главой, угрюмый, мрачный_ и безмолвный", коротает томительные часы изгнанья Меньшиков {К. В. Пигарев. Жизнь Рылеева. М., 1947, стр. 62-63.}.

  Если бы речь шла о поэте-ремесленнике, о бездумном подражателе, о малоодаренном версификаторе, то наличие в его стихах свойств, которые Пушкин назвал "бедностью изобретения и изложения", никого не могло бы удивить. Но перед нами подлинный художник, большой и своеобразный талант. Наивно было бы думать, что Рылеев не видел того, что хорошо видно нам, или предполагать, что так щедро одаренные вкусом и художественным чутьем люди, как Бестужев, Вяземский и другие горячие поклонники дум, не замечали ни анахронизмов, ни трафаретных эпитетов, ни однообразного построения, ни условности пейзажа, ни сходных поз рылеевских персонажей. Но они принимали и одобряли все это, потому что принимали и одобряли творческую задачу, решение которой реализовано в этих стилевых элементах, - изобразить героев дум как воплощение неизменных и в разные эпохи адекватных качеств. Ни эти особенности стиля дум, ни "раскавыченные цитаты" из "Истории государства Российского" не объяснимы только "бедностью изобретения и изложения". Это было не недостатком, а достоинством и служило основной идее. Но то, что было достоинством с точки зрения одной системы, оказалось недостатком с точки зрения другой. То, что было безоговорочно поддержано Бестужевым, оказалось отвергнуто Пушкиным.

  Пушкин в разное время оценивал стихи Рылеева по-разному, это было отмечено в литературе, но объяснялось недостаточно полно и убедительно. "Внешне все отзывы Пушкина делятся приблизительно на две части, - писал В. Гофман. - До 1824 года, т. е. до появления отрывков из поэмы "Войнаровский" (в "Пол. Звезде", "Сыне Отеч.", "Соревноват. Просвещ.