Рылеев Кондратий Федорович - Думы

"), отзывы неблагоприятны для Рылеева, ироничны и враждебны. Начиная с 1824 года Пушкин, видимо, заинтересовывается Рылеевым и начинает расточать похвалы" {В. Гофман. Рылеев-поэт. - В кн.: "Русская поэзия XIX века. Сборник статей". Л., "Academia", 1929, стр. 24.}.

  Первое, что следует иметь в виду: когда Пушкин писал Вяземскому, что Плетнев и Рылеев отучат его от поэзии (П, т. XIII, стр. 59), когда в письме к брату иронически отзывался о "знаменитом Рылееве" (П, т. XIII, стр. 56), он прочитал уже 19 дум: "Курбский", "Святополк", "Смерть Ермака", "Артемон Матвеев", "Боян", "Богдан Хмельницкий", "Димитрий Самозванец", "Святослав", "Олег Вещий", "Глинский", "Ольга при могиле Игоря", "Димитрий Донской", "Волынский", "Михаил Тверской", "Державин". Перед ним лежала только что прочитанная "Полярная звезда на 1823 г." с четырьмя думами Рылеева: "Борисом Годуновым", которого Пушкин насмешливо цитирует в письме к брату, "Рогнедой", "Мстиславом Удалым" и "Иваном Сусаниным". С "Ивана Сусанина", согласно собственному его позднейшему признанию, Пушкин начал "подозревать" в Рылееве "истинный талант" (П, т. XIII, стр. 175). Но даже это "подозрение" не помешало тогда Пушкину отозваться о Рылееве весьма уничижительно.

  В черновике письма к Вяземскому от 4 ноября 1823 г. появляется первый положительный отзыв Пушкина о Рылееве. Отзыв этот - не о "Войнаровском", а о думах. Перелом в отношении к Рылееву начался, следовательно, раньше, до появления отрывков из его поэмы. Думы Рылеева, замечает поэт, "прочел я недавно и до сих пор еще не опомнился - так он вдруг вырос" (П, т. XIII, стр. 381). Пушкин говорит: прочел, а не перечитал, следовательно, имеются в виду стихи, появившиеся в печати между январем и ноябрем 1823 г. Это две думы: "Петр Великий в Острогожске" и "Наталья Долгорукова". В них-то и проявился удививший Пушкина неожиданный рост Рылеева. Под впечатлением этого роста Пушкин вскоре вновь высоко оценивает думы во время свидания с Пущиным И января 1824 г. и даже просит своего гостя, "обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические "Думы" {И. И. Пущин. Записки о Пушкине. М., 1937, стр. 92.}. В сопоставлении с приведенным отзывом из письма к Вяземскому, написанного за два месяца до свидания с Пущиным, это свидетельство представляется вполне достоверным, и достойна удивления та безапелляционность, с которой оно было отвергнуто комментатором воспоминаний Пущина С. Я. Штрайхом {"Конечно, Пущин через тридцать три года после поездки в

  Михайловское

  смешал

  свое

  положительное

  отношение

  к революционно-патриотическим "Думам" Рылеева, вполне естественным для декабриста, с отрицательным мнением о них Пушкина и приписал поэту отзывы, которых тот не мог высказывать" (там же, стр. 199).}.

  После знакомства с "Войнаровским" Пушкин подчеркивает, что эта поэма "несравненно лучше всех его (Рылеева. - Л. Ф.) дум, слог его возмужал и становится истинно повествовательным". "Истинной повествовательности" Пушкин, следовательно, не усматривал даже в понравившихся ему думах 1823 г.: это качество появляется только сейчас.

  В конце 1824 или начале 1825 г. Пушкин написал в Петербург письмо с отзывом о Рылееве. Письмо это до нас не дошло, но по последующей переписке можно попытаться восстановить его содержание. Бестужев и Рылеев ответили на это письмо не сразу (Бестужев начинает с извинений: "Долго не отвечал я тебе, любезный Пушкин, не вини, был занят механикою издания Полярной"). Письмо Бестужева датировано 9, а Рылеева - 10 марта. Бестужев писал: "Ты великой льстец насчет Рылеева..." (П, т. XIII, стр. 149). Рылеев: "Ты великой льстец: вот все, что могу сказать тебе на твое мнение о моих поэмах" (П, т. XIII, стр. 150). Отвечая на это письмо 24 марта 1825 г., Пушкин писал: "Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? мнение свое о его думах я сказал вслух и ясно, о поэмах его также" (П, т. XIII, стр. 155).

  Итак, в недошедшем до нас письме Пушкина содержался отзыв и о думах, о которых было сказано "вслух и ясно", и о поэмах. То, что Пушкин сказал о поэмах, было настолько похвально, что с уст и Рылеева, и Бестужева сорвались одни и те же слова: Пушкин -"великий льстец". Пушкин, отвергая это, напоминает: в письме было не только мнение о поэмах, но и о думах. По контексту естественно предположить, что отзыв о думах был критическим.

  Получив отдельное издание сборника, Пушкин вновь перечитывает думы и выносит о них свое окончательное суждение в майском письме к Рылееву: "Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы _Петра в Остр.<огожске>_ чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из _общих_ мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и - нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив.<ана> Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант)" (П, т. XIII, стр. 175). Если вдуматься в эти слова, становится ясно - несмотря на .похвалы "Ивану Сусанину", "Петру Великому в Острогожске" и отдельным "живым стихам", отзыв Пушкина был уничтожающим. В сопоставлении с ним нас не может удивить ни насмешливое замечание в письме к Жуковскому (см. П, т. XIII, стр. 167), ни злая острота: "...Думы дрянь, и название сие происходит от немецкого dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда" (П, т. XIII, стр. 184). Все это, хоть иными словами, более сдержанно, Пушкин высказал в письме к Рылееву.

  И хотя Рылеев знал, что Пушкин "не жалует" думы, хотя признавал, что "некоторые так слабы, что не следовало бы их печатать в полном собрании" (П, т. XIII, стр. 150), хотя был знаком с замечаниями Пушкина, переданными ему Дельвигом, - несмотря на все это, именно завершающее суждение в майском письме показало Рылееву всю несовместимость точек зрения, которых придерживались оба поэта. Еще 12 мая, после встречи с Дельвигом, Рылееву хотелось поспорить с Пушкиным и о "Думах", и о "Войнаровском", "особливо о последнем". Теперь же стало ясно, что спорить не о чем. На развернутую пушкинскую критику "Дум" их автор откликнулся подчеркнуто холодно и кратко: "О Думах я уже сказал тебе свое мнение" (П, т. XIII, стр. 183). Это значило, что доводы Пушкина Рылеева ни в чем не убедили и он по-прежнему считает, что, каковы бы ни были слабости дум, некоторые из них по крайней мере способны оказать желаемое воздействие на читателя, потому они "хороши" и "полезны" "не для одних детей". Многозначительно и начало этого письма: "Благодарю тебя... за твои прямодушные замечания на Войнаровского" (П, т. XIII, стр. 182). Замечания на "Думы" Рылеев не счел "прямодушными"? Во всяком случае, благодарить за них Пушкина он не стал. Поняв, что в этом вопросе им общего языка не найти, Рылеев дал ответ на критику "Дум" не в письме к Пушкину, а в стихах Бестужеву:

  

  

  Хоть Пушкин суд мне строгий произнес

  

  

  И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,

  

  

  Но от того, Бестужев, еще нос

  

  

  Я недругам в угоду не повесил.

  

  

  Моя душа до гроба сохранит

  

  

  Высоких дум кипящую отвагу;

  

  

  Мой друг! Недаром в юноше горит

  

  

  Любовь к общественному благу!

  

  

  В чью грудь _порой теснится целый свет_,

  

  

  Кого с земли восторг души уносит,

  

  

  Назло врагам тот завсегда поэт,

  

  

  Тот славы требует, не просит.

  

  

  

  

  

  (БП, стр. 102).

  Не оценил Пушкин значения "высоких дум". Не понял, что дело не в "слабом даре". Главное - это "восторг души", "любовь к общественному благу". Для Рылеева лирическая поэзия - то же, что для Кюхельбекера - "необыкновенное, т. е. сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя" {"Мнемозина", ч. 11. М., 1824, стр. 30.}. И о Рылееве Пушкин мог бы повторить сказанное о Кюхельбекере: что он "смешивает вдохновение с восторгом" (П, т. XI, стр. 41).

  В письме к Пушкину Рылеев со всей решительностью заявляет, что вдохновение следует ставить выше искусства (П, т. XIII, стр. 150) {Ср. в написанных с близких к декабризму позиций "Письмах на Кавказ" аналогичное противопоставление: поэзию не должно "называть искусством", "поэзия есть дар вдохновения, способность созидать, творить в мире нравственном" (СО, 1825,  2, стр. 202).}. Иными словами, "высокая" цель, во имя которой создается произведение, важнее, чем мастерство, с которым оно выполнено. В статье "Несколько мыслей о поэзии" (1825) он жаловался, что "формам поэзии вообще придают слишком много важности", и видел задачу литературы в том, чтобы "осуществить... идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин" (ПССоч, стр. 311, 313). За всеми этими различными и по разным поводам высказанными мыслями - единая подоснова.

  Она была Пушкину совершенно ясна и глубоко враждебна. "У вас ересь, - писал он брату. - Говорят, что в стихах - стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями..." (П, т. XIII, стр. 152). То же противопоставление "стихи - проза" возникает на устах Пушкина под влиянием рылеевской антитезы "Я не поэт, а гражданин": "...Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою" {"Русский архив", 1866,  3, стлб. 475.}. Никакие самые благородные намерения, самые высокие помыслы не могли заставить Пушкина иначе подойти к оценке стихов. "Кланяюсь планщику Рылееву... но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов" (П, т. XIII, стр. 245). Эти строки были написаны за две недели до событий 14 декабря, им суждено было оказаться последним, с чем обратился Пушкин к автору "Дум".

  Не всегда и не все произведения Рылеева Пушкин оценивал одинаково. Но неизменным было его убеждение, что пути их литературных исканий различны: Рылеев "идет своей дорогою". Потому так принципиальны оказывались их разногласия даже по таким, казалось бы, частным вопросам, как упоминание "герба России" в "Олеге Вещем". Пушкин указывал на эту рылеевскую ошибку по крайней мере четыре раза: в письме к брату в январе 1823 г., в приписке к черновому автографу "Песни о вещем Олеге". Ознакомившись с отдельным изданием "Дум", он писал Рылееву: "Ты напрасно не поправил в Олеге _Герба России_" (П, т. XIII, стр. 175-176), из чего ясно, что Пушкин уже раньше, скорее всего в одном из недошедших до нас писем, обращал внимание Рылеева на эту деталь. Причины такой настойчивости Пушкина ясны. В его глазах "герб России" сразу изымал Олега из своей эпохи, подрывал содержание произведения, делая его недостоверным.

  Но не менее показательно и то, что Рылеев, столь высоко ценивший мнение Пушкина, требуемой им поправки не внес. Недопустимый с точки зрения Пушкина "герб России" оказался столь же необходим с точки зрения Рылеева. "Олег Вещий" был стихотворением, относительно нейтральным в политическом отношении, и Рылееву важно было показать, что описанная им победа Олега над Византией не просто "буйный набег", а ратный подвиг во имя родины. А это в немалой мере держалось именно на "гербе России". И Рылеев, конечно, не мог им пожертвовать.

  Патриотизм - один из основных идейных стержней рылеевского цикла. Именно поэтому его автора должно было особенно обидеть пушкинское замечание: "Национального, русского нет в них ничего, кроме имен...". Но Пушкин не мог не сказать этих слов. Проблема народности, национального своеобразия литературы стала для него в ту пору категорией первостепенного значения, и он решительно отвергал внешние, "облегченные" способнее решения. Он был глубоко убежден, что народность произведения не может определяться лишь "выбором предметов из Отечественной истории" (П, т. XI, стр. 40). Этому вопросу он посвятил большую часть своего наброска "О народности в литературе". Есть писатели, которые "поминутно переносят во все части света... Мудрено, однако же, у всех сих писателей оспаривать достоинства великой народности". Напротив, критикуя классический эпос, Пушкин едва ли не буквально повторяет сказанное о "Думах": "...Что есть народного в Россиаде и в Петриаде, кроме имен" (П, т. XI, стр. 40).

  Исполнен глубокого смысла и тот факт, что это свое критическое замечание Пушкин не распространил на "Ивана Сусанина". Народным, национальным могло быть с точки зрения Пушкина лишь такое произведение литературы, которое выражало присущее народу осмысление действительности, ему принадлежащий "образ мыслей и чувствований". Пушкин ясно сознавал, что не только "войски" Дмитрия Донского не могли идти в бой "за вольность, правду и закон", но и спустя четыре с половиной столетия крестьянские массы, хоть и недовольные, хоть и поднимающиеся время от времени на борьбу за улучшение своей участи, не мыслили подобными категориями.

  "Иван Сусанин" - единственная дума Рылеева, в центре которой стоит не царь, не князь, не вельможа, не министр, не возвышенный герой, мнящий принести темным, безмолвным массам свободу, просвещение и благоденствие, а русский мужик и даже -"мужичок", который служит правому делу, как он его понимает, - спасает царя "для России". Сусанин - бесспорно, самый исторически правдивый характер из всех, которые мы видим в думах. Но на фоне "Ивана Сусанина", в соотнесении с ним становились еще отчетливее слабости, присущие циклу в целом.

  Известно, как часто склонен был Пушкин незаслуженно высоко оценивать творчество того или иного из своих современников. Но к "Думам" он был беспощаден. И это не случайно. Критика "Дум" была органической, составной частью главного дела его жизни - его борьбы за "поэзию действительности".

  1822 годом датируются два обращения Пушкина к историческим темам. Одно из них - фрагмент трагедии о восстании Вадима, второе - "Песнь о вещем Олеге". Первое полностью строится на системе аллюзий, и в нем вперед вами не Вадим с наперсником Рогдаем, а два молодых офицера второй армии, воспринявшие пропаганду тайного общества" {В. В. Томашевский. Пушкин, кн. 22. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 168.}. Второе - исторически правдивое воспроизведение характеров и быта Руси XXI вв. {См.: Г. А. Гуповский. Пушкин и русские романтики. М., 1965, стр. 331-334.} К первому Пушкин быстро утратил интерес и оставил трагедию незавершенной. Второе ознаменовало важный этап формирования пушкинского историзма.

  "...В данной балладе, - писал о "Песни о вещем Олеге" В. В. Томашевский, - нет переклички с современностью... "Песнь о вещем Олеге" кажется какой-то картинкой, никак с прочим творчеством Пушкина не связанной" {В. В. Томашевский. Пушкин, кн. 1. М.-Л., Изд-во АН СССР 1956, стр. 545; там же, кн. 2, стр. 171.}. Но, может быть, правомерно видеть связь с современностью, с вопросами, вызывавшими острые споры в журналах и письмах, в самой исторической точности вещи, в скрупулезном следовании преданию и историческим источникам. Не была ли "Песнь о вещем Олеге" живым участием в этих спорах? Не говорил ли ею Пушкин своим современникам, что цель поэзии - поэзия, что в стихах - стихи главное, а в истории - история?

  Тем более показательно и интересно, что и в творческой биографии Пушкина был эпизод, когда он обратился к тем самым стилистическим построениям, которые столь решительно осудил в думах. Это элегия "Андрей Шенье". Пушкин в точности воспроизводит "покрой" рылеевских дум: "описание места действия, речь героя и - нравоучение". Это было бы загадочно, может быть необъяснимо, если бы мы не учли той специфической цели, которую ставил перед своей элегией Пушкин: не только изобразить Андрея Шенье, но и "подсвистнуть" о собственной судьбе.

  Доверенный круг читателей Пушкин прямо призывал искать в его элегии потаенный смысл, судить о ней "по намерению". Он хотел, чтоб читатель его элегии не только видел изображаемое лицо, но и догадывался, на кого он намекает, к кому применяет избранный сюжет. И обращение к системе аллюзий повлекло за собой использование той композиции, того "покроя", который в других условиях не был бы приемлем.

  Нет необходимости детально характеризовать значительные отличия, существующие между "Думами" и "Андреем Шенье". Важно другое. Использование в исторической элегии Пушкина рылеевского "покроя" подтверждает, что "покрой" этот не обязательно свидетельствует о бедности изображения и изложения, во обнаруживает зависимость от целей, которые ставит перед своим произведением поэт.

  В споре Пушкина и Рылеева о "Думах" столкнулись две противоборствующие тенденции, два подхода к литературе, надолго пережившие обоих поэтов. О месте этих тенденций в последующем литературном развитии предстоит говорить особо.

  Успех дум стимулировал появление в журналах и альманахах 1820-х годов ряда стихотворений, близких к рылеевским по жанру и стилю ("Баян на Куликовом поле" В. Розальон-Сошальского, "Святополк" и "Кучум" П. Шкляревского, "Михаил Тверской" А. Бестужева, "Дмитрий Тверской" и "Георгий" А. Шидловского, "Песнь барда во время владычества татар в России" Н. Языкова, "Бард на поле битвы" А. Шишкова и ряд других).

  В некоторых из этих произведений авторы пытаются преодолеть рылеевское влияние, ищут собственный путь. Так, дума П. Шкляревского "Кучум" содержит прямую полемику со "Смертью Ермака". Кучум, изображенный Рылеевым как "тать презренный", представлен у Шкляревского поборником "вольности священной"," врагом "трона" "владыки грозного", мстителем "за плен супруг, за гибель чад".

  Своеобразна трактовка исторической темы у Языкова. Для рылеевских дум, при всей мрачности их колорита и трагизме судеб героев, характерны оптимистические идеи. Погиб Святослав, но жив его "дух геройский".

  

  

  

  Питая к славе жар в сердцах.

  

  

  

  Он окрыляет наши войски.

  Не зря пожертвовали собой Сусанин, Волынский, Артемон Матвеев.

  

  

  

  Славна кончина за народ!

  

  

  

  Певцы, герою в воздаянье,

  

  

  

  Из века в век, из рода в род

  

  

  

  Передадут его деянье.

  

  

  

  Вражда к неправде закипит

  

  

  

  Неукротимая в потомках -

  

  

  

  И Русь священная узрит

  

  

  

  Неправосудие в обломках.

  У Языкова же нет уверенности, что подвиги предков способны пробудить доблести сограждан. Им владеет иное, скептическое убеждение:

  

  

  И вы сокрылися, века полночной славы.

  

  

   Побед и вольности века!

  

  

  Так сокрывается лик солнца величавый

  

  

   За громовые облака.

  

  

   Но завтра солнце вновь восстанет...

  

  

   А мы... нам долго цепи влечь;

  

  

  Столетья протекут - и русский меч не грянет

  

  

   Тиранства гордого о меч.

  

  

   Неутомимые страданья

  

  

   Погубят память об отцах,

  

  

   И гений рабского молчанья

  

  

   Воссядет, вечный, на гробах {*}.

  {* В. М. Языков. Полн. собр. стихотворений. М.-Л., 1964, стр. 90.}

  Историческая лирика 1820-х годов, бесспорно, не была столь однотонной и подражательной, как это представлялось, например, П. А. Ефремову (см. PC, 1971,  I, стр. 71). Но более или менее отличаясь от дум Рылеева поэтической фразеологией, построением, сюжетами, думы его последователей не обновили главного - рационалистического подхода к истории, которая по-прежнему должна была "приноровляться" к "гражданским понятиям" декабристской эпохи.

  Повторяемость рылеевских тем, мотивов и приемов в стихах его современников не может быть объяснена только их малой одаренностью и творческой несамостоятельностью. Причины этого явления связаны с закономерностями жанровой эволюции в поэзии русского романтизма. Главная историко-литературная функция разновидности жанра, разрабатываемого Рылеевым, заключалась в том, что она подготовила появление русской национально-героической поэмы. Национально-героическая поэма, ознаменовавшая целую эпоху в истории русского и европейского стихотворного эпоса {См. об этом: И. Г. Неупокоева. Революционно-романтическая поэма первой половины XIX века. Опыт типологии жанра. М., "Наука", 1971.}, представляла поэту-романтику несравненно большие возможности для решения новых художественных коллизий, порожденных новым временем, чем переходная жанровая модификация рылеевской думы. Не случайно сам Рылеев, обратившись к поэме, перестает писать думы и даже оставляет незавершенными начатые.

  Для того чтобы отстоять свое место в литературе, жанр думы должен был пережить радикальное, внутреннее обновление, и эту задачу решил Лермонтов. В думах Лермонтова - иное в сравнении с Рылеевым соотношение идеи, тенденции с конкретным легендарным или историческим материалом. В идейно-художественной структуре "Дум" определяющую роль, как мы знаем, играла _цель_, которой подчинялись и тема, и развитие сюжета, и выбор стилистических средств. Это видели и поклонники Рылеева, и его критики. Вяземский, например, потому и одобрял думы, что видел их особенный характер в "цели", в "намерении" (PC, 1886,  11, стр. 312). А Пушкин ту же их особенность осуждал: "целят, а все не в попад".

  О думах Лермонтова нельзя было сказать, что они "целят". Здесь нет примата идеи над изображаемым объектом, напротив, сам объект и заключает в себе причину интереса поэта к данной теме. Конечно, в связи с ним возникают и более широкие обобщения и выводы, но здесь исторические реалии, определенные лица или события, изображенные в думе, первичны, а выводы, идеи проистекают из них.

  Вот одна из ранних лермонтовских дум (или исторических элегий), написанная в 1829 г., - "Наполеон" ("Где бьет волна о брег высокой"). Здесь налицо многочисленные компоненты традиционного "покроя": вначале описание места действия, затем - речь "певца", заключающая в себе основное содержание произведения, выражающая мысли и чувства автора. Но это сходство лишь более оттеняет внутреннее, принципиальное отличие этой ранней, во многом ученической, думы Лермонтова от образцовых в своем роде произведений Рылеева.

  Наполеон здесь - не исторический атрибут, использованный для поэтического воплощения какой-либо философской или политической идеи. Обращение к этой теме объясняется не чем иным, как интересом к самой личности французского императора, в постижении которой Лермонтов видел путь к разгадке интересовавших его вопросов исторического развития.

  Подход Лермонтова к завещанным традицией элементам художественной структуры обновлен настолько, что они находят себе место даже в его реалистической лирике. И в "Бородине" не трудно видеть компоненты того "покроя", который когда-то критиковал Пушкин: "описание места действия, речь героя и - нравоучение" ("богатыри - не вы"). Но какая разница между рылеевским героем, скажем, "младым гусаром" в "Святославе", служащим лишь рупором мыслей поэта, и индивидуализированным, реалистически правдивым и точным образом солдата - участника Бородинского боя у Лермонтова! Какая разница между воссозданием исторического события у Рылеева и у Лермонтова! Персонаж лермонтовской думы отъединяется от автора, а автор, когда это нужно, обращается к читателю сам, голосом своего "лирического я", без персонажей-посредников ("Дума").

  В лермонтовскую и послелермонтовскую пору жанр думы приобретает те формы, в которых он без существенных изменений дожил до наших дней. "Народность во взгляде и выражении", которую Белинский еще в 1841 г. считал непременным жанровым признаком думы {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. V, стр. 51.}, утрачивает свой обязательный для стихотворений этого вида характер. Думами начинают называть разного рода поэтические медитации, стихи, воплощающие раздумья автора на самые различные темы: любовные, философские, социальные, бытовые. Обычно такие стихи окрашены меланхолией, тоской, неудовлетворенностью прошлым и настоящим, неверием в будущее. Происходит зримое сближение жанров думы и элегии. Оно проявилось, в частности, в названии, которое дал Фет своему известному сборнику -"Элегии и думы".

  Дума, какой она складывается во второй четверти XIX века, не имеет почти ничего общего с рылеевской думой. Но хотя жанр, введенный в поэзию Рылеевым, сходит на нет, влияние его произведений на умы новых поколений, их популярность в передовых кругах русского общества не ослабевает. Возникают все новые списки и отдельных дум, и всего цикла в целом. Наряду с небрежно выполненными и грешащими массой искажений, в ту пору появляются тщательно, любовно изготовленные копии, сохранявшие все особенности издания 1825 г. (шмуцтитулы, размещение примечаний и проч.) {Такой список хранится, в частности, в рукописном отделе Центральной научной библиотеки АН УССР в Киеве.} Такие списки - живые свидетели огромной популярности дум Рылеева, свидетельство того, что поколение, разбуженное декабристами, понимало значение его знаменитой книги и стремилось сберечь ее для потомства. Тем же стремлением было вдохновлено и издание "Дум", осуществленное Герценом и Огаревым в Лондоне в 1860 г.

  

  

  

  

   *

  Лондонское издание "Дум" - своеобразный и интересный факт не только в судьбе рылеевской книги, ко и в деятельности Вольной русской типографии.

  Обращаясь к "братьям на Руси" 21 февраля 1853 г., Герцен прозорливо и точно определил задачи, которые должно было решать и действительно решало на протяжении ряда лет вольное книгопечатание в Лондоне. "Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью - вся моя цель, - заявлял он. - Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства" {А. И. Герцен. Собр. соч., т. 12. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 64.}. Нет нужды напоминать о массе материалов подобного рода, полученных из России и изданных в Лондоне. Герцен неоднократно призывал своих русских корреспондентов присылать ему "ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печерина и др." {А. И. Герцен. Собр. соч., т. 12, стр. 63.}. "Рукописи погибнут наконец, - предупреждал он, - их надобно закрепить печатью" {Там же, стр. 270.}. Многие такие рукописи были действительно спасены от гибели. Герцен обещал печатать в Вольной типографии свои рукописи - было сделано и это: множество произведений Герцена и Огарева здесь впервые вышли в свет, некоторые, публиковавшиеся ранее с цензурными изъятиями, появились в дополненном и исправленном виде.

  Но перепечатка в Вольной русской типографии книги, ранее легально вышедшей в России, книги, сохранявшейся в достаточном количестве экземпляров, чтобы ей не грозила гибель, была в деятельности Герцена и Огарева нехарактерным фактом, который, естественно, нуждается в объяснении. Так, в 1858 г. было перепечатано "Путешествие из Петербурга в Москву", а два года спустя -"Думы".

  Оба издания связаны одно с другим. Когда Герцен писал предисловие к книге Радищева, перед его мысленным взором был и Рылеев. Идеалы Радищева, говорит он, - "это наши мечты, мечты декабристов ... Что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в "Думах" Рылеева, и в собственном нашем сердце" {Там же, т. 13, стр. 273.}.

  Решение переиздать "Думы" становится понятным, если вспомнить о том огромном воздействии, которое оказала рылеевская книга на поколение Герцена и Огарева. "Думы" Рылеева ... не выходили из рук" {Там же, т. 6, стр. 420.}. "Революционные стихи Рылеева и Пушкина можно было найти в руках у молодых людей, в самых отдаленных областях империи... Целое поколение подверглось влиянию этой пылкой юношеской пропаганды" {Там же, т. 7, стр. 198.}. Революционные песни Рылеева "и другие в том же духе воспитали целое поколение, продолжавшее во мраке дело этих героических личностей" {Там же, т. 20, стр. 272.}.

  Хотя в свое время "Думы" были изданы легально, с разрешения цензуры, они стали в последекабрьскую пору неотъемлемой частью вольной поэзии. Герцен вспоминал в "Былом и думах", как ему доводилось читать мелко переписанные и очень затертые тетрадки стихов. Среди них были "Думы" Рылеева. "...Я их переписывал тайком... (_а теперь_ печатаю явно!)" {Там же, т. 8, стр. 64.}, - писал Герцен.

  Известные ленинские слова: "Декабристы разбудили Герцена" {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, стр. 261.} - лаконично характеризуют сложный и разносторонний процесс воздействия первого поколения дворянских революционеров на их последователей. Есть все основания сказать, что Герцена "разбудили" и "Думы". Но лондонское издание знаменитого рылеевского цикла было не только данью благодарности своим предшественникам. Оно имело целью не простое воспроизведение литературного и революционного памятника, ставшего малодоступным. Это было воссоздание памятника, дающее ему новую жизнь - в новых условиях, в восприятии нового читателя. Это было в известной степени и созданием _нового памятника_ на основе прежнего.

  Книга открывалась поэтическим посвящением Огарева "Памяти Рылеева" и его же предисловием. Затем было помещено стихотворение Мицкевича "К русским друзьям" - польский оригинал и прозаический перевод. Это была важная часть издания, исполненная глубокого смысла. Извещая за семь лет перед тем "братьев на Руси" о создании Вольного русского книгопечатания в Лондоне, Герцен подчеркнул, что он подает им руку "на старый союз наш во имя _русской и пользской свободы_" {А. И. Герцен. Собр. соч., т. 12, стр. 64.}. Программная мысль, воплощенная в этих словах, красной нитью прошла сквозь всю герценовскую революционную пропаганду, она наложила отпечаток и на издание "Дум" 1860 года. Напоминая русскому обществу о Рылееве и его соратниках, Герцен и Огарев напоминали и о том, что "геройское время русской жизни" было временем русско-польского революционного союза, что польская демократия видела и видит друзей и братьев в Рылееве и Бестужеве. Стихи Мицкевича придавали лондонскому изданию "Дум" дополнительный смысл, повышали агитационное значение книги.

  Важную роль играло и помещенное в ней предисловие Огарева. Думается, что Е. Л. Рудницкая приуменьшает его значение, полагая, что и это предисловие, и статью "Памяти художника" "можно рассматривать только как эскизы для будущего большого полотна каким стало предисловие к сборнику "Русская потаенная литература XIX века" {Е. Л. Рудницкая. Н. П. Огарев в русском революционной движении. М., "Наука", 1969, стр. 191.}. Но внутренняя связь между этими тремя произведениями Огарева несомненна, и она позволяет глубже понять каждое из них.

  В статье "Памяти художника" Огарев ставит вопрос об общественном значении произведений искусства. "Почему в художнике явилась потребность произвести что-нибудь?" спрашивает он и отвечает: "Она взялась из среды общественности; художник только потому и стремился к созданию, что вся общественная жизнь дышала в нем, не давала ему покоя..." {Н. П. Огарев. Собр. соч., т. 2, стр. 439.}. "...Обличительные сочинения, - говорит он далее, - могли быть не довольно талантливы, но сердиться на них нельзя; у них был свой благородный источник и своя благородная цель". И судить их должно не по абстрактной теории "искусства ради искусства", а "только с точки зрения живой общественной деятельности" {Там же, стр. 442.}. Обращаясь к новому поколению, которому теперь "предстоит взойти на поприще литературы", он горячо призывал его смело вносить в искусство "общественные страдания и все элементы живой общественной жизни" {Там же, стр. 443-444.}.

  Лишь в свете всего, что было сказано в статье "Памяти художника", наполняется своим подлинным смыслом та лаконичная характеристика, которую дал Огарев Рылееву в предисловии к лондонскому изданию "Дум": "Рылеев был поэтом общественной жизни своего времени". Кратко, немногими словами он восстанавливает панораму этого времени, "геройского времени русской жизни", помогает современникам понять все значение того дела, которому посвятил себя "поэт-гражданин". "Страстно бросившись на политическое поприще, с незапятнанной чистотой сердца, мысли и деятельности, он стремился высказать в своих поэтических произведениях чувства правды, права, чести, свободы, любви к родине и народу, святой ненависти ко всякому насилию. В этом отличительная черта его направления, и те, которые помнят то время, конечно, скажут вместе с нами, что его влияние на тогдашнюю литературу было огромно. Юношество читало его нарасхват. Его стихи оно знало наизусть".

  Огарев помнил, что многочисленные анахронизмы "Дум" и историческое неправдоподобие изображенных в них лиц нисколько не препятствовали успеху этих стихов. Но с тех пор минула целая литературная эпоха. Лондонское издание "Дум" адресовалось читателю, воспитанному на произведениях натуральной школы, на статьях Чернышевского и Добролюбова. Он зачитывался Толстым, Тургеневым, Островским. Властителем его дум был Некрасов. Исторические несообразности рылеевских дум могли теперь скомпрометировать их автора. Необходимо было объяснить, почему "Думы" написаны именно так и что должны искать в них люди 60-х годов.

  И Огарев сделал это. С подлинным историзмом охарактеризовал он задачу, которую ставил перед собой поэт-декабрист, и объяснил, в каком смысле она оказалась невыполнимой, а в каком - могла быть и действительно была решена. "Влияние "Дум" на современников, - подчеркнул он, - было именно то, какого Рылеев хотел, - чисто гражданское". Эту мысль Огарев позднее развил и дополнил в предисловии к сборнику "Русская потаенная литература": "Поэтическая деятельность Рылеева подчинена политической, все впечатления жизни подчинены одному сильнейшему впечатлению; какие бы ни брались аккорды - они вечно звучат на одном основном тоне... В этом была сила его влияния и его односторонность... Святая односторонность его поэзии была выражением святой души и святой жизни; нравственная чистота Рылеева дает его произведениям силу, которая охватывает читателя не меньше, чем самая до тонкости доведенная художественная отделка" {Н. П. Огарев. Собр. соч., т. 2, стр. 471-472.}. Огарев подходит к оценке Рылеева с позиций, намеченных им в статье "Памяти художника" (судить не по абстрактной теории "искусства ради искусства", а "с точки зрения живой общественной деятельности"), здесь развитых и углубленных. "Нам кажется, что приходит пора свести эстетическую критику с метафизических подмостков на живое поле истории, перестать уклоняться от живого впечатления, навеянного поэтическим произведением, искажая это впечатление мыслью, что произведение не подходит под вечные условия искусства; пора объяснить себе силу этого впечатления силой, с которой исторические и биографические данные вызвали в душе поэта его создание" {Там же, стр. 472.}.

  Именно так и подходил Огарев к объяснению поэзии Рылеева. Вольная русская типография переиздала "Думы" не как образец произведения, подходящего "под вечные условия искусства". "В "Думах", - с полемической заостренностью подчеркнул Огарев, - видна благородная личность автора, но не видно художника". А в заключение повторил еще раз: "Думы" Рылеева мы считаем историческим памятником того времени и юным выражением благородной личности поэта".

  В предисловии к "Думам" Огаревым была развита и обоснована лапидарная характеристика, которую дал Рылееву Герцен, назвавший его "Шиллером заговора". "Так же, как и Шиллер, - комментирует это определение В. Д. Морозов, - Рылеев не стремится к объективному изображению действительности в ее социальной и исторической конкретности, а к правдивой передаче настроений и чувств, характерных для лучших людей России 20-х годов - декабристов", по-шиллеровски превращал своих героев "в своеобразные рупоры времени" {В. Д. Морозов. А. И. Герцен и Н. П. Огарев о русских революционных романтиках. - "Ученые записки Томского гос. ун-та", 1964,  48, стр. 137.}. В этом можно было видеть недостаток поэзии Рылеева, но Герцена и Огарева, стремившихся воскресить в памяти современников дух и идеалы декабризма, она этим именно и привлекала.

  Бестужев заметил ранее, что целью рылеевских дум было "возбуждать доблести сограждан подвигами предков". Теми же словами можно определить и цель, с которой "Думы" были переизданы в Лондоне. Но только предками, подвиги которых хотелось поставить в пример согражданам, были не Святослав, не Волынский, не Сусанин, а сам Рылеев и та "фаланга героев", к которой он принадлежал. В издании "Дум" Герцен и Огарев видели средство выразить мысль, близкую к той, которая позднее была высказана Лениным о самом Герцене, что "беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы..." {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, стр. 261.}.

  Герцену и Огареву принадлежит заслуга не только переиздания "Дум", но и их первого глубокого и беспристрастного объяснения, данного с позиций историзма и подлинной объективности. Именно Огарев, анализируя спор между Рылеевым и Пушкиным, показал, что каждый из участников этого спора был в чем-то прав и в чем-то неправ. Глубоко чтя Рылеева, Огарев видел вместе с тем историческую ограниченность или, как он говорил, "односторонность" его литературной позиции. Но это была "святая односторонность" - вот чего, по мысли Огарева, не увидел и не оценил Пушкин: "Пушкин, со всей своей всеобъемлющей впечатлительностью, не мог понять исповеди Наливайки; публика поняла ее и откликнулась. Пушкин искал образа казацкого вождя, чтобы быть вполне удовлетворенным этим отрывком, и не находил его - и был прав; он только забыл в заглавие поставить: исповедь Рылеева, и тогда бы он удовлетворился; публика поняла, что это была исповедь не только Рылеева, но каждого неравнодушного человека того времени. Великий художник не понял великого мученика и его святую односторонность; он считал ее за ошибку, но внутренне невольно поддавался влиянию, которое захватывало и его в одно направление" {Н. П. Огарев. Собр. соч., т. 2, стр. 471.}.

  В своем движении к реализму русская поэзия должна была преодолеть инерцию того творческого метода, на котором строились "Думы". Откровенная дидактичность целей, которые ставились перед "Думами", мешали правдивому изображению в них жизни. Пушкин видел это лучше, чем кто-либо из его современников, и глубже других понимал, что идея должна не привноситься в произведение извне, а органически вытекать из верного и беспристрастного изображения жизни.

  Критикуя "Думы", Пушкин исходил из тех же по существу положений реалистической эстетики, которые позднее отстаивал Энгельс, когда напоминал, что "тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать", что "автору никогда не следует восторгаться своим собственным героем", что "чем больше скрыты взгляды автора, тем лучше для произведения искусства" {"К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве", т. 1. М., "Искусство", 1967, стр. 5, 7.}.

  Но была в споре о "Думах" и другая правда. Она состояла в том, что ни один русский поэт до Рылеева не поставил так прямо в последовательно свое перо на службу задачам времени, задачам социального освобождения, как автор "Дум". Если Энгельс видел главное достоинство "Коварства и любви" "в том, что это -"первая немецкая политически тенденциозная драма" {Там же, стр. 5.}, то мы имеем не меньше оснований видеть достоинство "Дум" в их политической тенденциозности, в воплотившемся в них понимании задач поэта и поэзии. Рылеевский подход к истории с присущим ему видением прошлого сквозь призму актуальных проблем современности не прошел бесследно для дальнейшей литературной эволюции.

  В пушкинскую эпоху эта тенденциозность, с вызывающей прямотой воплощенная в формуле "я не поэт, а гражданин", могла восприниматься как помеха реализму, но через несколько десятилетий наследником ее оказался не поздний романтик Фет, а реалист Некрасов. Она зазвучала в знаменитых строках:

  

  

   Поэтом можешь ты не быть,

  

  

   Не гражданином быть обязан {*},

  {* Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. 2. М., 1948, стр. 12. } Рылеевская антитеза

  

  

   Ты не _увидишь_ в них _искусства_.

  

  

   Зато _найдешь_ живые _чувства_

  

  

  

  

  

   (БП, стр. 186). нашла отклик у Некрасова: