Загоскин Михаил Николаевич - Москва и москвичи

исключения дают нам право думать, что у нас есть словесность? О, конечно, нет! И у персиян есть свой Фердуси, свой Сади, а, несмотря на это, не только все народы Европы, но даже мы, в детской нашей гордости, называем персиян народом варварским и непросвещенным. Что ж должны мы заключить изо всего этого? Грустно, а надобно высказать горькую истину: мы все гении-самоучки и таланты-скороспелки; мы толкуем об учености и знаем только одни имена наук; мы ничему не учились, а говорим о просвещении; мы холодны ко всему прекрасному и восхищаемся пошлостями, и, что всего забавнее, мы плохо знаем грамоте и рассуждаем о литературе; едва, едва читаем по складам, а хотим называться писателями". (Наянов перестает читать. Минутное молчание.) Гуськов (тихо Рыльскому). Что, сударь, каково? Рыльский. Хорошо! Ералашный. Превосходно!.. Какие новые взгляды, какая энергия!.. Суховольская. Ах, какие вы строгие, Варсонофий Николаевич! Наянов. Я только что справедлив, сударыня. Букашкина. Я совершенно с вами согласна. Какая у нас литература? Да и на что она? Разве нет французских писателей? Авдотья Ивановна. Как прекрасно вы оканчиваете этот взгляд на русскую словесность! Не правда ли, Артемий Захарьич? Рыльский. О, конечно!.. Впрочем, я не знаю, что сказал бы господин Наянов, если б кто-нибудь сделал небольшую поправку в этом окончании. Наянов (вслушавшись в слова Рылъского). Что вы изволите говорить? Сделать поправку?.. Какую поправку? Рыльский. Самую ничтожную - заменить множественное число единственным. Наянов. Я вас не понимаю. Рыльский. А, кажется, это ясно. Употребляя местоимение "мы", вы, разумеется, говорите и о самом себе. Но "мы" слово неопределенное; гораздо лучше, если б вы говорили просто "я", то есть: "Я толкую об учености и знаю только одни имена наук; я ничему не учился, а говорю о просвещении..." Наянов (вспыльчиво). Милостивый государь!.. Рыльский (продолжая весьма хладнокровно). "И что всего забавнее: я плохо знаю грамоте и рассуждаю о литературе; едва читаю по складам, а хочу называться писателем". Наянов. Да кто вам дал право, сударь?.. Рыльский. Ну вот, я знал, что это вам не понравится. Ералашный. Позвольте вам сказать: это личность! Рыльский. Личность?.. Какая личность?.. Я повторяю только собственные слова господина Наянова: ведь он говорит "мы"; если б он не полагал себя в общем числе безграмотных, то, верно бы, вместо этого слова употребил местоимение второго лица во множественном числе, то есть "вы". Нет, сударь, извините, - я грамматику-то знаю! Ералашный. Да это, сударь, принятая, условная форма. Рыльский. А, вот что!.. Понимаю! Под словом "мы" господин Наянов разумеет всех, выключая самого себя?.. Ну, так бы и говорили! Вы, дескать, все люди безграмотные, ничему не учились, ничего не знаете, а я, дескать, всему учился, все знаю и один имею право производить рядового писателя в гении и разжаловать гения в рядовые писатели. Наянов. Вы, милостивый государь, так странно толкуете мои слова... Рыльский. Да, мне кажется, их иначе а растолковать не можно... Наянов (Ералашному). Ну вот, Неофит Платонович, не говорил ли я вам, что моя миссия тяжка и неблагодарна?.. Рыльский. А, кстати! Позвольте мне еще один вопрос: вот уж второй раз вы изволите повторять, что у вас есть какая-то миссия. Мы знаем теперь, что эта миссия состоит в том, чтоб доказать нам, что мы люди безграмотные и что у нас нет никакой словесности, но, извините моему любопытству, я желал бы знать, кто возложил на вас эту миссию?.. Наянов. Мое собственное твердое убеждение... Рыльский. Что вы к этому призваны - очень хорошо, но, вероятно, Ломоносов, Державин, Карамзин и все те, которых вы называете бездарными, думали то же самое. Наянов. И очень ошибались. Рыльский. А вы не ошибаетесь? Наянов. Не знаю, ошибаюсь ли я, но только, во всяком случае, могу вас уверить, что никогда не кривлю моей душою и ни за что в мире не назову дурного хорошим, а хорошего дурным. Рыльский. Полно, так ли?.. Вот, например: за что вы так жестоко нападаете на Луцкого, говорите с таким презрением о его прекрасном таланте? Наянов. Помилуйте, и вы это называете талантом! Ничтожный подбиратель рифм, пошлый и водяный до невероятности!.. Да он не годится даже в альбомные стихотворцы; его настоящее назначение писать конфектные билетцы. Рыльский. Однако ж его читают. Наянов. Да, может быть, и у него есть читатели - в фризовых шинелях. Рыльский. Извините, я ношу суконную, а читаю его с наслаждением, и, право, знаю много людей, которые разделяют это мнение. Наянов. Что ж? И это быть может: у кого нет приятелей! Рыльский. Ну, воля ваша, а вы к нему несправедливы. Сегодня еще он читал мне новые свои стихи - прелесть! Наянов (с некоторым беспокойством). Сегодня?.. Да разве он здесь? Рыльский. Проездом из Тифлиса. Он препоручил мне напечатать здесь, в Москве, собрание своих стихотворений, отдал мне свой портфель, и я, перебирая в нем бумаги, нашел одно распечатанное письмо на его имя, которое совершенно противоречит вашим словам, господин Наянов. Я взял это письмо с собою, чтоб отдать его Луцкому, да как-то не успел сегодня с ним повидаться. Наянов (смотрит на свои часы). Скажите, как поздно! Двенадцатый час! Рыльский. Это письмо со мною. Позвольте мне его прочесть, Авдотья Ивановна. Оно очень коротко и, уверяю вас, чрезвычайно любопытно. Авдотья Ивановна. В самом деле?.. Прочтите, Артемий Захарьич, прочтите! (Рыльский вынимает из бокового кармана письмо.) Наянов (тихо Ералашному). Я не хочу здесь ни минуты оставаться. Поедемте! Ералашный. Извольте! Рыльский (читая письмо). "Милостивый государь Андрей Михайлович" - это имя Луцкого... Наянов (вставая в одно время с Ералашным). Извините, мне и Неофиту Платоновичу нужно ехать. Авдотья Ивановна. Помилуйте, куда так поздно?.. Мы будем сейчас ужинать. Наянов (раскланиваясь). Право, нельзя!.. Мы дали слово!.. (Уходит вместе с Ералашным.) Авдотья Ивановна (вставая). Позвольте вас поблагодарить... Ушли!.. Что это сделалось с Наяновым?.. Уж не рассердили ли вы его, Артемий Захарьич? Отчего он вдруг так заторопился?.. Рыльский. А вот вы сейчас увидите отчего... Не угодно ли вам выслушать это письмо?.. (Читает.) "Милостивый государь Андрей Михайлович! Совершенное отсутствие всякого достоинства, детские взгляды и невыносимая пошлость всех наших периодических изданий побудили меня принять на себя редакцию журнала, хотя несколько похожего на журналы европейские. Мой "Вестник Запада" будет выходить книжками по декадам, то есть через каждые десять дней. В обширном его объеме будут заключаться: словесность, науки, искусство, художество, политика, статистика, история, археология, критика, юмористика, одним словом - всё. Для приведения и исполнение этого истинно европейского предприятия мне необходимы пособие и соучастие наших первых отечественных писателей. Вот почему, милостивый государь, я обращаюсь к вам со всепокорнейшею моею просьбою: не откажитесь украсить вашим знаменитым именем первую книжку моего журнала. Я многого не смею от вас требовать: самые мелкие произведения вашего очаровательного пера носят на себе отпечаток гениальности; я буду доволен всем. Во всяком случае, не откажите мне хотя в одном: позвольте в объявлении о моем журнале поставить имя Луцкого первым в списке всех моих сотрудников. С чувством глубочайшего уважения к самобытному и прекрасному таланту вашему честь имею навсегда остаться вашим покорнейшим слугою. Варсонофий Наянов". (Общее удивление.) Авдотья Ивановна. Как, это письмо писано Наяновым к Луцкому? Рыльский. Ну да! Вы знаете руку Наянова, посмотрите сами. Авдотья Ивановна. Да, точно, это его рука!.. Так за что ж он теперь... Рыльский. За то, что Луцкий отказался от предложенной чести и не прислал ему стихов. Суховольская. Ну, это не очень благородно! Голос из толпы мыслителей. Это даже подло! Букашкина. Comme c'est ignoble! Гуськов. Прошу покорно!.. Ну, хват! Рыльский. Вот вам этот добросовестный критик, который ни за что в мире не назовет дурное хорошим, а хорошее дурным; который, не имея никаких прав на уважение и доверие своих читателей, ругает все... Авдотья Ивановна. Да, конечно, и я скажу: он слишком желчен. Приговоры его так резки!.. А впрочем, что ж такое?.. Ну, если в самом деле это его миссия?.. Рыльский. И, полноте, Авдотья Ивановна! Да этак, пожалуй, каждый задорный бурлак вообразит, что у него есть миссия обижать всякого, кто не поднес ему вина. Гуськов. Все так, Артемий Захарьич, а воля ваша - бойкое перо, сударь, бойкое! Рыльский. Послушайте, Федор Федорович, если б это говорили одни вы, так я бы только засмеялся, но, к несчастию, много есть людей, которые повторяют вместе с вами: "Ну, как он отделал! Бойкое, сударь, перо, бойкое!" А эти журнальные кулачные бойцы того только и добиваются. Право, грустно, когда подумаешь! Посмотрите, например, как соседи наши, немцы, любят и уважают своих родных писателей. А мы... Да что и говорить об этом! Каждый литературный торгаш, желающий забросать своей природной грязью творение истинного таланта, менее или более, а непременно найдет отголосок в наших обществах; как же ему не подумать, что он подлинно великий критик и непогрешающий судия нашей словесности, когда вместо общего презрения он часто встречает одобрительную улыбку и слышит похвалы вроде той, которою вы сейчас почтили господина Наянова! Гуськов. Однако ж, Артемий Захарьич, если какой-нибудь, по словам вашим, литературный торгаш на всех нападает, а никто не защищается и все молчат, так, извините, - и я подумаю, что этот торгаш прав и что все люди просвещенные уважают его мнение. Рыльский. В самом деле?.. А если, например, в публичный сад, заведенный для хорошего общества, ворвется какой-нибудь трубочист и все опрятно одетые люди будут сторониться, давать ему дорогу и никто не решится вытолкать его вон из саду, так вы скажете, что эти люди его уважают?.. Гуськов. Ну, если не уважают, так боятся. Рыльский. Не его, Федор Федорович, а сажи, которою он запачкан. Гуськов. Ого, как вы поговариваете! Да позвольте спросить, Артемий Захарьич, на кого вы это намекаете и каких людей изволите называть литературными торгашами? Рыльский. Да тех, которые торгуют и совестью, и своим пером. Гуськов. Ну, то-то же, смотрите!.. Вы сами когда-то сочиняли и печатали. Помните, что я вам рассказывал о нашем предводителе?.. Как узнают про ваши речи да примут на свой счет... Рыльский. А кто может принять на свой счет то, что я говорю?.. Я ни на кого не указываю, не называю никого по имени. Гуськов. Ох, батюшка Артемий Захарьич! Не поможет вам это, - право, беду наживете! Или вы по знаете русской поговорки: "Зачем звать вора по имени, закричи: "Мошенник" - разом откликнется". Слуга (растворяя обе половинки дверей). Кушанье готово. Авдотья Ивановна. Милости прошу! (Все встают.) Лычкин (просыпаясь от шума). Браво, мосье Наянов, браво! C'est charmant! (Все смеются и уходят.)

  V

  ВАНЬКА На лихом извозчике недалеко уедешь, а на ваньке хоть в Питер ступай.

  

  

  Народная поговорка Почему все дешевые извозчики, которые появляются в Москве зимой, а исчезают летом, называются ваньками? Неужели потому, что первый крестьянин, который задумал покинуть зимой свою деревню и приехать в Москву извозничать, назывался Иваном?.. Или не потому ли, что крестьяне вообще любят это имя и что почти всегда из трех мужиков, взятых наудачу, один называется Иваном? Впрочем, как бы то ни было, а мы привыкли уже называть ванькою каждого крестьянина, который зимой приезжает из деревни извозничать в Москве. Не так еще давно водились у нас и летние ваньки, их экипажи были довольно уютные тележки и волочки, то есть небольшие роспуски, весьма похожие на роспуски ломовых извозчиков, только несравненно менее. Теперь они исчезли совершенно, и рессорные дрожки, начиная от смиренного калибера до роскошных пролеток, остались единственным экипажем всех летних московских извозчиков, из которых самый оборванный и запачканный не откликнется вам, если вы назовете его ванькою; точно так же, как и всякий градской сторож, хотя несколько уважающий самого себя, не станет отвечать, когда вы осмелитесь назвать его не часовым, а будочником. Всех московских извозчиков можно разделить на два разряда: на ванек, приезжающих из деревень зимою, и постоянных извозчиков, которые занимаются этим промыслом круглый год. Ваньки почти все походят друг на друга: у каждого лубочные пошевеньки, плохая упряжь и безобразная, но не знающая устали крестьянская лошаденка. О постоянных извозчиках нельзя этого сказать; они вовсе не одинакового достоинства. У одних дрожки отличаются от прежних волочков только тем, что к ним приделаны крылья и четыре куска железа, довольно похожие на низенькие рессоры; у других летний экипаж действительно походит на дрожки, не слишком красивые, это правда, но, по крайней мере, сидя на них, вы чувствуете, что едете не в телеге. Извозчики-аристократы, известные под названием лихих, составляют совершенно отдельную касту. Их гордость и презрение ко всем другим извозчикам не имеют никаких границ. По их мнению, тот, кто не может выехать на рысаке, иноходце или, по крайней мере, на красивой заводской лошади, - не извозчик, а ванька, хотя бы выезжал летом на рессорных дрожках, а зимой в городских санках, обитых бронзой и выкрашенных под орех. Впрочем, так и быть должно: ваньки, проживающие по зимам в Москве, не слишком уважают своих земляков, которые никогда не видали Белокаменной; с ваньками не любят знаться городские их товарищи, которых, в свою очередь, презирают лихие извозчики, а с лихим извозчиком и говорить не захочет какой-нибудь кучер-наездник, который славится на бегу, правит знаменитым рысаком и не боится соперничать с Бычком, Похвальным, Барсом и Могучим { Первые рысаки на московском бегу. (Сноска автора.)}. На свете всё круговая порука. Однажды, - это было зимой, - я собрался ехать с визитом к одному приезжему, который остановился на постоялом дворе у самой Преображенской заставы. Дорого бы я дал, чтоб избавиться от этого путешествия! Да, путешествия: от Пресненских прудов до Преображенской заставы мерных восемь верст. Но делать было нечего: этот господин, которому я должен был визитом, приехал из провинции, а я уж изведал на опыте, как строго наблюдается в губернских городах этот обычай и как позорят и казнят тех, которые не платят счетом визит за визит. Вот я распрощался со всеми домашними, надел теплые сапоги, шапку, закутался в енотовую шубу и, перекрестясь, отправился в дорогу. Только что я стал выезжать на Кудринскую площадь, наскакал на меня тройкой в санях какой-то удалой барин в длинных усах и отчаянной эриванке, сбил с ног мою пристяжную, исковеркал сани и помчался как ни в чем не бывало вдоль по Садовой; к счастию, я и кучер мой остались целы. Надобно признаться, что я, по своему характеру, или темпераменту, или, лучше сказать, по моей русской натуре, человек довольно ленивый и чрезвычайно тяжелый на подъем, но если подымусь, так ничто на свете меня не удержит. Вот я приказал кучеру воротиться домой, а сам решился нанять извозчика и ехать к Преображенской заставе. Нельзя не подивиться сметливости и догадке наших извозчиков: я не сказал ни слова, не сделал ни одного движения, по которому можно было бы отгадать во мне седока, а уж на ближайшей бирже все пришло в движение, и не прошло нескольких секунд, как со всех сторон обсыпали меня извозчики и принялись кричать: - Куда прикажете, батюшка?.. - Садитесь, барин, садитесь!.. - Пожалуйте, пожалуйте!.. - Тише, ребята, тише! - сказал я. - Дайте выговорить: к Преображенской заставе и назад. - Садитесь без ряда, сударь! Прокачу! - закричал ловкий детина в синем кафтане и шелковом кушаке. - Графский рысак, батюшка!.. Утешу... - Эх, барин, - прервал рыжебородый извозчик в щегольской шапке с бобровым околышем, - садитесь ко мне - лихой иноходец!.. Плетеные саночки. В пять минут доставлю! - Что больно скоро! - подхватил рослый извозчик в обыкновенной кучерской шапке. - Вишь, лихач какой!.. В пять минут!.. Задохнешься!.. Пожалуйте, батюшка, лучше ко мне: городовые сани с полостью. - Сюда, барин, сюда; вот санки!.. Садитесь!.. Тут снова поднялся такой шум, что я вышел из терпения. - Да полноте, пострелы! - закричал я. - Дайте порядиться!.. К Преображенской заставе и назад сюда, к Пресненским прудам. Ну, что?.. - Извольте, сударь, - сказал извозчик в шелковом кушаке. - Что торговаться: красненькую! - Везу за два целковых! - закричал извозчик с рыжей бородою. - Синенькую!.. Три полтинничка!.. Целковый! - загремели вокруг меня голоса. В эту минуту проезжал мимо в новеньких пошевеньках, запряженных небольшой, но плотной лошадью, ванька в сером зипуне и красной поношенной шапке. Я махнул ему рукой. - Что вы, батюшка? - сказал извозчик в шелковом кушаке. - Да вам стыдно будет сесть на этого ваньку. Помилуйте - дерюга этакая! - Доеду и на нем, братец. - Так вы бы, сударь, к бирже-то и не подходили! - промолвил рыжебородый извозчик, надевая свою бобровую шапку. - Смотри, Андрюха, - продолжал он, обращаясь к извозчику в шелковом кушаке, - экий конь - добра лошадь!.. А сбруя-то, сбруя! - Да, брат, упряжь мочальная, конь богатырский!.. - По Сеньке шапка, по седоку извозчик. Все эти насмешки на меня не подействовали: я сторговался с ванькой за полтинник. - Смотрите, барин, чтоб вам не пришлось покормить! - закричал рыжебородый. - Не довезет до Преображенского. - Ах ты, щеголек этакий! - возразил ванька, прибирая вожжи. - Садись и ты, так я и тебя свезу. Видали мы вашу братью, лихачей: версту вскачь, а там и плачь!.. Ну, ты! И мой ванька, вероятно желая доказать на самом деле, что его лошадка не без удали, пустился вскачь по Арбату. - Держи, держи! - раздался за нами крик, прерываемый громким хохотом. - Батюшки, бьет!.. Держи, держи! - Ох вы, скалозубы этакие, каторжные! - бормотал ванька, сдерживая свою лошадку. - Вам бы только пьяниц да буянов возить!.. Сами житьмя живут по трактирам да со всякой дрянью знаются... У самого шапка с бобровым околышем, а жене перекусить нечего!.. - Что это, брат, ты так их позоришь? - спросил я. - Да как же, батюшка! Вот этот с рыжей-то бородою, - ведь я его знаю, он из нашего села, четыре года извозничает, а домой гроша не прислал: все на чаю пропивает. Ребятишки в людях живут; жена милостинку просит, а он в синих кафтанах ходит, катает на своем иноходце купеческих сынков да вместе с ними погуливает... Чай, и бога-то забыл!.. И то сказать: с кем поведешься, таким и будешь. Я очень люблю разговаривать с русскими мужичками, а особенно с теми, которые приезжают из дальних деревень. Постоянно живущие в Москве крестьяне и даже крестьяне из самых близких подмосковных теряют почти всегда свой природный характер, эту смесь простодушия и лукавства, невежества и ума, суеверия и набожности: они превращаются в каких-то полумещан и, по большей части утрачивая все хорошие свои качества, остаются при одних дурных. Судя по некоторым словам моего ваньки, я тотчас догадался, что постоянное его жилище не близко от Москвы. - Откуда ты родом, любезный? - спросил я. - Владимирский, батюшка. - Господский или экономический? - Господский. Может статься, слыхали об Алексее Андреевиче Черноярском? Мы его. Село Завалихиио Шуйского уезда. - Так это не близко от Москвы? - Да верст около трехсот будет. - Что, у тебя есть хозяйка? - Как же, сударь! Без хозяйки и дом не стоит. - Баба еще молодая?.. - В поре, батюшка. Баба такая знатная, повадливая, работящая; Феклой зовут. - И детки есть? - Были, батюшка, да бог взял. Одна дочка осталась. - Ну, что, барин у вас каков? - Грешно пожаловаться: человек добрый, ничем нас не обижает. Покойный его батюшка, старый наш барин, так тот был, - не тем помянут, - крутенек! Вот теперь коли два мужика повздорят да придут к барину на суд, так он выслушает и рассудит: ты, дескать, прав, а ты, дескать, виноват; а бывало, к старому барину и не ходи: из своих рук замает! - Как: и правого и виноватого? - Обоих, батюшка. Ты, дескать, не художествуй, а ты не жалобись. - Так поэтому при нем мужички-то нечасто ссорились? - Все так же, батюшка, и судиться так же ходили. Ведь наш брат мужик упрям! Я и сам к нему на суд ходил с моим шабром, Федькой рыжим; думаю, что за беда, что барин поколотит? Да пусть себе потешится! Лишь только бы Федьку-то буяна порядком отвалял. - Э, брат, да какой же ты злой! - Что ж делать, сударь, - и в курице есть сердце. Да этот же рыжий такой озорник, что и сказать нельзя! Вот уж подлинно, кабы на эту крапиву да не мороз, так из деревни вон беги. Теперь он вовсе от нас отшатнулся: извозничает здесь, в Москве. - Здесь? Не он ли это в Кудрине лихой извозчик на иноходце? - Он самый, батюшка!.. Ну, ты, сердечная!.. - А что, - сказал я, помолчав несколько времени, - ты каждую зиму сюда приезжаешь? - Да, сударь! Вот уж четвертый год, как я в Москве извозничаю. - Так поэтому тебе выгодно? - А как же, батюшка! Да что бы я добыл зимою-то, лежа на печи? Ведь под лежачий камень и вода не течет. Конечно, год на год не приходит, а все-таки сотни полторы, а иногда и две свезешь домой; и оброк заплатишь, и подушное, и рекрутское, и всякие другие подати, а все копейка заляжет. Привезешь жене кумачу на сарафан, фату шелковую; девчонкам - кому колечко, кому сережки. - Девчонкам? Да как же ты говорил, что у тебя одна только дочь? - Одна, батюшка, да две... как бы этак сказать?.. Сиротки не сиротки, а хуже сирот. - Родные, что ль, тебе? - Нет. Вот дочки шабра-то моего, Федьки рыжего. - Как, этого лихого извозчика? - Его, батюшка. - Да ведь он тебя обижал? Ты ходил с ним судиться к барину?.. - Так что ж? Барин нас рассудил: поколотил обоих - вот и все! А детки его чем виноваты?.. Сердечные! Родная мать покинула, пошла в какие-то странницы, отец с ними не живет, кровных никого нет... Вот мы с хозяйкой и подумали: у нас всего довольно, господь бог нас не покидает, так и нам не след их покинуть... Дело соседское... Да и то сказать: у нас всего-навсего одна дочка, так не съедят же нас две сироты. - И вы их любите? - Как родных дочерей, батюшка, видит бог, как родных! Коли Тане пряник, так и всем по прянику. Да еще, батюшка, они-то нам как-то жальчее. Свою иногда потеребишь за волосы, а на них и рука не подымается. Горемыки этакие!.. При живом отце и матери и круглые сироты!.. - Ну, брат... Как тебя зовут? - Иваном, батюшка. - Ну, брат Иван, добрый ты человек! - И, сударь! Кинь хлеб-соль назад - будет впереди! Не узнаешь, может статься, и наша Танюша останется сиротою, так и ее господь помилует; мы призрели сирот, и ее добрые люди не покинут... Ну, ты, сивка! Иль кнута захотела? В продолжение этого разговора мы выехали на Сретенку. Не доезжая до конца улицы, мой ванька повернул направо в переулок. - Куда ты, братец? - спросил я. - А вот, батюшка, мы тут выедем как раз на вал, а там уж прямо Дербенским переулком до самого Каланчевского поля. - Да ведь все равно и по Сретенке. - Нет, сударь, все-таки выкинем уголочек; да и дорога-то поглаже. - Ну, как хочешь; ступай! Я заметил, что мой Иван, проезжая этим переулком, беспрестанно и с особым вниманием посматривал вперед на небольшую площадку или, лучше сказать, перекресток, на котором у плохой и до половины развалившейся биржи стоял один извозчик в синей плисовой шапке и кормил сенцом своего пегого коня. - Ну, так и есть! - прошептал мой Иван. - Батюшка барин, - продолжал он вполголоса, останавливая лошадь, - подержите на минутку! И, не дожидаясь моего ответа, бросил мне вожжи, спрыгнул с саней, подбежал к извозчику, который стоял у биржи, и принялся, не говоря ни слова, пороть его своим кнутом. Извозчик, детина дюжий и рослый, вместо того, чтоб обороняться, засуетился, кое-как заворотил свою разнузданную лошадь, упал в санки и поскакал сломя голову прочь от биржи. Вся эта экспедиция продолжалась не более полуминуты. Мой Иван воротился, сел преспокойно на свое место и повез меня далее. - Что это, братец? - спросил я. - За что ты его бил? - Как за что, сударь? Ведь эта биржа-то наша. Мы деньги за нее платим, а этот колотырник, прах его знает, кто такой... вишь, для него припасли... мошенник этакий!.. Вздумал у чужой биржи лошадь кормить. Иногда случится, второпях и сенца оставишь, а эти чужехваты тут и есть! Ведь в Москве, батюшка, много этаких шишимор; не хочет за место платить, да по чужим биржам и таскается. А проворен, разбойник: не успел его десяти раз хлестнуть. - Да как же это, братец, ты так на него кинулся? Ты мужик небольшой, а он, кажется, детина такой ражий; ну, если б он стал обороняться?.. - Обороняться?.. Да как он смеет!.. Каков бы он ни был человек, а все-таки знает, что я не напрасно перепоясал его кнутом. "Вот оно, естественное-то право, - подумал я, - этот закон совести". - Уж коли захватили вора в горохе, - продолжал мой ванька, - так где ему обороняться: малый ребенок прибьет. - Нет, любезный, - сказал я, - у нас не по-вашему: у нас иногда и поймаешь вора в горохе, да не смей ему сказать, что он вор. - Вот еще!.. Что вы, батюшка?.. Да неужели вору-то кланяться? - Пожалуй себе, не кланяйся, да чести-то его не смей порочить. - Да что, сударь, за честь у мошенника?.. - Эх, братец! Вы народ необразованный, вы этого не понимаете... - Конечно, батюшка, где нам! Мы люди темные; по нашему глупому разуму, кто плут, так плут, кто честный человек, тот честный. - Вот то-то и есть! Это по-вашему, а у нас не так; у нас две чести, братец: одна честь та же, что у вас... - А другая-то, батюшка, какая? - А вот какая. Если тебя поймают в плутовстве да назовут в глаза мошенником, так ты не покоряйся. "Я, дескать, сам знаю, что я мошенник, да не люблю, чтоб мне это говорили; так не угодно ли со мною за это разделаться". - Разделаться?.. Как разделаться?.. - Да как хочешь: или на саблях рубиться, или на пистолетах стреляться. - Ах, господи! - вскричал мой ванька. - Да за что ж это?.. Меня же обидели, да я же и живота лишайся! - А не захочешь ответить, так не прогневайся: честным-то человеком останется он, а бесчестным будешь ты. Эти последние слова до того поразили моего Ивана, который, вероятно, никогда не слыхивал о дуэлях, что он решительно онемел от удивления. Желая удостовериться, точно ли я говорю не шутя или смеюсь над ним, он опустил вожжи и обернулся ко мне лицом. Лошадка воспользовалась этой оплошностию, повернула в сторону, зацепила за надолбы, пошевеньки упали набок, а вместе с ними, разумеется, и мы. - Ах, батюшки! - вскричал Иван, вскочив на ноги. - Виноват, сударь, зазевался! - Ничего, братец, - сказал я, отряхая мою шубу, покрытую снегом. - Ты только вперед, разговаривая со мной, не оглядывайся. - Ахти! - сказал Иван, подымая свои пошевеньки. - Да ведь лошадка-то распряглась!.. Батюшка барин, уж не прогневайтесь, повремените немного, - сейчас запрягу; а вы извольте в санки-то сесть. Эка проклятая, - ну, лишь только вожжи опусти, тотчас повернет направо или налево! Я сел в сани, а Иван принялся вправлять дугу, которая выскочила из гужей. В эту самую минуту поравнялись со мной парные сани; в них сидел барин лет тридцати, мужчина видный и красивый собою. Он приказал кучеру остановиться и закричал: - Здравствуйте, Богдан Ильич! Признаюсь, я не очень обрадовался этой встрече. Федор Андреевич... ну, все равно - назовем его хоть Мишурским... Федор Андреевич Мишурский принадлежит к числу тех выглаженных, ошлифованных и натертых чужим умом или, лучше сказать, чужими фразами глупцов, которые, по милости этих готовых фраз, слывут людьми просвещенными, остроумными и живут иногда полвека на счет какого-нибудь острого французского словца, удачно переделанного на русские нравы. Мишурский получил, как обыкновенно выражаются, хорошее образование, то есть говорит иностранными языками, толкует о живописи и музыке, рассуждает о политике и литературе, беспрестанно говорит о Западе и врет такую чепуху, что все второклассные дураки смотрят на него, как на чудо; а родной его дядя, Иван Михайлович Сурский, человек очень умный, слушая его, приходит в отчаяние. "Какое несчастие! - сказал он мне однажды почти сквозь слезы. - И нужно было моего племянника учить языкам! Ну, был бы просто дурак на русском языке, а то дурак на французском, дурак на немецком, дурак на итальянском, легко вымолвить- дурак на четырех диалектах!" Этот Мишурский женился на одной московской красавице, которая, несмотря на то что ее голова была набита идеалами и французскими романами, могла бы сделаться препорядочной женой, если б муж ее был только что глуп; но он был и глуп, и развратен, и, что всего хуже, вовсе не стыдился, а щеголял своим дурным поведением. - Здравствуйте, Богдан Ильич! - повторил Мишурский, выпрыгнув из своих саней. - Здоровы ли вы? Не видя никакой возможности отделаться от этого барина, я принял очень ласковый вид и с этой официальной улыбкой, которая, как известно, ровно ничего не значит, отвечал: - Слава богу! Покорнейше вас благодарю! А вы? - Голова болит. Не выспался: вчера ужинал у Шевалье. - А ваша Марья Александровна? - Кажется, здорова. Я с ней со вчерашнего утра не видался. - Ай, ай, ай, Федор Андреевич! Давно ли вы женаты? - Право, не помню. Да что это вы так строго поговариваете?.. А сами втихомолочку... на извозчике... Богдан Ильич... Куда это изволите ехать? - К знакомому. - Уж не к знакомой ли?.. Только я, право, не понимаю, к чему эти предосторожности? Вы человек свободный. Ну, дело другое наш брат женатый. On a des procedes avec sa femme... Вот и я пробираюсь иногда на извозчике к какой-нибудь закулисной сильфиде. А, кстати! Вы были вчера в театре? - Нет, не был. - Какую я видел там фигурантку! В первый раз показалась на сцене. Прелесть!.. Что, улыбаетесь, Богдан Ильич?.. Чай, думаете: "Какой он ветреник!" Вот то-то и дело, что нет!.. Je suis inconstant par principes. Жизнь коротка - надобно ею наслаждаться. - Ну, ты! - крикнул мой ванька , прибирая вожжи. - До свиданья! - сказал Мишурский, садясь в своп сани. - Bonne chance! Проехав несколько минут молча, я завел опять речь с Иваном об его промысле. - А что, - спросил я, - что этак ты можешь выездить в целый день? - Неровен день, батюшка, - отвечал Иван, пошевеливая вожжами. - Иногда промерзнешь на бирже до полуден - нет седоков, да и только! Выедешь куда-нибудь на бойкое место- стоишь, стоишь!.. К другим садятся, к тебе нет. Ну, верите ль, батюшка, для почину за грош бы куда-нибудь поехал, так нет - словно заколдовано! Да это еще ничего: не привез денег домой, зато лошадка отдохнула, а как иногда наймет какой-нибудь щеголек - катает, катает по городу да где-нибудь в проходном доме велит дожидаться у калитки, а сам нырнет в задние ворота, и поминай как звали. Зато случится в другой раз такая задача, что денег брать не успеваешь - так седоки и валят! Да еще какие!.. Вот хоть вчера- ну, уж вышел денек! - А что, много возил, что ль?.. - Седоков было немного, да выручка-то была знатная. Я выехал вчера с фатеры не так чтоб рано - вот этак в обедни, не доехал еще до биржи, слышу, кричит: "Извозчик!" Гляжу, идет ко мне молодой купчик, не великонек ростом, а такой бравый, в лисьей шубе, в шапке с собольим околышем. "Куда, хозяин?" - "Давай санки, а я уж скажу, куда ехать!" - "Ого, - подумал я, - без ряды! Ну, тут, может статься, перепадет!" Купец сел в санки и говорит: "Ступай к Покровской заставе". Приехали. "Пошел за заставу по большой дороге!" - "В Андроньевку, что ль, хозяин?" - "Нет, подальше: в Перовский трактир". - "Вот оно что! - подумал я. - Гульнуть, видно, захотелось!" Вы, батюшка, чай, знаете, что от Покровской заставы до Перовского трактира версты две с походцем будет? А делать-то нечего: вез четыре версты, так поневоле еще две повезешь, - авось не обидит! Вот как мы приехали к Перовскому трактиру, гляжу - стоят трое саней, одни тройкою - упряжь такая знатная, с медными бляхами да побрякушками. "Что, батюшка, назад поедете?"- спросил я. "Нет, братец!- сказал мой седок. -Меня приятель довезет. Вот тебе!" Да и швырк мне -двугривенный. А я меньше бы полтинника ни за что не поехал. Я туда-сюда!.. "Помилуйте, да как, да что?.." А мой купчик махнул рукой да и в двери. Я было за ним... Куда! Выскочили двое таких дюжих ребят да ну-ка меня по затылку!.. Что будешь делать? Не город: хоть ты себе до завтра кричи караул, никто не придет на выручку; и еще так тебе бока отломают, что вовсе зачахнешь. Вот я стал за уголок, чтоб дать лошадке вздохнуть, а неравно и попутчик набежит. Прошло этак немного времени - слышу, поднялся такой шум и гам в трактире!.. Драка. Кричат: "Бей его, бей в мою голову!" Гляжу, бежит мой купчик, растрепанный такой, вся шуба в лоскутах, одна пола оторвана, а за ним двое молодцов с кулаками. Не знаю, кто, товарищи, что ль, позадержали их немножко, а мой седок прямо ко мне в санки да и кричит: "Вези скорей в Москву!.."- "Нет, хозяин, - сказал я, - постой, без ряды не поеду". - "Ну, ну, хорошо! К Сухаревой башне". - "Давай синенькую". - "Как синенькую?" - "Да так, меньше не везу". Купчик было заломался, да как глядь назад - ох, худо; два молодца так к нему и рвутся. Сробел мой детина, кричит: "Даю!" Я ударил по лошади, отъехал этак саженей двадцать и остановился. "Что ты?" - "Да вот что, хозяин: давай-ка синенькую-то вперед. Ведь ты, пожалуй, опять отвалишь двугривенный". - "Эх, братец, со мною денег нет". - "Эва на! Вот дурака нашел! Приехал в трактир гулять, да денег нет! Да что калякать-то: или деньги давай, или с санок долой! Дойдешь и пешком до заставы". А на дворе-то, батюшка, поднялась погода, закрутило так, что и, господи! Шубенка-то у него вся в лоскутах, так стало морозцем прохватывать. Ну, нечего делать, помялся да вынул из бумажника синенькую. Зато уж во всю дорогу он меня позорил на чем свет стоит. А мне и горюшка мало, - пожалуй себе, лайся сколько хочешь, а синяя-то бумага у меня в мошне!.. Эй, ты!.. - Ну а после кого ты возил?.. - спросил я. - От Сухаревой башни, - отвечал Иван, - подрядили меня за пятиалтынный на Мясницкую купец с женою - такие оба толстые, насилу в санки-то уселись. Видно, они за что-нибудь повздорили: всю дорогу прогрызлись. Хозяин-то, кажись, мужик смирный и трезвый, а хозяйка под хмельком и такая злющая - избави, господи! Он скажет слово, другое, а она так и засыпет: "Я, - дескать, - дура этакая, вышла замуж за нищего; такие ли у меня женихи были! Кабы не я, так тебе бы век оставаться в подносчиках, голь этакая!.. Ты по мне и в люди-то пошел!.. Жить с тобой не хочу. Отдай мое добро, лапотник этакий!.." Ну, вот так его поедом и ест! "Слава тебе, господи, - подумал я, - что моя Фекла из бедного дома: вот она - богатая-то жена!" - Эх, брат Иван! - прервал я. - По-мужичьи ты судишь! - А по-вашему как же, батюшка? - По-нашему первое дело, чтоб за невестой было большое приданое. - Конечно, батюшка, кто и говорит: лишняя деньга не беда; да и с богатой-то женой ладить трудновато: чуть не по ней - и пошла хлестать тебя по глазам своим богатством. Ты хочешь быть хозяином в дому, а она норовит упрятать тебя в батраки. - Да это, братец, у вас. - А в вашем господском быту не бывает? - Никогда. - Вот что!.. Ну, конечно, ваше дело господское... А мне покойник батюшка, - дай бог ему царство небесное! - всегда говаривал: "Ванюха, не зарься на богатую невесту: у богатой жены и родня богатая, - как раз попадешь в кабалу; да и честнее, коли муж кормит жену, а не жена мужа..." Эй, ты!.. - Ну, что ж, Иван, - сказал я, - как ты отвез своих седоков на Мясницкую... - Так поехал, батюшка, шажком вдоль по улице. Вдруг из одного большого каменного дома выбежал барин, махнул мне рукой и говорит: "На Никольскую и назад, - да только смотри, живо! Хорошо поедешь, полтинник дам!" Я припугнул сивку, где вскачь, где рысью - мигом приехали на Никольскую. Барин велел остановиться подле одной... как они: лавки не лавки? Ну, вот еще над ними подписи с орлами... - А!.. У маклера. - Не знаю, батюшка! Пождал я маленько - гляжу, бежит назад мой седок, а с ним какой-то приказный, под мышкой большая книга. Сели в санки. "Ступай проворней, - закричал барин, - еще полтинник прибавлю!" Я ударился вскачь и слышу, что они меж собой разговаривают. "Боюсь, - говорит барин, - не застанем; больно плох". - "Вот то-то и есть, - молвил приказный, - поздненько хватились!" - "Что ж делать? - сказал барин. - И слышать не хотел - насилу уломали". - "Ну, да все равно, - шепнул приказный, - лишь бы только подмахнул как-нибудь..." - "Вот и приехали!" - закричал барин, кинул мне целковый, да и шмыг в дом вместе с приказным, а я поехал на фатеру. Будет покамест: зашиб в полдня почти десять рубликов... Ну, ты, сивка! - Так ты этим и покончил вчерашний день? - спросил я, помолчав несколько времени. - Нет, сударь! День был хорош, а вечер и того лучше. Я задал моей лошадке корму, а сам пообедал да отдохнул вдоволь и выехал опять с фатеры гораздо после вечерен. Против Николы в Грачах подрядили меня за гривенник до театра две барыни с узелками, одна помоложе, в знатном лисьем салопе, а другая постарее и одета похуже. Дорогой они все толковали, что опоздают приехать, что какой-то Иван Николаевич обещал прислать санки, да обманул. Та, что постарее, журила все ту, что помоложе. "Вот то-то и есть, Машенька, - говорила она, - вы всегда так! Зачем вы отпустили карету?" Как мы стали подъезжать к театру, барыни приказали мне остановиться у задних дверей - там, где стоят театральные кареты. Гляжу, у самых дверей прижался к стенке барин - молодец такой, с усами. Как увидела его молодая-то в лисьем салопе, так на него и вскинулась, да не успела порядком поругать: выбежал какой-то господин, такой сердитый, да как закричит: "Что вы тут болтаете, ступайте проворней, - дилектур сердится!" Они было в двери, а я молоденькую-то за салоп: "А деньги-то что ж, барыня?" - "Молчи, дурак! - шепнул господин с усами. - На вот тебе! Пошел!" Он дал мне полтинник, я снял шапку, поклонился и поехал шажком от театра по Трубе. Вот я еду себе да мурлыкаю песенку: стал уж подъезжать к Самотеке, слышу - кличут меня из одного домика. Подъехал. Гляжу - в сенях стоит со свечою старуха, провожает какую-то барыню в малиновой бархатной шубе, а на голове у нее покрывало. Вот эта барыня села ко мне в санки и шепнула таким тоненьким голоском: "На Кузнецкий мост!" Дорогой она все охала, видно о чем-нибудь тосковала, сердечная! И однажды так громко сказала: "Ах, боже мой, боже мой, верно, он болен!" Как мы выехали на Кузнецкий мост, она указала мне дом и велела остановиться у ворот, подальше от фонаря, спрыгнула с санок, развязала узелок у своего платочка, пошарила, пошарила, да и сунула мне в руку бумажку. "Матушка, - сказал я, - у меня мелких нет; повремените немного, сейчас разменяю в лавочке". - "Не надо!" - шепнула барыня да бегом в вороты. Я к фонарю... глядь на бумажку - красненькая!.. Экий выдался денек! Я повернул назад и как заехал с другой стороны дома... что за диковинка такая!.. Против магазеи стоит четверкою карета, и лакей сажает в нее - ну, точь-в-точь такую же барыню, какую я привез с Трубы. - Неужели? - вскричал я. - А может статься, и не та, батюшка, - проговорил Иван, почесывая затылок, - темненько было. - Что ж, после этого ты поехал домой? - Нет, сударь! Подождал у театра разъезду, да как-то попутчиков не случилось, а вдаль ехать не хотел, так и отправился порожняком на фатеру. И как стал распрягать лошадь, глядь, в санках лежит мешочек. Видно, обронила барыня, что я возил с Трубы на Кузнецкий мост. Другому некому. - Что ж, этот мешочек пустой? - Почитай, пустой. Ключик маленький да какие-то записочки. Я было взял его сегодня с собой, чтоб свезти в часть, да раздумал. - А что? - Так, батюшка, чтоб не вышло чего-нибудь. Неравно еще в полиции доищутся, чей мешочек. Ну, что хорошего!.. Коли, в самом деле, у этой барыни своя карета, так зачем ей на извозчиках таскаться? Ан и выходит, дело-то неладное. Она такая добрая, пожаловала мне десять рублей, а я стану на нее выводить... Да бог с ней! Не наше дело, батюшка. - Ты мог бы сказать, что нашел его на улице. - И это думал, да страшно: пожалуй, скажут, что в мешочке деньги были. Вот он, - продолжал Иван, вынимая из-за пазухи щеголеватый ридикюль. - Бархатный, батюшка! Купите, за полтинник уступлю. Мне давно хотелось подарить что-нибудь моей экономке; ридикюль показался мне совершенно новым. Я положил его в карман и отдал полтинник извозчику. Минут через десять мы доехали да Покровской заставы. - Куда прикажете? - спросил ванька. - Налево, на двор! Сойдя с санок, я отыскал дворника и хотя с трудом, а добился наконец, где живет мой знакомый. Его слуга объявил мне, что барина нет дома, но что он сейчас за ним сбегает. - Они, сударь, у своего приятеля, через улицу, - сказал мне этот деревенский личарда во фризовой шинели, с небритой бородою и, если не ошибаюсь, немного под хмельком. - Извольте пообождать полминутки... Пожалуйте в комнату. Я вошел в горницу, не очень опрятную или, верней сказать, очень неопрятную. В ней лежали чемоданы, стояло несколько стульев топорной работы и канапе, обитое черною кожею, которая от старости вся сморщилась и порыжела. Слуга пошел за барином, а я, оставшись один, начал от нечего делать рассматривать мою покупку. В ридикюле точно не было ничего, кроме одного ключика и двух записок. Первая, которая попалась мне в руки, была без надписи и на французском языке от какой-то Алины - вероятно, Алены. Она уведомляла свою Софи, что на балу у князя Вельского танцевала три раза сряду с каким-то Вольдемаром, то есть Владимиром, что реченный Вольдемар был не только любезен, но даже очарователен и что она, нижеподписавшаяся Алина, совершенно от него без ума. Вторая записочка была на русском языке и с надписью. Я взглянул на адрес и прочел, - не скажу, с удивлением, однако ж и не вовсе равнодушно, - написанные четкими буквами имя и фамилию супруги Федора Андреевича Мишурского.

  VI

  СЦЕНЫ ИЗ ДОМАШНЕЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ МОСКОВСКОЙ ЖИЗНИ

  СЦЕНА 3-я. НОВОРОЖДЕННЫЙ Мне завещал отец: Во-первых, угождать всем людям без изъятья- Хозяину, где доведется жить, Начальнику, с кем буду я служить, Слуге его, который чистит платья, Швейцару, дворнику, для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была.

  

  

   Грибоедов Небольшая комната с одним окном. Немодная, но довольно опрятная мебель. На окне стоят ширмочки с разноцветными стеклами. По стенам литографированные портреты разных знаменитых или, лучше сказать, знатных особ. Стол, покрытый красным набивным ковром. На столе небольшое зеркальце и полный бритвенный прибор. Перед столом в бухарском халате сидит Алексей Алексеевич Ползков. Он только что обрился и стрижет у себя ногти. Подле него стоит женщина лет сорока, в ситцевом капоте, измятом кисейном чепце и небрежно накинутом купавинском платке. Ползков (с досадою). Эх, полноте, Марья Григорьевна. Не ваше дело! Вы просто бабушка, а это может только решить акушер или доктор. Бабушка. Воля ваша, Алексей Алексеевич, а я этого греха на душу не возьму. Мое дело вам доложить: извольте послать за священником! Супруга ваша слава богу, а младенец очень слаб. Ползков. Окрестить-то недолго, матушка Марья Григорьевна. Бабушка. Да и умереть-то недолго, батюшка Алексей Алексеевич! Эй, сударь, поторопитесь! Ползков. Хорошо вам говорить: поторопитесь!.. Вам что!.. А мне это не безделица. Ведь двух разов не крестят!.. И если я не попрошу теперь в крестные отцы... Бабушка. Кого теперь просить! Прикажите кому-нибудь из домашних. Ползков. Что вы это, Марья Григорьевна! Захочу я покумиться с моим лакеем! Бабушка. Так отца дьякона попросите! Ползков. Ну, вот еще! Бабушка. Да помилуйте, где уж тут разбирать чины, - лишь только бы успеть окрестить! Ползков. Да вы все не то говорите, Марья Григорьевна! Не может быть, чтобы ребенок был так слаб!.. Бабушка (глядя в окно). Вот, слава богу, и доктор приехал!.. Посмотрите, Алексей Алексеевич: он также скажет, что откладывать нечего. (Уходит.) Ползков. Какое несчастие! И надобно ж было этому случиться!.. Варвара Юрьевна обещалась быть крестной матерью, если у меня родится сын... Она близкая родственница графу, так уж, верно бы, и его превосходительство Андрей Никифорович не отказался пойти в крестные отцы. Я покумился бы с моим начальником, а это не шутка - это весьма важный шаг по службе!.. Ну, если уж нельзя, так надобно, по крайней мере, хоть имя дать новорожденному такое, чтоб можно было этим польстить кому-нибудь, доказать мою преданность... У Варвары Юрьевны старшего сына зовут Иваном... Да кто ж еще Иван?.. Нет, можно придумать что-нибудь получше!.. Начальника моего зовут Андреем... Прекрасно!.. Его сиятельство графа Куродавлева также Андреем... Очень хорошо!.. Э, да как это мне в голову не пришло? Ведь и князь Знатов также Андрей!.. Нет ли еще кого-нибудь?.. Постой!.. Ну, так и есть!.. У, славно!.. Чего ж лучше, назову его Андреем... решительно Андреем. (Входит бабушка.) Ну, что? Бабушка. Вот я вам говорила!.. Доктор сейчас послал за священником. Ползков. Да это все вы, Марья Григорьевна!.. А я, право, думаю... Бабушка. Ну, уж воля ваша, думайте, что хотите, а мы без вас окрестим. Иван Иванович будет восприемником. Ползков. Доктор? Бабушка. Ну да, сударь!.. А я крестной матерью... Какое прикажете дать имя новорожденному? Супруга ваша желает назвать его в честь своего батюшки Александром. Ползков. Нет, нет!.. Я хочу, чтоб он назывался Андреем!.. Слышите ли, Андреем! Бабушка. Софья Александровна велела вас просить... Ползков. И, полноте! Она не знает сама, чего просит... Это дело отцовское... Извольте окрестить моего сына во имя Андрея Первозванного... Слышите ли?.. Я хочу этого, я требую... Ну, одним словом, я обещался, Марья Григорьевна! Бабушка. О, если обещались, так это другое дело. Вот и я также по обещанию назвала старшую мою дочь Матреною, хотя у меня в родстве нет ни одной Матрены. Ползков. Ну, вот видите!.. Как же после этого... Бабушка. Кто и говорит, Алексей Алексеевич! Уж коли обещались, делать нечего... Я так и доложу Софье Александровне. (Уходит.) Ползков. Ну, теперь скорей к Андрею Никифоровичу: он мой начальник, да и живет поближе других... Эй, малый! (Входит слуга.) Готовы ли дрожки? Слуга. Готовы, сударь. Ползков. Фрак!.. (Одевается.) Шинель и шляпу!.. Если неравно завернет ко мне дядюшка, Максим Петрович, скажи ему, что я поехал по делам службы. (Уходит.) Просто, но со вкусом убранный кабинет делового человека. Большой шкап с книгами. В одном углу конторка для письма. Посреди комнаты длинный стол, заваленный бумагами. Два или три тома Свода законов, с загнутыми листами и закладками, лежат на том же столе. Андрей Никифорович Гореславский, в шелковом ваточном сюртуке и красных сапогах, сидит перед конторкою. Подле него стоит секретарь с бумагами. Андрей Никифорович Гореславский - человек лет пятидесяти, небольшого росту, худощавый, с лицом весьма благородным, приятным и добрым, даже слишком добрым. Хороший физиономист тотчас бы заметил в этом простодушном лице какое-то отсутствие - не ума, нет, Андрей Никифорович человек вовсе не глупый, но этой твердости, этой собственной воли, без которой всякий начальник рано или поздно, а непременно попадет под команду своему секретарю. Андрей Никифорович очень любим своими подчиненными; чиновники усердные, смирные и честные любят его за то, что он ласково с ними обходится, а наглецы, плуты и лентяи - за то, что им все сходит с рук; одним словом, он принадлежит к числу тех людей, про которых обыкновенно говорят: "Что за добрейший человек: во всю свою службу не сделал никого несчастным!" Андрей Никифорович, как человек честный и благородный, не очень уважает льстецов. Ему даже отвратительны их грубая лесть, низкие угождени