Загоскин Михаил Николаевич - Москва и москвичи

то-нибудь называл будочника будочником? Ведь это смертная обида. - Как обида? - Ну, да! Ты этак от него и полслова не добьешься. Ты бы еще назвал его костыльником или куроцапом. Эх, друг сердечный, как ты плохо знаешь наши простонародные обычаи вообще и нравы будочников в особенности! Посмотри, как он у меня заговорит. - Эй, часовой! Будочник выпрямился и опустил правую руку по шву. - Послушай-ка, служба!.. - Чего изволите, ваше благородие? - вскрикнул бодрым голосом старый воин, отдав мне честь, то есть вытянув горизонтально левую руку, в которой держал свою секиру. - Какая здесь часть? - Хамовническая, ваше благородие. - А что, любезный, - сказал мой приятель, - у тебя нет никакого другого оружия, кроме этого топора? Будочник нахмурился и взглянул почти с презрением на моего товарища. - Да чем же эта алебарда дурное оружие! - прервал я, стараясь поправить ошибку моего приятеля. - Да, конечно, ваше благородие, - отвечал будочник, - и алебардой оборониться можно, а то ли дело наш батюшка штык-молодец! - Ты в каком полку служил, любезный? - В двадцать третьем егерском. - А давно ли служишь в городской страже? - Пятый год. - И все стоишь здесь? - Никак нет, сударь. Я прежде был в Пятницкой части и стоял на Болоте. - На Болоте! - повторил мой приятель. - Я думаю, ты очень обрадовался, когда тебя перевели сюда? Старый воин посмотрел с удивлением на господина Б*** и пробормотал сквозь зубы: - Да, есть чему радоваться! - Помилуй, любезный, - вскричал мой приятель, - да что хорошего на Болоте? Скверные лавки, грязь, вонь!.. - Что грязь! - возразил будочник. - Грязь ничего, зато место людное, три раза в неделю базар. Тут поленце упадет с возу, там клок-другой сенца - только подбирай!.. Иной раз мужичок как сбудет свой товар с барышом - сам на радости в кабак, а служивому грош на табак. Там, глядишь, калачник уважит калачиком или квасник почествует стаканчиком медового, а в этом захолустье век стой, ничего не выстоишь... И хоть бы приютили где-нибудь в лощинке - так нет: поставили будку на самом юру!.. Как осенью потянет ветерок с полуночи или зимою начнет мести сверху и снизу, так господи помилуй!.. Да что и говорить - поганое место! - Да неужели, любезный, - прервал мой приятель, - ты никогда не любуешься этим прекрасным видом? - Видом! Каким видом? - Да вот что у тебя перед глазами. - А что у меня перед глазами-то? - Как что?.. Посмотри кругом! Будочник посмотрел направо и налево, потом повернулся опять к моему приятелю и сказал: - Да что вы тут видите, сударь? - Экий ты, братец, какой! Да неужели ты можешь смотреть без восторга на это очаровательное местоположение? Будочник выпучил глаза. - Вот изволишь видеть, любезный, - сказал я, спеша на выручку к моему приятелю, - он спрашивает, любо ли тебе смотреть на эти горы, овраги, буераки? - Да что в них хорошего? - На Москву-реку, на эти луга... - Эка невидаль! - А Новодевичий монастырь? А Кремль? - Да что мне, впервые, что ль? Иль я Кремля-то не видывал? - Ну, все-таки, братец, место дальновидное, веселое, куда ни обернись, любо-дорого посмотреть! - Да, нечего сказать!.. Эх, сударь, помилуйте, то ли дело стоять на Болоте! Вот там есть чем полюбоваться: каменные дома, лавки, харчевни, лабазы, а в базарный день народу-то, народу - неотолченая труба!.. Мужики гуляют, шумят, дерутся; их разбираешь - любо!.. А здесь что? Пустырь! Как ни старался мой приятель доказать этому невежде, что он ошибается, но все было напрасно. Мы дали ему по двугривенному и пошли назад в Нескучное. - Ну, что, мой друг? - спросил я. - Что? - повторил господин Б***. - Ну да, этот будочник настоящий варвар; но разве это что-нибудь доказывает? Ты сам говорил, что и в нашем быту есть люди, для которых изящная природа не существует. - То есть, по-твоему, этот будочник выродок? - Без всякого сомнения. - Ох уж вы мне, господа теоретисты, с вашими высшими взглядами! Что и говорить, вы смотрите высоко, да только под носом-то у себя ничего не видите! Уйметесь ли когда-нибудь судить о людях и вещах не так, как они есть в самом деле, но так, как бы вам хотелось, чтоб они были. Конечно, и у простого крестьянина есть свои наслаждения, но они не имеют ничего общего с твоими; их понятия о красоте, о чести и даже о самом счастии совершенно различны с нашими. Попытайся уверить какого-нибудь крестьянина, что женщина с воздушным станом и бледным лицом может быть прекрасна. Тебе также, верно, случалось видеть, что два мужика поссорятся, дадут друг другу по оплеухе - и преспокойно разойдутся в разные стороны; а человек образованный идет стреляться насмерть за одно обидное слово. Крестьянин счастлив, когда у него теплая изба, новый овчинный тулуп, вдоволь хлеба, три-четыре лошади, дойная корова, корчага браги и лишний рубль, чтоб в день своих именин или в храмовый праздник выставить штоф пенника и угостить пирогом своих деревенских соседей; то ли нам с тобою надобно - не для того, чтоб быть счастливыми: в нашем быту это вещь едва ли возможная, - но чтоб другие могли сказать о нас, что мы счастливы? Эх, мой друг, оставь мужичка мыслить, чувствовать и понимать по-своему! - То есть, - прервал мой товарищ, - не мешай ему тонуть по уши в невежестве и стоять только на один волосок повыше бессловесных животных, не старайся образовать его ум, не просвещай его... - Сохрани, господи! Нет, мой друг, есть просвещение, которое необходимо для всякого; это просвещение не кидается в глаза, оно не имеет надобности ни в латинском языке, ни в ученых фразах, но зато оно проникает, и гораздо легче, под соломенную кровлю безграмотного бедняка, чем в мраморные палаты ученого-переученого богача. Это просвещение премудрые философы восемнадцатого столетия величали фанатизмом, а мы, русские варвары, благодаря бога называем еще верою; и вот это-то просвещение, по милости которого злой человек становится добрым, скупой - милосердным, пьяница - трезвым, ленивый - трудолюбивым, а строптивый - покорным и смиренным, - оно-то одно и необходимо для крестьянина. Без этого просвещения и образованный человек бывает иногда хуже дикого зверя. Так чем же должен сделаться тот, для которого не существуют ни наши условные приличия, ни строгие понятия о чести, ни это уважение к общему мнению, которое все-таки может удержать нас иногда если не от тайных, то, по крайней мере, от явных нарушений нравственности и законов общежития. - Я в этом совершенно с тобою согласен, - сказал мой приятель, - а не менее того желал бы от всей души, чтоб русский народ полюбил и земное просвещение. - И я этого желаю, но только с небольшим условием. Просвещая наш простой народ, я хотел бы, чтоб мы почаще вспоминали одну басню Крылова. - Какую басню? - Да вот ту, которая начинается следующими стихами: Полезно ль просвещенье? Полезно, слова нет о том. Но просвещением зовем Мы часто роскоши прельщенье И даже нравов развращенье... - Я что-то ее не помню. - Вот в чем дело: один простоватый человек, думая придать более цены золотому червонцу, принялся его чистить песком, толченым кирпичом и, наконец, дочистился до того, что: ...Подлинно, как жар Червонец заиграл: Да только стало В нем весу мало, И цену прежнюю Червонец потерял. А я прибавлю к этому, что и штемпель-то с него стерся совсем, так что нельзя было отгадать, какая это монета: французская, татарская, немецкая или русская, что, вероятно, также ему цены не прибавило. - Так что ж, по-твоему, надобно делать? - прервал почти с досадой мой приятель. - Не мешать и даже помогать тем, у которых есть врожденная любовь к просвещению, потом предоставить все времени - этому неторопливому, но лучшему учителю народов. "Не скоро, да здорово", - говорит русская пословица, и в этом случае она совершенно справедлива. А меж тем не мешало бы нам поменее говорить о просвещении наших крестьян, а поболее заботиться о их благосостоянии. - В том-то и дело, - прервал мой приятель, - ведь просвещение-то и делает человека счастливым. - Да, то, о котором я говорил тебе прежде, а то, о котором ты говоришь теперь, тогда только для нас полезно, когда придет нам по плечу. Хорошо идти за веком тому, кому нет надобности ходить за сохой. Да и с чего ты взял, что ты счастливее безграмотного человека? Потому что знаешь больше его? Нет, мой друг, исправный, то есть зажиточный, крестьянин несравненно благополучнее нас с тобою: его не беспокоит наша житейская суета, не тревожит честолюбие. Он, человек безграмотный, знает, что век останется крестьянином, и спит себе преспокойно; а посмотри, как иногда какой-нибудь коллежский секретарь, который занесся в чины, сохнет оттого, что его долго не производят в титулярные советники! - Толкуй себе, как хочешь, а я все-таки желаю, чтоб наш простой народ... - Эх, мой друг, оставь его в покое! А если хочешь чего-нибудь желать, так пожелай лучше общего просвещения для тех людей, которые могут и должны быть просвещены. Безграмотный мужик не беда, а вот худо то, когда сам помещик читает по складам. - Да этаких уж мало, мой друг. - Несравненно меньше прежнего, кто и говорит, а не мешало бы, чтоб их и вовсе не было. Наш разговор был прерван нечаянным появлением хозяина Нескучного. - Насилу-то я вас нашел, господа! - сказал он, идя к нам навстречу. - Уж я ходил, ходил по саду!.. Представьте, какая случилась со мной неприятность: я остался без вас на минеральных водах, чтоб осмотреть, в порядке ли ванны, - вот слышу, шумят подле целебного колодца. Что такое? Гляжу: какой-то барин, совсем раздетый, чуть не бьет моего смотрителя-немца. Я подбежал к ним. В чем же дело? Представьте себе, этот господин лезет купаться в колодец!.. "Помилуйте, батюшка, что вы?" - "Как что? Ведь эта вода целебная?" - "Ну да, целебная!.. Да ведь ее пьют, а не купаются в ней". - "Вот вздор какой! Я слыхал, что на Кавказе и пьют и купаются". - "То на Кавказе, а здесь совсем другое дело". - "Почему ж другое? Вода все вода!" Я чтоб урезонить - куда, так и рвется!.. А колодец глубокий, вода почти вровень с краями, - юркнет, проклятый, и поминай как звали!.. Я ухватился за него и кричу немцу: "Держи, держи!" Насилу-то вдвоем оттащили его прочь! Такой здоровый - и в голове-то порядком закачано. Что будешь делать - привязался ко мне, шумит, кричит!.. Я так, я этак, и лаской и всячески - не отстает! Уж я поил, поил его зельцерской водою; насилу, разбойник, провалился, - устал с ним до смерти. Теперь прошу ко мне, господа! - продолжал хозяин, вытирая платком свое лицо. - Милости просим позавтракать чем бог послал. Не взыщите, если мои пирог простыл; что делать: целый час провозился с этим пьяницей. Мы отправились вместе с хозяином и, к совершенному удовольствию этого гостеприимного и радушного человека, нашли, что его отлично вкусный пирог не совсем еще остыл.

  III

  МОСКОВСКИЕ СВОДЧИКИ Сводчик, а. с. м. посредник при покупках, продажах и разных сделках.

  

  

   Академический словарь, изданный в 1847 году В Москве немного справочных контор, но зато вовсе нет недостатка в этих вольнопрактикующих посредниках, известных под названием сводчиков. Это почтенное сословие резко отличается от всех других тем, что не составляет никакого отдельного общества. Когда мы говорим: дворянское сословие, купеческое сословие, мещанское общество, ремесленный цех, то разумеем под этим отдельные общества, составленные из одних дворян, купцов, мещан и ремесленников; а между сводчиками вы найдете людей всех состояний, и хотя их занятия совершенно одинаковы, но каждый из них заботится только о себе и старается всячески вредить своим товарищам. Есть сводчики, которые одеваются по последней моде, носят белые лайковые перчатки и разъезжают в своих собственных экипажах; есть и такие, которые очень напоминают оборванных польских факторов: та же неутомимая деятельность, то же красноречие и почти та же самая добросовестность; одним словом, им недостает только длинных пейсиков и засаленных ермолок, чтоб совершенно походить на этих честных евреев, от которых нет отбоя во всех местечках и городах западной России. Я всегда дивился необычайному красноречию наших московских сводчиков; каждое именье, которое они предлагают вам купить, бывает обыкновенно или настоящим земным раем по своему чудному местоположению, или золотым дном по своему неслыханному плодородию, или истинным кладом по своим береженым лесам, сенокосам и разным водяным угодьям. Для них решительно ничего не значит назвать дровяной лес строевым, едва заметный проток речкою, грязный пруд озером и ни на что не годные болота поемными лугами. "Но для чего же они это делают? - спросите вы. - Ведь заочно именье никто не покупает, всякий поедет прежде посмотреть". Да этого-то они добиваются! Неужели вы никогда не слыхали о заграничных вывесках, которые так обольстительны для всех новичков? На одной вы прочтете, что тут не продают, а почти даром отдают разные товары; другая приглашает вас войти в лавку - как вы думаете, для чего? Единственно для того, чтоб вы обогатились. - "Faites votre fortune, messieurs!" Разумеется, это ложь; однако ж вы зайдете в лавку и, может быть, купите что-нибудь. Говорят, что эти торговые приманки, известные под названием пуфов, доведены до совершенства англичанами; может быть, только вряд ли им уступят в этом наши московские сводчики. Мне самому случилось однажды попасть в ловушку к этим господам; впрочем, я отделался так дешево, что вовсе об этом не жалею. Я расскажу вам это происшествие, совершенно справедливое во всех его подробностях, - за это я ручаюсь вам своею честию. Года четыре тому назад пришла мне охота купить небольшую подмосковную. Я напечатал об этом в газетах, и на другой день явились ко мне два сводчика. Первый, которого я принял к себе в кабинет, был человек пожилой, одетый довольно опрятно, с большими седыми бакенбардами и с важным, даже несколько угрюмым лицом. - Вы изволили объявить в "Московских ведомостях", - сказал он, - что желаете купить именье? - Да, - отвечал я. - Мне хотелось бы найти небольшую деревеньку, но только непременно в близком расстоянии от Москвы. - Так-с! А позвольте узнать, в какую цену? - От сорока до пятидесяти тысяч ассигнациями. - Так-с!.. Прежде всего я должен вам доложить, что никогда не беру менее двух процентов за комиссию. - С того, кто продает? - И с того, кто покупает. - То есть, четыре процента? Ну, это довольно! Впрочем, если вы найдете мне выгодное именье... - Выгодное? То есть доходное? - Ну, хоть и не очень доходное, но я желал бы, чтоб оно давало мне хотя пять процентов. - Так-с!.. А местоположение?.. - Непременно красивое: без этого я не куплю; чистенький домик, роща, речка. - И речка-с?.. Это, сударь, найти нелегко!.. Подмосковные именья на видных местах и с живыми урочищами недешево стоят, - заплатите тысячи по две за душу. - Ну, если у вас нет такого именья... - Позвольте, позвольте!.. Я могу вам рекомендовать именье - не то что подмосковное, а близко, очень близко от Москвы... Просят за него пятьдесят пять тысяч ассигнациями, а может быть, и за пятьдесят уступят. Именье отличное, устроенное самым хозяйственным образом; стоит только руки приложить, так оно даст вам процентов до десяти. Земля самая плодородная... не то что чернозем, а, знаете ли, этакая серая... чудная земля!.. И место красивое, перед барским домом речка... можно мельницу построить: воды весьма достаточно, - будет за глаза на три постава. - А по какой дороге это именье? - По Можайке. - То есть по Смоленской? Ну, это хорошо: застава от меня близехонько. - А это, сударь, не безделица. Иное именье, кажется, и близко от Москвы, а как придется ехать городом верст двадцать... - Уж и двадцать!.. Что вы! - Да немного поменьше. - Что ж, это именье недалеко от города? - И десяти верст не будет. - От Москвы? - Нет, сударь, от города Вязьмы. - Так это в Смоленской губернии? - Так что же, сударь? Ведь Смоленская-то губерния граничит с Московскою. - Покорнейше вас благодарю! Я ищу именье не далее тридцати верст от Москвы. - Позвольте вам доложить: да что толку-то в этих близких именьях? Ведь, известное дело, подмосковные крестьяне или плуты или нищие, беспрестанно в Москву таскаются, все пьяницы; да вы, сударь, с ними наплачетесь! - Это уж мое дело. - И что за даль такая: с небольшим двести верст! Дорога как скатерть, лучше всякого шоссе - и гладко и мягко. Едешь в телеге, а точно как на лежачих рессорах. А именье-то какое! От нужды, сударь, продают... Вот кабы вы сами изволили взглянуть... Да не угодно ли, со мною есть опись и приказ?.. - Нет уж, увольте! - Так позвольте вам предложить другое именье, поближе этого... - Также в Смоленской губернии? - Нет, сударь, в Рязанской, на самой московской границе. - Я уж вам сказал, что хочу купить подмосковную. - В такую цену у меня подмосковных нет. Вот тысяч во сто... - Так нам и говорить нечего. Прощайте, батюшка, - там у меня дожидается другой сводчик. - Видел, сударь, видел!.. Я советовать вам не смею, а грешно не сказать: поберегитесь, батюшка. Я этого молодца знаю: Григорий Кулаков; два раза, сударь, из Москвы выгоняли, всю прошлую зиму в тюрьме просидел... И какой он сводчик? Так... шмольник - дрянь! Из полтины пробегает целый день, а за целковый даст себя выпороть... А уж краснобай какой!.. Наговорит вам с три короба; да вы не извольте ему верить: мошенник преестественный! Прощайте, сударь!.. Рекомендую себя на будущее время: Степан Прокофьевич Кривоплясов, собственный дом в Садовой, на Живодерке, второй от угла. - Хорошо, хорошо! Если вы мне понадобитесь, я за вами пришлю. Когда первый сводчик вышел, я приказал позвать второго. Наружность его мне очень не понравилась. На нем был долгополый сюртук, довольно уже поношенный; сам он был росту небольшого, худощав, с продолговатой жиденькой бородкой и серыми плутовскими глазами, которые не обещали ничего доброго. - Что, сударь, - сказал он, - вы не изволили ничем порешить с господином Кривоплясовым? - Нет! - отвечал я. - Мне не то надобно, что у него есть. - Чай, навязывал вам смоленское или рязанское именье? Вот уже третий месяц, как он с ними нянчится. - А что, это хорошие именья? - Помилуйте! Да если б мне стали эти деревнишки даром отдавать, так я бы придачи попросил!.. А туда ж, два процента!.. Вот я, сударь, из одного процентика готов вам послужить. Да ведь мы люди простые, а он большой барин, официю носит! - Так он чиновник? - Да, сударь, - служил в надворном, да, видно, не выслужился... попросили вон! Небось тогда не чванился; стоит, бывало, целое утро с перышком у присутственных мест, не наймет ли кто в свидетели, а теперь как удалось ему двух-трех господ обмануть, так и в люди пошел! Чего доброго - контору заведет! "Ну, - подумал я, - как эти господа друг друга рекомендуют!" - Вам, сударь, - продолжал сводчик, - желательно купить подмосковную? - Да! - отвечал я. - Только поближе к Москве. - Найдем, сударь! Кабы вот этак недельки три тому назад, так я бы вам рекомендовал с полдюжины подмосковных; а теперь одна только и есть в виду, да зато уж и подмосковная! Как посмотрите, так не расстанетесь! Душ немного - всего пятьдесят, а земли четыреста десятин: триста в окружной меже да в двух верстах отхожая пустошь. Лесу было с лишком сто десятин отличного! Теперь, конечно, лесок некрупный, однако ж и не зарост: в оглоблю будет. Барский домик - игрушка, и не то что старый дом: после французов строен; а что за крылечко такое: с выступом наподобие террасы - удивительно!.. Сад на пяти десятинах, оранжерея, грунтовой сарай, службы... оно, конечно, немного позапущено: господа давно не живут, присмотреть некому, и, если правду сказать, так на взгляд строение покажется вам ветхим, а в самом-то деле веку не будет! Стоит только кой-где подкрасить, кой-что перетряхнуть - тут тесницу-другую переменить, там новое звено подвести, так усадьба будет щегольская! - А речка есть? - Есть, сударь, этак с полверсты от дома, и речка-то какая: веселенькая, игривая, словно змейка, так и вьется по лугу! - Можно в ней купаться? - Можно, сударь. Крестьянские ребятишки все лето из нее не выходят. В ином месте по пояс будет... - То есть ребятишкам, а большим по колено? - Да вы об этом не извольте беспокоиться, за купаньем дело не станет: перед домом преогромный пруд, не грешно озером назвать. - И, верно, в нем водятся лягушки? - Как же, сударь: привозные, с отличными голосами! Я засмеялся. - Чему же вы изволите смеяться? - сказал сводчик. - Может статься, теперь этим не занимаются, а прежде все подмосковные бояре любили, чтоб у них в прудах были лягушки голосистые. Они этим щеголяли, сударь. - Правда, правда, любезный! Теперь и я вспомнил: была такая мода; только я до этой музыки не охотник, а люблю, чтоб пруды были с рыбою. - И этого довольно, сударь; в саду есть два пруда с карасями, да караси-то какие - аршинные! - Уж и аршинные! - Доподлинно сказать вам не могу, я не мерил, а только прекрупные. - Что ж, эта деревня по какой дороге? - По Звенигородке. - По Звенигородской дороге? Места знакомые. А на какой версте? - На двадцать шестой. - На двадцать шестой?.. Поворот налево? Мимо ветряной мельницы? - Точно так-с. - А там две версты лесом? - Не будет, сударь; версты полторы, не больше. - Так это деревня Андрея Степановича Вязникова? - Да-с, его высокородия Андрея Степановича Вязникова. - Спасибо, любезный! - А что, сударь? - Да я уж хуже ничего не знаю: мужики бедные, избенки все набоку, а барский дом и на дрова никто не купит. - Помилуйте, сударь! Конечно, дом покривился, да это оттого, что его мезонин давит; прикажите его снять... - Да новый дом поставить, службы перестроить, все избы новые срубить? Покорнейше благодарю!.. - Как вам угодно, а, право, именьице хорошее и за бесценок отдают. - Нет, уж я лучше поищу другую подмосковную. - Позвольте! У меня есть в виду еще одно именье - чудо!.. За отъездом продают, завтра опись получу. Ну, уж это подмосковная! На Клязьме, все места гористые, березовый лес, липовая роща... пообождите только до завтрашнего дня. - Хорошо, хорошо, любезный! Прощай! - Счастливо оставаться!.. Сейчас побегу к господам за описью и приказом. Не прошло получаса, как мне доложили, что пришел еще сводчик. Я велел его позвать... Ну, этот вовсе не походил на прежних! Это был пожилой человек лет шестидесяти, в сером опрятном пальто, с лысой головой, краснощеким благообразным лицом и светлыми голубыми глазами, исполненными такого простодушия и такой доброты, каких я давно не видывал. Вся наружность его напоминала этих патриархальных старинных слуг, не всегда трезвых, но честных, верных и всегда готовых не только подраться, но даже умереть за каждую барскую копейку. Войдя в кабинет, он помолился на образ, потом, обратясь ко мне, поклонился по старому русскому обычаю в пояс. - Что скажешь, любезный? - спросил я. - Вы ли, батюшка, Богдан Ильич Бельский? - Я, мой друг. - Ну, слава тебе, господи! Уж я вас искал, искал!.. Не угодно ли вам, батюшка, купить подмосковное именье в двадцати верстах от города? - Почему не купить, если именье хорошее и будет мне по деньгам. - Будет, сударь, будет! Да вот извольте потрудиться - прочтите опись. Сводчик подал мне исписанный лист бумаги, и я прочел следующее: "Сельцо Былино в двадцати верстах от Москвы, по Серпуховской дороге, на речке Афанасьевке. Крестьян, по ревизским сказкам, семьдесят одна душа, а с прибылыми после ревизии восемьдесят пять душ. Из крестьян многие занимаются столярным ремеслом и платят оброку с тягла но сту рублей ассигнациями, остальные крестьяне на пашне. Земля вся особняк, восемьсот шестьдесят десятин, из которых сорок пять под господской усадьбой и крестьянскими избами. Барский дом каменный о двух жильях; в нем вся мебель красного дерева, три каменных флигеля, баня, сушильня, конюшни, сараи, погреба деревянные, не требующие никакой починки; все господское строение крыто железом. Вид из дома наиотличнейший; один сад фруктовый, другой для гулянья, с разными потешными строениями; две оранжереи: одна персиковая, другая виноградная; грунтовой сарай преобширнейший..." - Э, любезный, - сказал я, остановясь читать, - да это именье и за сто тысяч не купишь. - Извольте читать, сударь! - прервал сводчик. Я начал опять читать опись: "По речке Афанасьевке заливных лугов до шестидесяти десятин. Против барского дома каменная плотина с мельницей о двух поставах. Прошлогоднишнего необмолоченного хлеба на барском гумне семь больших одоньев. Лесу крупного, береженого, по большой части березового, четыреста тридцать шесть десятин. Последняя цена именью девяносто тысяч ассигнациями". - Что ж это за вздор! - сказал я. - Да тут одного лесу с лишком на двести тысяч рублей. - Будет, сударь. - Так, воля твоя, любезный: или ты меня обманываешь, или тут есть какая-нибудь ошибка. - Нет, сударь, я вас не обманываю, и ошибки тут никакой нет. Извольте только меня выслушать. Прежний помещик сельца Былина Антон Федорович Вертлюгин скончался прошлой зимою, и все именье покойного перешло по наследству к племяннику его, Ивану Тихоновичу Башлыкову; а он в этой деревне никогда не бывал и служит в каком-то гусарском полку, который стоит в Польше. Говорят, что этот Иван Тихонович Башлыков такой гуляка и картежник, что уж два наследства спустил. Видно, ему и теперь не посчастливилось, так он и написал к былинским крестьянам, что продает их за девяносто тысяч ассигнациями и чтоб они искали себе покупщика. Я, сударь, сам родом из Былина, отпущенник старого барина. Вот мужички и попросили меня приискать им хорошего помещика. Дело, сударь, нешуточное, тут спешить нечего, и я уж недели две по Москве шатаюсь. Спрошу об одном. "Хорош, дескать, барин, только барыня-то у него такая нравная, что не приведи господи!" Спрошу о другом. "И этот также человек добрый, да все пашню заводит на немецкий манер... Тот крутенек, этот с придурью, а вот, дескать, есть барин, Богдан Ильич Бельский, так уж нечего сказать - отец! У него и дворовым и крестьянам такое житье, что и волюшки не надо!" Я поехал да былинским это и пересказал, а они, сударь, прислали меня к вам. Уж сделайте милость, батюшка, заставьте за себя бога молить - купите их! - Как не купить, любезный! Да где ж я возьму девяносто тысяч? - Деньги готовы, сударь. - Как готовы? - А вот изволите видеть: не слыхали ли вы когда-нибудь об Иване Федоровиче Выхине? - Не помню, любезный, кажется, не слыхал. - Здешний купец первой гильдии; торгует лесом. Он ездил со мною на прошлой неделе в Былино, и мы с ним порешили: господин Выхин покупает двести десятин лесу по пятисот рублей ассигнациями за десятину. Оно, конечно, дешево, сударь; коли он и рубить лесу не станет, а на корню продаст, так все возьмет рубль на рубль барыша... Ну, да бог с ним! Зато человек-то верный и все деньги вперед дает. Признаюсь, я сначала обрадовался, а потом мне стало как будто бы совестно. - Послушай, любезный, - сказал я, - да что ж это, в самом деле, крестьяне-то: им бы написать барину, что у него одного лесу больше чем на двести тысяч, а он все именье продает за девяносто? - Что вы, сударь, сохрани, господи! Если барин об этом узнает, да он тогда вовсе своих мужичков обездолит: продаст весь лес за бесценок, денежки спустит, а там опять деревню-то побоку! Только уж тогда, батюшка, покупщиков немного будет. Да вы первые не купите безлесное именье, - что в нем толку? Ан и выйдет, что мужички-то достанутся бог весть кому. "А что, - подумал я, - ведь он дело говорит". - Эх, батюшка, ваше высокоблагородие, - продолжал сводчик, - ну, что вы изволите заботиться об этом мотыге? Ведь глупому сыну не в помощь богатство. Вы подумайте-ка лучше о бедных мужичках; чем они, сердечные, виноваты, что у них барин картежник? - Правда, правда, любезный! - сказал я. - Ну что, сударь, ваши ли они? - Если ты говоришь правду... - Да из чего ж мне лгать, сударь? Помилуйте! - До сих пор, кажется, не из чего. - Так вы покупаете? - Покупаю. - Батюшка, Богдан Ильич, - сказал сводчик, повалясь мне в ноги, - коли это дело кончено, так дозвольте мне и за себя слово вымолвить! - Что такое? - В Былине есть у меня родной брат, краснодеревец, за все мои хлопоты и труды отпустите его на волю! Я ничего больше не прошу. - С большим удовольствием... - Да вы не извольте о нем жалеть, батюшка: у вас еще останутся трое краснодеревцев. - А нет ли у тебя в Былине еще родных? - Есть, батюшка, племянник; да я уж не смею о нем и говорить... - Изволь, любезный, я и племянника твоего отпущу на волю. Сводчик заплакал. - Покорнейше вас благодарю, батюшка, - сказал он. - Пожалуйте ручку... Дай бог вам много лет здравствовать! - Да это что!.. Если только ты меня не обманываешь... - Ах, господи, боже мой!.. Вы всё изволите сомневаться!.. Ну, жаль, что Ивана Федоровича здесь нет!.. - Какого Ивана Федоровича? - Да вот лесника, что былинский лес покупает. Я бы вместе с ним к вам пришел, авось бы вы тогда поверили. - Где ж он теперь? - Уехал в рощу. Деньжонок-то со мною мало, а то бы я за ним скатал. - А далеко ли? - Да не близко: верст за тридцать. Меньше трех целковых не возьмут. - Вот тебе пять рублей серебром, - сказал я, подавая ему ассигнацию, - съезди за лесником. - Слушаю, сударь. Оно и лучше, батюшка! Извольте сами с ним переговорить. - Ведь завтра ты вернешься? - Как же, сударь. Если ему завтра нельзя будет к вам приехать, так я письмо от него привезу. Да он, верно, сам прискачет. Ведь дело-то не безделичное: рубль на рубль барыша. Прощайте, батюшка! Сейчас на постоялый двор, найму лошадей да и в путь. Сводчик вышел из комнаты, потом через полминуты воротился назад. - Что ты, любезный? - спросил я. - Виноват, сударь, - забыл вам сказать, - Иван Федорович Выхин очень зарится на березовую рощу, которая подошла к самому саду, да вы не извольте ее продавать: березы-то сажены еще дедушкой покойного барина, - каждая обхвата в два будет. - А если он заупрямится? - Так извольте ему сказать, что вы и деревню-то затем покупаете, что вам эта роща нравится. В ней же всего-навсего десятин пять или шесть, - не потянется, сударь. - Ну, хорошо... А, кстати, как тебя зовут, любезный? - Савелий Прокофьев. Прощайте, батюшка! Разумеется, я провел весь этот день в самых приятных мечтах: то мысленно удил рыбу в моей речке Афанасьевке, то гулял в столетней березовой роще или ел собственный свой виноград, свои доморощенные персики-венусы!.. Доходное именье в двадцати верстах от Москвы, прекрасная усадьба с такими барскими затеями, и все это достается не только даром, но даже с придачею!.. "Не может быть, - думал я, - чтоб этот старик меня обманывал: он вовсе не похож на обманщика. Да из чего бы он стал это делать? Если он хлопотал из того только, чтоб выманить у меня несколько рублей серебром, так зачем же, подучив деньги, воротился говорить со мною о березовой роще? Это уже было бы слишком хитро, да и вовсе для него бесполезно... Нет, видно, на этот раз мне посчастливилось!" Часу в девятом вечера приехал ко мне старинный мой приятель Андрей Данилович Ерусланов. В первом выходе моих "Записок" я познакомил вас с этим ненавистником дилижансов и страстным любителем нашей русской тележной езды. - Здравствуй, Богдан Ильич! - сказал он. - Я приехал с тобой повидаться и поговорить кой о чем. А, нечего сказать, далеконько ты живешь! - Да, любезный друг! Я живу на Пресненских прудах, а ты на Чистых... версты четыре будет. - Тебя, кажется, о здоровье спрашивать нечего, - продолжал Ерусланов, опускаясь в кресла, - ты смотришь так весело... - Да и ты, кажется, вовсе не хмуришься. - Нет, друг сердечный, я весел, очень весел! Бог милость мне дает. - Право! Что ж такое? - Да так!.. Вот, братец, говорят, что добрым людям не житье на этом свете, - неправда!.. Хорошо быть добрым человеком! Добрая слава лучше всякого богатства, любезный! - Конечно, лучше: да к чему ты это говоришь? - А вот к чему. Я, Богдан Ильич, покупаю отличное именье, или, лучше сказать, мне дарят это именье за то, что я добрый человек. - Как так? - Да именье-то какое! Барское, сударь!.. В двадцати верстах от Москвы. - В двадцати верстах?.. - Да, Богдан Ильич, по Серпуховской дороге. "Ой, ой, ой! - подумал я. - Это что-то нехорошо". - Помещик этого именья, - продолжал Ерусланов, - не бывал в нем никогда. Оно, изволишь видеть, досталось ему по наследству. Видно, ему денежки понадобились, так он и написал крестьянам, чтоб они искали себе покупщика, а мужички-то, голубчики мои, знать, уж обо мне понаслышались, любезный, и просят, чтоб я их купил; да ведь даром, братец, даром! - Ой, худо! - прошептал я. - Представь себе, Богдан Ильич; за именье просят девяносто тысяч ассигнациями, а одного лесу на двести! Каменный дом, оранжереи, мукомольная мельница... - На речке Афанасьевке? - прервал я. - Да, да, на речке Афанасьевке! - Сельцо Былино? - Точно так! А ты его знаешь? - Как не знать! А что, к тебе сами крестьяне приходили? - Нет, они прислали ко мне от всего миру... - И, верно, лысого старика, в сером пальто, с таким честным, добрым лицом?.. - Э, любезный, так ты и его знаешь? - Как же! Прокофий Савельев... - Нет, кажется, Савелий Прокофьев. - Все равно, любезный друг! Ты, верно, дал ему что-нибудь? - Безделицу: десять рублей серебром. - А когда он у тебя был? - Сегодня, часу во втором. - Во втором? Экий проворный, подумаешь! Так он прямо от меня прошел к тебе. - От тебя? - Да, он был у меня ровно в двенадцать часов. Ну, друг сердечный, не прогневайся, - своя рубашка к телу ближе: ведь я уже это именье купил. - Как купил? - сказал Андрей Данилович, вскочив с кресел. - Да, мой друг, купил, и гораздо дешевле твоего: ты заплатил за него десять рублей серебром, а я только пять. - Что ж это значит? - А это значит, Андрей Данилович, что на то и щука в море, чтоб карась не дремал. - Что ты говоришь? Да неужели этот старик... - Отличный плут, а уж актер такой, каких я не видывал. - Да нет, этого не может быть! - Не просил ли он тебя отпустить на волю его родного брата, краснодеревца? - Просил. - Что ж, ты обещался отпустить? - Разумеется. - И он заплакал? - Так и заревел, братец! - Фу, какой артист!.. Жаль только, что он немножко однообразен. Не взял ли он у тебя денег, чтоб нанять лошадей и ехать за лесником?.. - Как же, Богдан Ильич! Он просил у меня пять рублей, а я дал ему десять. - Ну вот видишь ли! От меня он зашел к тебе на перепутье, а может быть, от тебя завернет еще к кому-нибудь, - так этак, глядишь, в иной день перепадет ему рубликов двадцать пять серебром. Ремесло хорошее! - Вот тебе и речка Афанасьевка! - вскричал Ерусланов. - А я уж сбирался на ней купальню поставить... Ах он мошенник, разбойник этакий! - Да что ж ты на него так гневаешься? - сказал я. - Разве я сержусь? А ведь он и меня так же обманул, ведь и я так же, как ты, думал про себя: хорошо быть добрым человеком! Ерусланов засмеялся. - Ну, - молвил он, - много я видел плутов на моем веку, а уж такого мастера не встречал!.. Да нет, Богдан Ильич, ты как хочешь, а я этого так не оставлю! - А что ж ты сделаешь? - Я отыщу его. - В самом деле: съезди-ка в сельцо Былино, авось он там. - Нет, любезный, этот Ванька Каин должен быть здесь, в Москве. Я по всем съезжим буду справляться, где живет мещанин Прокофий Савельев или Савелий Прокофьев - найду его... - А там что? - А там что?.. Да дам ему еще целковый за то, что он молодецки нас обманул. - Так уж дай и от меня, - сказал я, - но только не за это. - За что же? - За то, что я по милости его был целый день доволен, весел и даже счастлив. - А что, ведь ты правду говоришь! - прервал Андрей Данилович. - Купить себе на целый день счастья за пять рублей серебром - да разве это не дешево? Эх, жаль, что я к тебе заехал! Сиди я дома, так мы бы с тобой за наши денежки вдоволь понатешились!

IV

ОСЕННИЕ ВЕЧЕРА

  ВСТУПЛЕНИЕ Дедушка мой, Лаврентий Алексеевич Закамский, вступил в службу еще в начале царствования Екатерины II. В старину весьма немногие из родовых дворян начинали свое служебное поприще в звании канцеляристов и губернских регистраторов: обыкновенно все дворянские дети поступали почти со дня своего рождения на службу в царскую гвардию, то есть они записывались в полки солдатами и, разумеется, считались в отпуску; но их служба шла своим чередом. Этих заочных солдат производили в ефрейторы, ефрейт-капралы, каптенармусы и даже сержанты. По милости этого обычая Лаврентий Алексеевич явился также на службу лейб-гвардии в конный полк не солдатом, а старым ефрейт-капралом. Прослужив с лишком двадцать лет офицером, дедушка мой вышел наконец в отставку полковником и отправился на житье в свою наследственную пензенскую отчину. Лаврентий Алексеевич нашел в ней развалины господского дома, обширный фруктовый сад, который служил выгоном для дворового скота, сотни две крестьянских изб, ветхую деревянную церковь и царское кружало, то есть кабак. Вокруг этого питейного дома всегда по праздникам и очень часто по будням толпились православные, вероятно потому, что тут бывали мирские сходки, на которых в старину все дела оканчивались обыкновенно общей попойкой. Разумеется, Лаврентий Алексеевич отвел другое место для народных совещаний, выгнал из сада коров, начал строить высокие хоромы с бельведером и заложил каменную церковь. Потом принялся хозяйничать: выстроил винокуренный завод для дохода, завел псовую охоту ради потехи и музыку, я думаю, для того, чтоб не даром кормить своих дворовых людей, которых значилось у него, по ревизским сказкам, без малого двести душ; одним словом, мой дедушка исполнил в точности всю обязанность богатого помещика тогдашнего времени, то есть покутил порядком смолоду, послужил верой и правдой матушке царице, прожил на службе третью часть отцовского имения и приехал наконец доживать свой век барином в то самое наследственное село, где он родился, провел свои детские годы и певал некогда по воскресным дням на клиросе вместе с дьячком, у которого учился грамоте. В одном только дедушка не последовал примеру большей части помещиков, живущих на покое: он завелся всем дворянским хозяйством, только не выбрал себе по сердцу хозяюшки. Впрочем, Лаврентий Алексеевич вовсе не жалел об этом. Он любил дочь своего брата, то есть мою покойную мать, как не всякий отец любит свое родное дитя. "Да на что бы я женился? - говаривал он всегда, обнимая племянницу. - Что, у меня семьи, что ль, нет? Пусть себе говорят, что я старый холостяк, бесплодная смоковница, - вздор, вздор, матушка! По милости божьей у меня есть и дочь, и сын, и даже внучек!" - прибавлял он всегда, целуя меня в маковку. Мне не было еще и десяти лет, как я остался круглым сиротою на руках моего дедушки. Он с такой нежной заботливостью пекся о моем воспитании, так нянчился со мною, что его не грешно было назвать не только вторым отцом моим, но даже моей второй матерью. Когда я подрос, он отвез меня в Петербург и записал в один из гвардейских полков юнкером. Сдав меня с рук на руки полковому командиру, который был некогда его сослуживцем, Лаврентий Алексеевич отправился назад в свою пензенскую отчину. Меня произвели в офицеры за несколько дней до выступления гвардии в поход против всей Западной Европы, которая в 1812 году, как необъятная громовая туча, налегла на святую Русь. Мне очень хотелось показаться дедушке во всей красоте моего обер-офицерского звания, но это желание не могло исполниться прежде окончания войны. Вот наконец увенчанные лаврами храбрые гвардейские полки возвратились в Петербург, я взял отпуск и поскакал на перекладных в Тужиловку - так называлось село, в котором жил мой дедушка. Это было в глубокую осень, в самую ужасную слякоть и распутицу. И зимой деревенский быт не много имеет приятностей, но в дурную, дождливую осень эта однообразная жизнь превращается в какое-то тюремное заключение, которое становится под конец совершенно несносным. Прогуливаться по колено в грязи вовсе не весело, прокатиться под дождем также большой забавы нет. А эти туманные небеса, этот ленивый осенний дождь, который не идет, а капает с утра до вечера, эти ранние вечера, бесконечные темные ночи - все это наведет на вас такую тоску, что вы поневоле станете завидовать суркам, которые спят по нескольку месяцев сряду. Конечно, для псовых охотников и эта глухая пора имеет свою прелесть. Сначала они охотятся в узерку, а там, при первом снеге, тешатся по пороше, и время проходит для них если не всегда приятным, то, по крайней мере, совершенно незаметным образом. Мой дедушка держал псовую охоту; но по своим летам и хворости не мог уже выезжать в поле иначе, как в хорошую погоду. К счастию, у него было много добрых соседей, которые посещали его ежедневно и даже гостили по нескольку дней сряду. Мой приезд очень обрадовал дедушку; он несколько раз принимался обнимать меня, называл своим красавцем, молодцом и когда налюбовался мною досыта, то представил меня своим гостям, из которых многие знали меня еще ребенком. - Вот, господа, - сказал Лаврентий Алексеевич, - нашего полку прибыло. Мы, Володя, - продолжал он, обращаясь ко мне, - рассказываем по вечерам друг другу сказки, то есть не "Бову Королевича", а вот, знаешь, этак разные истории, всякие были; ну, конечно, иногда и небылицы. Да ведь делать-то нечего - осенние вечера долговаты, и коли станешь все на одной правде выезжать, так далеко не уедешь. Вот сегодня вечером, как ты поотдохнешь, мы посмотрим и твоей удали. Я отвечал дедушке, что я весьма плохой рассказчик и едва ли буду в состоянии отправить мою очередь. - Да кто тебе говорит об очереди? - прервал Лаврентий Алексеевич. - Мы все после чаю вплоть до самого ужина сидим вместе, беседуем, болтаем кой о чем... придет что-нибудь к слову, милости просим - рассказывай; не придет - так молчи и слушай других. У нас неволи нет. Прежде чем я начну пересказывать вам, любезные читатели, о том, что слышал на этих вечерних беседах, мне должно вас познакомить с обществом, которое я нашел в доме моего дедушки. У него на этот раз гостили следующие соседи: Игнатий Федорович Кучумов, Сергей Михайлович Онегин со своей женою, Максим Степанович Засекин, Александр Дмитриевич Кудринский, Богдан Фомич Бирман и княжна Палагея Степановна Задольская. Я начну по порядку. Отставной секунд-майор Игнатий Федорович Кучумов, старинный приятель и сослуживец моего дедушки, был самым близким его соседом; он очень походил на Лаврентия Алексеевича своим образованием, простодушием и веселым нравом. Игнатий Федорович был некогда женат на окрещенной турчанке, которую ему удалось спасти от смерти при взятии Измаила. Прожив с нею лет десять, он овдовел и остался совершенным сиротою. Детей у него не было, близких родных также, а был какой-то внучатый племянник, который жил в Москве; он навещал только изредка своего дядю и, вероятно, как единственный его наследник, возвращался всегда в Москву с душой, исполненной прискорбия: Кучумов был человек приземистый, плотный, краснощекий и, несмотря на свои седые волосы, такой здоровый старик, что, глядя на него, всякий наследник пришел бы в отчаяние. Такие люди, как он, живут обыкновенно за сто лет, а ему было только с небольшим семьдесят. Сергей Михайлович Онегин был из числа новых соседей моего дедушки. Он не более пяти лет как переселился из Москвы в свою Засурскую деревню, и говорят, будто бы у него были на это весьма уважительные причины. Онегину досталось после отца очень хорошее дворянское состояние; но, к несчастию, ему вздумалось побывать за границею, а потом прожить несколько лет в Москве истинно по-барски. Три зимы сряду он давал роскошные пиры, дивные балы и чудесные маскерады, одним словом, веселил всю Москву, которая, как водится, и спасибо ему за это не сказала. Вот наконец пришла четвертая зима, но она уж не застала Онегина в Москве. Несмотря на свое необдуманное мотовство и неуместную тороватость, эту довольно общую слабость всех русских дворян, Сергей Михайлович был человек вовсе не глупый; наружность он имел весьма приятную, и хотя ему было, конечно, лет за сорок, однако ж он вовсе не казался пожилым. Супруга его, Наталья Кирилловна, была также очень приятная женщина: стройная, прекрасная собою и, разумеется, большая щеголиха; в этом отношении она была для всех молодых барынь нашего Городищенского уезда настоящей модной картинкой. Мы все любили Онегиных за их ласковый и приветливый обычай; конечно, и они имели свои слабости: муж при всяком удобном случае и даже иногда вовсе некстати рассказывал о своих московских балах, а жена очень часто говорила о том, что они прожили шесть месяцев в Париже. Впрочем, это простодушное хвастовство Сергея Михайловича не обижало никого, а маленькое чванство Натальи Кирилловны казалось даже всем очень естественным. Разумеется, теперь, когда путешествие за границу сделалось совершенной пошлостью, никто не станет этим хвастаться; но лет тридцать тому назад как-то нельзя было взглянуть без особенного уважения на человека, который побывал в Париже. Да если сказать правду, так я сам в старину не упускал случая намекнуть, что для меня Париж не диковинка, что я часто посещал Большую оперу, ходил каждый день в "Cafe de mille colonnes" и знаю Пале-Рояль как мои пять пальцев. Максим Степанович Засекин чаще всех посещал дедушку, и хотя деревня, в которой он жил, была только в десяти верстах от нашего села, однако ж он нередко гостил недели по две сряду у Лаврентия Алексеевича. Засекин был человек пожилой, дородный, неуклюжий, с полным, широким лицом, на котором изображалось всегдашнее спокойствие, беспечность и даже лень; но когда он начинал говорить о чем-нибудь с одушевлением, то это полусонное лицо становилось очень выразительным. Увидя в первый раз Максима Степановича, вы, верно бы, подумали, что он человек угрюмый, а он был превеселого характера, только эта веселость выражалась совершенно особенным образом: он почти всегда с преважным видом рассказывал пресмешные вещи и очень часто рассуждал шутя о вещах вовсе не шуточных. Засекин служил два трехлетия нашим уездным предводителем; его любили все дворяне, как отлично доброго и честного человека, но весьма немногие из них догадывались, что под этой тяжелой и неуклюжей оболочкой простодушного добряка скрывался ум истинно светлый и вовсе не дюжинный. Может быть, в наше время ясный и положительный ум Максима Степановича показался бы мелочным и не способным ни к чему высокому и прекрасному; но лет тридцать тому назад мы были до того отсталыми, что уважали этот пошлый здравый смысл. Теперь мы не то, - теперь нам давай поэзию. Мы ищем ее везде: в остроге, в кабаках, во всякой грязной луже; а так как этот грубый здравый смысл не усыпает никогда зловонной грязи цветами, и называет все по имени, и стоит в том, что отвратительное не может быть прекрасным, так мы его, голубчика, и знать не хотим. Александр Дмитриевич Кудринский принадлежал также к числу новых соседей моего дедушки. Он служил несколько времени по ученой части и, чтоб получить диплом на звание доктора философии, ездил в Германию. Александр Дмитриевич был один из самых усердных слушателей известного профессора Окена, весьма прилежно изучал немецкую философию и, по особенной милости божией, возвратился в Россию не вовсе полоумным. В Германии он женился на дочери какого-то профессора всеобщей европейской статистики, науки также чрезвычайно любопытной, но уж, конечно, вовсе не положительной. Кудринский, прощаясь со своим тестем, обещал ему доставить самые подробные статистические сведения о России вообще и о Пензенской губернии в особенности. И надобно отдать справедливость Александру Дмитриевичу: он несколько лет очень усердно занимался этим делом. Его статистические таблицы Городищенского уезда были уже совершенно окончены; но по случаю всеобщего ополчения, скотских падежей и пожаров, которые истребили две фабрики и несколько винных заводов, эти таблицы сделались до того неверными, что он, как человек добросовестный, решился оставить их без всякого употребления, тем более что, по последним известиям, его тесть отдал в приданое за второй дочерью свою кафедру всеобщей европейской статистики, а сам начал преподавать теорию эстетики, основанной на одних началах чистой психологии. Я уж имел честь вам докладывать, что Кудринский, изучая немецкую философию, не вполне утратил свой русский толк, то есть не превратился в какого-нибудь глубокомысленного гелертера, в устах которо