Загоскин Михаил Николаевич - Москва и москвичи

ась. Цельные стекла в окнах, огромные зеркала, мраморные камины и даже резные двери из красного дерева - все было распродано поодиночке. В гостиной комнате на канапе, обитом полинялым штофом, сидит дородный владелец этих прежних барских палат, перед ним на столе бутылка меду, против него лепится на кончике стула человек небольшого роста в поношенном фраке; этот господин по званию своему мещанин из отпущенников по имени Кузьма Прохорович Лошкомоев, а по ремеслу кондитер, то есть подрядчик всяких свадебных и бальных угощений. Теперь не угодно ли вам послушать их разговор? Цыбиков (налив себе кружку меду и прихлебывая). Ну, любезный, взялся за гуж, не говори, что не дюж!.. Ты берешь на себя... Фу, знатный мед, так в нос и ударяет!.. Ты берешь на себя все - сиречь оптом, и певчих, и музыку, и экипаж, и ужин, а также напитки и всякое другое угощение: сахарные заедки, варенье, шоколад, семга, икра - всё от тебя... Кондитер. Все, Харлампий Никитич!.. Уж будьте спокойны!.. Цыбиков. Будьте спокойны!.. Знаем мы вас: на словах-то вы города берете!.. Кондитер. Да уж не извольте беспокоиться, все будет отличное... Цыбиков. То-то отличное! Сумму ты хочешь с меня слупить порядочную, так смотри же, братец, не крохоборь!.. Кондитер. Помилуйте, - ведь вы не кто другой, Харлампий Никитич: у вас все должно быть на барскую ногу. Цыбиков. Смотри, чтоб певчие были с голосами, не так, как на свадьбе моей кумы, Аграфены Степановны! Так пропели "Гряди, голубица моя", что весь народ разбежался, а они-то себе орут кто в лес, кто по дрова! Кондитер. Нет, Харлампий Никитич, на этот счет я вам доложу: певчие отличные, регент получает до шестисот рублей жалованья; такое сладкозвучие, что и сказать нельзя. Я уговаривался, чтоб певчие из церкви пришли к вам на дом. Цыбиков. Дело, братец, дело: пусть себе пропоют "Многие лета" молодым и меня, старика, повеличают. Ну а кто ж за венчаньем-то "Апостола" будет читать? Приходский дьячок? Кондитер. Нет, Харлампий Никитич, не приходский дьячок, а известный в Москве псаломщик. Вы изволили его слышать? Цыбиков. Слышал, любезный, на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина, - славно читает, славно! Голос как из бочки! Послушай, Прохорыч: я первую дочь выдаю замуж, да и зятек-то у меня будет, прошу не осудить, почитай, высокоблагородный - десятый год титулярным, к ордену представлен, родня у него все также чиновная, так я не хочу лицом в грязь ударить. Смотри, чтоб во всем было разливанное море! Кондитер. Будет, Харлампий Никитич. Цыбиков. Ужин на славу! Кондитер. Да уж, я вам доложу, пальчики все оближут! Десять блюд, не считая пирожков и десерта. Цыбиков. Десять блюд? Только-то? Кондитер. Больше нельзя, Харлампий Никитич: уж нынче такая мода. Цыбиков. Право? Нет, брат, шутишь: себе норовишь в карман, а на моду сваливаешь! Да уж так и быть... Зато смотри, побольше всяких потешек: фруктов, конфект... Кондитер. А кстати! В рассуждении конфект, я вам доложу, как прикажете? Если все с Кузнецкого моста, так, воля ваша, - несходно будет. Цыбиков. Уж это не мое дело, было бы всего довольно, а там где хочешь бери. Да послушай, любезный, не вздумай нас вместо шампанского отпотчевать горским или вот, знаешь, этим, что называют шампанея... Кондитер. Помилуйте, как это можно! Ведь мне не в первый раз... Да вот на прошлой неделе у его превосходительства Захара Дмитриевича Волгина я также свадебный ужин справлял, так я подал такое шампанское, что все гости ахнули. Цыбиков. Ну а музыка полковая? Кондитер. Если прикажете, так можно и бальную. Цыбиков. Нет, Прохорыч, что толку в этих скрыпунах; пиликают себе под нос - тюли, тюли!.. То ли дело полковая: как грянет, так за две версты слышно! Кондитер. Как вам угодно. Цыбиков. А экипаж какой? Кондитер. От Зарайского, Харлампий Никитич; отличный цуг вороных - все графские рысаки; лакеи рослые - вершков по десяти, в новых ливреях... Цыбиков. А карета? Кондитер. Также с иголочки, как жар горит! Цыбиков. Эх, жаль, приход-то наш близко! Кондитер. Так что ж? Вы невесту не извольте отпускать из дому прямо в церковь; жених подождет, а ее меж тем повозят по вашему кварталу. Цыбиков. А что ты думаешь?.. Да, чай, можно и чужого захватить? Кондитер. Можно, Харлампий Никитич. Цыбиков. Да почему ж и всю часть не объехать? Что с тебя за экипаж-то возьмут? Кондитер. Рублей полтораста, а может быть, и больше. Цыбиков. Ну вот, изволишь видеть!.. Полтораста рублей за два часа... мошенники этакие!.. Кондитер. Да-с, эти лошадки-то кусаются. Цыбиков. Так чего ж их жалеть?.. По всей Яузской части катай, да и только! Кондитер. А что, молодые из церкви в венцах поедут и за ужином так будут сидеть? Цыбиков. Я уж заводил об этом речь, да родные будущего моего зятя упираются: "Нельзя, дескать, жених будет в мундире, так какой склад сидеть ему за ужином в венце, - вся форма будет нарушена!" Кондитер. Оно и справедливо, Харлампий Никитич, чиновнику неприлично. Цыбиков. Послушай, Кузьма Прохорыч, коли ты за все берешься, так не забудь уж и дом осветить. Кондитер. Снаружи? Цыбиков. Разумеется! Внутри мое дело. Кондитер. Слушаю-с! По тротуару мы плошки поставим, а подъезд можно убрать шкаликами. Цыбиков. Ну, там уж как знаешь. Теперь, кажется, все?.. Смотри же, голубчик, не осрами! Кондитер. Да уж будьте спокойны, Харлампий Никитич! Вы изволите знать, как я вас уважаю, да мы же и не чужие друг другу: покойная моя матушка и ваша родительница были в свойстве. Цыбиков. Что ты, что ты, Прохорыч?.. Уж не в родню ли ко мне нарохтишься? Кондитер. Да как же? Ведь ваша матушка и моя были внучатые сестры, отпущенницы его сиятельства графа... Цыбиков. Эк хватил! Ты бы еще с праотца Адама начал!.. Вишь, что затеял!.. Нет, любезный, не по Сеньке будет шапка! Наживи-ка порядочный капиталец да запишись в первую гильдию, так, может быть, тогда мы в родство тебя и включим. А покамест, не прогневайся, - знай сверчок свой шесток! Кондитер. Да это так-с, Харлампий Никитич, к слову пришло; не подумайте, чтоб я возымел такую дерзость... Цыбиков. То-то и есть! Все это гордость, братец, тщеславие... Кондитер. Помилуйте, мы люди маленькие, где нам считаться с вами! Вы изволите миллионами ворочать, так вашим родством и генерал не побрезгует. Цыбиков. А кстати, Прохорыч!.. Да что ж мы с тобою о генерале-то не поговорим? Чем я хуже Фаддея Карповича Мурлыкина, а у него на свадьбе было двое статских советников и один действительный, да еще со звездою. Кондитер. Так и вам угодно, чтоб ваша свадьба была с генералом? Цыбиков. А что, можно? Кондитер. Извольте, Харлампий Никитич; наверное обещать не могу, а постараюсь. Цыбиков. Постарайся, любезный, постарайся! Да уж, пожалуйста, чтоб генерал-то был не вовсе ординарный, а, знаешь, вот этак... (Проводит рукой по груди.) Кондитер. А если, Харлампий Никитич, и так и этак? (Проводит крест-накрест по груди.) Цыбиков. Что ты говоришь? Ах ты, мой друг сердечный!.. Вот уж бы удружил! Кондитер. Всемерно постараюсь!.. (Встает.) Прощайте покамест, мне теперь зевать нечего. Ведь свадьба послезавтра, в пятницу? Цыбиков. А то когда же? На воскресенье не венчают. Прощай, любезный! Надеюсь на тебя, как на кремлевскую стену. Кондитер. А вот что бог даст, буду стараться, Харлампий Никитич. (Уходит.) Теперь не угодно ли моим читателям завернуть вместе со мною на Солянку, в дом тайного советника Захара Дмитриевича Волгина. Вот мы в его передней; она довольно нечиста, да иначе и быть не может: у Захара Дмитриевича, не считая двух или трех подростков, всего только человек десять лакеев; следовательно, если этим господам запачкать и загрязнить лакейскую нетрудно, так зато уж вымести ее некому. Перейдемте в столовую; она почище, в ней стоит круглый стол и мебель из орехового дерева, которая была бы очень красива, если б ее почаще обтирали, но так как эта многотрудная обязанность возложена не на одного только человека, а на Ваньку, Петрушку и Степана, то я не советую вам садиться на стул, не смахнув с него предварительно пыль вашим платком. Не подумайте, однако ж, что сам хозяин любит жить нечисто, - о, нет, он человек очень опрятный, но жена его - женщина больная, сидит всегда у себя в спальной, а он служит, занят делом и только изредка кричит на людей, потому что ему сердиться нездорово; они же всегда оправдываются тем, что у них дела много, а рук мало. В этой столовой, или приемной комнате, стоит у окна кондитер Кузьма Прохорович Лошкомоев; он пристально глядит на двери, которыми входят в кабинет его превосходительства. Вот эти заветные двери распахнулись. Кондитер оправился, вытянулся в нитку и отвесил низкий поклон Антону, камердинеру Захара Дмитриевича. Камердинер (очень холодно). А, Кузьма Прохорыч!.. Что вам надобно? Кондитер. Я желаю поговорить с его превосходительством. Камердинер. Теперь нельзя: генерал сейчас изволит ехать. Кондитер. Сделайте милость! Камердинер. Никак нельзя. Кондитер (берет камердинера за руку). Прошу вас покорнейше! Камердинер (опускает свою руку в жилетный карман и с приятной улыбкою). Эх, Кузьма Прохорыч, не в пору вы пожаловали! Ну, да так уж и быть, пообождите немножко, сейчас доложу. (Уходит в кабинет.) Кондитер. Что, брат, видно, полтиннички-то любишь? Ох, эти хамы, хуже подьячих: не дашь на водку, так и рожи не воротит! (Камердинер выходит из кабинета, вслед за ним Волгин.) Камердинер (вполголоса). Генерал!.. Волгин (кондитеру). Здравствуй, голубчик!.. Зачем бог принес? Кондитер (кланяясь). Ваше превосходительство, я на прошлой неделе имел счастие приготовлять угощение... Волгин. На свадьбе моего сына? Спасибо, братец, спасибо: угощенье было недурное! Кондитер. Так я угодил вашему превосходительству? Волгин. Да, я на тебя не жалуюсь. Кажется, только шампанское-то было... Кондитер. Самое лучшее, ваше превосходительство, - от Депре. Может быть, посогрелось в комнате. Волгин. Может быть. Ведь тебе, любезный, все заплачено. Кондитер. Все заплачено, покорнейше благодарю! Волгин. Так что ж тебе надобно? Кондитер. Ваше превосходительство, не прогневайтесь на мою дерзость!.. Явите ваше милосердие!.. Волгин. Что такое, братец? Кондитер. Всенижайшая просьба: моя родная племянница выходит замуж... Волгин. Поздравляю, любезный! Кондитер. За чиновника, ваше превосходительство... Волгин. Вот как!.. Так племянница твоя будет благородная? Кондитер. Титулярная советница. Волгин. Ого! (Кланяется.) Кондитер. Удостойте, ваше превосходительство... Волгин. Да что, ты меня на свадьбу, что ль, зовешь? Кондитер. Если милость ваша будет... Волгин. Эх, любезный, я еще и от своего-то пированья не отдохнул порядком!.. Кондитер. Заставьте за себя бога молить!.. Волгин. Да помилуй, братец, на что я тебе? Кондитер. Как на что, ваше превосходительство? Такое лицо, как вы... да это на веки веков останется в нашей памяти; не токмо дети моей племянницы, да и внучата-то ее будут своим детям об этом рассказывать... Волгин. И, полно, любезный! Кондитер. Видит бог, так, ваше превосходительство! Я же слышал, что где вы ни изволите на свадьбе побывать, там уж всегда над молодыми благословение божие. Волгин. Кто это тебе сказал? Кондитер. Слухом земля полнится, ваше превосходительство. Волгин. А когда свадьба-то? Кондитер. Завтра, в семь часов после обеда. Волгин. У тебя в доме? Кондитер. Никак нет, ваше превосходительство. Племянница живет в доме своего отца, там и свадьба будет. Волгин. А кто ее батюшка? Кондитер. Известный капиталист, первой гильдии купец Харлампий Никитич Цыбиков. Волгин. Да как же это, братец, ты зовешь меня на свадьбу, а в гостях я буду у этого господина Цыбикова, которого вовсе не знаю? Кондитер. Он сам бы, ваше превосходительство, явился к вам вместе со мною, да что будешь делать... такой грех случился: с самого утра врастяжку лежит. Волгин. Лежит? А завтра дочь выходит замуж? Кондитер. Да завтра он будет как встрепанный. Волгин. Что ж это за болезнь такая? Кондитер. Угорел, ваше превосходительство. Волгин. Как угорел? Летом? Кондитер. А вот изволите видеть: он приказал поставить самовар, работница пошла, дура такая, всыпала без меры угольев, поставила самовар в комнате, сама ушла, а Харлампий Никитич на ту пору вздремнул... Поверите ль, ваше превосходительство, насилу в чувство привели: и соленые огурцы к вискам прикладывали, и хреном, и уксусом; уж мы с ним маялись, маялись... Волгин. Какая неосторожность! Кондитер. Да это что, ваше превосходительство!.. Угар для нашего брата ничего, мы на этом выросли. Осчастливьте, ваше превосходительство! Волгин. Хорошо, хорошо, любезный. Только уж не прогневайся: мундира я не надену. Кондитер. Помилуйте, - кому другому, а вам мундир на что? Всякий видит, какая вы особа. Слава тебе господи, у вашего превосходительства отличий довольно - и здесь и тут... Волгин. Да не осуди, любезный, и в церковь также не поеду... Кондитер. Так пожалуйте в восемь часов прямо в дом к молодым. Я вашим людям растолкую, куда ехать. Волгин. Уж, верно, за Москву-реку? Кондитер. И, нет, ваше превосходительство, - рукой подать: тотчас за Яузским мостом. Волгин. Эге! Кондитер. Близехонько, ваше превосходительство, прикажите только ехать городом... пять минут езды. Слуга (входит в столовую). Карета готова... Волгин. Ну, прощай, любезный, мне некогда! Кондитер. Так мы можем надеяться? Волгин. Уж коли дал слово, так буду. (Уходит.) Кондитер (подходя к камердинеру). А вы уж, батюшка Антон Сидорыч, позаботьтесь о том, чтоб его превосходительство не запамятовал. Камердинер. Извольте. В восемь часов?.. Кондитер. Или в начале девятого. Да уж сделайте милость: как станете одевать генерала, так нельзя ли этак ленту-то... Камердинер. По камзолу? Можно, Кузьма Прохорыч, можно!.. Кондитер. А если его превосходительство не захочет? Камердинер. Кто? Барин?.. Помилуйте, не такой человек: ему что подашь, то и наденет... Кондитер. Так вы не забудете? Камердинер. Будьте спокойны! Кондитер. Покорнейше благодарю!.. От свадебного ужина будут остаточки, Антон Сидорыч, так позвольте вам прислать бутылочку винца, фруктов, того, другого... Камердинер. Сделайте милость! Кондитер. А что, его превосходительство всегда обе звезды изволит носить? Камердинер. Всегда. Кондитер. Очень хорошо!.. Прощайте, почтеннейший! Счастливо оставаться! (Уходит.) На другой день, то есть в пятницу, в восемь часов вечера вокруг дома Харлампия Никитича Цыбикова вовсе не было проезду: кареты, коляски, фаэтоны, по большей части не очень красивые, но почти все запряженные прекрасными лошадьми, стояли у подъезда, освещенного шкаликами. Разумеется, на самом видном месте красовалось раззолоченное ландо, в котором молодые только что возвратились из церкви. По всей парадной лестнице толкались незваные гости, то есть все уличные зеваки, все челядинцы соседних домов, кухарки, работницы и даже супруги и дочери мелких продавцов, которые, впрочем, пользовались явным покровительством двух хожалых, откомандированных из частного дома для соблюдения должной тишины и порядка при разъезде экипажей. В передней комнате стояли полковые музыканты; при появлении каждого нового гостя они играли туш. Все приглашенные на свадьбу были уже в полном собрании; в столовой толпились мужчины; в гостиной, по обеим сторонам молодых супругов, которые сидели рядом на диване, расположились огромным полукругом все гости. Нельзя было смотреть без удивления на великолепные наряды этих чинно и безмолвно сидящих барынь. Вот уж подлинно, чего хочешь, того просишь! Если вы заглядывали когда-нибудь на толкучий рынок, то уж, верно, любовались на этих обвешанных всяким тряпьем торговок, которые, как подвижные лавочки, расхаживают по рынку. Замените эти исковерканные женские шляпки, полинялые купавинские платки, измятые бусы, бронзовые сережки, изорванные букмуслиновые платья бархатными токами, блондовыми чепцами, турецкими шалями, жемчужными ожерельями, бриллиантовыми серьгами, изумрудными фермуарами, и вы будете иметь весьма приблизительное понятие о туалете этих дам, которые нацепляли и навешали на себя все свое наследственное и благоприобретенное приданое. Нельзя было также не подивиться этому чудному сближению ярких цветов, которые так редко сходятся друг с другом. Вы увидели бы тут и пунцовые токи с лиловыми перьями, и голубые платья с желтыми воланами, и даже желтые шали на оранжевых платьях, из-под которых выглядывали пунцовые башмачки, или, говоря по совести, башмаки, отделанные зелеными лентами. Харлампий Никитич принимал поздравления и лобызался со всеми гостями; но вместо обыкновенной в этих случаях веселости на лице его изображалось какое-то тревожное беспокойство. Он подошел к кондитеру и сказал ему вполголоса: - Что ж это, Прохорыч? Да уж будет ли он? - Не беспокойтесь, Харлампий Никитич, - отвечал кондитер, - что-нибудь позадержало. - Ох, боюсь, любезный! - прошептал Цыбиков. - Я кой-кому сказал, что у меня на свадьбе будут люди генеральные, в кавалериях, а как выйдет болтун, так, пожалуй, скажут: "Вот, дескать, летела синица море зажигать!.." Стыдно будет, Прохорыч! - Да уж будьте покойны, беспременно будет. Он обещался приехать ровно в восемь часов. - А теперь уже девятый. - Что вы говорите?.. Так, позвольте, я пойду вниз принять его превосходительство на крыльце, он должен сию минуту приехать; а вы уж извольте, Харлампий Никитич, подождать его в передней. - Зачем? Успею и тогда, как он подъедет. - Нет, Харлампий Никитич, неравно как-нибудь прозеваете, неловко будет! Ведь я это говорю для вас: чем почетнее вы примете его превосходительство, тем и для вас больше чести будет. Если вы встретите его в столовой, так все станут говорить: "Э, да, видно, этот генерал-то ни то ни се, так - из дюжинных... Верно, уж не важная персона, коли хозяин не облегчился встретить его в передней". - Правда, правда!.. Ступай, голубчик, вниз, да лишь только он подъедет, сейчас давай знать... А что, Прохорыч, для него, чай, можно музыкантам и марш проиграть? - Можно, Харлампий Никитич. - Знаешь, этак с трубами и литаврами?.. - Разумеется. - Ну, с богом! Ступай, любезный! Харлампий Никитич поговорил с музыкантами. Прошло еще несколько минут, которые показались ему часами; вот наконец подъехала к крыльцу карета. - Генерал! - раздался голос на крыльце. - Генерал! - повторили в сенях. - Генерал! - заговорили в передней. - Ух, батюшки! - промолвил Харлампий Никитич, обтирая платком свою лысину, - Насилу!.. Ну, ребята, валяй! Полковые музыканты грянули марш, и Захар Дмитриевич Волгин, в двух звездах и в ленте по камзолу, вошел в переднюю. - Ваше превосходительство, - сказал Цыбиков, - всенижайше благодарю за честь! - Отец молодой, - шепнул кондитер Волгину. - Ну что, - спросил Волгин, - прошел ли ваш угар?.. - Угар? - повторил Цыбиков. - А, понимаю, ваше превосходительство, о каком вы изволите говорить угаре! Куда пройти! Разве этак денька через два или три, а теперь все еще голова кругом идет. Нешуточное дело, ваше превосходительство! - Какая шутка, от этого иногда люди умирают! - Как-с? Что вы изволите говорить? - Я говорю, что от этого иногда умирают. - Не могу сказать, может быть, и бывали такие оказии. Оно-таки и тяжело, ваше превосходительство, очень тяжело! Кажется, дело обыкновенное, а, поверите ли, точно душа с телом расстается... Да милости прошу! Раскланиваясь направо и налево, Волгин прошел через столовую. В гостиной представили ему молодых, усадили подле них на канапе, и угощение началось. Стали подавать чай, выпили по бокалу шампанского, потом подали шоколаду, а вслед за ним водки, икры, семги, сельдей, и все гости по приглашению хозяина отправились в залу и сели за стол. Разумеется, Волгин занял почетное место, то есть с правой стороны подле молодых. Сам Харлампий Никитич не ужинал; он ходил вокруг стола и потчевал гостей. - Батюшка, ваше превосходительство, - говорил он Волгину, когда стали подавать двухаршинного осетра, - еще кусочек!.. Вот этот, прошу покорнейше! - Я и так взял довольно, - отвечал Волгин. - И, помилуйте, что за довольно! Кушайте во славу божию!.. Да вы не извольте опасаться! Вот белужина - дело другое, а свежая осетрина не вредит... Пожалуй, ваше превосходительство, уважьте меня, старика, поневольтесь! Варвара Харлампьевна, проси!.. Нет, уж не обижайте! Я осетра-то сам покупал. Варвара Харлампьевна, проси!.. Спиридон Иванович, что это с вами сделалось? - продолжал Цыбиков, обращаясь к посаженому отцу своей дочери, который ел за троих. - Вы, бывало, от хлеба-соли не отказывались. - Да, батюшка, - отвечал Спиридон Иванович, поглаживая свою козлиную бороду, - мы в старину от добрых людей не отставали. Да не те уж времена, Харлампий Никитич: жернова-то стали плохо молоть! - Нет, батюшка, кушайте, кушайте! Ведь наши старики говаривали: "Кто хозяина не слушает да его хлеба-соли не кушает, того и в гости не зовут". Вот после третьего блюда захлопали пробки, и шампанское запенилось в бокалах. - Здоровье его превосходительства Захара Дмитриевича! - возгласил кондитер. Волгин откланялся. - Здоровье Харлампия Никитича! Все гости осушили свои бокалы, один только Спиридон Иванович прихлебнул, пощелкал языком, наморщился и поставил свой бокал на стол. - Харлампий Никитич, - сказал он, - не прогневайтесь, я на правду черт. Что это у вас за вино такое? Да это не шампанское, сударь, а полынковое, ей-же-ей, полынковое! - Полынковое? - повторил с ужасом хозяин. - Да, батюшка! Коли оно от кондитера, так не извольте ему денег платить: горечь такая, что и сказать нельзя!.. - А, понимаю! - вскричал Цыбиков. - Слышишь, Варвара Харлампьевна: шампанское-то горьковато, надо подсластить. Молодые встали и поцеловались. - Извольте-ка отведать теперь, - продолжал Цыбиков. - Ну что, каково? Фу, батюшки, сластынь какая!.. - промолвил Цыбиков, осушив до дна свой бокал. - Словно сахарная патока!.. Язык проглотил! Если б Волгин не подливал воды в свое шампанское, то уж, конечно бы, возвратился домой очень навеселе: заздравные бокалы следовали беспрерывно один за другим. Пили здоровье отцов и матерей посаженых, здоровье родных и почти всех гостей поодиночке, общее здоровье всех присутствующих, общее здоровье всех отсутствующих и, наконец, здоровье дружек, то есть шаферов, из которых один давно уже не мог вымолвить ни слова и только что улыбался. Когда встали из-за стола, Волгин распрощался с хозяином, пожелал счастья молодым и отправился домой; вслед за ним стали разъезжаться все гости, и чрез несколько минут в доме Харлампия Никитича, кроме самых близких родных и посаженой матери молодой, не осталось никого. Меж тем у подъезда, несмотря на присутствие хожалых, происходила большая беспорядица: почти все кучера, которых, разумеется, угостили порядком, едва сидели на козлах; каждый хотел прежде другого подъехать к крыльцу; две кареты сцепились так плотно колесами, что не могли двинуться ни взад, ни вперед; один фаэтон лежал на боку; три кучера таскали друг друга за волосы, а четвертый порол их всех нещадно кнутом. По временам раздавались возгласы хожалых, но только трудно было разобрать, на каком они изъясняются языке, я думаю, потому, что и их также не обнесли чарочкой; к счастию, квартальный надзиратель, который, вероятно, предчувствовал, что без него дело не обойдется, явился в пору, взглянул, увидел, наказал и привел все в порядок. Ожидая конца этой суматохи, три или четыре гостьи стояли на крыльце. - Ну, нечего сказать, - говорила одна из них, толстая пожилая женщина, - дай бог здоровье Харлампию Никитичу, угостил он нас!.. Перепоил всех кучеров!.. - И, Мавра Ефимовна!.. - отвечала другая купчиха, несколько помоложе первой. - Да ведь нельзя же, так уж водится, дело свадебное - как не поднести гостиным кучерам! - Да ведь кучера-то правят лошадьми, Аксинья Тимофеевна. - Довезут, матушка! - Довезут!.. Покорнейше благодарю! Не знаю, как у вас, сударыня, а у меня одна только голова; как сломят, так другой не приставишь. Нет, матушка, вот на свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина не такой был порядок: людей не поили, да зато и гостей не обижали. - Помилуйте, да кого ж Харлампий Никитич обидел? - Не вас, Аксинья Тимофеевна; я и про себя не говорю, - что мне в этих почетах! Мы же с Харлампием Никитичем вовсе люди не свои - да и слава богу! Конечно, ему не мешало бы помнить себя и знать других; кажется, роду незнаменитого, на нашей памяти был сидельцем, - да я этому смеюсь и больше ничего; а скажите, матушка, что ему сделала эта бедная Федосья Марковна? - Что такое? - Ведь вы знаете, что Федосья Марковна по мужу внучатая тетка Харлампию Никитичу, да она же и сама по себе роду хорошего; у нее два каменных дома: один на Смоленском рынке, другой у Серпуховских ворот, и сверх того три лавки в бакалейном ряду, - так ее обижать бы не следовало. - Да чем же ее обидели? - Как чем? Так вы, матушка, не заметили? Ведь ее здоровье-то не пили? - Что вы говорите? - Право, так!.. Гляжу на нее: господи, боже мой, жалость какая, кровинки нет в лице!.. "Здоровье такого-то! Здоровье такой-то!" - а она, голубушка моя, сидит как оглашенная какая! - Ну, это нехорошо! - А угощенье-то, Аксинья Тимофеевна!.. - Что ж, Мавра Ефимовна, кажется, всего было довольно, всякие напитки, фрукты... - Да, хорошо! Я хотела попробовать грушу, да чуть было себе зуб не сломила. - Конфектов было очень много... - Ну, уж конфекты - эка диковинка: леденцы да патрончики! Стыдно домой привезти!.. Нет, сударыня, у Фаддея Карповича не то было, а публика-то какая была, публика!.. - Ну, вот уж касательно этого, Мавра Ефимовна, так, воля ваша, - кажется, и здесь публичность была недурная. - И, полноте, матушка! Всего-то-навсего один только генерал, да и тот, чай, от кондитера... А, вот мой фаэтон! Прощайте, Аксинья Тимофеевна!

  II

  НЕСКУЧНОЕ Несносен мне зимой суровый наш климат, Глубокие снега, трескучие морозы; Но летом я люблю и русские березы, И наших лип душистых аромат. Как часто в знойный день под их густою тенью В Нескучном я душою отдыхал...

  

  

  B......н Много есть садов лучше нашего Нескучного, которое скорее можно назвать рощею, чем садом; но едва ли можно найти во всей Москве и даже в ее окрестностях такое очаровательное место для прогулки, а особливо если вы идете гулять не для того только, чтоб людей посмотреть и себя показать. Это Нескучное, поступившее ныне в ведомство московской Придворной конторы, принадлежало некогда К.Ш., человеку доброму, радушному и большому хлебосолу. Я не знаю, кому принадлежал этот сад прежде, но только помню, что когда он не был еще собственностью К.Ш., то порядочные люди боялись в нем прогуливаться и посещали его очень редко. Тогда этот сад был сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк в полуформе, бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по воскресным дням приезжали в Нескучное пропивать на шампанском или полушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с дамами, которые, до изгнании их из Нескучного, сделались впоследствии украшением Ваганькова {Кладбище за Пресненской заставой, любимое гулянье простого народа. (Сноска автора.)} и Марьиной рощи. На каждом шагу встречались с вами купеческие сынки в длинных сюртуках и шалевых жилетах, замоскворецкие франты в венгерках; не очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в купавинских шалях, накинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактиров пахло пуншем, по аллеям раздавались щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры, разумеется на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского наречия: "Коман ву партеву!"; "Требьян!"; "Бон жур, мон шер!". Изредка вырывались фразы на немецком языке, и можно было подслушать разговор какого-нибудь седельного мастера с подмастерьем булочника, которые, озираясь робко кругом, толковали меж собою о действиях своего квартального надзирателя, о достоверных слухах, что их частный пристав будет скоро сменен, и о разных других политических предметах своего квартала. С изгнания цыганских таборов из Нескучного и уничтожения распивочной продажи все это воскресное общество переселилось в разные загородные места, и в особенности в Марьину рощу. Когда я познакомился с новым владельцем Нескучного, этот сад принял уже совершенно другой вид: дорожки были вычищены, знаменитый мост, соединяющий обе части сада, мост, который, к сожалению, теперь уж не существует, исправлен, укреплен и сделан безопасным; домики украшены; и к воротам сада подъезжали не одни уж рессорные тележки и ухарские пары, но очень часто четвероместные кареты, а по тенистым аллеям бегали миловидные дети и мелькали соломенные шляпки московских дам высшего общества. Потом выстроили в Нескучном Воздушный театр, то есть театр без кровли, на котором давали не только водевили и дивертисменты, но даже большие комедии, трагедии и балеты {Я очень помню, как однажды в проливной дождь дотанцевали последнее действие "Венгерской хижины" почти по колено в воде. (Сноска автора.)}. Эта новость понравилась, и Нескучное сделалось любимым гуляньем московской публики. Но знаменитость и слава земная - прах! Когда Нескучное было в ходу и жители Большого Калужского проспекта начинали уж поговаривать без всякого уважения о Тверской улице и при всяком удобном случае рассказывать с гордостью, что их дома в двух шагах от Нескучного, - за Петербургской заставою тихо и безмолвно вырастал опасный его соперник. Петровский парк был еще в младенчестве, но он мужал не по дням, а по часам, и вдруг, как будто бы волшебством, возникли на чистом поле прекрасные дачи, разостлались широкие дороги, зазеленелись бархатные луга, усыпанные куртинами, поднялся красивый портик театра, прекрасного, как игрушка, на которую нельзя было не полюбоваться, и выросло из земли огромное здание воксала со всеми своими принадлежностями. Вся Москва хлынула за Тверскую заставу; Нескучное опустело, его Воздушный театр превратился в пепел, то есть он был продан на дрова; диковинный мост обвалился, и обыватели Большой Калужской улицы стали обращать внимание на каждую проезжающую карету, сбавили половину цены с найма своих домов и не хвастались уже своим соседством с Нескучным садом, в котором стало очень скучно, по крайней мере для любителей многолюдной толпы, то есть для девяноста девяти сотых частей гуляющей публики. Вот краткая современная история Нескучного. Теперь позвольте мне сказать о нем несколько слов в топографическом отношении и описать его так, как оно было в счастливые времена своей мимолетной славы и минутного величия. Этот сад, начинаясь от рощи, принадлежавшей князю Д.В. Голицыну, оканчивался за Калужскою заставой. Одной стороною он обращен к Донскому монастырю, другая тянется по крутым и гористым берегам Москвы-реки. Войдя главными воротами в широкую аллею, ровную и гладкую, как Тверской бульвар, вы никак не отгадаете, что вас окружают если не пропасти, то, по крайней мере, такие буераки, что я не советую никому ходить вечером по левой стороне аллеи, между деревьями, которые растут на самых закраинах обрывистых и глубоких оврагов. Когда вы доходили до конца аллеи, вам открывался на правой стороне окруженный цветниками господский дом со всеми своими принадлежностями. Этот дом исчез также с лица земли, но он отжил свой век. И тогда уже страшно было смотреть на этого маститого старца; сквозь тесовую обшивку, покрытую желтой краскою, проглядывали его трещины, точно так же, как, несмотря на толстые слои белил и румян, прорезываются глубокие морщины на лице какой-нибудь допотопной красавицы, которая хочет остаться вечно молодою. От дома начиналась прямая дорожка, ведущая на длинный мост. Не бойтесь, ступайте смело за мною: этот мост поставлен на деревянных срубах и хотя на взгляд очень подозрителен, но гораздо прочнее и надежнее господского дома. Вот мы дошли до его средины. Теперь остановимся, обопремся на перила и поглядим, что у нас под ногами. Если и это нельзя назвать пропастью, так что ж это такое? Овраг? Нет, воля ваша, у меня язык не повернется назвать таким пошлым именем первую диковину Нескучного. Представьте себе поросшее сплошным лесом ущелье, мрачное и глубокое для всякого человека с хорошими глазами и почти бездонное для того, кто имеет несчастие быть близоруким. Столетние деревья, растущие на дне его, кажутся нам деревцами, потому что вы видите только одни их вершины. Их корни омывает едва заметный проток, составляющий по ту сторону моста небольшой пруд. Если вы сойдете по извилистой тропинке на дно этой... ну, да, этой пропасти, то вам надобно будет лечь на спину, чтоб, не свихнув себе шеи, посмотреть на многолюдную толпу гуляющих по мосту, который как будто бы висит на воздухе. Но я не советую вам ходить в эту преисподнюю, если вы не любите ужей: это их подземное царство, из которого они выползают иногда в аллеи сада, вероятно, для того, чтоб полюбоваться на свет божий и погреться на красном солнышке. Сколько раз встречал я полночь на этом мосту! Я жил тогда в Нескучном. Однажды, - никогда не забуду этой ночи! - мне что-то не спалось; я встал, оделся на скорую руку и пошел бродить по саду. Ночь была лунная, воздух теплый, влажный, напитанный ароматом. Дойдя до средины моста, я остановился; мертвое молчание, густая тень деревьев и под ногами эта пропасть, - жилище пресмыкающихся и приют летучих мышей, - все располагало мою душу к каким-то таинственным ощущениям, все переносило ее в мир чудес и очарований. Мне казалось, что я стою у входа в знаменитую Волчью долину, что на дне ее льют роковые пули и Черный стрелок выглядывает из-за толстого пня сухой березы, которая, как мертвец в белом саване, отделяется от темной зелени живых деревьев. Вот яркий луч месяца прокрался между листьями и заблестел на чешуйчатой спине красноголового ужа; вот что-то зашелестилось над моей головою, и летучая мышь, крутясь по воздуху, исчезла в глубине ущелья. Вот набежала черная туча, луна скрылась за нею, мрак сгустился, и сотни светляков, как звездочки, затеплились на кустах и высокой траве, которая растет привольно на дне этих неприступных стремнин и буераков, и в то же самое время на вершине высокой сосны заохал вещий филин. Я не могу рассказать вам, что за странные ощущения, похожие на тихую грусть, не чуждые какого-то страху, но вместе с этим чрезвычайно приятные, овладели моей душою. Страх - чувство болезненное; но эта безотчетная робость, от которой замирает слегка наше сердце, имеет в себе какую-то неизъяснимую прелесть. Более часу простоял я как прикованный к одному месту; я не замечал, как звезды исчезали одна за другою, как скрылся месяц, как запылали облака и море света разлилось на востоке. Веселое чиликанье пробудившихся птиц заставило меня очнуться. Неугомонный филин давно уже убрался в свое дупло, летучие мыши также попрятались, и сквозь просвет частых деревьев засверкал позлащенный крест высокой колокольни Новодевичьего монастыря. Вы очень ошибетесь, если подумаете, что эта пиитическая ночь создалась в моем воображении. Всякий, кто живал в Нескучном, подтвердит мои слова. В этом саду попадаются очень часто ужи, водятся летучие мыши, блестят по ночам светляки, и, когда я жил в Нескучном, каждую ночь, перед рассветом, раздавались отвратительные крики сов и стонал зловещий филин. За этим мостом, которого теперь и следов не осталось, начинается другая часть сада. Прямая дорожка, проложенная между густых куртин березовых и липовых деревьев, приводила вас к одноэтажному домику, в котором некогда помещалась ресторация; в двух шагах от него на небольшом возвышении стояла беседка; она соединялась подземным ходом с нижним этажом другого домика, которого существования нельзя было и подозревать, потому что он выстроен был на скате глубокого оврага; из верхнего его жилья можно было пройти в беседку крытым переходом или какой-то висячей галереей, не очень благонадежною, но зато очень живописною. Все это было в совершенном запустении: кругом дичь, высокая трава, огромные деревья и немного пониже - источник прекрасной и чистой, как хрусталь, воды. Позади беседки небольшой мост соединял с садом что-то похожее на остров, который вместо воды окружен был со всех сторон обрывистыми оврагами, Теперь мы воротимся с вами назад и взглянем на великолепную липовую аллею, где вы можете и в самый полдень найти прохладную тень и укрыться от палящего солнца. Подле на пространном лугу возвышался некогда деревянный колизей под скромным названием Воздушного театра. Не знаю теперь, а тогда было тут прекрасное эхо, которое повторяло с удивительною точностию двусложные слова. Сколько раз, бывало, я приходил один или вместе с любезным семейством Ге...вых пробуждать этот чудный отголосок. Однажды под вечер я стоял уж с полчаса против театра и радовался, как дитя, когда эхо повторяло каким-то насмешливым голосом: "Девка!.. Кошка!.. Слушай!.. Молчи!.." - Не прогневайтесь, сударь, - сказал мне один из садовых сторожей, который уж несколько минут стоял подле меня и покачивал головою, - напрасно вы изволите этим забавляться. - А что, любезный? - Да так-с, нехорошо. - Почему ж нехорошо? - Ведь он не любит, сударь, чтоб его тревожили. - Его? Да о ком ты говоришь? - Ну вот, что вас передразнивает. - А что ж ты думаешь, кто это? - Известное дело - хозяин. - Какой хозяин? - Ну, иль домовой, сударь. Его трогать не надобно: ведь неровен час, как пристанет, так не отвяжется. - Ах ты, дурак, дурак! - сказал я с громким смехом. "Дурак, дурак!" - повторило эхо и захохотало так натурально, что бедный сторож вздрогнул, пробормотал что-то под нос и плюнул, вероятно, на лукавого, а может быть, и на меня как на совершенного безбожника. В конце липовой аллеи сходились две дорожки; одна шла направо, к Москве-реке, другая вела к самому живописному месту Нескучного. Мы зайдем туда после, а теперь я попрошу вас со мной на берег реки. Вот мы спускаемся вниз по изгибистой тропинке, перерываемой в нескольких местах деревянными лестницами, и сходим наконец на песчаный берег Москвы-реки. Позади нас пруд, за ним вдали, как будто опираясь на вершины деревьев, тянется длинный мост. Перед нами несколько красивых домиков, колодец и красивая галерея для ходьбы в ненастную погоду. Это заведение искусственных минеральных вод. "Какие минеральные воды? - спросите вы. - Да ведь они на Остоженке". Да, теперешние на Остоженке, а первые искусственные воды - воды, которыми никто не лечился, несмотря на то что они стоили очень дорого хозяину, были в Нескучном. Вот краткая история их начала, бытия и кончины. Один глубокомысленный испытатель естества, досужий и оборотливый немец, заметил хозяину, что в его колодце вода минеральная, потому, дескать, что в ней есть частицы известковые, железные и разные другие, и что хотя и в обыкновенной воде бывает не без примеси, но его колодезная вода имеет особенную целебную силу; но так как эта сила не то чтоб отличная какая сила, а только сила укрепляющая и утоляющая жажду, то не мешало бы завести около колодца и другие разные воды, имеющие разнородные силы, и что он берется сделать все это самым легким, вновь изобретенным способом, не требуя ничего, кроме посильного денежного вспоможения, необходимого для устроения сего филантропического и чисто европейского заведения. Добрый и благородный К.Ш., обрадованный мыслию, что он может положить основание такому благодетельному и общеполезному заведению, приступил немедленно к делу. Сначала, пока строили домики для ванн, залу для питья вод и галерею для прогулки больных, можно было видеть, по крайней мере, на что выходят деньги; но как дошло дело до химической части, то добрый К.Ш. призадумался. "Ох уж мне эти машины! - говаривал он довольно часто. - Не успеешь сделать одну, подавай другую! Да ведь как дороги, проклятые! Расходы ужасные, а взглянуть не на что. Ну, видно, плакали мои денежки!" И действительно, первая попытка завести в Москве искусственные минеральные воды не имела никакого успеха. Вот решились наконец прибегнуть к самому сильному и последнему средству: воды составлял и всем распоряжался все тот же глубокомысленный испытатель естества, а смотрителем при них, то есть сторожем, был простой русский человек; на место его сделали смотрителем какого-то физиканта с толстым чревом и важным лицом; у этого мусью была преудивительная фамилия, и он ни слова не говорил по-русски. Кажется, чего б еще? Нет, и это не помогло! В ванны никто не садился, воды не пили, в галерее не гуляли, а физикант брал по пятисот рублей в месяц жалованья, а испытатель естества придумывал все новые машины и сам назначал им цену. Тяжко пришлось хозяину! Конечно, он имел удовольствие пить свою собственную зельцерскую воду и потчевать ею своих приятелей, но если б счесть, во что обошлась ему эта забава, то для него гораздо бы выгоднее было вместо домашней зельцерской воды пить старый рейнвейн и потчевать своих гостей столетним венгерским вином. Между тем под руководством знаменитого профессора Лодера положено основание нынешнему заведению искусственных вод на Остоженке; их скоро открыли, они вошли в моду, и участь первоначального заведения была решена. Теперь не только не осталось следов ванн и галереи, но даже засыпан и колодец. Долго я добивался, но никак не мог узнать, кому вошла в голову странная мысль вырыть этот колодец? Он уже давно существовал, а никто не подозревал в нем никакой целебной силы; следовательно, нашелся же человек, который задумал выкопать колодец с обыкновенной, но только дурною водою на самом берегу реки, в которой вода весьма приятного вкуса. Однажды - это было в мае месяце - я встретился в Москве со старинным моим приятелем Б***. Он жил безвыездно в Петербурге и в первый еще раз в жизни приехал взглянуть на Белокаменную и поклониться ее святым угодникам. Если б я родился в Италии, то уж, верно бы, попал в цех записных чичероне. Одно из величайших моих наслаждений состоит в том, чтоб показывать приезжим все диковинки и редкости города, в котором я живу. Четыре дня сряду я угощал моего приятеля Москвою, возил его из одного конца города в другой, ездил с ним в Коломенское, Царицыно, Кунцево, к Симонову монастырю; сходил вместе с ним под большой колокол, взлезал на Сухареву башню и смотрел с Ивана Великого на матушку Москву православную; наконец дело дошло и до Нескучного. Я начал с того, что познакомил моего приятеля с хозяином; он обласкал приезжего гостя, показал ему свое целебное заведение и напоил нас зельцерской водою домашнего изделия. Мы оставили хозяина на берегу Москвы-реки, а сами пустились в гору, устали до смерти; наконец, пройдя мимо липовой аллеи, повернули направо, вышли на самое живописное место Нескучного и сели на скамье, чтоб отдохнуть и полюбоваться очаровательным видом, который вдруг развернулся под нашими ногами. Внизу излучистая река, за нею обширные луга и Новодевичий монастырь; правее, по берегу реки, длинный ряд красивых Хамовнических казарм, а за ними сады и бесчисленные кровли домов; еще правее, вниз по течению реки, огромный амфитеатр, составленный из белокаменных зданий и разноцветных церквей; подымаясь все выше и выше, он оканчивается усыпанным позлащенными главами державным Кремлем. При первом взгляде казалось, на его высоких башнях покоились небеса, посреди которых выше всего блистал на главе Ивана Великого животворящий крест, осеняя своею благодатью священные гроба угодников божиих, святые соборы и древнее жилище православных царей русских. Налево, вверх против течения реки, возвышаются на полугоре большое каменное здание и церковь - это Андреевская богадельня; выше начинается сад или роща, примыкающая к Васильевскому - великолепному загородному дому, который принадлежит теперь графу Мамонову. За Васильевским подымаются Воробьевы горы; они тянутся по берегу Москвы-реки к Смоленской заставе и оканчиваются там, где речка Сетунь впадает в Москву-реку. Все это можно окинуть одним взглядом и, не переменяя положения, сидя спокойно на скамье, любоваться в одно время и Москвою, и ее прелестными окрестностями. Мой приятель был в совершенном упоении. Великолепная Нева со своими островами и море, на которое москвичи смотрят с таким восторгом, давно уже ему пригляделись, а то, что было теперь у него перед глазами, он видел в первый раз. - Боже мой, - сказал он, - какой очаровательный вид! У нас все так гладко, единообразно, за сто шагов ничего не видно, а здесь - мы гуляем в саду, и вся Москва у наших ног!.. Вот одно из всех наслаждений, - продолжал он, - которое не оставляет пустоты в сердце, и одно только, которое доступно и понятно для всякого. - Доступно - это правда, - отвечал я, - но понятно ли для всякого - не знаю. И нищий может войти на гору, и у него будут перед глазами прелестные виды; но станет ли он ими любоваться - это другая речь. - Как? - вскричал мой приятель. - Да неужели ты думаешь, что необразованный простолюдин совершенно равнодушен к прекрасному и что один только просвещенный человек смотрит с удовольствием на живописное местоположение? Нет, мой друг, я уверен, что самый простой и безграмотный мужик поймет всю прелесть того, что теперь у нас перед глазами. Ведь это не картина, которую должно разбирать по правилам искусства; прекрасное в природе не подчинено никаким законам, оно пленяет нас без всякого предварительного разбора и нравится безотчетно, следовательно, действует одинаким образом и на того, кто проходил эстетику, и на того, кто не знает грамоты. - Полно, так ли, мой друг? Я уверен, что и в высшем сословии есть люди, для которых существуют прекрасные поля, а вовсе нет прекрасных видов. Я знаю одного довольно образованного человека, который, сидя теперь с нами, не заметил бы, что отсюда вся Москва как на блюдечке, а не спустил бы глаз с Лужников и, вероятно, сказал бы с восторгом: "Вот, батюшка, место-то!.. Что, если б все эти луга засеять клевером или завести трехпольное хозяйство!" А попытайся обратить его внимание на эту роскошную панораму, так он тебе скажет: "И, сударь, что такое вид! Была бы только почва хороша, а дальновидное место ничего! Вот моя деревня в лощине, да зато голый чернозем, а хочешь вдаль посмотреть, ступай на колокольню; с нее за пять верст кругом видно!" - Да это, мой друг, выродки: о них и говорить нечего! В их глазах только то и хорошо, что может приносить выгоду. Разумеется, тот, кто думает об одних доходах, не станет любоваться красотами природы, и я уверен даже, что бедный безграмотный человек поймет это высокое наслаждение лучше всякого богача, который заводит обширные сады и создает в них свою собственную природу, вытянутую в струнку, жалкую, изувеченную, или, не видав никогда солнечного восхода, приходит в восторг, когда на сцене театра подымается кисейный туман и всходит хрустальное солнце. Да вот, например, - продолжал мой приятель, - видишь ли ты вон там, за оврагом, на высоком холме будку? - Вижу. - Оттуда вид должен быть еще прекраснее здешнего. Не хочешь ли биться об заклад, что будочник, у которого этот вид с утра до вечера перед глазами, понимает всю красоту его и, может быть, не менее нашего им наслаждается? - Зачем биться об заклад, - сказал я, вставая, - пойдем и спросим его самого. - Пойдем, пойдем! - вскричал мой приятель. - Только не вздумай требовать от него красноречивых фраз и пиитических восторгов; не забывай, что он будочник и восхищается по-своему. - Не беспокойся. Мы вышли задними воротами сада и через несколько минут подошли к будке. В самом деле, от нее вид был еще живописнее. У будки стоял городовой страж пожилых лет. Этот хранитель общественного покоя был очень некрасив собою. На груди у него висели две медали, следовательно, он служил прежде в армии и дрался с неприятелем; но, вероятно, это было очень давно, потому что в нем вовсе уж не было заметно этой молодецкой выправки, которой отличается наш фронтовой солдат. Все лицо его было в морщинах, и красный нос с синим отливом почти касался подбородка, покрытого седой щетиною. Положив на руку свой грозный бердыш и прищурив левый глаз, он нюхал с расстановкою табак из берестовой тавлинки; казалось, он был совершенно погружен в это чувственное наслаждение и не замечал нашего присутствия. - Эй, будочник, послушай! - сказал мой приятель. Старый воин не пошевелился и даже не удостоил нас взглядом. - Будочник! - повторил мой приятель. Городской страж взглянул на него исподлобья, втянул в свой огромный нос последнюю напойку табаку и отвернулся. - Да он никак глух? - молвил мой товарищ. - Помилуй, - шепнул я, - где слыхано, чтоб к