Загоскин Михаил Николаевич - Москва и москвичи

лились, или меньше занимались делом; вы можете из этих двух заключений выбрать любое. В пригласительном билете на бал, который я получил от Андрея Николаевича Радушина, хозяин просил пожаловать к нему на бал и ужин в восемь часов пополудни. Это показалось бы мне довольно странным, когда бы я не знал, что Радушин хотел испытать, не съедутся ли к нему все гости часу в десятом, если он будет приглашать их в восемь. Я люблю сам делать разные опыты и, признаюсь, ожидал с нетерпением назначенного часа, чтоб посмотреть, как примет это нововведение московская публика и захочет ли она веселиться, не вредя своему здоровью и не утомляя бедного хозяина, которому после всех дневных и ночных хлопот, право, не мешало бы прилечь отдохнуть хотя в первом часу ночи. Я приехал к Радушину в половине девятого часа. Прекрасный дом его был освещен, как фонарь, у подъезда стояли жандармы, у дверей - швейцар, в сенях и по лестнице - лакеи в богатых ливреях, по всем комнатам - официанты, в обширной беломраморной зале музыканты настраивали свои инструменты, и во всем доме, кроме хозяина и его семейства, не было никого: я приехал первый. "Что делать, - подумал я, - времена переходчивы! В старину гости не только съезжались, но даже и уезжали по желанию хозяина, а теперь он просто не хозяин, а нижайший слуга тех, которым угодно к нему пожаловать, то есть должен за свою хлеб-соль покоряться безусловно их причудливой воле и модным капризам". Вот ровно в десять часов раздался второй звонок (первый раз прозвонили в колокольчик для меня); через несколько минут в приемной комнате, в которой помещался буфет, прошептали тоненьким голоском: "Ах, maman, я вам говорила, что рано!" И несколько дам вошло в первую гостиную. Через четверть часа прозвенели в третий раз, вскоре затем - в четвертый, потом чаще, чаще - и вот звонок забил тревогу; гости начали входить толпами, и наконец часу в двенадцатом ночи загремела музыка. Люди нетанцующие составили партии; несколько стариков, по прежней привычке, засели в вист, а все другие принялись козырять в преферанс - эту бестолковую, но забавную игру, которая сбила с поля и затейливый бостон, и глубокомысленный вист и завладела, вероятно, надолго всеми ломберными столами Российской империи. Звонок продолжал до самой полуночи возвещать изредка о приезде новых гостей. Впрочем, по моему замечанию, эти запоздалые гости были почти все молодые люди, которые надеялись еще натанцеваться досыта. Один только господин пожилых лет приехал в двенадцать часов; но зато как же он был и наказан! Как не принятая Хароном тень на берегах Стикса, скитался он, бедняжка, из одной комнаты в другую. Тут играют, там играют, везде играют, а он лишь только смотрит!.. Долго следил я за этим сиротой: то присядет он, сердечный, к висту, то приютится к преферансу. Вот за одним столом партия кончилась, осталось разыграть пульку. Надежда ожила в сердце бесприютного горемыки. Играли втроем, следовательно, он мог как-нибудь пристать четвертым, и вдруг - о, небеса!- на пульку ставят ремиз... два ремиза... десять ремизов!.. Я взглянул на запоздалого гостя и ужаснулся: лицо его осунулось, помертвело, не походило даже на человеческое!.. Чтоб рассеять неприятное впечатление, произведенное во мне отчаянием этого господина, я отправился смотреть танцы. Залитая светом огромная зала была наполнена гостями. Две французские кадрили, обхваченные со всех сторон толпами зрителей, помещались на таких малых пространствах, что танцующие едва могли шевелиться, а к дамам, которые сидели вдоль стен, не было никакой возможности подойти. Я заметил наконец в одном углу порожний стул: нелегко было до него добраться, но мне как-то посчастливилось; я протеснился вслед за двумя дамами сквозь толпу, нашел этот благодатный стул еще не занятым и сел. Моими соседями были: с правой стороны - одетая сильфидою толстая барыня лет тридцати, а с левой - какой-то господин, который, вероятно, так же, как я, приехал на бал вовсе не для того, чтоб танцевать. Несмотря на его довольно свежее лицо и румяные щеки, нетрудно было отгадать, что он давно живет на свете; на нем был форменный камергерский фрак, сшитый не очень модно, однако ж и не по-стариковски. Мне с первого взгляда понравилась его открытая и веселая физиономия. - Фу, какая духота! - прошептал этот господин, протирая свои золотые очки, которые запотели от жару. - Да, кажется, в зале очень тесно, - сказал я. - Ужасно! Впрочем, так и быть должно: что за бал, на котором и прохладно и просторно. Я что-то ему отвечал, и вот мы, слово за слово, разговорились наконец как старинные знакомые. - Позвольте вас спросить, - сказал я, - кто эта прекрасная брюнетка с огненными черными глазами, которая, проходя мимо нас, протянула вам свою руку? - О, - отвечал мой сосед, - это одна из самых блестящих созвездий нашего общества. В Лондоне ее непременно назвали бы львицею, а мы, москвичи, просто зовем ее любезной, милой женщиной, которая умела без танцев и карт привлечь в свой дом все то, чем может похвастаться московское общество. Вы встретите в ее гостиной и наших вельмож, и литераторов, и художников и, конечно, по ее приему не отличите действительного тайного советника от какого-нибудь ученого профессора или поэта. - Да кто же она? - спросил я. Мой сосед назвал ее по имени, и тут я узнал, что эта блестящая дама - жена человека, которого уважает вся Москва и которого нельзя не любить всякому, кто любит ум, честь и истинное просвещение. - Видите ли вы, - сказал мой сосед, - эту даму высокого роста в черном бархатном платье, вот направо, против самой люстры?.. - Какая прекрасная женщина! - вскричал я невольно. - Какой ангел доброты, сказали бы вы, если б она была с вами знакома. Знаете ли, почему я хотел обратить ваше внимание на эту даму? Она может служить живым доказательством, что из всех известных средств, сохраняющих нашу телесную красоту, самое действительное и самое верное заключается в чистоте и спокойствии души нашей. Знаете ли, что этой даме, которая, вероятно, кажется вам моложе своей соседки, хотя она пятнадцатью годами ее старее, знаете ли, что ей, - страшно вымолвить, - с лишком сорок лет. - Нет, вы шутите! - Уверяю вас! Прибавьте к этому, что она в жизни своей натерпелась много горя, но она не знала никогда ни злобы, ни зависти; сердце ее не волновали бурные страсти; она умела только любить и прощать, и вот вы видите, как она до сих пор еще прекрасна. Как жаль, что к ней подсел этот господин, одетый по модному парижскому журналу. Бедненькая, он задушит ее своими пошлыми французскими фразами! Посмотрите, как он развалился, как всякое движение его, как этот надменный взгляд, эта обидная улыбка, как все в этом русском денди напрашивается на дерзость и вызывает грубость на язык того, кто имеет несчастье с ним разговаривать. - А кто этот барин? - Да как бы вам сказать?.. Вы знаете, каких людей называли некогда на Руси баскаками?.. - Как же! Это были татарские сборщики податей. - Ну да! То есть чиновные и знатные татары, которые приезжали в Россию, чтоб сбирать оброки с русских крестьян, давить своей гордостию русских бояр, говорить с презрением о земле русской и потом, собравши, а иногда и награбив кучу денег, отправляться с ними обратно на житье в свою орду. Ну, вот этот господин точно такой же баскак: он живет всегда за границею, каждые пять лет приезжает на короткое время в Россию, чтоб собрать все недоимки со своих десяти тысяч душ, посмеяться над русскими обычаями, поговорить о нашем варварстве и невежестве, изъявить свое душевное презрение к земле, которая его поит и кормит, и потом, накопив побольше денег, отправиться снова проживать их в свою орду - Париж. - Да, вы правы! - сказал я. - Этот господин точно напоминает татарских баскаков, но, впрочем, он все-таки не татарин и, вероятно, хотя из приличия, скрывает истинные свои чувства. - Скрывает?.. Что вы?.. Он хвастается ими. Конечно, ему не всегда проходит это даром. Вот и на этих днях, споря с одним умным и почтенным стариком, который доказывал ему, что мы, русские, точно так же, как и все другие народы, созданы по образу и подобию божьему, он вошел в такой азарт, что сказал при всех: "Вы можете защищать, как хотите, вашу Россию, а я вовсе не патриот и говорю решительно: я жалею, что я русский". - "И все русские также об этом жалеют", - сказал весьма хладнокровно старик, оборотясь к нему спиною. Тут две дамы, проходя мимо моего соседа, кивнули ему ласково головами. - Вот, - сказал он, - я желал бы, чтоб этот полуфранцуз, о котором мы сейчас говорили, показал мне двух парижанок, которые были бы милее, просвещеннее и любезнее этих двух русских барынь. Как я люблю видеть их вместе! Вот эта, у которой белоснежное лицо, округленное руками самих граций, так привлекательно, так мило, у которой глаза, не черные, не голубые, а просто прекрасные глаза, кипят таким чувством и жизнию, - побеседуйте с нею, поговорите о чем вам угодно, и я уверен, что в два или три часа, которые покажутся вам несколькими минутами, она успеет совершенно обворожить вас своим умом, любезностию и заставит от души пожалеть о том, что вы не были с нею знакомы прежде. Другая дама, в лице которой вы можете заметить какую-то задумчивость, которая придает такую необычайную прелесть ее очаровательной улыбке, постарее годами, но она сохранила вполне эту мечтательность, эту живость ума и милую простоту, которые так часто гибнут вместе с нашей молодостью. Чтоб получить ясное понятие о тех женщинах, которые царствовали в аристократических гостиных Парижа, надобно видеть эту русскую барыню, когда она принимает гостей в своем роскошном доме. С каким тактом, или, говоря по-русски, с какою сметливостью, обходится она с каждым из своих гостей, как умеет самого неловкого и застенчивого провинциала сделать в несколько минут не только развязным, но почти любезным и как чересчур свободный щеголь становится в ее доме приличным, вежливым и скромным. Она несколько раз была за границею, объехала почти всю Европу и не вздыхает о том, что живет в Москве. У нее друзей немного, но если кто имел счастье попасть в число этих избранных, тот может смело быть уверен, что прекращение этой дружеской связи не зависит от какой-нибудь минутной прихоти или женского каприза; в этом случае она вовсе не женщина. - А, здравствуй, mon cher! - сказал, подойдя к моему соседу, смуглый мужчина, лет сорока пяти, приятной наружности и довольно видный собой. - Ба, ба, ба! - вскричал мой словоохотливый камергер. - Разгуляев! Ты в Москве? - Пятый день, мой друг. - Как это ты решился приехать на бал? - И сам не знаю! Да зато сейчас еду: надобно выспаться, я завтра рано поутру отправляюсь. - В Петербург? - Разумеется!.. А, да кстати: на будущей неделе в воскресенье я обедаю дома ровно в три часа, - не забудь, мой друг! Прощай! - Что это за господин такой? - спросил я камергера. - Что он, служит при почтамте, что ль? - Нет, он нигде не служит. Славный малый, хороший приятель, человек умный, любезный и сверх того большой путешественник. - Право? - Пренеутомимый! Беспрерывно в дороге. - Что он, путешествует по одной Европе? - Да, по одной Европе: из Москвы в Петербург, а из Петербурга в Москву; и надобно отдать ему справедливость, в этом отношении он истинно русский человек: ему семьсот верст нипочем. Сегодня он угощает вас обедом в своем московском доме, а через три дня сам обедает в Петербурге у кого-нибудь из своих приятелей; потом через неделю приедет к нам в Москву напиться чаю, и дней через пять после этого вы легко можете его увидеть в петербургском театре, а особенно если дают в первый раз новую оперу или балет. - Вот странная охота, - сказал я, - ездить так часто по этой скучной Петербургской дороге! - Странного тут ничего нет, - прервал с улыбкой мой сосед. - Один путешествует для того, чтоб видеть новые предметы, другой потому только, что любит быть в дороге. Мой приятель принадлежит к этому последнему разряду путешественников, а так как Петербургское шоссе едва ли не лучшее во всей Европе, так он круглый год по нему и катается... Однако ж, - продолжал мой сосед, обтирая платком свой лоб, - здесь становится уж слишком жарко. Не знаю, как вы, а я выпил бы охотно стакан лимонада. - И я от этого не прочь. - Так пойдем в буфет, - сказал камергер, вставая, - пойдем скорей, - повторил он, схватив меня за руку, - к нам идет одна дама, от которой я готов убежать на край света. - Что ж это за страшная барыня такая? - Она очень добрая женщина, но так раздушена этим гнусным пачули, что от нее пахнет за версту аптекой!.. И как могла быть мода на эти отвратительные духи?.. Какой-то запах камфоры, проникнутый мускусом... Фуй, мерзость какая! Я засмеялся. - Вам смешно, - продолжал камергер, - что я говорю с таким жаром о каких-нибудь духах. Да у меня личная к ним ненависть; я не могу хладнокровно говорить об этой заразе - да, заразе! Человек, раздушенный этой гадостью, походит на чуму; он заражает все своим прикосновением; ему стоит только пожать вашу руку, и вы на целый день получите запах египетской мумии. Мы вошли в буфет, то есть в столовую комнату, обставленную кругом прилавками, на которых в хрустальных чашах лежали грудами плоды и конфекты; в граненых разноцветных графинах стояли освежительные напитки и кипела вода в серебряном самоваре. В этой комнате было также довольно тесно. Пока мы дожидались нашей очереди, чтоб напиться лимонаду, один приземистый барин успел пропустить в себя пять чашек чаю и проглотить с полдюжины сдобных булочек, но, по крайней мере, он ничем не запасался, а в двух шагах от него какая-то пожилая барыня преспокойно набивала конфектами свой огромный ридикюль, который начинал уже принимать форму довольно увесистого кулька. Признаюсь, я очень обрадовался, когда заметил по выговору этой запасливой дамы, что она хотя и барыня, да только не русская. Меж тем камергер, напившись лимонаду, вступил в разговор с тремя господами, из которых один, судя по его речам, был петербургский житель, а двое других природные москвичи. Дело шло о бале, то есть эти господа, наперерыв один перед другим, критиковали всё. - Какой это бал! - говорил один из москвичей. - Это базар! Здесь недостает только гостинодворцев с бородами. - Да!- подхватил другой москвич. - Что за народ! С какой площади хозяин нахватал этих гостей? Я, конечно, видел до пятидесяти лиц, с которыми встречаюсь в первый раз отроду. - Но, вероятно, вы также встретили здесь и всех ваших знакомых? - сказал камергер. - Да, конечно; но я желал бы... - Чтоб хозяин пригласил к себе на бал только тех, которые имеют честь быть с вами знакомы? - Я не говорю этого, но согласитесь, однако ж, что если б выбор гостей был несколько построже... - Так их было бы гораздо меньше, - прервал камергер, - и, может быть, вы первые тогда бы сказали, что бал был скучен, вовсе не оживлен, что танцевать было некому, что в зале мерзла вода, а в гостиных надобно было сидеть в шубах. - Почему вы думаете, что я сказал бы это? - Не вы, так другой. Что ж делать: мы все любим осуждать, - уж такова натура человеческая вообще, а московская в особенности. - Я в этом случае, - сказал петербургский житель, - вовсе не судья; я человек приезжий и почти никого здесь не знаю, но если смею заметить, так мне кажется, туалет московских дам... - Хуже петербургских? - прервал камергер. - Вот это я очень часто слышу и, признаюсь, никак не могу отгадать причины этой разницы. Кажется, моды здесь те же самые, большая часть наших московских барынь бывают часто в Петербурге и за границею, модные торговки у нас также все француженки, так отчего бы кажется?.. Уж не климат ли этому причиною?.. Петербургский житель улыбнулся и хотел что-то сказать, как вдруг подошел к разговаривающим молодой человек, причесанный а-ля мужик, в широкополом фраке, который с первого взгляда походил на распахнутый сюртук, в бледно-палевых перчатках и щегольских сапогах из лакированной кожи. - Знаете ли, господа, - сказал он, - что делается на дворе? - А что такое? - спросил один из москвичей. - Уж не метель ли? - Не может быть, - сказал другой москвич, - теперь градусов двадцать морозу, а при таком холоде метели не бывает. - Совсем не то! - продолжал щеголь. - Наши кучера точно так же пируют на дворе, как мы веселимся здесь. - Наши кучера? - Да! Их поят сбитнем. - Неужели? - вскричал один москвич. - Diable! - прошептал петербургский житель. - Comme c'est Moscovite! - Да нет, ты шутишь! - сказал другой москвич. - Да, да! Уверяю вас, их поят сбитнем и кормят калачами. Москвичи и петербургский житель засмеялись. - А позвольте вас спросить, господа, - сказал камергер, - что тут смешного? Вместо того, чтоб смеяться, вам бы должно было сказать спасибо доброму хозяину за то, что он, угощая вас, позаботился и о том, чтоб кучера ваши, которые дрогнут всю ночь на морозе, посогрелись и отвели чем-нибудь свою душу. Неужели просвещенье и хороший тон требуют непременно, чтоб эти невольные участники ваших ночных забав не имели никакой отрады? Неужели радушный хозяин, который хочет, чтоб не только господа, но и слуги их остались довольны его угощением, должен казаться вам смешным потому только, что это не водится ни в Париже, ни в Лондоне?.. Эх, господа, господа! Перенимайте себе что хотите у иностранцев, обедайте в семь часов, приезжайте на балы в двенадцать, одевайте жен и дочерей ваших в газовые платья, тогда как в сенях, в которых они дожидаются своих экипажей, бывает подчас десять градусов морозу; одним словом, делайте все, что вам угодно, только оставьте в покое тех, которые не хотят еще, ради европейства, покинуть вовсе гостеприимные обычаи своих предков. Ведь уж этих чудаков осталось немного, - подождите, они скоро все переведутся. Еще годков десять или двадцать, и мы будем знать только по преданию, что русские были когда-то большими хлебосолами и славились своим роскошным гостеприимством. - Ну, в этом я с вами не соглашусь, - сказал щеголь с насмешливой улыбкой. - Я думаю, вы знаете, что гостеприимство есть добродетель всех непросвещенных и варварских пародов; следовательно, мы еще очень долго, а может быть и навсегда, останемся гостеприимными. Хотел бы я очень, - только никак не могу, - описать вам, хотя приблизительно, этот взгляд, исполненный глубочайшего презрения, которым отвечал мой бывший сосед на эту нелепую фразу московского европейца. - А вот, кажется, и мазурка! - вскричал франт. Он кинулся опрометью в залу, москвичи и петербургский житель отправились вслед за ним, и через несколько минут в буфете не осталось никого, кроме меня, камергера и той самой барыни, которая запасалась на всю зиму конфектами; только, видно, она успела найти где-нибудь складочное место, потому что ридикюль ее показался мне порожним. Часу во втором ночи гости стали понемногу разъезжаться, но большая часть, а в том числе и я, остались ужинать. Стол был прекрасный, вина также. "Ну, - думал я, отправляясь домой, - недешево стал этот праздник Радушину! И если не все довольны его балом, так уж, верно, все скажут ему спасибо за ужин". Размышляя таким образом, я сошел потихоньку с лестницы, послал моего слугу отыскать карету, а сам, накинув шубу, остался в сенях. Передо мной стояли два господина: один - человек нестарый, высокого роста и очень толстый; другой - пожилых лет, худощавый и весьма невзрачный собою. Они разговаривали вполголоса. - Ну, что, mon cher, - говорил худощавый, - что ты скажешь об ужине? - Да что, братец, - отвечал толстый, - так! Майонезы были порядочные, дичь плохо изжарена, а осетрина... избави господи! - Да, это правда: осетрина и дурно сварена, и без толку приправлена. Впрочем, кушанье и туда и сюда, блюда два-три было порядочных; но вино, mon cher, срам! Плохонькое марго, дюжинный сотерн; а шампанское!.. фу, дрянь какая, - рублей по осьми бутылка! Тут возглас жандарма, который прокричал мою фамилию, помешал мне дослушать разговор этих господ; я сел в карету и отправился. Дорогою, размышляя о всем том, что видел и слышал на этом бале, я вспомнил мой разговор с татарским мурзою Алтын-беем, с которым три года тому назад познакомился в Касимове. Этот татарин был родом из Самарканда, человек неглупый, и хотя он провел большую часть своей жизни на Востоке, однако ж понимал и говорил весьма порядочно по-русски. Он очень любил со мною беседовать о наших столичных обычаях, и вот слово от слова один из этих разговоров. - А что, бачка, хочу я у тебя спрашивать, - сказал однажды Алтын-бей, поглаживая свою густую черную бороду, - что такая балам? - Балам?.. То есть бал? - спросил я. - Да, бачка, - балам. - А вот что, Алтын-бей: какой-нибудь богатый барин или барыня выберет один вечер, осветит свой дом, наймет музыку, наготовит всякого кушанья, различных напитков и позовет своих знакомых - обыкновенно в девять или десять часов; они съедутся около полуночи... - Ай, ай, ай, бачка! Зачем так поздна? - Так уж водится. Одни гости сядут играть в карты, другие начнут танцевать, а третьи не делают ничего: ходят только взад и вперед по комнатам, кушают конфекты, всякие плоды, пьют разные прохладительные напитки и разговаривают меж собою. - Так, бачка, так!.. Ну а хозяина что? - Хозяин всех принимает, хлопочет о том, чтоб все были заняты, чтоб всего было довольно... - Так, бачка, так! Ну, хозяина много работа! - Да, конечно, хозяину и хозяйке хлопот довольно. Вот как натанцуются, наиграются и наговорятся досыта, сядут все ужинать, а там перед рассветом начнут разъезжаться; а как все разъедутся, так хозяева лягут спать. Вот что, Алтын-бей, называется балом. - Так, бачка, так! Ну, эта балам хорош!.. А что, хозяина многа деньга тратил? - Каков бал; иному хозяину бал стоит несколько тысяч рублей... - Ай, бачка, многа деньга! - Зато уж бал бывает хорош. - Правда, бачка, правда!.. То-та, чай, вся гость дает большая поклон хозяина. - Нет, любезный, плохо кланяются; напротив, почти всегда осуждают хозяина; на всех не угодишь: одному то не нравится, другому другое, а если в самом деле что-нибудь не так-то хорошо: музыка попадется дурная или дом худо освещен, - так распозорят хозяина на чем свет стоит. - Ай, ай, ай!.. Да зачем же хозяина и балам дает? Да что им, бачка, за охота за свои деньга лиха покупать? - Ну, уж на этот вопрос, Алтын-бей, и я тебе ответа дать не могу; спроси у них.

  VIII

  СЦЕНЫ ИЗ ДОМАШНЕЙ И ОБЩЕСТВЕННОЙ МОСКОВСКОЙ ЖИЗНИ

  СЦЕНА 2-я. ЖИВОПИСЕЦ О женщины, могу признаться, Что вы гораздо нас хитрей.

   И. И. Дмитриев В одном из кривых переулков, выходящих на Басманную улицу, в глубине обширного двора подымается выше всех соседних деревянных домиков двухэтажный каменный дом, обставленный, как и все барские дома, службами и флигелями. Басманная улица, некогда знаменитая, а теперь покинутая всеми московскими боярами, которых огромные палаты или стоят пустые, или давно уже перешли в руки богатых купцов, может быть причислена к самым отдаленным и спокойным частям города; следовательно, переулок, в котором находится этот каменный дом, принадлежащий действительной статской советнице Анне Ивановне Чокиной, вовсе не может назваться шумным; изредка только проедут по нем с обычным своим звоном и дребезжаньем ободранные дрожки какого-нибудь ванъки, прокатятся тяжелые роспуски ломового извозчика, пролетит на щеголеватом калибере купеческий сынок, и редко, очень редко прогремит по бойкой мостовой карета. Кой-когда пронесется по воздуху однообразный напев: "А дыни, мелоны!.. Вот садовая вишенья!" Или раздастся грозный голос хожалого, который щуняет дворника за то, что у него не подметен тротуар, или какой-нибудь замысловатый пьяница, которого два будочника тащут под руки, затянет охриплым голосом: "Мчится тройка удалая!" Одним словом, кроме самых редких и необычайных случаев, спокойствие и тишина, которыми наслаждаются жители этого переулка, не нарушаются ничем. Анна Ивановна Чокина - самая чиновная обывательница и почетная прихожанка в своем квартале и приходе. Она бездетная вдова; ей шестьдесят лет от роду; из этих шестидесяти лет пятьдесят девять она прожила безвыездно в Москве, а один год в своей владимирской деревне, да и то потому только, что в 1812 году ее выгнали из Москвы французы, которым она и до сих пор этого простить не может. Анна Ивановна занимает верхний этаж своего дома, а нижний, разделенный на две половины, ходит внаймах, так же как и два флигеля, из которых в одном живет булочник и помещается мелочная лавочка, а к другому прибита вывеска со следующею надписью: "Гребенное изделие и разные другие токарные производства". Не подумайте, однако ж, что Анна Ивановна пускает в свой дом жильцов по необходимости. О нет!.. У нее полторы тысячи душ крестьян и тысяч триста лежит в Опекунском совете; нельзя также сказать, чтоб она была скупа или слишком привязана к интересу, а меж тем всякий раз, когда жилые комнаты в ее доме или флигелях стоят порожними, она очень сокрушается, и вы никак не отгадаете отчего. Анна Ивановна - женщина властолюбивая: ей чрезвычайно приятно окружать себя людьми, которых благосостояние более или менее зависит от ее воли, то есть которым она может предписывать законы, оказывать милости, делать при случае выговоры, замечания, одним словом, иметь их под своим домашним полицейским надзором и управлением. Анна Ивановна говорит точно с такою же гордостию: "Мои жильцы", как говорит какой-нибудь немецкий принц: "Мои подданные", но, без всякого сомнения, гораздо более его занимается домашним их бытом, входит во все мелкие подробности их семейной жизни и наблюдает за их поведением. Конечно, эта управительная и полицейская власть хозяйки надо всеми жильцами дома не имеет никакого законного основания, но Анна Ивановна властна отказать всякому непокорному жильцу от квартиры, а это весьма важная статья, потому что она отдает покои в своем доме по таким дешевым ценам, каких решительно нет во всей Москве. А чтоб это обстоятельство имело более веса и сильнее действовало на умы жильцов, Анна Ивановна отдает предпочтительно квартиры в своем доме мещанам, мастеровым, не слишком известным художникам или, по крайней мере, весьма небогатым и нечиновным дворянам. Эта неограниченная власть хозяйки была бы очень тягостна для жильцов, если б правление ее было чисто деспотическое, но оно скорее может назваться патриархальным. В случае несчастия или болезни кого-нибудь из жильцов Анна Ивановна превращается из самовластной правительницы в нежную и попечительную мать: лечит больных, дает взаймы на бессрочное время тем, которые имеют в этом действительную надобность, а всего чаще мирит жен с мужьями и восстановляет порядок и тишину в семействах, в которых поселился раздор. Все живущие в доме Анны Ивановны, и свои и посторонние, никогда не называют ее по имени, а просто величают генеральшею. Если иногда хозяин мелочной лавочки, человек не очень трезвый, слишком порасшумится, жена скажет ему: "Что ты, Терентий, горланишь! Вон, посмотри, генеральша подошла к окну". И как бы ни был хмелен Терентий, он тотчас притихнет или начнет ругаться шепотом. Точно так же все работники токарного производства дерутся меж собой на дворе или поют заливные песни только тогда, когда Чокиной не бывает дома; и лишь только раздается вестовой голос: "Генеральша приехала!" - песни умолкают, бойцы, которых надобно уже было разливать водою, тотчас перестают драться, побежденный с подбитыми глазами и победитель с выщипанною бородою - оба весьма чинно кланяются ее превосходительству и отправляются выпить по чарке на мировую или, - если вражда их еще не потухла, - идут додираться на улицу. Познакомив своих читателей с ее превосходительством Анной Ивановной Чокиной, я прошу их перенестись вместе со мною в большую комнату, обитую штофом, который я не смею назвать зеленым, потому что он был зеленым еще до французов, а теперь сделался какого-то безыменного цвета, который, всего скорее, можно назвать радужным, потому что он местами походит еще на зеленый, местами на фиолетовый, а кой-где напоминает палевый. В глубине комнаты, между двух дверей из красного дерева, которые должны представлять два шкапа, тянется длинный диван; я также не могу вам сказать, чем обит этот диван, потому что он покрыт белым миткалевым чехлом. Перед диваном стоит круглый стол, за столом раскладывает гранпасианс пожилая барыня в ситцевом капоте и тюлевом чепце; подле нее на диване лежит толстая моська. В двух шагах от стола старушка лет семидесяти, также в ситцевом капоте, но только не в тюлевом, а кисейном чепце, сидит на стуле и вяжет чулок. Поближе к окну за пяльцами вышивают по канве две молодые девушки, толстые, здоровые и краснощекие. Старуха в тюлевом чепце- разумеется, Анна Ивановна Чокина; старуха в кисейном чепце - экономка ее Степанида Федоровна; обе швеи - горничные девушки: одна Матрена, другая Аксинья. Теперь не угодно ли вам, мои почтенные и любезные читатели, послушать разговор этих действующих лиц. Анна Ивановна (бросая с досадой карты). Опять не вышел!.. Нет, этот гранпасианс никуда не годится... Такая путаница!.. Аксютка, подыми карту!.. (Ласкает моську.) Что ты, Мопсинька, мой друг?.. Что ты так нахмурился... голубчик мой? Мопсу!.. Голубчик!.. Степанида Федоровна, что это он сегодня так храпит? Степанида Федоровна. Жирен, матушка. Анна Ивановна. И, что ты, помилуй, такой ли он был прежде... он исхудал; точно исхудал!.. Мопсинька мой!.. Мопсурушка!.. Матрешка, открой табакерку!.. Что это она стала так туго запираться?.. Надобно отдать ее нашему токарю поправить. А что, Степанида Федоровна, как он со своею женою? Степанида Федоровна. Да бог их знает, матушка Анна Ивановна; всю прошлую неделю жили, кажется, ладно: в воскресенье ездили вместе в Марьину рощу, приехали назад такие веселые, а сегодня поутру, говорят, опять была баталия. Анна Ивановна. За что? Степанида Федоровна. А кто их знает - чай, все за булочника. Анна Ивановна. Да ты проведай как-нибудь, Степанидушка; зайди к ним, узнай все толком!.. Ах, батюшка, какой ревнивец этот Григорий Иванов!.. Матрешка, подыми платок!.. Кажется, человек он неглупый, трезвый... Степанида Федоровна. И самый смирный, матушка! Да сожительница-то его такая нравная!.. Он слово, она десять. Вот недели три тому назад схватились они при мне ругаться. Где мужу!.. Так и засыпала!.. Уж она причитала, причитала! И отец-то его был пьяница, и мать гуляка, и бабушка ведьма киевская! Я говорю: "Полно, Кондратьевна, перестань!.. Что ты этак позоришь мужа? Ну, какой бы он ни был, хоть лыком шитый, а все-таки он тебе муж". Куда!.. Моя баба так на стену и лезет?.. Да такие начала слова говорить, что я не знала, куда и деваться!.. Ну, нечего сказать- язычок!.. Вот ей бы мужем-то нашего лавочника - у него бы она но много поговорила! Фу, какой крутой, матушка! Чуть жена не по нем, тотчас и за косу! Анна Ивановна. Скажите пожалуйста, какая же притворщица эта Кондратьевна!.. Вот прошлый раз, как я мирила ее с мужем, жалко было видеть: плачет, бедненькая, ну, вот так и разливается! И житья-то ей вовсе нет, и муж бьет ее походя. Ревнует ее к булочнику, а она о булочнике вовсе и не думает - да ведь божится, образ со стены снимает... Аксютка, что ты?.. Чему, дура, смеешься? Аксинья. Так-с. Анна Ивановна. Врешь, врешь!.. не так! Чему ты смеялась? Аксинья. Да так-с, ничему-с. Степанида Федоровна. Эх, матушка Анна Ивановна! Кондратьевна божится... Что эта божба? Коли наша сестра сама себя не бережет, так что ей образ со стены спять? Покаюсь, дескать, разом во всех грехах на исповеди. Анна Ивановна. Ах, батюшки!.. Да неужели в самом деле?.. Да если это правда, так я булочнику завтра же от квартиры откажу... Степанида Федоровна. И, ваше превосходительство, от этого не уйдешь! Мало ли есть таких же, как ваши, генеральных домов, а, поглядишь, в редком не живет какой-нибудь амурной дамы. Анна Ивановна. Что мне на других смотреть: мне никто не указ, Степанида Федоровна! Стану я в моем доме такие беспорядки терпеть! Степанида Федоровна. Да уж нынче такой свет, матушка! Бывало, девушка лет двадцати пяти не смеет вон из дому выйти. Побывает раз в году, об Святой, под Новинским, да и дожидается другой Святой. А теперь какая-нибудь девчонка лет семнадцати так-таки и норовит шмыгнуть каждое воскресенье в Марьину рощу, на Ваганьково, в Нескучное... Совсем избаловались! Анна Ивановна. Я этого и знать не хочу! Там что хочешь делай, но у меня-то в доме... Матрешка, вынеси моську!.. Нет, Степанида Федоровна, не стану я смотреть сквозь пальцы. Хочешь жить в моем дому, так живи честно! (Входит управитель.) А, Прокофий!.. Ну что, был у квартального? Прокофий. Был, ваше превосходительство; поручика не застал дома, так ходил к самому надзирателю. Приказал вам доложить: "Я, дескать, для Анны Ивановны готов бы все сделать, ее превосходительство первый человек в моем квартале; да только, дескать, никак нельзя жильца выгнать тотчас из дому; это, дескать, противно городовому положению; всякому жильцу дается для приискания новой квартиры законный срок". Анна Ивановна. Как? Так этот негодяй, который нанимает у нас внизу под самой моей спальней, не выедет сегодня? Прокофий. Нет, сударыня, он еще с неделю у нас проживет. Анна Ивановна. Что ты говоришь?.. Целую неделю! Прокофий. А может быть, и дольше; время-то пришло такое, сударыня. Вот зимою можно было бы как-нибудь понудить: вьюшки у печей обобрать, окно выставить, а теперь что станешь с ними делать?.. Анна Ивановна. Правда, правда!.. Нельзя ли как-нибудь хоть чрез неделю-то его выжить? Прокофий. Да не прикажете ли сходить к частному? Он, может быть, покруче повернет. Анна Ивановна. Сходи, Прокофий, сходи!.. Вот навязали себе какого жильца на шею. Невежа, грубиян!.. На прошлой неделе я иду садиться в карету, гляжу, этот пострел стоит в сенях - подбоченился таким фертиком! А ведь не на что взглянуть: плюгавец этакий, фрачишка истасканный, все швы белехоньки, жилетка замасленная, а туда ж, одет по моде - вперетяжку, волосы в кружок, бородка, в желтых заштопанных перчатках, ну точь-в-точь запачканная модная картинка! Вот я думаю: поклонится! Как бы не так!.. Вытащил из кармана роговую лорнетку, воткнул в правый глаз да и смотрит на меня, как будто б в стену! Головой не пошевелил, мужик этакий, неуч! А вчера сажусь в карету - глядь: стоит, голубчик, у окна, в изорванном халатишке, в какой-то жидовской ермолке, и так-то важно курит свою копеечную сигарку! Ну, хоть бы вид сделал, что хочет спрятаться; нет, так и лезет вон из окна!.. Наглец этакий, нахал!.. А все, Прокофий, твое несмотренье!.. Ну как не видеть с первого взгляду... Прокофий. Помилуйте, ваше превосходительство, ведь жильцы-то всякие бывают - не узнаешь. Вот если б нам попался еще такой же жилец, как этот живописец, который нанимает внизу другую половину... Анна Ивановна. Да, нечего сказать, учтивый человек! Третьего дня, как я приехала от моей сватьи, он из кареты меня высадил... И вид у него такой приятный! Да что бы ему вовсе не переехать к нам жить? Ведь он здесь не ночует, Прокофий? Прокофий. Нет, сударыня, никогда не ночует. Он живет у родного дяди на хлебах, а сюда приходит только рисовать. Дядя-то у него человек семейный, - тесненько, негде ему со своим инструментом расположиться, так и нанимает для этого квартиру. "Ко мне же, - говорит, - господа приезжают списывать с себя портреты, а иногда и барыни, так надобно же иметь для этого особую квартиру. Вот, - говорит, - и теперь снимаю по секрету портрет с одной барыни; хочет, дескать, в именины подарить своему мужу". Анна Ивановна. Это не та ли, Прокофий, что раза по два в неделю приезжает? Прокофий. Должно быть, та, сударыня; она и теперь здесь. Анна Ивановна. Что ж он так долго с нее списывает? Прокофий. Да говорит, четыре портрета уж перепортил, не может потрафить. Анна Ивановна. А что, узнал ли ты, кто эта барыня? Прокофий. Никак нет, ваше превосходительство. Анна Ивановна. Как же, я тебе приказывала... Прокофий. Да в прошлый раз, как она изволила приезжать, меня не было дома. Анна Ивановна. Смотри же, сегодня узнай непременно. Прокофий. Слушаю, сударыня. (Входит слуга; Прокофий уходит.) Анна Ивановна. Что ты? Слуга. Андрей Сергеевич Перебиваев. Прикажете принять? Анна Ивановна. Проси!.. Давно он ко мне не завертывал. То-то, чай, вестей-то привез!.. Все знает, что делается и в своих и в чужих краях; а уж о Москве и говорить нечего, все дома ему приказаны. И как он успеет везде побывать, все выведать... Степанида Федоровна. На том стоит, матушка! И люди-то у него все так приметаны, шныряют везде да все пронюхивают. Анна Ивановна. Вот охота, подумаешь, мешаться в чужие дела; видно, своих-то мало! (Входит Перебиваев.) А, редкий гость!.. Андрей Сергеевич!.. Прошу покорно!.. Перебиваев (целуя руку у Чокиной). Здравствуйте, Анна Ивановна! Как ваше здоровье? Анна Ивановна. Да так, батюшка. Бог грехам терпит, живу понемногу. Забыл ты меня, старуху! Легко ли, целых два месяца! Перебиваев. Да меня в городе не было. Анна Ивановна. А где ж ты был? Перебиваев. Все разъезжал по разным подмосковным; был у графа Яворского, у княгини Луцкой, у Дедюнина, ездил к Троице... Анна Ивановна. Один? Перебиваев. Нет; нас ездило четырнадцать человек, целое общество, - в аериэне... Анна Ивановна. В чем, батюшка? Перебиваев. В аериэне - это род большой крытой линеи на лежачих рессорах. По гладкой дороге спокойно, очень спокойно!.. Неловко только, что сидишь боком и ног нельзя протянуть да по сторонам ничего не видно, и если пойдет дождь, так, я вам скажу, нитки живой не останется!.. А впрочем, приятно, очень приятно! Прекрасная выдумка!.. О, французы на это мастера! Анна Ивановна. Да полно, батюшка, хвалить этих французов!.. Меня выгнали из дому... Москву сожгли... разбойники этакие!.. Скажи-ка лучше, что новенького? Перебиваев. Не спрашивайте! Я ничего не знаю. Я все ездил по деревням, иностранных газет в глаза не видел... Слышал я как-то мимоходом, что англичан поколотили в Индии да в Испании также дела плохо идут... Анна Ивановна. И, батюшка, что нам до чужих! Ты мне скажи, что в Москве-то делается?.. Перебиваев. Да ровно ничего. Москва пуста; в театре никого, в Петровском парке очень мало, в воксале бывает человек по двадцати - тоска, да и только! А, кстати!.. Вы знаете Ивана Андреевича Хлынова? Анна Ивановна. Как же, батюшка, с его покойной женой мы были большие приятельницы. Перебиваев. Женился. Анна Ивановна. На ком? Перебиваев. На мадаме, которая была при его дочерях. Анна Ивановна. Как? На этой немке Шарлотте Карловне? Перебиваев. Да, да, я и на свадьбе был. Венчались у Николы в Звонарях. Анна Ивановна. Скажите пожалуйста!.. Сын в службе, дочери- невесты!.. Ах он, старый дурак!.. Перебиваев. Посмотрите, они приедут к вам с визитом. Анна Ивановна. Не приму, батюшка, не приму! (Входит Ольга Николаевна Влонская.) Влонская. Здравствуйте, тетушка! Анна Ивановна (вставая с дивана). А, Ольга Николаевна!.. Здравствуйте, матушка!.. Милости просим, прошу покорно садиться! Влонская. Вы на меня сердитесь, тетушка? Анна Ивановна. За что, Ольга Николаевна?.. Что вы у меня не были три недели?.. Помилуйте, да кто нынче за это сердится?.. Вы же, матушка, женщина модная, живете в большом свете... Стыдно, племянница, стыдно!.. Ну, да бог с тобою!.. Здравствуй, мой друг! (Целуется с Влонской и сажает ее подле себя.) Перебиваев. Как ваше здоровье, Ольга Николаевна?.. Влонская. Слава богу, Андрей Сергеевич! Да с вами что делается?.. Я вас нигде не встречаю. Перебиваев. Меня не было в Москве. Влонская. Ведь это ваши дрожки стоят на дворе? Перебиваев. Мои, Ольга Николаевна. Влонская. А чья ж карета?.. Анна Ивановна. Это, матушка, какая-то барыня приехала к моему жильцу... Влонская. К вашему жильцу?.. Анна Ивановна. Да, портретный живописец... Влонская. Вот что! Так у вас в дому atelier?.. А что, этот живописец старик? Анна Ивановна. Нет, человек молодой. Влонская. Хорош собою? Анна Ивановна. Так себе!.. Однако ж довольно приятной наружности. Ну что, племянница, что в вашем свете новенького? Влонская. Ничего, ma tante; одно только, да я думаю, вы слышали: Зоринские выдали старшую дочь свою за какого-то французского графа. Перебиваев. А, кстати! Хотите ли, я расскажу вам об этой свадьбе престранную историю! Влонская. Ах, сделайте милость! Анна Ивановна (покачивая головой). Выдали свою дочь за француза!.. Ох, напрасно! Перебиваев. Подлинно напрасно, Анна Ивановна! Да вот изволите видеть: этот француз обещался остаться навсегда в России; малый ловкий, прекрасный собою - ослепил!.. Третьего дня была свадьба, а сегодня поутру я приехал их поздравить. Вслед за мной приезжает Иван Иванович Тумаков. Ну, вот этот старик, - вы знаете, Анна Ивановна, у которого жена такая вертлявая, хорошенькая!.. Он еще возил ее лечить прошлого года в Карлсбад - ну, знаете!.. Зоринский, как следует, подвел к Ивану Ивановичу молодого - гляжу, мой Тумаков смешался, покраснел; а когда хозяин назвал своего зятя по имени, так он совсем растерялся: прошептал что-то сквозь зубы, присел на минуту да и вон. Я думаю: "Что такое? Тут что-нибудь да есть!" Вот я вслед за Тумаковым; он домой, я к нему. "Иван Иваныч, - спросил я, - что это вы были так сконфужены?.. Вы как будто бы испугались этого француза?" - "Ох, батюшка, - сказал Тумаков, - бедные Зоринские! Ведь они дочь-то свою погубили!" - "Как так!" - "Да так: этот француз вор!" - "Вор! Что вы говорите, Иван Иванович?" - "Да, батюшка, вор! Вы знаете, мы прошлого года ездили в Карлсбад; на водах обыкновенно бывает всякий сброд. Вот и этот француз там был. Мне он с первого взгляда показался что-то подозрительным. Граф!.. Какой граф? Не графские вовсе ухватки. А делать нечего - на водах зала общая. Вот этот француз танцует с той, с другой, танцует и с моей женой и этак, знаете ли, куртизанит. Да это мне ничего! Я знаю мою Катеньку: у нее, батюшка, не много выторгуешь! Вот однажды пригласил нас к себе на вечер князь Дунаев: он также со всем семейством приехал на все лето в Карлсбад; меня посадили играть в вист, а Катенька, которая с утра еще жаловалась на мигрень, отправилась домой; мы сели играть этак часу в десятом. На втором роберте с хозяином сделалось дурно; во всем доме поднялась такая суматоха: жена плачет, дети в тревоге; послали за доктором. Ну, разумеется, какой уж тут вист! Все гости по домам; отправился и я. Мы нанимали домик у самого выезда. Вот я подошел к дверям, начал звонить в колокольчик; вдруг вижу - прыг кто-то из окна! Я закричал: "Воры, воры!.." Бросился за мошенником, поймал его за фалду; он обернулся - глядь: французский граф!.. У меня так руки и опустились!.. Слышу, и в доме кричит Катенька: "Воры, воры!.." Я совсем потерял голову... Меж тем этот самозванец граф вырвался да и давай бог ноги... Я кричу: "Держи, держи!" Кому держать: на улице пусто. Вот наконец выбежали из моего дома люди, а я скорей к жене; вхожу в спальню - бедная Катенька лежит без чувств!.. Представьте себе: только что хотела она раздеваться, вдруг слышит, что окно потихоньку растворилось и какой-то человек шмыг прямо в комнату. В эту самую минуту я позвонил у дверей, а вор и назад тою же дорогою. Катенька говорит, что видела у него в руке нож и так испугалась, что не могла никак рассмотреть его в лицо. Видно, этот разбойник не успел путем оглядеться: на бюро стоял ящик с ее бриллиантами, лежал кошелек с деньгами - все осталось цело. Пропало только любимое ее колечко с бриллиантиком, которое она только что сияла с пальца и положила на туалетный столик... Разумеется, батюшка, - прибавил Тумаков, - этот подложный граф в ту же ночь ускакал из Карлсбада. Только бедная моя жена так перепугалась, что после этого недели три была в беспрерывной истерике с утра до вечера, - плачет, да и только!" Анна Ивановна. Ну, батюшка, какая, в самом доле, странная история! Влонская (смеется). Да, очень странная!.. И Тумаков точно уверен, что этот француз вор? Перебиваев. Да хоть зарежь его: стоит в том, да и только. Влонская. Бедняжка!.. Перебиваев. А что всего-то забавнее: он это дело так не оставил и жаловался на другой день тамошнему правительству. Влонская. Нет, шутите? Перебиваев. Право! "Представьте себе, - говорит, - судья не хотел меня и слушать! "Вы, дескать, как-нибудь осмотрелись; этот граф человек известный; ну, может ли он быть вором?" - "Да помилуйте, - закричал я, - как же он не вор? Катенька видела у него в руке нож, он вылез из окна ее спальни; я сам это видел своими глазами!" И что ж вы думаете? Судья так и помер со смеху! Вот оно, батюшка, - прибавил Тумаков, - славны бубны за горами. Вот оно, правосудие-то, в чужих краях - ищи его!" Анна Ивановна. Да, батюшка, да! Конечно, лучше бы сидеть дома; и мужья-то бы меньше ветреничали, и жены-то были бы вернее. Влонская. Ну, этого, тетушка, не говорите! Кто не бережет своей репутации, тот будет вести себя дурно и в Париже, и в Карлсбаде, и в Москве... Анна Ивановна. Извините, матушка, - мы еще благодаря господа не дошли в этом до иностранцев. У нас есть и стыд и совесть. Не побоимся бога, так добрых людей постыдимся; а там ведь это нипочем. У нас в Москве барыня ездит в экипажах с лакеями, пешком пойдет - слуга позади. А ведь это, матушка, почетная стража; иная бы и свихнулась, может быть, да ведь нелегко, сударыня, взять себе в конфиденты какого-нибудь Егорку или Андрюшку. А там что?.. Воля! Наденет вуаль да и пошла себе бродить по улицам. Влонская. И, тетушка, женщина без правил найдет возможность и в Москве вести себя дурно. Анна Ивановна. Знаю, матушка, знаю! Бывают и услужливые знакомые - добрые вдовушки; есть и модные магазины. Муж дожидается в лавке, а жена пойдет платье примеривать, - все знаю! Да ведь не у всякой же есть такая сердобольная приятельница и не всякая также захочет поверить свою честь какой-нибудь модной торговке. Влонская. Вас, тетушка, не переспорить! (Вставая.) Однако ж прощайте! Я ведь к вам заехала на минутку; мне до обеда надобно еще сделать несколько визитов. (Анна Ивановна и Перебиваев встают.) Анна Ивановна. Так, так! Всегда на одну минуту. Влонская. Я завтра к вам приеду на целый вечер, тетушка. Анна Ивановна. Спасибо, мой друг, спасибо! Смотри же, не забудь! Влонская. Как это можно! (Анна Ивановна провожает Влонскую, которая, взглянув мимоходом в окно, останавливается.) А, вот уезжает эта дама, что списывает с себя портрет! Анна Ивановна. Постой-ка, матушка, и я взгляну - что она, какова собою. (Все подходят к окну.) Влонская. Вот она вышла садиться... Ах, да это Марья Васильевна! Анна Ивановна. Какая Марья Васильевна? Влонская. Чернозерская. Анна Ивановна. Какая Чернозерская? Влонская. Урожденная княжна Долина! Да вы, я думаю, были знакомы с ее матерью. Анна Ивановна. Давно, матушка, еще до французов. Так это ее дочь?.. Недурна собою! Влонская. Вот, тетушка, вы сейчас спорили... Да хоть эта Чернозерская - что, как вы думаете, она списывает с себя портрет, для кого? Анна Ивановна. Для мужа, матушка, я это знаю. Влонская. Вот то-то и есть, что не знаете! Они с мужем никогда не были за границею, а посмотрите, как живут! Муж разоряется на какую-то актрису, а жена влюблена в графа Сицкого. Я думаю, вы также слыхали об этом? Человек холостой, ни отца, ни матери, семь тысяч душ... Анна Ивановна. Скажите пожалуйста - этакий жених!.. Чем бы выбрать себе невесту, а он... То-то бы сек да сек! Перебиваев. Всех не пересечете, Анна Ивановна. Анна Ивановна. Да еще правда ли это?.. Я, матушка, не слишком верю этим сплетням. Бабочка молоденькая - может быть, немножко и ветреная... не остереглась, пококетничала, а уж тут и пойдут!.. Влонская. Да об этом вся Москва говорит. Анна Ивановна. Москва говорит! Да о чем наша матушка Москва не болтает? Пусти лишь только в ход какую-нибудь злость, она, моя голубушка, и пойдет плести!.. Такая кружевница, что не приведи господи! Влонская. Ну, если вы, тетушка, этому не верите... Анна Ивановна. Не верю, матушка! А если б это была и правда, так, верно бы, она не выбрала моего дома, чтоб списывать с себя портреты для любовников... А вот и мой жилец идет!.. Влонская. Кто? Этот молодой человек с портфелем?.. Так он-то списывает портрет с Чернозерской? Анна Ивановна. Да, мой друг! Он портретный живописец. Влонская. Хорош живописец!.. Андрей Сергеевич, посмотрите, посмотрите!.. Перебиваев. Что это?.. Граф Сицкий!.. Анна Ивановна. Кто, батюшка, кто?.. Перебиваев. Граф Сицкий, Анна Ивановна. Анна Ивановна. Как? Тот самый?.. Влонская. Да, тетушка, тот самый. (Смеется.) Перебиваев. Ну, ка