Загоскин Михаил Николаевич - Москва и москвичи

, между тем нам пора ехать опять за границу. Да уж на этот раз мы будем поумнее. Я нанял нового управляющего: этот будет надежнее - француз. А чтоб совершенно себя обеспечить, заложил пятьсот душ в Опекунский совет, и мы теперь повезем с собою чистыми деньгами с лишком сто тысяч. - Конечно, это гораздо будет вернее. А скоро вы отправляетесь? - Чем скорее, тем лучше; меня давит здешний воздух. - Да, кто привык жить в теплом климате... - И, monsieur Belsky... Помилуйте, один ли климат! Признаюсь, для меня удивительно, как можете вы, человек просвещенный и свободный, жить в этом мертвом, несносном городе. Вы знаете, любезные читатели, мою слабость к Москве, следовательно, можете понять, до какой степени этот вопрос показался мне обидным. - Вы, вероятно, не были никогда за границею? - продолжал хозяин. - Извините, - отвечал я, с трудом скрывая досаду, - я в молодости моей пошатался довольно по Европе. - В самом деле?.. Так что ж мне вам и говорить? Когда подумаешь, что мы перед этим Западом!.. А ведь туда же - гневаемся, когда французы называют нас татарами! - Нет, уж не гневаемся, - прервал я, - и не смеемся. Одна и та же глупость, повторенная тысячу раз, не может ни забавлять, ни сердить. - А! Да вы патриот! - сказала хозяйка точно таким же голосом, каким, вероятно бы, заговорил индийский брамин, узнав в своем собеседнике какого-нибудь презренного пария. - И, что ты, ma chere! - подхватил хозяин. - Богдан Ильич - человек умный и образованный, он путешествовал и, верно, согласится со мною, что в смысле просвещения мы почти еще татары. Кто ничего не знает, тому простительно думать, что мы - европейская нация, но тот, кто был в Париже - этой столице роскоши и просвещения, тот уж, конечно, этого не скажет. Когда подумаешь, что такое эта парижская жизнь! Какая цивилизация!.. Утонченный вкус!.. Какое разнообразие забав! Не успеваешь наслаждаться... Ну, точно ходишь в чаду, - очнуться некогда!.. Вот, например, в Париже я гулял каждый день по бульварам, а здесь куда я пойду?.. - Куда вам угодно. Мало ли у нас гуляний? Не говоря об окрестностях, в самой Москве: бульвары, кремлевские сады, Пресненские пруды, Нескучное... - И вы это называете гуляньями? - А каких же вам еще надобно? Все эти бульвары и сады содержатся в отличном порядке... - Боже мой!.. Да кто вам говорит о порядке? Вы мне скажите, кого я встречу на этих гуляньях? - Вероятно, всех тех, которые любят гулять. - То есть двух-трех порядочных людей и целую толпу оборванных мужиков, запачканных прачек... - Так что ж? Я думаю, эти особы встречались с вами и на парижских бульварах? - Да разве парижская blanchisseuse - прачка - то же, что наша московская прачка? Разве французский крестьянин имеет что-нибудь общее с русским мужиком? Русский мужик!.. Ну, походит ли на человека этот медведь в своей дурацкой шапке, в своем отвратительном овчинном тулупе?.. - Да, это правда! - прервал я, вспомнив стихи одного из искренних моих приятелей: Ведь русский мужичок, конечно, тем и глуп, Что носит шапку и тулуп; Ему бы надобно, как умному французу, В холстинную одеться блузу И выйти этак на мороз... - Какое ослепление! - воскликнул хозяин. - Да вы, пожалуй, станете сравнивать наших горничных девок с парижскими гризетками, этими пленительными, милыми созданиями... Тут я заметил, что хозяйка поморщилась. Казалось, как будто бы слово "гризетка" напомнило ей о чем-то очень неприятном; но господин Лыков, не обращая внимания на пасмурное чело своей супруги, продолжал с возрастающим жаром: - О, эти парижские гризетки - прелесть! Какая ловкость, какая острота, сколько ума в этих бойких, резких ответах, за которыми они уж никогда в карман не пойдут... А какие талии!.. Какие ножки!.. Да что гризетки! Я вам скажу, monsieur Belsky, что мне случалось иногда, переменяя лошадей, слушать по целым часам, и слушать с наслаждением, разговоры французских почтарей, то есть простых ямщиков! Представьте себе положение человека, при котором говорят такие нелепости и который не может ни смеяться в глаза тому, кто их говорит, ни заставить его молчать, ни даже напомнить ему известный стих Грибоедова: "Послушай: ври, да знай же меру!" Я вас спрашиваю, что прикажете делать этому несчастному человеку?.. Уйти скорее прочь, скажете вы. Это-то именно я и сделал. Встал, раскланялся и ушел. Не подумайте, однако ж, любезные читатели, что я для вашей потехи рассказываю вам небылицы, - честью вас уверяю, что все это правда! Если мои записки имеют какое-нибудь достоинство, так это потому, что я ничего не сочиняю, а рассказываю только то, что слышал сам и видел собственными глазами. Впрочем, то, что я скажу в заключение, покажется вам еще невероятнее. Этот господин, который слушает с наслаждением разговоры французских ямщиков, слывет в своем кругу преумным человеком. "Куда же я теперь поеду? - подумал я, садясь в мою пролетку. - Да чего же лучше?.. Чтоб отдохнуть душою после такой неприятной беседы, поеду к тому, кого давно уже привыкла звать своим православная Москва, кто остался теперь едва ли не одним из числа тех гостеприимных бояр, которыми некогда была красна и славилась наша Белокаменная". Всегдашний житель Москвы, он так сроднился с нею, что кажется совершенно невозможным ни ему покинуть Москву, ни Москве остаться без него. Вельможа в полном смысле этого слова, он в то же время самый приветливый хозяин. Его прием всегда одинаков; он с равной лаской встречает в великолепных своих палатах и нечиновного человека, и первостепенного сановника царского. В этом отношении, как истинный русский боярин, он не знает никаких различий, и всякий гость, им приглашенный, становится для него дорогим гостем. Если я прибавлю к этому, что ни один бедный не отходит от него без подаяния и, конечно, не было еще ни одного несчастливца, которому он отказал бы в своем покровительстве и пособии, то уж, верно, вы, любезные читатели, догадаетесь, о ком я говорю, и назовете по имени того, кого я здесь назвать не смею. - Ступай к Пречистенским воротам! - сказал я кучеру. - К Пречистенским воротам? - повторил мой Петр. - Уж не к его ли сиятельству?.. - Ну, да!.. - А зачем мы к нему поедем, батюшка? Ведь он летом всегда изволит жить в своей подмосковной. - В самом деле!.. Совсем из ума вон!.. Так ступай на Каменный мост за Москву-реку.. - Да не прикажете ли, Богдан Ильич, заехать прежде к Буркину?.. Он близехонько отсюда, из Замоскворечья нам будет не по дороге; ведь нам придется ехать на Крымский брод. - И то дело! Поедем к Буркину. Матвей Юрьевич Буркии - давнишний мой знакомый; мы вместе с ним служили в двенадцатом году. Он старый холостяк, богатый, умный и честный, но несколько странный; впрочем, эти странности не мешают ему быть очень любезным человеком. Матвей Юрьевич принадлежит к числу тех москвичей, которые, живя в столице, любят в то же время пользоваться всеми удобствами и простором деревенского быта. Его деревянный, обшитый тесом дом окружен со всех сторон службами и всякого рода надворным строением. Тут все есть: и баня, и сушильня, и амбары, и голубятня, и застольная изба, в которой каждый день по колокольчику сбираются обедать человек тридцать дворовых людей. Разумеется, позади дома разведен сад с тепличкою, парниками, грунтовыми сараями и затейливой беседкою, которая немного пошатнулась набок, но все еще красива и очень походит издали на развалины греческого храма. Поросший густой травой обширный двор Буркина служит довольно сытным пастбищем для разных домашних животных, из числа которых, как вы сейчас увидите, одна презадорная скотина обошлась со мною самым невежливым образом. Когда я въехал во двор к Буркину и сошел с дрожек, мой Петр отправился с ними на другой конец двора и остановился подле конюшни, то есть, по крайней мере, шагов сто от дому. Я вошел в сени, гляжу - у самых дверей передней комнаты лежит врастяжку преогромный козел. Надобно вам сказать, что для меня нет ничего отвратительнее этого безобразного и зловонного животного, которое, по какому-то старому предрассудку, держат иногда вместе с лошадьми на конюшне, но мне и в голову не приходило, что с ним можно повстречаться в доме. - Вот нашли швейцара, - сказал я. - Эй ты, Васька, пошел прочь! Козел, не трогаясь с места, приподнял голову, мотнул рогами и взглянул на меня таким равнодушным и нахальным образом, что мне стало почти обидно. - Ах ты, скверная скотина! - закричал я. - Ты не хочешь встать? Так постой же, - продолжал я, толкнув его ногою, - вот я тебя потревожу! Пошел, пошел! Козел вскочил, отошел от дверей, а я протянул руку и только что хотел позвонить в колокольчик, как вдруг от сильного удара в правый бок повернулся назад и увидел перед собой проклятого козла, который, нагнув голову, готовился повторить свое нападение. Чтоб предупредить этот злой умысел, я схватил задорного Ваську за рога; но ведь этим не могло все кончиться: мне нельзя было позвонить, не выпустив из рук моего злодея, а он того только и дожидался. Этот забияка стоял очень смирно, не порывался, помахивал только бородкою, но я без труда мог прочесть в его лукавых глазах преступное намерение воспользоваться первой моей оплошностью и забодать меня до полусмерти. Не видя никакой возможности избавиться без посторонней помощи от угрожающей мне опасности, я решился прибегнуть к последнему средству, то есть вытащить козла во двор и довести его как-нибудь до моего кучера, но для этого мне надо было пятиться задом и тащить за рога этого дюжего козла, который, как будто бы отгадывая мое намерение, начал упираться, мотать головою и порываться во все стороны. Пока я с ним возился, во дворе у отворенных ворот собралась целая толпа мужиков, ребятишек и всякого рода прохожих; весь этот народ, глядя на мою борьбу с козлом, помирал со смеху. - Смотри-ка, смотри, - кричал один мужик, - как Васька-то порывается!.. Экий черт здоровенный!.. Барин-то не сдержит - право слово, не сдержит... - Погоди, погоди!.. - прервал какой-то оборванный мещанин. - Козел-то себе на уме!.. Вот как вырвется, так он его милость потешит!.. Ай да Васька!.. Молодец!.. Смотри, брат, хорошенько барина-то!.. Не поддавайся!.. Разумеется, все эти остроты возбуждали общий смех, да это еще ничего, и я бы на их месте посмеялся над пожилым человеком, который вздумал играть с козлом и таскать его за рога по двору. Но вот что было для меня досадно: все эти уличные зеваки явным образом были на стороне козла и, по-видимому, очень желали посмотреть, как он станет меня бить рогами. Вероятно, они бы и насладились этим потешным зрелищем, если б мой Петр не бросил лошадей и не прибежал ко мне на выручку. В то же время выскочил из передней слуга, а вслед за ним высыпали из застольной, кухни и людских человек двадцать всякого народа. Разумеется, козла схватили, поколотили и увели на конюшню. - Помилуй, братец, - сказал я слуге, который объявил мне, что барина нет дома, - как это можно пускать по воле такого злого козла? - Помилуйте, сударь, - отвечал слуга, - да наш Васька такой смиренник... - Хорош смиренник!.. Совсем было меня изувечил. - Скажите пожалуйста! Ах, он, проклятый!.. Да что это с ним сделалось?.. Уж не вы ли сами изволили его ударить или ногой толкнуть?.. Ну, этого он не любит!.. А все мальчишки набаловали. - Куда прикажете ехать? - спросил Петр. - Куда?.. Разумеется, домой: мне так заложило бок, что я вздохнуть не могу. В самом деле, бок у меня так разболелся, что я, приехав домой, послал за доктором и целую неделю просидел дома. Теперь вы знаете, любезные читатели, почему я вместо десяти предполагаемых визитов сделал только четыре и отчего стал менее любить эту простоту нравов и сельский быт многих москвичей, которые живут в Москве точно так же привольно и нараспашку, как привыкли жить у себя в деревнях.

  III

  ПЕРВОЕ МАЯ Сокольники, хоть вас поэты не поют, Не хвалят вас и вашу жизнь простую, - Но я люблю и ваш приют, И ваших сосен тень густую. - Отвори окно, Никифор! - сказал я. - Кажется, дождик перестал. - Нет еще, сударь, - моросит немножко, словно ситом сеет; да скоро пройдет: позади все прочистилось. - В самом деле? - Ни единой тучки, сударь; знатный будет день. - И подлинно, какой приятный, благорастворенный воздух, - сказал я, садясь подле окна. - Я думаю, будет градусов шестнадцать тепла? - Нет, сударь, в столовой на градуснике дошло до осьмнадцати. - В шестом часу после обеда!.. Да это почти летний день... Что это на улице так пусто? - продолжал я, помолчав несколько времени. - Хоть по нашему переулку ни ходьбы, ни езды большой нет, однако ж все-таки изредка и пройдет и проедет кто-нибудь, а вот с полчаса, как живой души не видно на улице. - Да кому быть, сударь, - вся Москва в Сокольниках. - В Сокольниках? Да разве сегодня первое мая?.. - А как же, сударь! - Скажи пожалуйста! Чуть было не пропустил любимого гулянья!.. Ступай, вели закладывать дрожки!.. Да я бы себе никогда этого не простил... Ну, что ж ты стоишь? - Батюшка Богдан Ильич! - сказал Никифор, почесывая в голове. - Прикажите заложить коляску, да и меня возьмите на запятках с собою: хочется взглянуть на гулянье. - Ну, хорошо! Да только вели закладывать проворней! - Разом будет готово, сударь! Не побывать первого мая в Сокольниках, а особливо в такую прекрасную погоду, не полюбоваться этим первым весенним праздником - да это бы значило лишить себя одного из величайших наслаждений в жизни! Забыть, что сегодня первое число мая!.. Что за странная вещь наша память! Я помню все, что читал тому лет тридцать и более назад; помню малейшие подробности моей детской жизни; помню даже иные сны, которые видел в ребячестве, - но имена и числа, как заколдованный клад, мне не даются. Из всех наук одна хронология была для меня решительно недоступной наукой; я никогда не помню ничьих именин и очень часто забываю имена моих приятелей. Хорошо еще, что у нас на Руси так много сиятельных, которых вместо того, чтоб называть по именам, можно величать графами и князьями. Без этого счастливого обстоятельства я был бы иногда человеком совершенно погибшим. Через несколько минут вошел ко мне Никифор и доложил, что коляска готова. Мешкать было нечего: от Пресненских прудов до Сокольников будет верст восемь, если не более; я отправился и проехал, не встретив почти никого, до самой Сухаревой башни. Тут стали показываться экипажи; пешеходов было мало, они обыкновенно отправляются на гулянье, как и везде, гораздо ранее. Повернув мимо Спасских казарм, я выехал к Красному пруду, из которого вытекает речка Чечёра. Я думаю, большая часть московских жителей и не подозревает существования этого ручья, впадающего в Яузу, которая столь же мало имеет права называться рекою, как этот проток - речкою. Впрочем, это общая привычка русского народа: он любит называть речками не только едва заметные ручьи, но даже стоячие, грязные пруды, - и крестьянка, отправляясь мыть белье на свою запруженную лужу, всегда скажет: "Я иду на речку". Когда я миновал Красный пруд, сцена совершенно переменилась: передо мною открылось большое плоское пространство, усеянное экипажами и бесчисленными толпами запоздалых пешеходов. Кареты, коляски, дрожки и щеголеватые купеческие тележки неслись шибкой рысью врассыпную по обширному Сокольничьему полю; большая часть из них съезжалась на деревянном мосту, перекинутом через другой ручей, который также, не знаю почему, называют речкой Рыбенкою. Вот вдали, на темно-зеленом поле сосновой рощи, окаймленной красивыми дачами, обрисовались белые столбы Сокольничьей заставы. Вот налево замелькали разноцветные кровли Красного села - села, в котором нет ни приходской церкви и ни одной крестьянской избы. Это собрание не дач, а загородных домиков, составляющих несколько улиц и переулков, походит на красивый уездный городок, в котором не построены еще соборный храм, гостиный двор и не устроена базарная площадь с присутственными местами. На левой руке, в близком расстоянии от заставы, была некогда знаменитая дача графа Растопчина. Теперь остались одни развалины дома и запустелый сад, по дорожкам которого растет трава и ездят иногда для сокращения пути мужички в своих телегах. Тут же проходит и водопроводный канал мытищинской воды, подымаемой посредством паровой машины в резервуар Сухаревой башни. От самой заставы начинается сосновая роща или, лучше сказать, бор, который примыкает к огромной лесной даче, известной под названием Лосиного острова. До заставы я ехал свободно и попал в веревку, или ряд экипажей, тогда только, когда въехал в широкую просеку, ведущую к обширному лугу. По обеим сторонам этой просеки толпился народ, а посреди двух рядов экипажей разъезжали разных родов кавалеристы: в мундирах, фраках, сюртуках и венгерках. Одни галопировали с большою ловкостью между каретных колес и, вероятно ради удальства, гарцевали и рисовались в самых тесных местах, заставляя прыгать своих борзых коней, покрытых пеною. Другие вели себя гораздо степеннее, ездили шажком, не вдавались ни в какие опасности и не тиранили своих лошадей, они, конечно, не обращали на себя внимания публики, но зато и не были смешны, как иные из этих лихих наездников, из которых один при каждом прыжке своей лошади бледнел как смерть и почти вслух творил молитву, а другой вследствие неудачной лансады перекувырнулся на воздухе и упал - к счастию, не под колеса, а подле колеса проезжающей кареты. Я после встретил его в роще и слышал, как он рассказывал какой-то даме, что лошадь его опрокинулась и хотя упала с ним вместе, однако ж никак не могла выбить его из седла. Более всех забавлял меня один щеголь - настоящая карикатура английского денди. Длинный, худой, с маленькой бородкою, в коротком сюртуке и цветном галстуке, он сидел на каком-то лошадином привидении, и ростом и статями похожем на чахлого верблюда; эта скаковая кровная кляча с отрубленным хвостом удивительно жеманилась: то пятилась боком, то припрыгивала, то скребла ногою землю, шла задними ногами в галоп, а передними рысью и при каждом ударе хлыста лягалась и перебрасывала своего ездока с седла к себе на шею. Он, впрочем, не терял никак от этого своей уверенности, сидел подбоченясь и сквозь стекло своей лорнетки, воткнутой в правый глаз, глядел на всех с таким величием и гордостью, что невозможно было от смеху удержаться. - Экий уродина! - шептал позади меня Никифор. - Да где это он достал такого аргамака? Чай, таких и на живодерне мало. Вон подошел к нему такой же долговязый мусью в суконном балахоне... - То есть в пальто, - сказал я. - Да почему же ты называешь его мусью? - Да должен быть какой-нибудь иностранец, батюшка. Посмотрите-ка: засунул обе руки в карманы. - Так что ж? - Как что, Богдан Ильич? У русского человека руки всегда на свободе: неровен час - поди их вытаскивай из карманов! - Что это у тебя, Никифор, всегда драка на уме! - Какая драка, помилуйте! А все-таки, сударь, знаете ли, этак настороже не мешает быть. "Еду - не свищу, а наеду - не спущу!" - Ну, полно, полно, заврался! - Слушаю, сударь! Я не доехал еще и до середины гулянья, а начал уж скучать и посматривать с завистью на свободных пешеходов, которые шли куда хотели и делали все, что им было угодно. Кто выезжает на гулянье не верхом, а в каком-нибудь экипаже, тот должен отказаться на несколько часов от величайшего из благ земных, от своей нравственной свободы. Он уже не лицо, а вещь, он не гуляет, а его возят под арестом в карете или коляске. Он желал бы ехать, а стоит не двигаясь на одном месте, хотел бы остановиться, а его везут вперед. Задумает ехать домой, а ему ради соблюдения порядка говорят: "Не угодно ли вам еще прокатиться?" - то есть проехать версты четыре шагом. Конечно, тот, кто является на гулянье в щегольском экипаже, имеет еще кой-какие вознаграждения за потерю своей свободы: для него гулянье то же, что выставка для фабриканта, сцена для актера и концертная зала для музыканта. Развались в своей откидной карете или коляске, он смотрит с наслаждением и гордостию на толпу, которая повторяет его имя и ахает от удивления, смотря на десятитысячную четверню. Мои весьма обыкновенные лошади не могли доставить мне этого "высокого" наслаждения, и, как бы я ни разваливался в моей старой коляске, никто не обратил бы на нее внимания, и потому я решился при первом удобном случае свернуть в рощу и отправиться гулять пешком. Благодаря искусству моего кучера-Петра, это желание через минуту исполнилось, и я снова вступил в права человека, то есть мог, как существо разумное и одаренное свободной волею, располагать моими действиями. Время было истинно прекрасное. Теплый, влажный воздух, напитанный ароматическим испарением сосен, весенние голубые небеса, кой-где подернутые прозрачными облачками, эта жизнь и всеобщее движение, эти то близкие, то отдаленные звуки полковых оркестров, расставленных по лесу, этот бесконечный ряд экипажей, посреди которых беспрестанно мелькали белые султаны и кивера лихих кавалеристов, эти балаганы, битком набитые людьми всякого звания, и аристократические палатки, наполненные прекрасными женщинами, эти веселые лица и веселый говор бесчисленной толпы народа, - все это вместе составляло такую великолепную картину, такой роскошный пир весны, что, глядя на него, сердце невольно радовалось и забывало всякое горе. Я прошел во всю длину гулянья, до обширной поляны, окруженной с трех сторон густым бором; на ней вокруг шатра, увенчанного елкою, и дощатого балагана, в котором показывали свое искусство канатные балансеры, толпился простой народ. В числе разносчиков, предлагавших свой клюквенный квас, каленые орехи, пряники, сайки и калачи, двое потчевали мужичков мороженым и несколько мальчиков занималось продажею сигар. Кто бы мог подумать, что заморская выдумка - мороженое и это табачное зелье, которое еще так недавно русский народ называл чертовой травою, найдут покупщиков у самых дверей питейного дома? Однако ж я видел своими глазами, как один мужичок с бородою курил сигару, а другой изволил кушать сливочное мороженое, но, к сожалению, это европейское наслаждение просвещенных народов не помешало им спустя несколько минут отправиться под елку. Возвращаясь к моей коляске, я присел отдохнуть на скамье подле одной палатки, которая, судя по выставленному у ее дверей самовару величиною с порядочную бочку, была одним из временных трактиров, разбросанных по всему гулянью. Я стал смотреть на проезжающие экипажи. Из числа их одна откидная карета, которая отличалась богатою английской упряжью, две щеголеватые кабриолетки и красивый штульваген, запряженный парою англизированных лошадей, обратили на себя мое внимание. Как страстный охотник до всех противоположностей, я полюбовался также патриархальною наружностью некоторых карет и долго смотрел на один дормез весьма пожилых лет, на козлах которого рядом с кучером сидела легавая собака. Вдруг кто-то звучным, тоненьким голоском произнес мое имя... Я обернулся: мимо меня проезжало целое дамское общество в огромной линейке. Этот простой экипаж показался мне красивее всех других; и подлинно, в ясный летний день что может быть прекраснее линейки, разумеется, если она так же, как в этот раз, служит для прогулки десяти или двенадцати красавиц, на которых вы можете любоваться, не подымая кверху головы и не заглядывая в узкие окна кареты. В то самое время, как этот подвижной цветник проезжал мимо, кто-то взял меня за руку; я оглянулся и увидел подле себя моего бального знакомца, камергера, который сказал мне с улыбкою: - Здравствуйте, любезный двойник! Вот мы опять с вами встретились; только сегодня это вовсе не случай: я искал вас по всему гулянью. Подвиньтесь-ка немного, я присяду подле вас и отдохну. Вот, - продолжал он, поместясь рядом со мною на скамью, - вот это можно назвать гуляньем! И просторно и тепло, народу бездна, вокруг зелень, пыли нет... - Так вы довольны сегодняшним гуляньем? - Очень! Мне так весело, что я даже без досады смотрю на эти уродливые шляпы, которые в нынешнее лето надели на себя все москвичи. - Да! Модные шляпы некрасивы: аршинная тулья, сплющенные крылья. - Знаете ли что, - прервал камергер, - мне, право, кажется, что парижане придумали носить на своих головах эти глупые башни для того только, чтоб испытать, до какой степени простирается наше рабское, безотчетное подражание всем их дурачествам. Я помню исковерканные шляпы a la Cendrillon, помню мягкие шляпы, которые походили на измятые колпаки, и остроконечные шляпы с едва заметными крыльями, напоминавшие своей формою цветочные горшки; все эти моды были очень безобразны, но их безобразие можно назвать красотою в сравнении с этим вавилонским столпотворением, которое мы должны носить вместо шляп, потому что так угодно Парижу. И добро бы еще, дурачились одни молодые люди, а то посмотрите: вон идет старик, он едва передвигает ноги, а на голове у него не шляпа, а каланча! Боже мой, да что ж это такое? Да будет ли когда-нибудь конец этому непонятному ослеплению? Перестанем ли мы когда-нибудь одеваться не только "рассудку вопреки, наперекор стихиям", но даже вопреки вкусу и красоте, из угождения к прихоти чуждого нам по всему народа. Придет ли когда-нибудь время, что одни только молодые, очень молодые люди и женщины, которые никогда не стареются, станут повиноваться законам моды, не размышляя о том, прилична ли эта мода нашему климату, обычаям и служит ли эта мода если не к удобству и спокойствию, то, по крайней мере, к украшению нашей наружности. Этот длинный монолог моего соседа был прерван каким-то невнятным шепотом: один щеголеватый экипаж обратил на себя всеобщее внимание. Прекраснейшая коляска, четверня великолепных лошадей, богатая упряжь - все в этом экипаже должно было возбуждать удивление и похвалу, а вместо этого я слышал вокруг себя какой-то насмешливый хохот и восклицания, из которых некоторые были даже не очень вежливы. - Что ж это значит? - спросил я. - Чему смеются эти господа? Да это самый лучший экипаж из всего гулянья. Лакей и кучер одеты прекрасно, и в коляске сидит человек вовсе не смешной наружности... Мне кажется... да, так точно... он... должен быть иностранец? - Вы не ошиблись! - отвечал камергер. - Верно, какой-нибудь чиновник посольства? - Не отгадали. - Так, вероятно, знаменитый путешественник? Камергер покачал отрицательно головой. - А, понимаю! Мотоватый сынок богатого банкира? - Совсем не то. - Да кто, кто ж он такой? - Артист, и даже не первоклассный. - Нет, шутите? - Право, не шучу. Эта четверня представляет сбор двух концертов, а коляска, вероятно, куплена ценою нескольких музыкальных вечеров. - Так он музыкант? Бедняжка! Ну, если он как-нибудь вывихнет палец? - Да, это будет грустно: ведь вовсе не весело при свисте и хохоте толпы пересаживаться из этой великолепной коляски на какие-нибудь оборванные дрожки плохого извозчика. Ну, теперь понимаете ли, чему смеются? - Да, это и смешно и жалко. - Нет, покамест только смешно. Вы знаете басню о лягушке, которая хотела сравняться с быком. О ней можно было пожалеть, когда она лопнула, но пока она хвасталась и надувалась, так, вероятно, все, глядя на нее, смеялись, а не плакали. - Вот лошади! - вскричал я невольно, взглянув на красивую пролетку, заложенную парой вороных коней необычайной красоты. - И, верно, пришлись очень дешево хозяину, - прервал камергер. - А кто он такой? - Также артист, но только совсем другого рода. - Кто ж он такой? Скульптор, живописец?.. - Нет, механик. Да еще какой! Перед ним и знаменитый Боско ничего не значит. - А, так он фокусник? - Преудивительный! Если б вы знали, какие чудеса он делает картами! Попробуйте сто раз сряду из целой колоды карт поставить какую вам угодно ва банк - всегда ляжет направо. Необычайное искусство! - Вот что! И, верно, он называет это искусство удачею и случаем? - Разумеется, истинный талант всегда скромен. - Однако ж посмотрите, сколько у него знакомых! Он беспрестанно раскланивается направо и налево; неужели это все такие же, как и он, артисты? - Избави, господи! Да тогда бы надобно было бежать вон из Москвы. - Так поэтому не всем знакомым его известно... - Чем он промышляет? Да это знают даже и те, которые с ним вовсе не знакомы. - И несмотря на это... - Да, несмотря на это, с ним кланяются, ему жмут руку, и люди очень честные не стыдятся водить с ним хлеб и соль. - Скажите пожалуйста!.. Что же значит после этого общее мнение? - Да ровно ничего! Оно страшно только для бедняков, а тот, кто может сыпать деньгами, смеется над этим общим мнением. Все станут ругать какого-нибудь миллионщика-негодяя, и все к нему поедут обедать, лишь только бы у него была уха из аршинных стерлядей да шампанского вдоволь. Прочтите басню "Суд зверей", вот вам "общее мнение". Кто слаб, того оно задушит, кто силен, тому оно повалится в ноги. - Да, конечно, Грибоедов прав: "...кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы!" Но кто же в этом виноват? Все-таки не общее мнение; оно делает свое дело, да мы-то своего не делаем. Оно клеймит без пощады порок, прославляет добродетель, уважает ум, смеется над глупостью... - И, конечно, скажете, всегда бывает справедливо? - прервал с живостью камергер. - Вот то-то и беда, что нет! Сколько раз на моей памяти это "общее мнение" поддерживало ничем не заслуженную славу бездарного писателя, губило возникающий талант и помогало распространяться гнусной клевете; сколько глупцов по милости того же "общего мнения" слывут во всю жизнь свою людьми умными, и сколько истинно умных людей разжаловано им если не в глупцы, то, по крайней мере, в совершенно пустые и ни на что не способные люди. "Общее мнение"!.. Да уж не говорите мне об этом "общем мнении"!.. - Однако же недаром же есть пословица: "Глас народа - глас божий". - Да! Если б этот глас народа был всегда справедлив или, по крайней мере, выражал общее мнение, а то ступайте покатайтесь по Москве, послушайте!.. Вот какая-нибудь сиятельная или превосходительная дама, которая в своем углу разыгрывает большую барыню, примется все осуждать, всех казнить, позорить - и тот дурень, и этот нехорош: "Помилуйте, батюшка, на что это походит? Кого нам дали? Что это за человек?.. Его Москва не любит!" То есть я, Матрена Власьевна, его терпеть не могу. А там, глядишь, другой барин начнет вам рассказывать такие нелепые новости, что у вас волосы дыбом станут; вы посомнитесь, и он тотчас вам скажет: "Да, сударь, да! Это верно! Москва говорит!" А кто эта Москва?.. Какой-нибудь отставной бригадир Панкратий Ильич с своею супругою да кумушка из соседнего прихода. Да что об этом говорить, - продолжал мой собеседник, вставая, - вы, верно, приехали сюда не философствовать, а подышать весенним воздухом, погулять, позевать на толпу, - так пойдемте лучше в лес да посмотрим, как веселятся те, которые приехали сюда не в щегольских экипажах, а в плохих колясках, тележках; на извозчиках и, как обыкновенно выражаются господа пешеходы, на "паре вороных", то есть просто пешком. Оставив в стороне большую дорогу, по которой тянулись длинные ряды нарядных экипажей, мы повернули в лес и не успели сделать двадцати шагов, как сцена совершенно переменилась. Вместо роскошного столичного гулянья мы увидели перед собой сельский праздник во всей незатейливой простоте его, но в таких колоссальных размерах, что вовсе не трудно было догадаться, из какой деревеньки пришел весь этот православный народ потешиться, погулять и напиться чайку под тенью зеленеющих сосен, которые недели четыре тому назад, занесенные снегом и покрытые инеем, стояли, как мертвецы, в своих белых саванах. Все пространство, какое только можно окинуть взором, усеяно было пестрыми толпами горожан, которые сидели на земле отдельными кружками. В одном месте курили молча трубки и сигары, в другом разговаривали, в третьем слушали заливные песни цыганок, в четвертом потешал честную компанию удалой детина, играя на берестовом рожке. Везде забавлялись и везде пили чай. Эта необходимая потребность нашего купечества, эта единственная роскошь наших небогатых мещан, это праздничное, высочайшее наслаждение всех трезвых разночинцев, фабричных мастеровых и даже мужичков - наш русский кипучий самовар дымился на каждом шагу. Мы подошли к одному из этих самоваров, вокруг которого сидело на траве человек пять рабочих людей из крестьян и две молодицы в нарядных телогреях. Все они сидели чинно, попивали чаек, и не стаканами, а из фарфоровых чашек. - Ну, вот это хорошо, ребята, - сказал мой собеседник, - вы вместо вина пьете чай. Оно дешевле и здоровее... - Да и батюшка не заказывает, - сказал один молодой парень, кладя в рот кусочек леденца, который служил им вместо сахару. - Знаете ли, - продолжал камергер, обращаясь ко мне, - ведь это уже не в первый раз, что я встречаю простых крестьян, которые, желая повеселиться, пьют чай, а не вино - этот медленный яд, который хуже всякого другого, потому что он в одно время убивает и тело и душу. - Почему же яд? - сказал я. - В нашем климате умеренное употребление вина не только не вредно, но даже полезно. - Умеренное, - да вот то-то и беда, что умеренность редко бывает добродетелью русского человека. В нужде наш мужичок будет сыт куском черствого хлеба, но если он расположится погулять, то есть попить и поесть сколько душе угодно, то уж, конечно, съест за троих немцев, а выпьет за пятерых. Немцу что надобно? Бутылка пива, много две. А видали ли вы, как наши мужички пьют брагу? Иной столько нальет в себя этого хмельного питья, что весь растечет и сделается почти прозрачным. Немец выпьет с расстановкою небольшую рюмочку шнапсу, да и довольно, а русский человек коли уж выпил один стаканчик "казенного", так и подавай ему целый штоф! Нет, конечно, можно будет порадоваться, если у нас, так же как и в Соединенных Штатах, простой народ станет понемногу привыкать пить вместо вина чай. - Да почему же не сбитень? - прервал я. - Сбитень? - повторил камергер. - Конечно, зимой русскому мужичку, когда он продрогнет на морозе, хорошо выпить стакан сбитню с перцем или инбирем, - да это наслаждение совсем другого рода. Притом же с этим сбитнем много хлопот, его надо варить умеючи, и для этого есть даже особенные мастера, и обойдется-то он гораздо дороже чаю. - Неужели дороже? - Разумеется. Попытайтесь-ка напоить сбитнем русского мужичка да напоить, как говорится, до отвалу, так он у вас на полтину выпьет. А чай что такое? Был бы только самовар, вода непокупная, чаю для троих довольно на двадцать копеек, на десять леденцу, и вот наш мужичок примется пить не торопясь, с прохладою, выпьет чашек десять горячей воды, которая пахнет немного чаем, и протешится часа два за медную гривну. Оно и дешево и безвредно, а между тем есть чем и похвастаться. "Были, дескать, в Сокольниках, на бар посмотрели, чаю пили вдоволь... Неча сказать - потешились, погуляли досыта!" Однако ж, - примолвил мой собеседник, - вот мои пролетки, пора домой! - И мне также пора, - сказал я, - теперь еще ехать можно свободно, а как все разом хлынут с гулянья, так и на Сокольничьем поле будет тесно. Здесь же все ездят шагом, а там начнется такая скачка, что упаси, господи! Все кучера с ума сойдут, кинутся во все стороны, начнут перегонять друг друга, благо жандармов нет - воля!.. Гони себе и в хвост, и в голову!.. Беда, да и только! - И это также, - сказал камергер, садясь на свои пролетки, - характеристическая черта русского народа. Заставили его поездить часика четыре тихо, чинно, по-немецки, а там как дали волю русской удали, так уж только держись! Я простился с камергером, отыскал свою коляску и отправился домой. Когда я стал подъезжать к Красному пруду, то оглянулся назад, - все Сокольничье поле было усыпано экипажами: немецкое гулянье кончилось, и началась русская скачка.

  IV ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ Княгиня Дымова уехала с сестрицей, Степан Степанович отправился с женой. Все едут на воды. Зачем же мне одной Нельзя пожить хоть годик за границей? Чем хуже я других?..

  

   Из рукописной комедии

  1. СБОРЫ Действие происходит за Москвой-рекой, на Ордынке, в доме Андрея Тихоновича Оборкина. Гостиная, выкрашенная малиновою краскою, мебель орехового дерева, обитая желтым полуштофом с голубыми разводами. На стене против окон большая фамильная картина, представляющая все семейство Оборкиных, то есть: Андрея Тихоновича в летнем сюртуке, супругу его, Марью Алексеевну, в белой кисейной блузе, племянника Андрюшу в синей курточке и толстого мопса Шери в розовом атласном ошейнике, - все это прекрасно сгруппировано: кругом деревья, зелень, цветы, прозрачный ручеек; Андрюша ловит бабочку; Марья Алексеевна сидит на дерновой скамье; мопс Шери лежит у ней на коленях; Андрей Тихонович стоит позади; у мопса глаза до половины закрыты - он дремлет; муж смотрит с умильной улыбкой на жену; она глядит задумчиво на ручей и держит в руке раскрытую книгу, в которой написано крупными буквами: "Так мирно и спокойно течет жизнь наша!" Под этой картиной стоит диван, перед диваном круглый стол, на котором разбросаны французские альманахи, несколько томов "Странствующего жида", первый том "Лелии" Жоржа Занда, подробная карта Европы и толстый "Guide des Voyageurs". На диване сидит Марья Алексеевна и читает "Московские ведомости". Сбоку за тем же столом Андрей Тихонович выкладывает что-то на счетах, перед ним лежит кипа бумаг. Марья Алексеевна - женщина лет двадцати пяти; ее нельзя назвать идеалом женской красоты, которая, по мнению знатоков, должна заключать в себе что-то воздушное, неземное. В Марье Алексеевне нет ничего воздушного: ее белые широкие плечи, полное румяное лицо, серые светлые глаза, в которых не заметно ни малейшей томности, - все изобличает в ней самое пошлое, прозаическое здоровье и эту грубую телесную силу, которая вовсе не к лицу какой-нибудь деве неземной. Андрей Тихонович - мужчина лет пятидесяти, довольно приятной наружности: его спокойное и кроткое лицо выражает совершенную доброту и простосердечие. В своем кругу он слывет за человека недального, иные называют его даже просто дураком; но это несправедливо: в нем есть и здравый смысл, и логика, которая никогда не дается дуракам, даже самым ученым. Андрею Тихоновичу недостает только твердой воли и той силы характера, без которых и ум и логика решительно ни к чему не служат. Андрей Тихонович по большей части рассуждает весьма умно, а поступает очень глупо, потому что всегда делает не то, что хочет, а то, чего желают другие. В числе этих других, разумеется, первое место занимает его молодая жена, а второе все те, которые держат её сторону. Из этого вы можете заключить, что Андрей Тихонович муж, каких мало... Нет, любезные читательницы, не прогневайтесь: гораздо вернее будет сказать, что Андрей Тихонович муж, каких много. Андрей Тихонович (продолжая выкладывать на счетах). С кулябкинских оброчных три тысячи семьсот тридцать рублей ассигнациями... С вихляевских пять тысяч триста двадцать рублей... Да с мельницы пятьсот... В Воропановке прошлогодничной ржи намолочено две тысячи триста четвертей, полагая средним числом по шести рублей за четверть - тринадцать тысяч восемьсот рублей; овса, гречи, ячменю запродано на три тысячи рублей, итого ассигнациями двадцать шесть тысяч пятьдесят рублей... на серебро... Марья Алексеевна (перелистывая газеты). А, вот наконец!.. "Отъезжающие за границу". Какое множество!.. И это еще только из Москвы, что ж должно быть из Петербурга!.. (Читает.) "В Германию, Италию, Францию, Бельгию, Голландию и Англию: титулярный советник князь Павел Николаевич Наседкин с супругою княгинею Еленою Дмитриевною, с малолетнею дочерью Екатериною, с находящимися при них австрийским подданным Готлибом Вуртманом, московскою мещанкою Аксиньею Ивановою Подкипкиной и дворовою девушкою Матреною Филипповою Сыромятниковою... В Италию: надворный советник Иван Иванович Россомахин... Во Францию: полковница Федосья Антоновна Скалозубова с двумя дочерьми..." Боже мой!.. Что это?.. Андрей Тихонович!.. Посмотри! Андрей Тихонович. Что такое, матушка? Марья Алексеевна. Нет, уж это, право, досадно!.. Послушай!.. "В Карлсбад: коллежский асессор Артемий Никитич Сусликов с женою Авдотьей Никифоровною и двумя малолетними дочерьми, Софьей и Надеждой". Андрей Тихонович. Так что ж, мой друг? Марья Алексеевна. Как что?.. Всего заложенных триста душ - в Москве жить нечем, а едут за границу!.. Андрей Тихонович. И, матушка, какое нам до этого дело? У всякого свой ум в голове. Марья Алексеевна. Нет, уж это ни на что не походит!.. Горины уехали за границу, Шестуновы другой год в Италии, Запеваловы отправились в Париж, и даже Сусликовы, которым перекусить нечего, и те едут в Карлсбад, а мы живем себе да живем в Москве!.. У нас состояние прекрасное, восемьсот душ... детей нет... Андрей Тихонович. Да есть племянник, мой друг, - надобно также и о нем подумать. Он круглый сирота, и вся будущность его зависит от нас. Марья Алексеевна. Ах, боже мой! Да разве мы о нем не печемся? Кажется, мы ничего не жалеем для его воспитания. Прежде он был на наших руках, а теперь мы его пристроили; он учится в дворянском институте... Андрей Тихонович. Не о том речь, матушка! Воспитанье-то мы ему дадим, да ведь надобно же и кусок хлеба оставить. Марья Алексеевна. Ах, Андрей Тихонович, какой вы странный... Да неужели нельзя побывать за границею, не расстроив своего состояния? Андрей Тихонович. Конечно, можно, да ведь затеи-то у тебя больно велики!.. Дело другое съездить за границу на несколько месяцев, а ты все норовишь прожить там года два или три. Марья Алексеевна. Другие живут и дольше. Ну, что за радость отправиться в чужие края на несколько месяцев? Не успеем приехать - и ступай назад. Да, по-моему, лучше вовсе не ездить! Андрей Тихонович. А вот послушай, Марья Алексеевна! Я считал сейчас все наши доходы: в нынешнем году у нас будет всего-навсего с небольшим двадцать шесть тысяч ассигнациями; из них: должно внести в Опекунский совет шесть тысяч рублей, следовательно, чистого дохода останется у нас только двадцать тысяч ассигнациями, да и то, если нам заплатят сполна весь оброк и мы продадим рожь не дешевле шести рублей за четверть. Марья Алексеевна. По шести рублей! Помилуй, Андрей Тихонович! Уж на что было хуже прошлого года, не знали, куда с хлебом деваться, и все-таки продали по пяти рублей четверть. А теперь слухи хорошие: говорят, что во всех степных губерниях неурожай. Андрей Тихонович. Нет, Марья Алексеевна, в Тамбовской только всходы были плохие, да и то бог милостив - поправятся. Марья Алексеевна. Ну, очень хорошо. Положимте, что у нас будет всего двадцать тысяч в год дохода, - так что ж?.. Разве этим нельзя прожить целый год за границею?.. Ведь там все гораздо дешевле здешнего. Андрей Тихонович. Дешевле не дешевле, матушка, а говорят, что там живут-то посмирнее нашего. Да это еще ничего, первый год мы проживем кое-как, а второй-то? Марья Алексеевна. Второй будем жить новыми доходами. Андрей Тихонович. Новыми! А если новых-то не будет? Марья Алексеевна. Это почему? Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна! Да разве ты не знаешь, заглазное дело - беда! Коли помещик сам не станет заниматься хозяйством и не будет за всем присматривать, так его как липку облупят. Приказчик и старосты начнут воровать, уборка хлеба будет плохая, умолот бедный, продажа дешевая. Оброчные также станут утягивать, недоплачивать: до барина, дескать, далеко, он за морем! А барин-то и сиди себе на чужой стороне да в кулак посвистывай! Марья Алексеевна. Все это, мой друг, одни предположения, а я уверена, что хозяйство и без нас пойдет прекрасно. Наш приказчик, Терентий, человек усердный, честный, мы, конечно, во всем можем на него положиться... Душенька, Андрюша!.. Да полно, мой друг, перестань упрямиться, поедем!.. Неужели ты меньше любишь свою жену, чем этот Сусликов? И добро бы, у него жена-то была добрая, а то ветреница, капризная, а он все-таки везет ее за границу!.. И уж подлинно с грехом пополам: чай, душ сто продали? Ну, подумай, Андрей Тихонович, за что ж ты хочешь, чтоб я, добрая, верная жена твоя, краснела даже перед этой кокеткой Сусликовой?.. Ты знаешь, я с ума схожу на чужих краях... Эта мысль преследует меня и днем и ночью... Друг мой, жизненочек, душечка... Ну, докажи перед целым светом, что ты меня любишь!.. Поедем!.. Андрей Тихонович. Что будешь с тобою делать!.. Я вижу, тебя ничем не урезонишь. Марья Алексеевна. Так мы едем! (Бросается на шею к мужу.) Андрюшенька, голубчик мой! Ах, как я рада!.. Ну, что ж, мой друг, уж если ты решился и мы едем за границу, там зачем откладывать? Сегодня же можно послать и в газеты. Андрей Тихонович. Успеем, матушка! Марья Алексеевна. Нет, мой друг, чем скорей, тем лучше. Я до тех пор не буду спокойна, пока не прочту сама в газетах, что мы едем за границу. Андрей Тихонович. Ну, пожалуй! Вот я напишу сейчас; только надобно также написать, кого мы с собою берем. Марья Алексеевна. Чего ж лучше Артемки, он малый проворный, а я возьму Матрену и Шарлотту Карловну. Андрей Тихонович. Твою прежнюю нянюшку... Так она уж не живет у Вельских? Марья Алексеевна. Нет, живет; да там ей дают всего четыреста рублей, а мы дадим шестьсот, и она охотно с нами поедет. Я уж к ней посылала. Андрей Тихонович. Да на что она тебе? Марья Алексеевна. Как на что?.. Я говорю по-немецки плохо; ты вовсе не говоришь... Так Шарлотта Карловна очень пригодится. Андрей Тихонович. Да, конечно... Только, воля твоя, надоест нам эта немка. Она с такими причудами. Марья Алексеевна. Что ты, мой друг! Шарлотта Карловна предобрая! Андрей Тихонович. Добра-то добра, да только не укладиста. Посадишь в карету наперед, так ей дурно делается; ямщик затянет песню - у нее тоска; трубку закуришь - ей тошно; остановишься в трактире - народу много; в крестьянской избе - тараканы съели. Помнишь, матушка, как мы с ней маялись, когда ездили в Воронеж? Марья Алексеевна. И, мой друг, да ведь теперь мы не в Воронеж едем. За границею совсем не то - там все удобства: там Шарлотте Карловне не на что будет жаловаться, А как мы поедем, Андрей Тихонович: водою или сухим путем? Андрей Тихонович. Нет уж, сделай милость, не водою! Я до морских путешествий не охотник, матушка. Марья Алексеевна. Да чего ж ты боишься? Мы поедем из Петербурга на пироскапе. Андрей Тихонович. Сиречь на пароходе - покорнейше благодарю! Не утонешь - так тебя на воздух взорвет. Нет, мой друг, поедем сухим путем! Марья Алексеевна. То есть на Петербург, а там на Ригу? Андрей Тихонович. Да, матушка. Марья Алексеевна. В чем же мы поедем? В нашей дорожной четвероместной карете? Андрей Тихонович. Разумеется, - она легка и поместительна. Марья Алексеевна. Только сделай милость, Андрюша, не бери ничего с собою. Лишь бы доехать до границы, а там у нас все будет! Андрей Тихонович. Нельзя же, матушка, не взять шкатулку, погребец, платье, белье... Марья Алексеевна. Ну, пожалуй себе, бери! А я все здесь брошу. Андрей Тихонович. Да ведь это, мой друг, лишний расход. Марья Алексеевна. Уж как хочешь, а я нашего русского тряпья и дряни за границу не повезу. Слуга (входя в гостиную). Авдотья Никифоровна Сусликова. Андрей Тихонович. Я думаю отказать, мой друг. Марья Алексеевна. Нет, нет!.. Проси! (Слуга уходит.) Знаешь ли, зачем пожаловала к нам Сусликова? Андрей Тихонович. С визитом, матушка. Марья Алексеевна. Нет! Она едет за границу, так хочет почваниться надо мною, подразнить меня! Андрей Тихонович. И, что ты, Марья Алексеевна. Марья Алексеевна. Уверяю тебя! Она теперь начнет разъезжать по всей Москве, станет всем колоть глаза своим Карлсбадом. Да вот, погоди, я спеси-то ей поубавлю! (Входит Сусликова, молодая женщина довольно приятной наружности. На лице ее выражается та торжественность, то внутреннее сознание своего достоинства, которыми вообще отличаются и правоверные л мусульмане, отправляющиеся на поклонение в Мекку, и большая часть русских, отъезжающих за границу.) Марья Алексеевна (идя навстречу к Сусликовой). Авдотья Никифоровна!.. Сусликова. Здравствуйте, Марья Алексеевна! (Целуются.) Андрей Тихонович, как ваше здоровье? Андрей Тихонович. Слава богу, матушка... Слава богу!.. Прошу покорно садиться! (Сусликова и хозяйка садятся на диван.) Сусликова. А я приехала с вами проститься, Марья Алексеевна. Марья Алексеевна. Проститься?.. Куда ж вы едете? Верно, в вашу тамбовскую деревню? Сусликова. Нет, Марья Алексеевна, за границу! Марья Алексеевна (очень холодно). Право?.. А куда ж вы едете за границу? Сусликова. В Карлсбад.