Байрон Джордж Гордон - Корсар

адежныхъ юношей". Онъ ведетъ войну, какъ соц³альный мститель и преобразователь: караетъ помѣщиковъ за крестьянъ, истребляетъ торгашей правосуд³емъ и почестями, не щадитъ и льстцовъ и проходимцевъ, лицемѣровъ и инквизиторовъ. Разбойничья шайка въ его рукахъ топоръ, расчищающ³й плѣсень и сорную чащу въ засоренномъ виноградникѣ Господа.

   И Карлъ Мооръ дѣйствительно одинокъ: его Амал³я далеко отъ него и онъ не знаетъ даже, помнитъ ли она о немъ.

   У Конрада все совершенно иначе.

   Если въ его прошломъ нѣтъ оправдан³я для его настоящаго, - въ его настоящемъ нѣтъ ни разумнаго, ни нравственнаго смысла для его будущаго.

   Есть ли у Конрада какой-либо общ³й планъ? Мы знаемъ, - его цѣль - научить свою шайку биться даже съ сильнѣйшимъ врагомъ. Зачѣмъ? Отвѣтъ можетъ быть единственный: чтобы истребить возможно больше людей и собрать побольше добычи.

   Аскетическое пропитан³е Конрада не мѣшаетъ его эпикурейскимъ наклонностямъ въ другомъ отношен³и, - и можно недоумѣвать, причемъ хлѣбъ, коренья и вода, когда рядомъ Медора и у нея, очевидно, великолѣпное хозяйство съ драгоцѣнной утварью и даже съ служанками-танцовщицами и пѣвицами. Ихъ искусство всегда къ услугамъ мрачнаго постника, - вмѣстѣ съ игрой Медоры на гитарѣ, а для разнообраз³я совмѣстное чтен³е любовныхъ истор³й.

   Очевидно, предъ нами не столько "человѣкъ одиночества", сколько оригинальный феодалъ: феодъ его - островъ, вассалы - морск³е разбойники, данники - все человѣчество, а замокъ - башня на утесѣ. Все остальное или вовсе не къ лицу корсару или до такой степени противорѣчиво и исключаетъ другъ друга, что можно на выборъ примѣрять къ герою тотъ или другой уборъ.

   Какъ это могло произойти, - и особенно, при томъ, услов³и, когда поэма написана, повидимому, aus einem Guss, - въ порывѣ одного цѣльнаго поэтическаго вдохновен³я?

   Мы знаемъ, - какъ и почему. Въ поэмѣ, дѣйствительно, немало "изъ жизни", и, разумѣется, байроновской, - вотъ это то вмѣшательство и создало такое странное дѣтище.

  

  

   Самое искреннее и вѣрное признан³е, какое только было высказано Байрономъ о себѣ: I was always violent - "я всегда былъ неистовымъ", - и въ послѣднее время это "неистовство" подтверждено новыми фактами, вѣрнѣе, - почти каждый фактъ, вновь открывающ³йся въ б³ограф³и Байрона, свидѣтельствуетъ о "неистовствѣ" {Ср. The Childhood and School-Days of Byron. "The Nineteenth Century" January 1898.}, особенно въ дѣтствѣ и первой молодости. Основная черта молодого Байрона: поразительное несоотвѣтсгв³е внѣшнихъ явлен³й съ нравственными реакц³ями въ его душѣ. Ударъ отвѣтъ на шутку, побои - на вздорную болтовню даже дамы, покушен³е на уб³йство - на ссору съ прислугой - женщиной. У Байрона необыкновенно легко и свободно размахивалась рука по самымъ ничтожнымъ поводамъ, - и, естественно, впослѣдств³и такъ же стремительно раздавалась поэтическая и прозаическая рѣчь. Мы уже слышали о Ричардѣ III по поводу сна, "проклятая страна" - по поводу даже трудно и сказать чего именно, а разговоры о самоуб³йствѣ всяческими способами - и при помощи пули, и при посредствѣ венец³анскихъ каналовъ - слышатся въ течен³е всей жизни поэта, давшей тѣмъ не менѣе превосходную канву для "Дон-Жуана".

   У Байрона до такой степени вошло въ привычку говорить страшныя и таинственныя слова, что онъ могъ ихъ импровизировать, буквально шутя и смѣясь: такъ возникло знаменитое стихотворен³е: Душа моя мрачна.

   При такой психолог³и неминуемо долженъ былъ возникнуть въ воображен³и поэта особый героическ³й образъ, идеально обобщающ³й бурныя неистовства гордаго юноши. Складывался этотъ образъ у Байрона такъ же, какъ часто и у обыкновенныхъ людей рисуются ихъ идеалы: всѣ черты идеала - рѣзко подчеркнутыя и приукрашенныя, завидныя и картинныя, на взглядъ мечтателя, качества реальнаго человѣка.

   Про корсара говорится: Few are his words, but keen his eye and hand - Скупы его слова, но остры его взглядъ и рука. Именно такъ крайне вспыльчивому юношѣ съ фамильной гордостью долженъ рисоваться настоящ³й герой. Главное его достоинство не быть вульгарнымъ: это неизмѣнно повторяется въ поэмахъ Байрона - vulgar heart, vulgar men (вульгарное сердце, вульгарный человѣкъ) - хуже чего нельзя и сказать о сердцахъ и людяхъ.

   И Байронъ съ полнымъ простодуш³емъ набиралъ въ своемъ умѣ побольше грозныхъ и необыкновенныхъ качествъ: суровость, загадочность, рѣшительность, неукротимая воинственность, непреодолимая повелительность, недоступность и, что эффектнѣе всего - разочарованность.

   Все это сполна рисовалось еще очень юному Байрону, и впослѣдств³и мечты эти оказывались доступными для Чайльдъ-Гарольда какого угодно калибра и какой угодно нац³ональности.

   Но сооружен³е это въ своемъ совершенномъ великолѣп³и являлось безъ почвы и перспективы. Общую схему Байронъ могъ извлечь изъ своихъ реальныхъ наклонностей и своихъ житейскихъ положен³й, весьма поощрявшихъ его въ этомъ направлен³и, благодаря его происхожден³ю и красивой внѣшности, - но какое нравственное оправдан³е могъ создать Байронъ для своего богатыря? Что было въ жизни самого поэта необыкновеннаго и чреватаго столь необыкновенными послѣдств³ями?

   А на счетъ перспективы, - как³е идеалы молодой Байронъ успѣлъ обдумать и поставить себѣ, принимаясь рисовать богоборцевъ и человѣконенавистниковъ?

   Незадолго до разбойничьихъ поэмъ Байронъ три раза говорилъ въ парламентѣ, выступая на защиту рабочихъ и гонимыхъ католиковъ. Это были благородныя декламац³и, столь же быстро замолкш³я, какъ неожиданно прозвучавш³я. Байрон-поэтъ не возвращался къ этимъ темамъ никогда, - и именно къ той, какая съ его эпохи на неопредѣленное время овладѣла всѣми лучшими умами и сердцами. Можно подумать, что Байронъ въ парламентѣ остановился на ней только имѣя въ виду наговорить колкихъ вещей британскому правительству и большинству.

   Онъ немедленно принялся за корсаровъ, - и въ самой главной поэмѣ о нихъ коснулся соц³альнаго вопроса, и ничего не можетъ быть краснорѣчивѣе для настроен³й молодаго поэта, чѣмъ это касательство.

   Поэтъ изобразилъ, какъ его Конрадъ силой мысли и чарами духа повелѣваетъ толпой, - дальше продолжаетъ: "Такъ было, такъ будетъ подъ солнцемъ, мног³е должны работать на одного! Такова воля природы, - но пусть тотъ несчастный, кто работаетъ, не обвиняетъ и не ненавидитъ того, кому достаются плоды его трудовъ. Охъ! если-бы онъ зналъ тяжесть блестящихъ цѣпей, какъ легко въ сравнен³и съ ними бремя мукъ въ низшей долѣ!"

   Въ восемнадцатомъ вѣкѣ въ Парижѣ жилъ очень богатый финансистъ, любивш³й подчасъ позабавиться модной тогда политической эконом³ей. Онъ краснорѣчиво доказывалъ, что богачи гораздо несчастнѣе бѣдняковъ, потому что богачамъ бываетъ часто очень скучно!

   Не далеко ушла и соц³альная философ³я Байрона, и что особенно важно - она вполнѣ умѣстна въ поэмѣ, дышащей феодальнымъ духомъ.

   Какое м³ровоззрѣн³е могъ сообщить Байронъ своимъ "корсарамъ", - самъ такимъ путемъ разрѣшая самый настойчивый вопросъ своего времени и разрѣшая его послѣ своей рѣчи въ пользу рабочихъ, разбивавшихъ ткацк³е станки? Байронъ говорилъ въ парламентѣ о бѣдств³яхъ рабочихъ, какъ очевидецъ, заявлялъ, что даже въ Турц³и онъ не видалъ такихъ отталкивающихъ картинъ бѣдноты, какъ въ Англ³и, - и послѣ этого цѣлый пер³одъ разбойничьяго романтизма съ истинно феодальными идеями о трудѣ и богатствѣ!

   Никто не станетъ искать въ поэтическихъ произведен³яхъ опредѣленныхъ общественныхъ программъ, но всяк³й, кто считаетъ искусство положительнымъ культурнымъ явлен³емъ, будетъ ожидать, что по крайней мѣрѣ въ рукахъ истинныхъ художниковъ оно непремѣнно выражаетъ собой совѣсть человѣчества въ данный историческ³й моментъ. Въ иной моментъ совѣсть эта можетъ говорить въ сердцахъ только немногихъ, можетъ быть, только единицъ, - но качество художественной организац³и измѣряется именно ея совѣстливой музыкальностью, а Байронъ съ такой настойчивостью клеймилъ "вульгарныя сердца" и всѣми цвѣтами своей поэз³и увѣнчивалъ единицы!

   Пока это продолжалось въ предѣлахъ разбойничьей романтики - героизмъ являлся психологически-искусственнымъ, риторическимъ и культурно-отрицательнымъ. Разумѣется, велик³й лирическ³й талантъ поэта разсыпалъ ослѣпительныя искры поэз³и - даже въ истор³и весьма не возвышеннаго идейнаго качества. Байронъ съ блескомъ продолжилъ шекспировскую трагед³ю въ создан³и женскихъ образовъ. Оба типа - любовь мечтательная, робкая, молчаливо-преданная и любовь вызывающая, завоевательная, готовая "подобно пилигриму весь свѣтъ пройти вслѣдъ за своимъ милымъ" - оба эти идеала влюбленной женщины съ великой тщательностью нарисованы Байрономъ.

   Правда, воинственная Гюльнара слишкомъ краснорѣчива и глубокомысленна для затворницы мусульманскаго гарема. Въ ея словахъ мы слишкомъ уже ясно чувствуемъ подсказку самого поэта: онъ уже раньше отъ собственнаго лица изложилъ возникновен³е и ростъ любви въ сердцѣ Гюльнары, и именно въ такой тонкой психологической постепенности: "страхъ, благодарность, жалость, страсть". И дальше Гюльнара - скорѣе блестящая, хотя и бурная дама итальянскаго возрожден³я, чѣмъ купленная рабыня турецкаго паши. Недаромъ Конрадъ читалъ съ Медорой сочинен³и Ар³осто!

   Но рѣчи до такой степени искренни, сильны, поэтичны, что слышишь только взволнованное женское сердце, - вовсе не справляясь объ его паспортѣ. Несомнѣнно, Медора и Гюльнара въ сильной степени помогли успѣху "Корсара".

   Но центромъ очарован³я являлся, конечно, самъ герой.

   И съ этого момента надолго во всѣхъ культурныхъ обществахъ Европы водворились оригинальные "бывш³е люди" - съ загадочнымъ прошлымъ и съ темнымъ будущимъ. А настоящее - Disappointment, неотразимый ядъ молчаливаго, но многозначительнаго разочарован³я. И корень этого явлен³я, корень вульгарнаго байронизма, быстро ставшаго мелкой общедоступной монетой - корсарск³я поэмы Байрона.

   Одновременно съ великимъ талантомъ художественнаго слова, съ чарующей красотой любовныхъ настроен³й, поэмы эти вобрали въ себя все, что было въ природѣ самого поэта-мелодраматическаго, капризнаго, театральнаго, аффектирующаго. Онѣ отразили въ себѣ Байрона, обожавшаго аристократическую генеалог³ю своихъ друзей, не желавшаго видѣть безъ отвращен³я, какъ женщина ѣстъ, такъ какъ ея назначен³е - быть восточной пери, Байрона, не знавшаго удержу въ бѣшеныхъ взрывахъ своего темперамента, Байрона, утѣшавшагося школьническими аналог³ями между собой и Наполеономъ Бонапартомъ, Байрона, способнаго пугать психопатическое женское воображен³е маскарадными ужасами и дѣлать страшные намеки на фантастическ³е эпизоды своей б³ограф³и, - однимъ словомъ Байрона - трагическаго лицедѣя и фатальнаго сердцеѣда. Вся эта игра молодыхъ силъ не имѣла бы никакого прочнаго значен³я, если бы съ ней не уживался исключительный художественный талантъ и если-бы самъ поэтъ не сообщилъ великое очарован³е тому, что по существу было лишено и красоты, и силы.

   Байронъ, повидимому, самъ чувствовалъ изъяны своей разбойничьей поэз³и. Издавая "Корсара", Байронъ заявлялъ, что онъ перестаетъ писать, его поэтическая дѣятельность кончена. Говорилось это какъ разъ въ самый разгаръ успѣха "Чайльдъ-Гарольда" и первыхъ разбойничьихъ поэмъ. Что могло вызвать у поэта такое хотя бы временное рѣшен³е? Не публика и не критика: талантъ его теперь былъ фактомъ признаннымъ. Можно думать, - поэтъ чувствовалъ нравственную невозможность продолжать творческую работу въ принятомъ направлен³и. Что можно было извлечь изъ самаго мрачнаго и таинственнаго Конрада - помимо новаго любовнаго приключен³я? Но вѣдь всѣ эти приключен³я - безнадежно однообразны. Поэтъ описалъ ихъ уже три и использовалъ въ нихъ весь восточный романтическ³й матер³алъ. Публика читала съ наслажден³емъ, - еще не было случая, чтобы истор³я разбойника и "бывшаго человѣка", изображенная даже и не байроновскимъ перомъ не нашла читателей. Но самъ поэтъ чувствовалъ источникъ изсякшимъ.

   Еще разъ, несмотря на зарокъ, онъ попытался вдохнуть новую жизнь въ старую игру, хотя бы даже приналегши на привычную бутафор³ю - мрака и таинственности. Но этого показалось мало поэту, и онъ попытался придать интересъ старому мотиву чрезвычайно любопытнымъ пр³емомъ.

   Не прошло и году послѣ "Корсара" - явился Лара.

   Здѣсь до такой степени все загадочно, что даже нѣтъ покрывала, скрывающаго тайну, - сплошная глубокая мгла и на фонѣ ея ужасающая фигура, окруженная "таинственнымъ кругомъ". Поэтъ безпрестанно повторяетъ, что было сказано по поводу гяура, Селима, Конрада, - но есть и новость. Лара становится во главѣ народнаго возстан³я противъ феодаловъ. Вотъ онъ - велик³й мотивъ времени! Но какъ трудно онъ уживается съ разочарованнымъ внѣчеловѣкомъ! Будто Ларѣ наскучило бродить по своему замку по ночамъ, а днемъ пугать людей своими необыкновенными глазами, - и онъ устроилъ драму съ переодѣван³емъ, сталъ революц³онеромъ.

   Но въ этой новой роли, по существу, нѣтъ ни революц³и, ни правды. Лара до глубины души презираетъ сѣрое человѣчество и ему никакого нѣтъ дѣла до счетовъ крестьянъ съ феодалами.; онъ стремится доставить непр³ятности своимъ личнымъ врагамъ, а эти враги-феодалы: отсюда демократизмъ Лары. Такъ и говорится въ поэмѣ:

  

   What cared he for the freedom of the crowd?

   He raised ihe humble but to bend the proud:

  

   Какая ему забота - свободна ли толпа! Онъ хотѣлъ возвысить бѣдняка, чтобы смирить гордеца. Для него, значитъ, толпа только метательный снарядъ, - и Конрадъ, пожалуй, не отказался бы отъ такого предпр³ят³я, - и здѣсь мы убѣждаемся въ кровномъ родствѣ обоихъ героевъ.

   Но попытка Байрона - оживить корсарскую эпопею мотивомъ общаго смысла, помимо жестокихъ романовъ, - заслуживаетъ всего нашего вниман³я. И столь же замѣчательна судьба этой попытки.

   Послѣ трибунскаго лиризма въ первыхъ пѣсняхъ "Чайльдъ-Гарольда" Байрону не трудно было бы своего героя снабдить демократическимъ знаменемъ. Инстинктъ художника - эта совѣсть всѣхъ подлинныхъ талантовъ - не допустилъ несоотвѣтствующаго украшен³я на недостойномъ предметѣ.

   Разочарованный герой какъ вступилъ на сцену, такъ и сошелъ съ нея - нищ³й духомъ и сердцемъ, и въ ту минуту, когда надъ нимъ устало даже байроновское перо, надъ нимъ состоялся и поэтическ³й, и нравственно-культурный приговоръ, - и самъ поэтъ готовился вырваться изъ-подъ власти мелодраматическихъ эффектовъ на твердый путь реальной жизни и отвѣтственной борьбы.

  

  

   Дорогой Муръ! я посвящаю вамъ послѣднее произведен³е, которымъ я злоупотреблю терпѣн³емъ публики и вашей снисходительностью, прежде чѣмъ замолкну на нѣсколько лѣтъ. Сознаюсь, что мнѣ очень хочется воспользоваться этимъ послѣднимъ и единственнымъ случаемъ, чтобы украсить мои страницы именемъ, освященнымъ непоколебимымъ общимъ уважен³емъ, также какъ общепризнанными разнообразными талантами. Ирланд³я считаетъ васъ однимъ изъ своихъ самыхъ стойкихъ патр³отовъ, первымъ изъ своихъ пѣвцовъ, и Британ³я повторяетъ и подтверждаетъ это. Позвольте же тому, кто со времени нашего перваго знакомства сожалѣлъ только о годахъ, потерянныхъ до встрѣчи съ вами, прибавить скромное и искреннее выражен³е дружбы къ признан³ю вашихъ достоинствъ болѣе чѣмъ одной страной. Это вамъ по крайней мѣръ докажетъ, что я не забылъ пр³ятность общен³я съ вами и не оставилъ надежды на возобновлен³е нашихъ встрѣчъ, когда досугъ или охота побудятъ васъ вознаградить вашихъ друзей за слишкомъ долгое ваше отсутств³е. Я слыхалъ отъ этихъ друзей, что вы пишете поэму, дѣйств³е которой будетъ происходить на Востокѣ; никто не смогъ-бы вѣрнѣе описать Востокъ, чѣмъ вы. Тамъ вы найдете несчаст³я вашей родины, высоту духа ея сыновъ, красоту и глубину чувствъ ея дочерей; когда Коллинсъ назвалъ свои восточныя эклоги ирландскими, онъ самъ не сознавалъ, до чего вѣрно, по крайней мѣръ отчасти, было его сопоставлен³е. Ваше воображен³е создастъ болѣе

  

   "- J suo pension in lui dormir non pouno".

   Tasso. Gerusalemmo Liberata, acnto X.

  

   жгучее солнце и менѣе облачное небо; но дикость, нѣжность и оригинальность составляютъ часть вашихъ нац³ональныхъ правъ на восточное происхожден³е, и эти права вы уже доказали болѣе ясно, чѣмъ самые ревностные археологи вашей родины.

   Позвольте мнѣ коснуться въ нѣсколькихъ словахъ предмета, о которомъ всякому - принято думать - легко говорить, но мало кому пр³ятно слушать - т. е. о самомъ себѣ. Я много писалъ, и печаталъ болѣе чѣмъ достаточно, чтобы имѣть право даже на болѣе продолжительное молчан³е, чѣмъ то, которое я теперь имѣю въ виду; но я намѣреваюсь во всякомъ случаѣ, въ течен³е нѣсколькихъ ближайшихъ лѣтъ, не испытывать суда "боговъ, людей и журнальныхъ столбцовъ". Въ настоящей поэмѣ я избралъ не самый трудный, но быть можетъ самый подходящ³й для нашего языка размѣръ - старую, теперь героическую строфу. Спенсеровская станса быть можетъ слишкомъ медлительна и торжественна для повѣствован³я, хотя, сознаюсь, это мой любимый размѣръ. Одинъ только Скоттъ изъ современныхъ поэтовъ вполнѣ восторжествовалъ надъ роковой легкостью восьми-сложнаго стиха; и это не самая незначительная побѣда его плодовитаго и мощнаго ген³я; въ бѣломъ стихѣ Мильтонъ, Томсонъ и наши драматурги - маяки, с³яющ³е вдоль пропасти, но они остерегаютъ насъ отъ крутыхъ и голыхъ скалъ, на которыхъ они зажжены. Героическая строфа, конечно, не популярна; но такъ какъ я не переходилъ отъ нея къ другимъ размѣрамъ изъ желан³я угодить такъ называемому общественному мнѣн³ю, то и теперь могу отказаться отъ другихъ размѣровъ безъ всякихъ дальнѣйшихъ извинен³й, и еще разъ попытаю счастья этого рода стихомъ; до сихъ поръ имъ написаны только произведен³я, о появлен³и которыхъ въ свѣтъ я очень сожалѣю теперь и буду всегда сожалѣть.

   Что касается моего сюжета и всѣхъ сюжетовъ вообще, то былъ-бы очень радъ, если бы могъ изобразить моихъ героевъ болѣе совершенными и привлекательными, такъ какъ меня часто осуждали за нихъ и считали столь-же отвѣтственнымъ за ихъ поступки, за ихъ характеръ, какъ будто-бы все это касалось меня лично. Не буду противъ этого спорить: если я изъ мрачнаго тщеслав³я "изображалъ самого себя", то портреты вѣроятно похожи, такъ какъ они непривлекательны; если-же нѣтъ, то тѣ, кто знаютъ меня, будутъ знать, что я не таковъ, а тѣхъ, кто не знаетъ, мнѣ не интересно разубѣждать. У меня вовсе нѣтъ желан³я, чтобы кто-либо, кромѣ моихъ знакомыхъ, имѣлъ лучшее мнѣн³е объ авторѣ, чѣмъ о создан³яхъ его фантаз³и. Но все-таки сознаюсь, что меня нѣсколько удивляетъ и даже отчасти забавляетъ странное, исключительное отношен³е критики ко мнѣ, когда я вижу, что нѣкоторые поэты, конечно болѣе достойные чѣмъ я, пользуются безупречной репутац³ей. Никто не считаетъ ихъ виновными въ проступкахъ ихъ героевъ, едва ли однако, болѣе высокихъ въ нравственномъ отношен³и, чѣмъ "Гяуръ", или быть можетъ - но нѣтъ, я долженъ согласиться, что "Чайльд-Гарольдъ" очень непривлекателенъ. А что касается того, кто онъ, пусть тѣ, кому это нравится, подставляютъ подъ него какое угодно живое лицо. Но если-бы стоило снискивать къ себѣ хорошее отношен³е, то я былъ-бы очень признателенъ, если-бы человѣкъ, одинаково любимый своими читателями и своими друзьями, поэтъ, признанный всѣми кругами и боготворимый своимъ собственнымъ, позволилъ-бы мнѣ здѣсь и всюду признать себя его преданнымъ и любящимъ другомъ,

   2-е января 1814.

  

  

                   ПЕРВАЯ ПѢСНЯ.

  

                             "...nessun maggior dolore

                             Che ricordarsi del tempo felice -

                             Nella miseria".

                                       Dante.

  

                       I.

  

             "Съ безпечными волнами въ синемъ морѣ

             Душа и мысль свободны на просторѣ.

             Пока есть буря, пѣнится волна,-

             Вездѣ нашъ домъ, родимая страна.

             Вотъ наше царство! Безгранично, ясно;

             Нашъ флагъ - нашъ скипетръ; все ему подвластно.

             Жизнь - буйный вихрь; досугъ смѣняетъ трудъ.

             Утѣхи вслѣдъ одна другой бѣгутъ.

             Кто выразитъ все это? Ужъ не ты-ли,

             Чей рабск³й духъ дрожитъ, лишь волны взмыли,

             Тщеславный лордъ, распутный, праздный мотъ,

             Кого ни сонъ, ни ласка не зажжетъ,

             Кто все пойметъ, но чуждъ ему заранѣ?

             Чье сердце любитъ рѣять въ океанѣ,

             Въ безум³и восторга утопать,

             Безбрежность волнъ душою постигать?

             Кто ищетъ самъ вокругъ себя сражен³й,

             Въ опасности - отраду наслажден³й,

             Чего трепещутъ трусы, жадно ждетъ;

             Гдѣ слабый духъ въ безсил³и падетъ,

             Тамъ чувствуетъ душой своею вѣчной,

             Какъ мысль паритъ въ надеждѣ безконечной?

             Смерть не страшна, коль гибнетъ врагъ съ тобой,

             Но не тогда, когда въ ней все - покой.

             Пускай придетъ - мы душу жизни ловимъ,

             Въ болѣзни-ль, въ битвѣ-ль смерть себѣ готовимъ,

             Что нужды! Кто за дряхлостью ползетъ,

             Пусть на одрѣ трясется каждый годъ,

             Въ одышкѣ никнетъ слабой головою.

             Прочь, одръ болѣзни! Здравствуй, лугъ съ травою!

             Тотъ испускаетъ духъ за вздохомъ - вздохъ,

             У насъ - порывъ, и нѣтъ земныхъ тревогъ.

             Пусть трупъ его величье урны славитъ,

             Кто презиралъ живого - склепъ поставитъ.

             Насъ океанъ одѣнетъ въ саванъ свой,

             Почтитъ любивш³й искренной слезой,

             И пурпуръ винъ, въ веселыхъ чашахъ рдѣя,

             За насъ подниметъ, дружески жалѣя.

             Въ день боевой, дѣля вѣнецъ побѣдъ,

             Помянутъ вновь того, кого ужъ нѣтъ,

             И скажутъ всѣ, исполнены печали: .

             Какъ павш³е теперь бы ликовали!".

  

                       II.

  

             Так³я рѣчи съ острова пиратовъ

             Отъ ихъ костровъ неслись съ прибрежныхъ скатовъ,

             И шумъ бесѣды скалы оглашалъ,

             И грубый слухъ, какъ пѣснѣ, имъ внималъ.

             На золотомъ пескѣ они пестрѣли,

             Точили сабли, ссорились, шумѣли.

             Оружье выбирали: ни почемъ

             Кровь на клинкѣ съ смертельнымъ остр³емъ.

             Чинили лодки, весла на свободѣ.

             Одни - у волнъ скитаются въ разбродъ.

             Кто ставилъ птицамъ хитрые силки,

             Кто сѣть сушилъ на солнцѣ и мѣшки,

             Кто вдаль смотрѣлъ, гдѣ рѣялъ парусъ бѣлый

             И жадный взоръ горѣлъ надеждой смѣлой.

             Здѣсь вспоминали сказки давнихъ лѣтъ,

             Роились планы будущихъ побѣдъ.

             Имъ все равно, гдѣ поздно или рано

             Добыча ждетъ: то - дѣло атамана.

             Ихъ долгъ ему довѣриться во всемъ,

             Гдѣ онъ,- успѣхъ идетъ за грабежомъ.

             Но кто ихъ вождь? На побережьяхъ знаютъ

             Вождя ихъ всѣ и имя повторяютъ,

             Оно гремитъ, трепещутъ всѣ его.

             Имъ больше знать не надо ничего.

             Онъ кратко отдаетъ имъ приказанья.

             Смѣлъ острый взоръ, рука безъ содроганья;

             Не дѣлитъ онъ ихъ празднествъ и утѣхъ -

             Но замкнутость прощаютъ за успѣхъ.

             Онъ не наполнитъ кубка, не прильнетъ

             Къ его краямъ. За то изъ шайки тотъ,

             Кто всѣхъ неприхотливѣе изъ стана,

             Не соблазнится пищей атамана.

             Лишь грубый хлѣбъ беретъ онъ для ѣды,

             Да овощи; а лѣтомъ лишь плоды

             Разнообразятъ столъ его убог³й,

             Какъ постъ монаха выдержанно-строг³й.

             Но, пренебрегши чувственнымъ желаньемъ,

             Питаетъ духъ онъ гордымъ воздержаньемъ.

             "Правь къ берегу!" И правятъ. "Дѣлай такъ!"

             И дѣлаютъ. "За мной!" И отдалъ врагъ

             Добычу. У него за словомъ дѣло.

             Покорны всѣ. А возразятъ несмѣло,-

             Для тѣхъ отвѣтъ - презрѣнья полный взоръ

             Да выговоръ,- и конченъ разговоръ.

  

                       III.

  

             "Тамъ парусъ! Онъ!" Надежды вѣстникъ жданный!

             Трубу сюда! Чей флагъ въ дали туманной?

             Увы, то не добыча. Все-же онъ

             Желанный гость. Пурпурный, озаренъ

             Его сигналъ: да, корабль родной пиратамъ.

             Дуй крѣпче, бризъ, примчи его съ закатомъ.

             Мысъ обогнутъ, и разсѣкая валъ,

             Весь въ брызгахъ волнъ, корабль въ заливъ вступалъ.

             О, какъ онъ гордъ въ движеньи: безъ усилья!

             Распущены бѣлѣющ³я крылья;

             Они не знаютъ бѣгства отъ враговъ.

             Онъ, какъ живой, несется средь валовъ,

             На дерзк³й бой стих³ю вызывая.

             Кто-бъ не пошелъ, опасность презирая,

             Въ погибель, въ бой, чтобъ только править имъ,

             Тѣмъ кораблемъ и войскомъ тѣмъ лихимъ!