Про которую и в мире старом,
Чуть не до "Христова рождества",
Утверждалось недаром,
Что "_простота хуже воровства_".
Что от нее в мозгах чересполосица,
От которой "добряк" простоволосится,
Доходит до дружбы и кумовства
С перекрашенным, переодетым
Врагом отпетым.
Доброте доброта
Не чета.
Бывает доброта разная:
Умная и несуразная,
Пролетарски-классово направленная
И - вражьей отравой отравленная,
Захваленная и заласканная,
Опошленная и затасканная,
Дряблая, насквозь обывательская,
А в результате - _предательская_.
Не удержись от такого соблазна я,
Поперла б ко мне публика разная,
Началось бы хождение массовое,
Чуждо-классовое.
Про меня б говорили, что я-де во лбу
Семи пядей,
Называли б меня в похвальбу
"Добрым дядей",
Говорили б, что только лишь мне
"Довериться можно вполне",
Что я к сердцу их боль принимаю,
Что я их "понимаю".
Я ж басил бы: "Да, да, случай жуткий!
Да, да, самодурный!"
Ведь я такой "чуткий",
Такой я "культу-у-ур-ный".
"Ах, Ефим Алексеич! Вы - писатель, творец...
Вы поймете... Был графом отец...
Вы поможете нам, дорогой...
Из Москвы с дядей, с тетей совместно...
Мил-лый, мил-лый... Ведь вы же - другой,
Не такой,
Как... все эти!"
Я... Я понял бы и порадел,
Был бы к просьбам подобным отзывчив сугубо:
"Да, всегда этот... Наркомвнудел...
До чего это грубо!"
"Понимаете? Взяли подписку с меня,
Чтоб я быстро, в три дня,
Из Москвы с дядей, с тетей совместно...
А за что, неизвестно!
Дядя Поль тож уволен из банка".
"Не волнуйтесь, граф... жданка.
Успокойтеся. Я поспешу.
В долг себе я вменю.
Я напишу.
Я позвоню".
"Ах, недаром сказала мне тетушка Бетти,
Чтоб я к вам..."
"Рад быть вашим слугой".
В ручку - чмок.
"Вы же, право, другой,
Не такой,
Как... все эти!"
Я бы этак галантно согнулся дугой,
Доброту ощущая во всем своем теле.
Удивляться ль, что я под конец, в самом деле,
"Не такой, а другой",
Оказался бы по разбирательстве строгом.
За партийным порогом?
Мне б сказали: "Прощай, дорогой!
Обмотали твою "доброту" вражьи сети.
Оступился ты левой и правой ногой.
Ты - другой,
Не такой,
Как мы все и все эти".
Под Москвой - не где-либо в глуши -
Человек есть такой - предобрейшей души.
Я его приведу для примера.
Под Москвою есть Пушкинский зверосовхоз.
Разведенье пушистых зверьков - не химера.
Дело можно и должно поставить всерьез.
Горностая, иль соболя, или куницу,
Чернобурую ту же лисицу
Можно выгодно сбыть за границу,
За границей же на барыши
Прикупить самых нужных Союзу товаров.
Но - директор пушного совхоза, Макаров,
Человек исключительно доброй души.
На порядки совхозные глядя,
Говорят ему часто рабочие:
"Дядя!
Наш агент по снабжению, Рябов, он - вор
И, приметь-ка, кулацкой породы:
Занимался торговлей скотом в оны годы".
Отвечает директор: "Пустой разговор.
Ну, какой же он вор?
С добываньем снабженья справляется чудно.
Очернить человека не трудно".
"Дядя! Слесаря, Дешина, ты-ко проверь.
Перекрасился явственно Дешин теперь.
А давно ль был он щукой торгового крупной?"
"Что вы, что вы! Да совести он неподкупной,
Стал таким, хоть в партийцы его запиши.
Поведенье его образцово, бессудно.
Тоже вы - хороши!
Очернить человека не трудно".
"Дядя! Руднев, агент, он по прошлому - поп,
А теперь - злой прогульщик и пьет беспробудно".
"Тоже вспомнили: поп. Дело прошлое - гроб.
Сами пьете вы тоже, поди, не сироп.
Руднев пьет? Ну, а вы - пожалеть его чтоб...
Очернить человека не трудно".
"Дядя! Ты бы проверил, кто есть он таков,
Не лишенец ли он, Витяков,
Что устроился в автогараже?
Мы должны быть на страже:
С соболями у нас уже было... того..."
"Что? На страже? Какой? От кого?
Ждать совхозу каких и откуда ударов?"
Он не знает, не хочет он знать ничего,
Добрый дядя, директор Макаров.
"Дядя! Жулик Леонтьев ворует мясцо!"
"Дядя! Мельник Маямсин торгует помолом!"
Добрый дядя страдальчески морщит лицо
Перед явными фактами, пред протоколом:
"Бож-же мой, это честный наш мельник - злодей
И Леонтьев ворует? Мне слушать вас нудно.
Самых дельных и самых честнейших людей
Опорочить так не трудно".
"Ты б Артемова, дядя, послушал хоть раз,
Как он злобно вступает с рабочими в прения.
Подкулачник он злостный, из темных пролаз.
Засорен наш колхоз".
"Я, чай, сам не без глаз.
Никакого не вижу у нас засорения!"
В результате - в совхозе на стенках приказ
От 25-го мая:
"Принимая
Во внимание... вследствие...
С соболями случилося бедствие:
Внезапно погибло от желудочных схваток
Плодовитейших, самых отборнейших маток...
До выясненья причин
Объявить карантин".
Было вскрытием удостоверено,
Что какой-то подлец злономеренно
Лучших маток по выбору перетравил,
Что вредительство это прямое,
Что не новость в совхозе такие дела:
В ноябре, в ночь как раз на седьмое,
Уж попытка такая была
В отделении тож соболином:
Лютей злобой к советскому строю горя,
Кто-то "в честь Октября"
Соболям дал еды, начиненной стрихнином.
Враг не спал. Он орудовал ночью в тиши.
Днем - седьмого - директор добрейшей души
Выступал на трибуне, ну, как! Замечательно!
"Мы врагов - вообще - сокрушим окончательно!
В этот день - вообще - мы, рабочий народ...
Да здравствует наш!.."
Голосил, пяля рот,
А про случай ночной ни словечка.
Осечка.
Потому - "доброта".
Как узнать, кто "работал" в совхозе подспудно?
Может быть, личность эта, а может, и та.
"Очернить человека не трудно".
Я ж Макарову розы в венок не вплету.
Говоря откровенно, какая тут роза:
Полетел он - да как полетел! - из совхоза
За "доброту"!!
ЖИВОЕ ЗВЕНО
Смерть. С ней мирится ум, но сердце не
мирится,
Болезненно сжимаясь каждый раз.
Не верится, что нет бойца, что он - угас:
Улыбкою лицо его не озарится,
Морщинки ласково не набегут у глаз.
Внезапным натиском смертельного недуга
Боец сражен. Поникла голова.
... Последний путь. Прощальные слова.
С останками испытанного друга
Простилась скорбная Москва.
Прощай, Барбюс! Ты - мертв. Но образ
твой - он вечен,
Как вечно то, чему так честно ты служил.
На родине своей ты будешь встречен
Железным строем тех, чьей славой ты
отмечен,
Чьей героической борьбой дышал и жил.
Нас разлучат с тобой леса, долины, реки,
Но ты для нас в краю своем родном
С друзьями нашими останешься навеки
_Живым и творческим звеном_.
КРАСНОАРМЕЕЦ ИВАНОВ
Героическая повесть
к пятнадцатилетию взятия Перекопа
Хотя писал я правду-матку,
Все ж привлекал порой угадку,
И опыт жизни, и чутье,
Когда отрывками, враскладку,
Вносилось медленно в тетрадку
Повествование мое.
Оно писалося заочно,
Не беспорочно в том, ином,
Оно в подробностях не точно,
Но очень точно в основном.
1
За сретеньем через неделю
Сын у Лукерьи родился.
Мать просияла сразу вся.
Была пьяна она без хмелю.
Сказал ей как-то муж, Егор:
"Ты до каких же это пор
Все подносить мне будешь дочек?"
И вот другой уж разговор -
Муж вышел весело во двор
И крикнул свекру: "Тять! Сыночек!"
У свекра, дедушки Луки,
Тепло по телу до онучек,
Во рту запрыгали пеньки,-
Детишек любят старики.
Лука обрадовался: "Внучек!"
Что дальше? Поп и кумовья.
"Чей?" - справясь кратко о младенце,
Сгреб деловито поп Илья
Полтину, хлеб и полотенце -
Дар для духовного отца.
"Ну, как же нам наречь мальца,
Чтоб не висело имя гирей?..
Февраль... Десятое число...
Кто в святцах значится?.. Порфирий!"
Порфирию не повезло:
Кум от Порфирия отрекся.
"Хар-лам-пий..."
И Харлампий спекся:
Был забракован он кумой.
Как наиболее удобный,
Был признан Прохор преподобный.
Вернулись крестные домой.
Стряхнув с себя в сенях порошу
(Ведь дело было-то зимой),
В избушке матери самой,
Лукерье то-бишь, сдали ношу:
"Вот принимай сыночка, Прошу!"
Так в книгу жизни без чинов
(Не в них крестьянская основа)
Был вписан _Прохор Иванов_,
Сынок Егора Иванова
И внучек дедушки Луки.
"Ну, дедка, водку волоки!"
Стол застучал веселым стуком.
Обсели водку мужики.
Закуски всей - капуста с луком.
"Егор, с сынком!"
"Хрен старый, с внуком!"
"Пошли господь ему деньки
Покраше наших!"
"Дай-то, боже!"
"Егор, за Прошку по второй!"
"Лукерья, что ж ты? Выпей тоже!
Сынок-то выдался - геро-о-ой!"
В год первый нынешнего века
(Для хронологии строка)
Так жизнь встречала человека,
Точней - мужицкого сынка.
Согласно прежним родословным
Был человеком он условным
Иль, выражаясь языком,
У всех господ тогда обычным,
В мальцах звался он тем "щенком",
Что, взросши, станет горемычным,
Забитым "серым мужиком".
Итак, в деревне Камышевой,
Включенной в Жиздринский уезд,
Прилиты водкою дешевой
Рожденье Прошино и крест.
Над этой важной пьяной вехой
Качать ли скорбно головой?
Хмель был единственной утехой
Крестьянской жизни горевой.
Все нахлесталися, понятно.
В избушке стало неопрятно.
Под стол - сказать им не в укор -
Свалился дед, за ним - Егор.
Кума и кум - она "под мухой",
Он распьяным-пьяным-пьяно,
Икая на версту сивухой,
Поволоклись домой давно.
Уж ночь зловещею старухой
Глядела в мутное окно.
Раскинув тонкие ручонки,
Сморив себя в дневной возне,
На печке спали две девчонки
И братца видели во сне.
Лукерья - кто ж ее осудит!
Порыв такой незаглушим -
Гадала: "Сын!.. Какой он будет,
Когда он вырастет большим?"
Воспеты русские просторы,
Но в них тонул... крестьянский вой.
Есть деревушка под Москвой
Со старой кличкою - _Раздоры_.
Не кличка это, а печать,
Клеймо враждебности отпетой.
Могли б мы прежде кличкой этой
Все деревушки величать.
Раздоры, вечные раздоры,
Неумолкаемые споры
Из-за лоскутных дележей,
Картины мрачные разлада
Старосемейного уклада,
Когда у братьев, жен, мужей,
Отцов, детей мозги мутило
И при разделах доходило
<