сравнивается с весами "честной рукодельницы", точно отвешивающей шерсть, которую она прядет, чтобы хоть как-то прокормить себя и детей ("Илиада", ХII, 432 - 436). Воины, сражающиеся за тело Сарпедона, сравниваются с мухами, роящимися вокруг подойников с молоком ("Илиада", ХVI, 641 - 644). То со львом, то с ослом сравнивается Аякс, сын Теламона:

   Стал он смущенный и, щит свой назад семикожный забросив,

  

  

  Вспять отступал, меж толпою враждебных, как зверь, озираясь,

  

  

  Вкруг обращаяся, тихо колено коленом сменяя.

  

  

  Словно как гордого льва от загона волов тяжконогих

  

  

  Гонят сердитые псы и отважные мужи селяне;

  

  

  Зверю они не дающие тука от стад их похитить,

  

  

  Целую ночь стерегут их, а он, насладиться им жадный,

  

  

  Мечется прямо, но тщетно ярится: из рук дерзновенных

  

  

  С шумом летят, устремленному в сретенье, частые копья,

  

  

  Главни горящие; их устрашается он и свирепый,

  

  

  И со светом Зари удаляется, сердцем печальный, -

  

  

  Так Теламонид, печальный душой, негодующий сильно,

  

  

  Вспять отошел: о судах он ахеян тревожился страхом.

  

  

  Словно осел, забредший на ниву, детей побеждает,

  

  

  Медленный; много их палок на ребрах его сокрушилось;

  

  

  Щиплет он, ходя, высокую пашню, а резвые дети

  

  

  Палками вкруг его бьют, - но ничтожна их детская сила;

  

  

  Только тогда, как насытится пашней, с трудом выгоняют, -

  

  

  Так Теламонова сына, великого мужа Аякса,

  

  

  Множество гордых троян и союзников их дальноземных,

  

  

  Копьями в щит поражая, с побоища пламенно гнали.

  

  

  

  

  

  

   ("Илиада", ХI, 545 - 565)

  Возвращая слушателя эпической поэмы на какое-то время в реальный мир, в котором он живет, гомеровские сравнения силой контраста еще более приподнимали над обыденным уровнем повествование о подвигах героев минувших дней.

  Несмотря на то что боги все время появляются в "Илиаде" и помогают направить действие в нужную поэту сторону, по сути дела интересы и поэта, и его героев сосредоточены на посюстороннем человеческом мире. От богов, как они изображены в "Илиаде", очевидно в духе эпической традиции, человеку не приходится ждать справедливости или утешения в жизненных горестях; они поглощены своими интересами и предстают перед нами существами с нравственным уровнем, соответствующим отнюдь не лучшим представителям человеческого рода. (Один единственный раз говорится в "Илиаде" о том, что Зевс карает людей за несправедливость, и при этом за неправосудие власть имущих он обрушивает губительный ливень на весь город ("Илиада", ХV, 384 - 392)). Так, Зевс угрожает Гере, ненавидящей троянцев, тем, что разрушит город людей, любезных ей, и Гера предлагает ему, если он того захочет, разрушить три самых любезных ей города - Аргос, Спарту и Микены с их ни в чем не повинными жителями ("Илиада", IV, 30 - 54). Эпические герои, имеющие свои человеческие недостатки, выглядят в нравственном отношении явно выше богов.

  Однако современные Гомеру представления о божестве как блюстителе нравственного порядка, которые в развернутом виде предстанут перед нами в поэмах Гесиода, прокладывают себе дорогу и в "Илиаду", причем по большей части в прямой речи действующих лиц. Любопытно, что боги чаще фигурируют в таких высказываниях безымянно или под обобщенным именем Зевса. Еще большие уступки складывающимся представлениям о божестве - поборнике справедливости делаются в "Одиссее". Гомер даже вкладывает в уста Зевсу в самом начале поэмы полемику с людьми, которые обвиняют богов в своих несчастьях (I, 32 - 43).

  Боги Гомера бессмертны, вечно юны, лишены серьезных забот, и все предметы обихода у них золотые. И в "Илиаде", и в "Одиссее" поэт развлекает свою аудиторию рассказами о богах, и нередко боги выступают в ролях, каких постыдился бы любой смертный. Так, в "Одиссее" рассказывается о том, как бог Гефест хитро поймал на месте преступления с прелюбодеем богом Аресом свою жену Афродиту (VIII, 266 - 366). В "Илиаде" Гера бьет по щекам свою падчерицу Артемиду ее собственным луком (ХХI, 479 - 49б), Афродита плачет, жалуясь на раны, которые нанес ей смертный Диомед (V, 370 - 380), а ее мать Диона утешает ее рассказом о том, что смертные гиганты От и Эфиальт засадили как-то в медную бочку самого бога войны Ареса, так что он едва не погиб там (V, 383 - 391).

  С полной серьезностью говорит всегда Гомер о наполовину персонифицированной судьбе - Мойре. Над ней не властны сами боги, и в ее руках находятся в конечном счете жизнь и смерть человека, победа и поражение в сражении. Мойра неумолима, к ней бессмысленно обращаться с молитвами и совершать жертвоприношения.

  Как это и естественно при таких религиозных воззрениях, мрачны и представления о загробной жизни, отражающиеся в гомеровских поэмах, они не оставляют человеку надежды на лучшее будущее после смерти. Души умерших, подобные теням, обитают в преисподней, в царстве Аида. Они лишены сознания и сравниваются поэтом с летучими мышами. Только испив крови жертвенного животного, обретают они на время сознание и память. Сам Ахилл, которого Одиссей встречает во время своего путешествия в царство мертвых, заявляет ему, что он лучше хотел бы быть на земле поденщиком у бедняка, чем царствовать над тенями в подземном мире ("Одиссея", ХII, 488 - 491). Души умерших отделены от мира живых неодолимой преградой: они не могут ни помочь оставшимся на земле своим близким, ни причинить зло своим врагам. Но даже этот жалкий удел бессмысленного существования в преисподней недоступен для душ, тело которых не было погребено надлежащим образом. Душа Патрокла просит о погребении Ахилла ("Илиада", ХХIII, 65 - 92), душа спутника Одиссея Эльпенора обращается с аналогичной просьбой к Одиссею ("Одиссея", ХI, 51 - 80), ибо в противном случае их ждет еще более тяжкая участь - скитаться, не находя себе даже того горестного успокоения, которое ждет их в царстве мертвых.

  Надо сказать, что как в вопросе о вмешательстве богов в земную жизнь людей, так и в том, что касается загробной жизни, в "Одиссее" заметнее отразились новые тенденции в верованиях греков VIII в. до н. э. Отражением этих тенденций являются и стихи ХI, 576 - 600, где говорится, что совершившие при жизни преступления против богов Титий и Сизиф несут наказание в преисподней, и стихи ХI, 568 - 571, согласно которым Минос - царь Крыта, "славный сын Зевса" - и на том свете творит суд над тенями.

  Эти и другие несомненные различия между "Илиадой" и "Одиссеей" лучше всего можно объяснить, на наш взгляд, исходя из высказывавшегося уже в древности предположения, что Гомер создал "Илиаду" более молодым, а "Одиссею" - ближе к старости (см., например: [Лонгин] "О возвышенном", IХ, 13). Так, персонажи "Илиады", и в частности Одиссей, неоднократно предаются ликованию, повергнув врага (ХI, 449 - 458; ХХII, 20 - 127 и др.), а в "Одиссее" тот же Одиссей заявляет, что такое поведение нечестиво (ХХII, 411 - 413). Опыт показывает, что мудрость такого рода и в наше время приходит к людям лишь к концу их жизненного пути.

  Успех гомеровских поэм сразу после их создания был колоссален. Уже через несколько десятков лет после появления "Илиады" грек, имени которого мы никогда не узнаем, очевидно сам аэд, нацарапал на своем дешевом глиняном сосуде несколько стихотворных строк, сопоставляющих в шутливой форме этот сосуд с кубком царя Нестора, о котором рассказывается в "Илиаде" (ср.: ХI, 618 - 644):

  

  

  Это кубок Нестора, удобный для питья.

  

  

  

  А кто из этого кубка выпьет, того тотчас же

  

  

  

  Охватит страсть прекрасноувенчанной Афродиты.

  Надпись эта едва ли имела бы смысл, если бы друзья владельца сосуда не были уже хорошо знакомы с появившейся при жизни их поколения поэмой, хотя автор ее жил за 2000 километров: черепок найден на другом конце греческого мира, в только что основанной греческой колонии на острове Исхии в Тирренском море, недалеко от нынешнего Неаполя. Трудно представить себе более красноречивое свидетельство молниеносного проникновения гомеровских поэм всюду, где только звучала эллинская речь.

  "Илиада" и "Одиссея", исполнявшиеся устно, но распространившиеся в письменном виде, сразу же затмили своих предшественниц. Мы даже не можем быть уверены в том, что эти более древние поэмы были записаны: во всяком случае, их не было в руках александрийских ученых и библиотекарей, тщательно собиравших древнюю поэзию.

  "Илиада" и "Одиссея", появившись, как Афина из головы Зевса, сразу заняли свое место начала и источника всей греческой литературы - поэзии и прозы, место образца и объекта подражания, то место, которое они и по сей день занимают в европейской литературе.

  Греческие дети учились читать по "Илиаде". В Греции всегда были люди, знавшие обе поэмы Гомера наизусть. Греческий ритор конца I в. н. э. Дион Хрисостом нашел таких людей в изобилии на краю тогдашнего цивилизованного мира - в греческой колонии Ольвии на берегу Черного моря, недалеко от нынешней Одессы (Дион Хрисостом, ХХХVI, 9).

  Когда греки в VII в. до н. э. поселились на месте разрушенной Трои и основали город Новый Илион, главным храмом его они сделали храм Афины, очевидно потому, что именно храм Афины в Трое упоминается в "Илиаде" (VI, 269 - 279; 293 - 311).

  Вскоре после "Илиады" и "Одиссеи" были созданы поэмы так называемого троянского кикла, последовательно повествовавшие о троянской войне - от свадьбы отца Ахилла Пелея и морской богини Фетиды, ссоры богинь из-за яблока, предназначенного "наипрекраснейшей", и суда Париса, сделавшего его супругом Елены, до взятия Трои и возвращения ахейских героев: "Киприи", "Малая Илиада", "Эфиопида" (по имени союзника троянцев царя эфиопов Мемнона), "Взятие Илиона" и "Возвращения". Поэмы эти опирались и на догомеровскую эпическую традицию, и на поэмы самого Гомера, но соперничать с Гомером их авторы не пытались и события, описанные в его поэмах, не излагали. Поэмы эти уступали гомеровским даже по объему и, насколько мы можем судить по незначительным сохранившимся отрывкам, были намного ниже "Илиады" и "Одиссеи" по художественному уровню. Тем не менее греки долгое время приписывали их Гомеру, очевидно, следуя практике приписывавших их для большей авторитетности Гомеру рапсодов, которые исполняли их наряду с подлинными гомеровскими.

  Рапсоды не только приписали Гомеру киклические поэмы, они позволяли себе делать вставки и в текст гомеровских поэм, вставки чаще всего тривиальные, но иногда тенденциозные. Античная традиция сохранила нам имя одного из таких рапсодов, особенно беззастенчиво вставлявшего в гомеровские поэмы собственные стихи: его звали Кинеф, был он родом с о. Хиоса и жил около 500 г. до н. э.

  Тем не менее сохранялись и тексты, претерпевшие очень мало искажений. Такие тексты, очевидно, имелись в VI в. до н. э. в распоряжении киосских гомеридов - династии рапсодов, претендовавших на то, что они происходят от Гомера. Мог восходить к такому тексту гомеридов и был довольно исправен текст поэм Гомера, исполнявшийся начиная с VI в. до н. э. в Афинах на празднестве Панафиней, хотя не исключена возможность того, что именно в этот текст были сделаны небольшие вставки, возвеличивающие Афины и их царя Тесея и подкреплявшие права афинян на близлежащий остров Саламин ("Илиада", I, 265; II, 557 - 558 и др.). Как показывают орфографические особенности папирусов и средневековых рукописей, донесших до нас текст гомеровских поэм, этот текст восходит к папирусам VI - V вв. до н. э., написанным примитивным древнеаттическим алфавитом, который был в употреблении только в Афинах и в их окрестностях.

  Вся древнегреческая лирическая поэзия, первые образцы которой, записанные и дошедшие до нас, относятся к первой половине VII в. до н. э., полна гомеровских реминисценций. Спартанский поэт Тиртей вдохновлялся Гомером в своих воинственных призывах и маршевых песнях. Даже Архилох, демонстративно отвергавший закрепленные в гомеровских поэмах традиционные ценности и традиционные формы поведения, полемизировал с Гомером, перифразируя гомеровские выражения.

  Эпизоды из "Илиады" и "Одиссеи" делаются источником сюжетов для греческих художников. Так, роспись протоаттического сосуда начала VII в. до н. э. с острова Эгины иллюстрирует эпизод спасения Одиссея от киклопа Полифема под брюхом барана ("Одиссея", IX, 431 - 435), а на родосской вазе начала VI в. до н. э. изображены Гектор и Менелай, сражающиеся над телом Эвфорба (см.: "Илиада", ХVII, 60 - 88).

  Исключительное положение гомеровских поэм в греческой культуре сохраняется и в V - IV вв. до н. э., когда главным центром духовной жизни становятся Афины.

  Эсхил, считавший весь эпический кикл - троянский и фиванский - творением Гомера, именовал свои трагедии "крохами от великих пиров Гомера". Призывая греков к совместному походу на персов под руководством Филиппа Македонского, афинский публицист Исократ ссылается на прецедент общеахейской экспедиции под Трою, описанный в "Илиаде". Платон, восхищавшийся гением Гомера, в то же время был возмущен легкомыслием, с которым Гомер изображал богов, и так опасался влияния Гомера на молодые умы, что планировал запретить поэмы Гомера в идеальном государстве, о создании которого он мечтал (Платон. "Государство". II, 383а - 394в).

  Гомеру приписывали разнообразнейшие познания во всех сторонах жизни - от военного искусства до земледелия и искали в его произведениях советы на любой случай, хотя ученый-энциклопедист эллинистической эпохи Эратосфен и пытался напоминать, что главной целью Гомера было не поучение, а развлечение.

  Начиная с Аристофана ("Лягушки", 1034) Гомер постоянно именуется "божественным". В Смирне существовал храм Гомера, и одна из медных монет, чеканившихся городом, называлась гомерик (Страбон, ХIV, 1, 37, с. 646) . Там рассказывали, что Гомер родился от некоего божества, танцевавшего с музами, в то время как по другой версии отцом Гомера был бог реки Мелет. Аргивяне приглашали Гомера наряду с Аполлоном на каждое государственное жертвоприношение. Египетский царь Птолемей Филопатор соорудил для Гомера храм, где его статуя была окружена изображениями семи городов, споривших за честь быть его родиной (Элиан. "Пестрые рассказы". ХIII, 22). Апофеоз Гомера, т. е. его обожествление, был темой знаменитого рельефа Архелая из Приены (эллинистическая эпоха). Другой мраморный рельеф II в. до н. э. изображает Мир и Время, увенчивающими венком Гомера как поэта для всего человечества на все времена.

  Когда в покорившем Грецию Риме под сильным влиянием греческой культуры стала складываться своя литература, римский поэт Вергилий попытался подвести под римскую культуру такой же уникальный фундамент, каким для греческой были поэмы Гомера, но "Энеида" Вергилия несет на себе неизгладимый отпечаток эпохи, в которую она была создана, и совсем не похожа по своему духу на "Илиаду" и "Одиссею", которые Вергилий взял в качестве образца. Тем не менее именно Вергилий оказался тем промежуточным звеном, через которое эпоха Возрождения, не нашедшая прямого путы к Гомеру, восприняла родившуюся в Греции VIII в. до н. э. традицию литературного героического эпоса. Возникшие под влиянием этой традиции поэмы - "Освобожденный Иерусалим" Торквато Тассо, "Лузиада" Камоэнса, "Потерянный рай" Мильтона - принадлежат к вершинам мировой литературы.

  Но уже древние греки, восхищавшиеся Гомером и подражавшие ему, начали его изучать и комментировать. Уже во второй половине VI в. до н. э. появляется специальное сочинение, посвященное истолкованию поэм Гомера, - книга некоего Теагена из Регия. "Отец истории" Геродот, внимательно читая Гомера, отметил некоторые противоречия между гомеровскими поэмами и входившими в троянский кикл "Киприями" и усомнился в принадлежности "Киприй" Гомеру (Геродот. "История". II, 116 - 117). Среди нескончаемой вереницы греков, которые занимались в дальнейшем интерпретацией поэм Гомера, выделяются имена философов Демокрита и Аристотеля.

  Александрийские филологи эллинистической эпохи - Зенодот из Эфеса, Аристофан из Византия и в особенности Аристарх с Самоса - собирали методически рукописи поэм Гомера со всех концов эллинского мира и пытались восстановить в первозданном виде гомеровский текст. Сравнивая найденные в большом количестве в Египте папирусы Гомера III в. до н. э. с гомеровскими текстами послеаристарховского времени, мы видим, какую грандиозную работу проделал Аристарх. И если в интерпретации гомеровских поэм Аристарх был во многом наивен, представляя себе, в частности, гомеровское общество по образу и подобию царского двора эллинистической монархии, сам текст обеих поэм, судя по всему, лишь в редких случаях отклоняется от аутентичного гомеровского текста VIII в. до н. э. В последующие столетия восстановленный Аристархом текст "Илиады" и "Одиссеи" тщательно переписывался, перейдя в III- IV вв. н. э. из папирусных свитков в пергаменные кодексы. Лучшие из этих рукописей были снабжены комментариями на полях, так называемыми схолиями, основанными на трудах эллинистических филологов. Эти схолии, дошедшие до нас в византийских рукописях гомеровских поэм, и сейчас во многом помогают исследователям точнее понять поэмы.

  В 1488 г., уже вскоре после изобретения книгопечатания, текст "Илиады" и "Одиссеи" был впервые напечатан во Флоренции. За этим изданием последовали многие другие.

  Хотя уже в древности некие мало известные нам Ксенон и Гелланик (так называемые хоридзонты, т. е. "разделители") утверждали, что Гомер не мог создать и "Илиаду", и "Одиссею", сомнения такого рода долго не находили отклика у исследователей древнегреческой литературы.

  Лишь в 1664 г. аббат д'Обиньяк, активный участник разгоревшегося во Франции спора о сравнительных достоинствах античной и новой литературы, прочел речь, в которой доказывал, что Гомера вообще не существовало, а "Илиада" и "Одиссея" являются скверными компиляциями позднейшей эпохи, но и его выступление прошло незамеченным.

  Английский филолог Ричард Бентли в 1713 г., опираясь на поздние античные свидетельства о роли афинского тирана VI в. до н. э. Писистрата в упорядочении текста гомеровских поэм, утверждал, что Гомер создавал небольшие разрозненные песни, сведенные в эпические поэмы лишь много позднее.

  Однако впервые подробно развил скептический взгляд на Гомера и его творчество лишь немецкий филолог Фридрих Август Вольф в своем вышедшем в 1795 г. "Введении к Гомеру". Вольф считал, что гомеровские поэмы в течение нескольких веков передавались из уст в уста неграмотными певцами, трансформировались в процессе передачи, а свой нынешний вид приобрели в результате предпринятого в VI в. до н. э. в ходе их первой записи далеко идущего редактирования. Книга Вольфа вызвала оживленную дискуссию о происхождении поэм Гомера, продолжающуюся по сей день, а весь круг проблем, связанных с авторством "Илиады" и "Одиссеи", получил название "гомеровского вопроса". Идя по пути, указанному Вольфом, Карл Лахман в 1837 и в 1841 гг. попытался реконструировать, опираясь на текст "Илиады", 18 песней, созданных в разное время разными авторами, песней, из которых, по его мнению, "Илиада" возникла. Так начались попытки анализировать процесс формирования гомеровских поэм, и ученые, пошедшие по этому пути, получили название аналитиков. Однако ряд исследователей продолжал отстаивать взгляд на гомеровские поэмы как на порождение единого творческого акта их создателя, это направление получило название унитариев. С особенной энергией, талантом и эрудицией позицию унитариев защищали уже в начале нашего века Карл Роте и Энгельберт Дреруп. Спор не решен окончательно и по сей день, но многолетний опыт исследования гомеровских поэм показывает, что унитарии правы, когда утверждают, что гомеровские поэмы, как мы их читаем сейчас, были созданы одним или, может быть, двумя гениальными поэтами, а не сложились механически, что подтверждают сейчас и статистические исследования языка и стиля поэм, но идут слишком далеко, когда утверждают, что текст поэм не дает нам возможности проникнуть в догомеровскую эпическую традицию. Исследование того, как Гомер переработал бывшую в его распоряжении фольклорную эпическую традицию, начал в сущности еще в 1826 г. Г. В. Нич, и на этом пути многое уже достигнуто, в частности трудами В. Шадевальдта и И. Какридиса, пытавшихся вскрыть предысторию сюжета "Илиады", Д. Пейджа, во многом уточнившего характер отражения в "Илиаде" исторической обстановки.

  Гомер - это начало начал всей литературы, и успехи в изучении его творчества могут рассматриваться как символ движения вперед всей филологической науки, а интерес к поэмам Гомера и их эмоциональное восприятие должны рассматриваться как надежный признак здоровья всей человеческой культуры.

---

Гомер. Илиада.

  

   Гомер. Илиада. Песнь первая. Язва, гнев.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

ЯЗВА, ГНЕВ.

   Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

   Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:

   Многие души могучие славных героев низринул

   В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным 5

  Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля),

   С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою

   Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.

   Кто ж от богов бессмертных подвиг их к враждебному спору?

   Сын громовержца и Леты - Феб, царем прогневленный, 10 Язву на воинство злую навел; погибали народы

   В казнь, что Атрид обесчестил жреца непорочного Хриса.

   Старец, он приходил к кораблям быстролетным ахейским

   Пленную дочь искупить и, принесши бесчисленный выкуп

   И держа в руках, на жезле золотом, Аполлонов 15 Красный венец, умолял убедительно всех он ахеян,

   Паче ж Атридов могучих, строителей рати ахейской:

   "Чада Атрея и пышнопоножные мужи ахейцы!

   О! да помогут вам боги, имущие домы в Олимпе,

   Град Приамов разрушить и счастливо в дом возвратиться; 20 Вы ж свободите мне милую дочь и выкуп примите,

   Чествуя Зевсова сына, далеко разящего Феба".

   Все изъявили согласие криком всеобщим ахейцы

   Честь жрецу оказать и принять блистательный выкуп;

   Только царя Агамемнона было то не любо сердцу; 25 Гордо жреца отослал и прирек ему грозное слово:

   "Старец, чтоб я никогда тебя не видал пред судами!

   Здесь и теперь ты не медли и впредь не дерзай показаться!

   Или тебя не избавит ни скиптр, ни венец Аполлона.

   Деве свободы не дам я; она обветшает в неволе, 30 В Аргосе, в нашем дому, от тебя, от отчизны далече -

   Ткальньй стан обходя или ложе со мной разделяя.

   Прочь удались и меня ты не гневай, да здрав возвратишься!"

   Рек он; и старец трепещет и, слову царя покоряся,

   Идет, безмолвный, по брегу немолчношумящей пучины. 35 Там, от судов удалившися, старец взмолился печальный

   Фебу царю, лепокудрыя Леты могущему сыну:

   "Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь

   Хрису, священную Киллу и мощно царишь в Тенедосе,

   Сминфей! если когда я храм твой священный украсил, 40 Если когда пред тобой возжигал я тучные бедра

   Коз и тельцов, - услышь и исполни одно мне желанье:

   Слезы мои отомсти аргивянам стрелами твоими!"

   Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий:

   Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом, 45 Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый;

   Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали

   В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный.

   Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет;

   Звон поразительный издал серебряный лук стреловержца. 50 В самом начале на месков напал он и псов празднобродных;

   После постиг и народ, смертоносными прыща стрелами;

   Частые трупов костры непрестанно пылали по стану.

   Девять дней на воинство божие стрелы летали;

   В день же десятый Пелид на собрание созвал ахеян. 55 В мысли ему то вложила богиня державная Гера:

   Скорбью терзалась она, погибающих видя ахеян.

   Быстро сходился народ, и, когда воедино собрался,

   Первый, на сонме восстав, говорил Ахиллес быстроногий:

   "Должно, Атрид, нам, как вижу, обратно исплававши море, 60 В домы свои возвратиться, когда лишь от смерти спасемся.

   Вдруг и война, и погибельный мор истребляет ахеяи.

   Но испытаем, Атрид, и вопросим жреца, иль пророка,

   Или гадателя снов (и сны от Зевеса бывают):

   Пусть нам поведают, чем раздражен Аполлон небожитель? 65 Он за обет несвершенный, за жертву ль стотельчую гневен?

   Или от агнцев и избранных коз благовонного тука

   Требует бог, чтоб ахеян избавить от пагубной язвы?"

   Так произнесши, воссел Ахиллес; и мгновенно от сонма

   Калхас восстал Фесторид, верховный птицегадатель. 70 Мудрый, ведал он все, что минуло, что есть и что будет,

   И ахеян суда по морям предводил к Илиону

   Даром предвиденья, свыше ему вдохновенным от Феба.

   Он, благомыслия полный, речь говорил и вещал им:

   "Царь Ахиллес! возвестить повелел ты, любимец Зевеса, 75 Праведный гнев Аполлона, далеко разящего бога?

   Я возвещу; но и ты согласись, поклянись мне, что верно

   Сам ты меня защитить и словами готов и руками.

   Я опасаюсь, прогневаю мужа, который верховный

   Царь аргивян и которому все покорны ахейцы. 80 Слишком могуществен царь, на мужа подвластного гневный?

   Вспыхнувший гнев он на первую пору хотя и смиряет,

   Но сокрытую злобу, доколе ее не исполнит,

   В сердце хранит. Рассуди ж и ответствуй, заступник ли ты мне?"

   Быстро ему отвечая, вещал Ахиллес благородный: 85 "Верь и дерзай, возвести нам оракул, какой бы он ни был!

   Фебом клянусь я, Зевса любимцем, которому, Калхас,

   Молишься ты, открывая данаям вещания бога:

   Нет, пред судами никто, покуда живу я и вижу,

   Рук на тебя дерзновенных, клянуся, никто не подымет 90 В стане ахеян; хотя бы назвал самого ты Атрида,

   Властию ныне верховной гордящегось в рати ахейской".

   Рек он; и сердцем дерзнул, и вещал им пророк непорочный:

   "Нет, не за должный обет, не за жертву стотельчую гневен

   Феб, но за Хриса жреца: обесчестил его Агамемнон, 95 Дщери не выдал ему и моленье и выкуп отринул.

   Феб за него покарал, и бедами еще покарает,

   И от пагубной язвы разящей руки не удержит

   Прежде, доколе к отцу не отпустят, без платы, свободной

   Дщери его черноокой и в Хрису святой не представят 100 Жертвы стотельчей; тогда лишь мы бога на милость преклоним".

   Слово скончавши, воссел Фесторид; и от сонма воздвигся

   Мощный герой, пространно-властительный царь Агамемнон,

   Гневом волнуем; ужасной в груди его мрачное сердце

   Злобой наполнилось; очи его засветились, как пламень. 105 Калхасу первому, смотря свирепо, вещал Агамемнон:

   "Бед предвещатель, приятного ты никогда не сказал мне!

   Радостно, верно, тебе человекам беды лишь пророчить;

   Доброго слова еще ни измолвил ты нам, ни исполнил.

   Се, и теперь ты для нас как глагол проповедуешь бога, 110 Будто народу беды дальномечущий Феб устрояет,

   Мстя, что блестящих даров за свободу принять Хрисеиды

   Я не хотел; но в душе я желал черноокую деву

   В дом мой ввести; предпочел бы ее и самой Клитемнестре,

   Девою взятой в супруги; ее Хрисеида не хуже 115 Прелестью вида, приятством своим, и умом, и делами!

   Но соглашаюсь, ее возвращаю, коль требует польза:

   Лучше хочу я спасение видеть, чем гибель народа.

   Вы ж мне в сей день замените награду, да в стане аргивском

   Я без награды один не останусь: позорно б то было; 120 Вы же то видите все - от меня отходит награда".

   Первый ему отвечал Пелейон, Ахиллес быстроногий!

   "Славою гордый Атрид, беспредельно корыстолюбивый!

   Где для тебя обрести добродушным ахеям награду?

   Мы не имеем нигде сохраняемых общих сокровищ: 125 Что в городах разоренных мы добыли, все разделили;

   Снова ж, что было дано, отбирать у народа - позорно!

   Лучше свою возврати, в угождение богу. Но после

   Втрое и вчетверо мы, аргивяне, тебе то заплатим,

   Если дарует Зевс крепкостеиную Трою разрушить". 130 Быстро, к нему обратяся, вещал Агамемнон могучий:

   "Сколько ни доблестен ты, Ахиллес, бессмертным подобный,

   Хитро не умствуй: меня ни провесть, ни склонить не успеешь.

   Хочешь, чтоб сам обладал ты наградой, а я чтоб, лишенный,

   Молча сидел? и советуешь мне ты, чтоб деву я выдал?.. 135 Пусть же меня удовольствуют новою мздою ахейцы,

   Столько ж приятною сердцу, достоинством равною первой.

   Если ж откажут, предстану я сам и из кущи исторгну

   Или твою, иль Аяксову мзду, или мзду Одиссея;

   Сам я исторгну, и горе тому, пред кого я предстану! 140 Но об этом беседовать можем еще мы и после.

   Ныне черный корабль на священное море ниспустим,

   Сильных гребцов изберем, на корабль гекатомбу поставим

   И сведем Хрисеиду, румяноланитую деву.

   В нем да воссядет начальником муж от ахеян советных, 145 Идоменей, Одиссей Лаэртид иль Аякс Теламонид

   Или ты сам, Пелейон, из мужей в ополченье страшнейший!

   Шествуй и к нам Аполлона умилостивь жертвой священной!"

   Грозно взглянув на него, отвечал Ахиллес быстроногий:

   "Царь, облеченный бесстыдством, коварный душою мздолюбец! 150 Кто из ахеян захочет твои повеления слушать?

   Кто иль поход совершит, иль с враждебными храбро сразится?

   Я за себя ли пришел, чтоб троян, укротителей коней,

   Здесь воевать? Предо мною ни в чем не виновны трояне:

   Муж их ни коней моих, ни тельцов никогда не похитил; 155 В счастливой Фтии моей, многолюдной, плодами обильной,

   Нив никогда не топтал; беспредельные нас разделяют

   Горы, покрытые лесом, и шумные волны морские.

   Нет, за тебя мы пришли, веселим мы тебя, на троянах

   Чести ища Менелаю, тебе, человек псообразный! 160 Ты же, бесстыдный, считаешь ничем то и все презираешь,

   Ты угрожаешь и мне, что мою ты награду похитишь,

   Подвигов тягостных мзду, драгоценнейший дар мне ахеян?..

   Но с тобой никогда не имею награды я равной,

   Если троянский цветущий ахеяне град разгромляют. 165 Нет, несмотря, что тягчайшее бремя томительной брани

   Руки мои подымают, всегда, как раздел наступает,

   Дар богатейший тебе, а я и с малым, приятным

   В стан не ропща возвращаюсь, когда истомлен ратоборством.

   Ныне во Фтию иду: для меня несравненно приятней 170 В дом возвратиться на быстрых судах; посрамленный тобою,

   Я не намерен тебе умножать здесь добыч и сокровищ".

   Быстро воскликнул к нему повелитель мужей Агамемнон:

   "Что же, беги, если бегства ты жаждешь! Тебя не прошу я

   Ради меня оставаться; останутся здесь и другие; 175 Честь мне окажут они, а особенно Зевс промыслитель.

   Ты ненавистнейший мне меж царями, питомцами Зевса!

   Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы.

   Храбростью ты знаменит; но она дарование бога.

   В дом возвратясь, с кораблями беги и с дружиной своею; 180 Властвуй своими фессальцами! Я о тебе не забочусь;

   Гнев твой вменяю в ничто; а, напротив, грожу тебе так я:

   Требует бог Аполлон, чтобы я возвратил Хрисеиду;

   Я возвращу, - и в моем корабле и с моею дружиной

   Деву пошлю; но к тебе я приду, и из кущи твоей Брисеиду 185 Сам увлеку я, награду твою, чтобы ясно ты понял,

   Сколько я властию выше тебя, и чтоб каждый страшился

   Равным себя мне считать и дерзко верстаться со мною!"

   Рек он, - и горько Пелиду то стало: могучее сердце

   В персях героя власатых меж двух волновалося мыслей: 190 Или, немедля исторгнувши меч из влагалища острый,

   Встречных рассыпать ему и убить властелина Атрида;

   Или свирепство смирить, обуздав огорченную душу.

   В миг, как подобными думами разум и душу волнуя,

   Страшный свой меч из ножон извлекал он, - явилась Афина, 195 С неба слетев; ниспослала ее златотронная Гера,

   Сердцем любя и храня обоих браноносцев; Афина,

   Став за хребтом, ухватила за русые кудри Пелида,

   Только ему лишь явленная, прочим незримая в сонме.

   Он ужаснулся и, вспять обратяся, познал несомненно 200 Дочь громовержцеву: страшным огнем ее очи горели.

   К ней обращенный лицом, устремил он крылатые речи:

   "Что ты, о дщерь Эгиоха, сюда низошла от Олимпа?

   Или желала ты видеть царя Агамемнона буйство?

   Но реку я тебе, и реченное скоро свершится: 205 Скоро сей смертный своею гордынею душу погубит!"

   Сыну Пелея рекла светлоокая дщерь Эгиоха:

   "Бурный твой гнев укротить я, когда ты бессмертным покорен,

   С неба сошла; ниспослала меня златотронная Гера;

   Вас обоих равномерно и любит она, и спасает. 210 Кончи раздор, Педейон, и, довольствуя гневное сердце,

   Злыми словами язви, но рукою меча не касайся.

   Я предрекаю, и оное скоро исполнено будет:

   Скоро трикраты тебе знаменитыми столько ж дарами

   Здесь за обиду заплатят: смирися и нам повинуйся". 215 К ней обращайся вновь, говорил Ахиллес быстроногий:

   "Должно, о Зевсова дщерь, соблюдать повеления ваши.

   Как мой ни пламенен гнев, .но покорность полезнее будет:

   Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют".

   Рек, и на сребряном черене стиснул могучую руку 220 И огромный свой меч в ножны опустил, покоряся

   Слову Паллады; Зевсова дочь вознеслася к Олимпу,

   В дом Эгиоха отца, небожителей к светлому сонму.

   Но Пелид быстроногий суровыми снова словами

   К сыну Атрея вещал и отнюдь необуздывал гнева: 225 "Грузный вином, со взорами песьими, с сердцем еленя!

   Ты никогда ни в сраженье открыто стать перед войском,

   Ни пойти на засаду с храбрейшими рати мужами

   Сердцем твоим не дерзнул: для тебя то кажется смертью.

   Лучше и легче стократ по широкому стану ахеян 230 Грабить дары у того, кто тебе прекословить посмеет.

   Царь пожиратель народа! Зане над презренными царь ты, -

   Или, Атрид, ты нанес бы обиду, последнюю в жизни!

   Но тебе говорю, и великою клятвой клянуся,

   Скипетром сим я клянуся, который ни листьев, ни ветвей 235 Вновь не испустит, однажды оставив свой корень на холмах,

   Вновь не прозябнет, - на нем изощренная медь обнажила

   Листья и кору, - и ныне который ахейские мужи

   Носят в руках судии, уставов Зевесовых стражи, -

   Скиптр сей тебе пред ахейцами будет великою клятвой: 240 Время придет, как данаев сыны пожелают Пелида .

   Все до последнего; ты ж, и крушася, бессилен им будешь

   Помощь подать, как толпы их от Гектора мужеубийцы

   Свергнутся в прах; и душой ты своей истерзаешься, бешен

   Сам на себя, что ахейца храбрейшего так обесславил". 245 Так произнес, и на землю стремительно скипетр он бросил,

   Вкруг золотыми гвоздями блестящий, и сел меж царями.

   Против Атрид Агамемнон свирепствовал сидя; и

   Нестор Сладкоречивый восстал, громогласный вития пилосский:

   Речи из уст его вещих, сладчайшие меда, лилися. 250 Два поколенья уже современных ему человеков

   Скрылись, которые некогда с ним возрастали и жили

   В Пилосе пышном; над третьим уж племенем царствовал старец.

   Он, благомыслия полный, советует им и вещает:

   "Боги! великая скорбь на ахейскую землю приходит! 255 О! возликует Приам и Приамовы гордые чада,

   Все обитатели Трои безмерно восхитятся духом,

   Если услышат, что вы воздвигаете горькую распрю, -

   Вы, меж данаями первые в сонмах и первые в битвах!

   Но покоритесь, могучие! оба меня вы моложе, 260 Я уже древле видал знаменитейших вас браноносцев;

   С ними в беседы вступал, и они не гнушалися мною.

   Нет, подобных мужей не видал я и видеть не буду,

   Воев, каков Пирифой и Дриас, предводитель народов,

   Грозный Эксадий, Кеней, Полифем, небожителям равный, 265 И рожденный Эгеем Тесей, бессмертным подобный!

   Се человеки могучие, слава сынов земнородных!

   Были могучи они, с могучими в битвы вступали,

   С лютыми чадами гор, и сражали их боем ужасным.

   Был я, однако, и с оными в дружестве, бросивши Пилос, 270 Дальную Апии землю: меня они вызвали сами.

   Там я, по силам моим, подвизался; но с ними стязаться