Зилов Лев Николаевич - Дед, Страница 7 - Книги

ручью сходили, там на темную корягу

Садились и купались иногда,

Где ванной под ольхой струясь легла вода.

XX.

И возвращались полем, по дороге С глубокими канавками колей, Где мягкая трава им обвивала ноги. Половички пушистых зеленей
Тянулись к зарослям, начавшись свежим знаком -
То треугольником, то ромбом, то крестом -,
Над ними уж торчал репей с высоким маком
И валуны дремали древним сном.
А в небе, в блеске дня не видные, смеялись
Захлебываясь жавронки, взвивались
Навстречу к ним другие и потом
Вдруг падали нечаянным комком.

XXI.

Шли мимо пригорода с церковью, в ограде Широко-кронных лип, с высокой, старше лип, И темно-синей колокольней. В палисаде Краснела богадельня. Мерный скрип Колодца слышен был оттуда. Поп и дьякон В достатка жили: куры всех пород Бродили стаями, и, лейками заплакан, Разросся у попа цветник, как огород. Тянулись улицей крестьянские избушки Вплоть до лесной березовой опушки... Здесь было дачное местечко городка, Затем, что в городе и сырость и тоска.

XXII.

"Подлипичи" - местечко называлось. Оно ушло на холм, на гребень мирных волн. Оттуда в городе все плохеньким казалось, И лишь собор, изображавший челн - Челн православия - был так же все прекрасен Как будто, правда, был заложен в нем Красивый замысел какой-то. Тих и ясен Над городом был только крест. Мечем Не битв, а одиночества сиял он, Серебренный. Что в светлой выси знал он? Что сил дало ему уйти под облака? Случайность творчества? Случайный взгляд Петра?

XXIII.

Со всех сторон зеленых волн грядами Был город окружен - закинутый к реке, Со слишком темными от сырости садами, С рогаткой глупою на грязной каланче И там-в провале-люди копошились, Везли, несли, сбегали по крыльцам; Галопом стражники на лошадях носились; Теленка гнал мальчишка; по концам Острога пара будок полосатых Томилась, в трепанных шапчонках и халатах Мучного цвета между куч известняку Возились арестанты на плацу.

XXIV.

Узлом двух рек был заперт в балке город,
Узлами повседневности глухой
Был в городе задушен каждый. Ворот
Весов общественных на площади сенной
Застыл каким-то знаком преисподни
И однокрылой птицею пугал
Он ночью странника, и именем Господним
Напрасно тот суровый призрак гнал.
По горнам кузниц зажигал сам дьявол
Огни зловещие, и в сизом утре плавал
Удушливый, промозглый адский пар
С котлов подземных, полный страшных чар.

XXV.

О, маринад! Петра он встретил снова.- Из грязных чайных с тухлой колбасой, С яйцом каленым; из окон пустого Заброшенного дома, где доской Забиты были сорванные рамы; Из предводительского сада, где в кустах Горел стеклянный шар, где тосковали дамы С бумажным веером в провисших гамаках; Из нового трактира, где стучали Билльярдные шары, где из окон кричали Извозчику, стоявшему внизу,
Где доктор Иванов пел и пускал слезу;

XXVI.

С терраски домика, где жил исправник Гнипов
И где внимательно играли в преферанс;
Из садика, где исполины-липы
Столетние, где старенький пасьянс
"Наполеонову могилу" разложила
Старушка крошечная, где на вензеля
Цветов из гидропульта лил Данила
Щипящий дождь, где сонно тополя
Душистою листвою трепетали...
За каждою сторою, как часовые встали,
За каждым профилем, как сумрачный двойник -
Тавро не-жизни, тлена скудный лик!

XXVII.

"Могильщики глубоких, светлых, далей,
Влекущих, сладких, таинств бытия,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сизифы алчные, они воздвигли глыбы, И грохот глыб их оглушил вовек. Окровавленные плетьми и батогами, Довольствуясь захватанным куском, Они переплелись с врагами и богами Уродливым раздавленным клубком. И задыхаются от пресыщенья днями, Окутанными гарью и тенями Их мелких зол, расчетов и страстей... И человек вовеки раб людей.

XXIX.

Нет божества, и нет любви у человека,
И жизни нет! Гомункул тесных колб,
Он вытравлен и вылущен от века,
И как святой Семен, посажен в столп.
Натаскан лицемерью, лицедейству
И догматам мудрейших мудрецов -
По шахматной доске он движется к злодейству
И высчитан порыв на косточках счетов!
Его по правилам и женят и повесят,
И жизнь в опаре под гербом замесят,
И даже падаль жалкую его
Оформят, не забывши ничего!"

XXX.

И Кадя слушала Петра, раскрыв широко Испуганные светлые глаза.
"Такой ты добрый, Петр, а сердце так жестоко! Как будто вечно в нем насуплена гроза... Со мной ты рад веснe, цветам и счастью, И счастью знать, что мы кого-то ждем; Но кроется во всем какое-то бесстрастье, Какая-то мечта, Бог ведает, о чем... И часто для тебя я становлюсь чужою, И часто кажется, что ты идешь межою, И если бы на ней случайно встала я, Рассеянно бы ты прошел через меня.

XXXI.

"Ты не живой тогда, ты только обещанье
Такого же, как ты, которого я жду.
Когда ты далеко, так тихо ожиданье,
Тогда ты весь живой - хожу, ищу в саду
Твоих следов, иду по ним, скучаю
И слушаю твои далекие шаги...
Ты - мой, ты - мой совсем, когда тебя встречаю,
Но - ты пришел, и мы уже далеки.
И только наклонясь к твоим рукам, не зная
Лица и глаз, могу еще, мечтая,
Поверить, что ты здесь, что рядом это - ты...
И рук твоих я так люблю черты!

XXXII.

"Я верю: вот придет, кого мы ждем, вот - будет
Нас больше, и тогда, и, может быть, тогда
Мой Петр полюбит нас совсем и не забудет,
Нет, не забудет больше никогда!
И так мне радостно, когда он там пихает
Головкой кругленькой... Опять вчера во сне
Я видела его: ножонками сбивает
Пеленку и рассказывает мне
О чем-то ручками. Петр, правда? Он со мною?
Он весь, как ты? Не сказка, нет? Я стою,
И мне позволит Бог, суровый, страшный Бог,
Чтоб мальчик у меня родиться мог?

XXXIII.

"Нет - ты не слушаешь! Ты стал опять далеким, Ты стал опять чужим!" И - замолчала. Петр Вздохнул... Слов не было, и знал, что был жестоким Без слов... Перед правленьем делал смотр Досужий надзиратель подчиненным - Пихал в живот их шашкой, разносил. На них глядели с любопытством сонным Прислуга с ведрами, официант Кирилл С манишкой грязной. Набралось мальчишек, Стащили у Кирилла из-под мышек Салфетку и давай бежать, но - в тот же миг Какой-то парень ражий их настиг.

XXXIV.

Входили через низкую калитку
Во двор, заросший темною травой,
Потом к себе... И с белых стен открытки
Глядели серенькой приветливой толпой.
И, дверь прикрыв, тихонько обнимались,
Потом садились рядом на постель,
И у Петра глаза смущенно улыбались...
Неслышно мальчик им играл на флейте трель -
Он был на тюлевой прозрачной занавеске,
Стоял на розах, был одет по-чешски
И воздух воли колыхал его,
И солнце на стену откинуло всего.

Глава вторая.
I.

Всю ночь от солнца голубели сторы, Всю ночь к востоку плыл не гаснувший закат. Кострами мутными дымились в балках горы, И странен был без туч глухих громов раскат. Болтами тяжкими, огромными замками Угрюмо были заперты ряды, И длинной цепью, спутанной комками, По сходням дико грохотали псы. Стучали сторожа, неспешными шагами Ходили по мосткам и путались ногами В подолах, на плечи надетых, армяков... Собор и каланча сверяли звон часов.

II.

И розовое утро наступило
Неведомо когда, как-будто ночь была
Лишь в том, что час и два курантами пробило,
Лишь в том, что площадь меловая мгла,
Темнея под навесами, застлала,
Лишь в том, что рамы были заперты,
И бледная в часовенке мигала
Лампадка, да ольховые кусты
Под валом шумно ворошили птицы -
Бессонные, большие,- да в бойнице
Монастыря за рощей раз и два
Уныло крикнула и смолкнула сова.

III.

Петра тревожно Кадя разбудила. Стояли сумерки от ставен, и она, Дрожащая и смутная, бродила И вдруг стеная сжалась у окна... "Ах, я не знаю, что со мной... Не знаю! Какой-то ужас, Петр!" И заметалась вновь, Вскочившего Петра схватила увлекая, "Держи, держи меня!" И стон и шопот, в кровь Искусанные губы, под глазами Коричневые пятна, за зрачками Беспомощность и ужас, и зрачки От напряжения незряче-широки.

IV.

И Петр себе опять казался привиденьем,
И было привиденьем все вокруг -
И стол со скатертью, и баночка с вареньем,
И смятая постель, в которой был испуг.
Он бросился за доктором, не зная,
Куда ступает, точно шел легко
По белой от росы траве, не обминая,
Как будто до земли так было далеко.
Открыл ворота - скрип их не был скрипом,
И там, на улице, так нежны были липы,
Что только по привычке, думал он,
Обходит их стволов прозрачный сон.

И там - в прокуренной и полутемной спальной - Лениво севший на кровать старик, Казалось, был придуманный и дальний, Хоть он зевал, зачем-то ногти стриг, И, глазками прищуренными глядя, Вдруг засмеялся кашлявшим смешком: "Вот - человек! Будит чего-то ради!... Здесь вещь житейская - везти в родильный дом! Да поскорей, а то все будет дома, Приятного не много... Что вы грома Не слышали? Нет? Значит - ерунда, А я уж думал, что опять гроза!"

VI.

Оранжевым вином был залит город, стекла Малиновой затеплились слюдой... Крыло пролетки от росы намокло, И обод колеса был ярок... И водой Пропитан был прозрачный, свежий воздух. Коровы по дворам мычали. Пел петух, И ворошились галки в черных гнездах. Дрожал по воздуху на солнце столбик мух. С осунутым лицом, с усталыми глазами, В которых мука заплелась мечтами, Спешила Кадя между схватками сказать, Как рада, что так скоро будет мать.

VII.

Пол, только вымытый, блестел; блестели стены,
Блестели белые носилки; на крыльце
Половичок валялся. Клочья сена
Валялись у прясла. Звенело в колесе
У круглой вытяжки на раме. Няня
Ушла куда-то с Кадей и потом
Вдруг вынесла, скатав жгутом, как в бане,
Одежду Кади, щелкнула замком
И за стеклянной дверью щеткой снова
Затыкала по потолку сурово...
А Петр, не двигаясь над сереньким крыльцом,
Стоял один с унылым узелком.

VIII.

Как было странно разбираться дома
В ее вещах, как будто умерла,
Как будто бросила... Вокруг все так знакомо,
Все так попрежнему: открытки, зеркала
И эти маленькие бедные фигурки.
И время страшно много! Петька встал
И по двору слонялся, котик Мурка
За ним, отряхивая лапочки, шагал.
Лег на кровать, увидел на корзине
Матрасик маленький, задумался о сыне,
Встал, положил матрасик на кровать
И неумело стал его стегать.

IX.

И вспомнил прошлое, когда родился Миша,
Ее отец. Он - дед - сидел один
На антресолях, раздраженно слышал
Возню внизу. Какой-то господин,
Должно быть, доктор влез к нему, "Verzeihen"
Пробормотал и поскорей исчез...
Петр стукнул казачка. К крыльцу был подан Каин,
И он уже в седло угрюмо влез,
Когда вдруг ключница, прозваньем Балаболка,
Лицом осклабленным в двери открыла щелку
И закричала: "Барыне сейчас
Бог сына дал - весьма похож на Вас".

И вспомнил, как прехал из Замостья
С двумя лосями на подводе, пьян
И весел... Перепробовал все кости
Соседу Зоркину, загнав его в капкан
За то, что в лес к нему попал нечайно,
Травя волков. Привез его домой,
Успевши помириться. Чрезвычайно
Был удивлен, что в доме маленький. Хромой
Семеныч послан был за баснословным
Вином, прапрадеда, хранившимся в церковном
Подвале. Петр младенца разбудил
И в рот ему вина собственноручно влил.

XI.

День знойный выдался, безоблачный и тяжкий,
Как будто выкован был бледный небосвод
Из раскаленной стали. Медом кашки,
Как медью, пахнул воздух. Жаркий рот
Раскрыли галки. Петухи зловеще
Пророчили далекую грозу,
И чуялось - невидимая блещет
И роет молния кривую борозду,
И туча крыльями касается далеких
Холмов и ждет неотвратимых и жестоких
Порывов ветра, и недаром рожь
На поле городском уже тревожит дрожь.

XII.

Петр подходил к больнице и, казалось, Как будто был не нынче утром, а давно Когда-то здесь. У прясел дожидалась Телег унылых биржа, и темно Рассказывал худой старик в тулупе Болезнь невестки: "Бес в нее вошел..." Сидели на дровах, обмахивали крупы У лошадей от оводов. Дымок обвел Их от собачьих ножек флером мирным. И по траве, общипанной и жирной, Под чахлые ольховые кусты Ушли широкие тяжелые следы.

XIII.

Петр сел на низкие, знакомые ступени. Из форточек завешенных окон Срывался стон безумный от мучений, Нечеловеческий, звериный, страшный стон. И было слышно - были сжаты зубы, Казалось, был последним каждый крик, И искривясь сейчас застынут губы,- Так ужас был в страдании велик. И так странна была спокойного кого-то Чуть уловимая, не спешная забота Там, в этой комнате, за рамою слепой, И этот кто-то был самой судьбой.

XIV.

Страшна была рука, зашевеливши стору И зазвенев флаконом о флакон... И вдруг - молчанье, только скоро-скоро Вертятся с лязгом вытяжки окон. Молчанье долгое, как будто все далеко Ушли, а кто кричал, тот умер, тот забыт... И кажется - так нужно, хоть жестоко, Что в этом смысл великой тайны скрыт. Как будто там произошло впервые Рожденье человека, и простые, Привычные приемы и слова Вдруг потеряли и значенье и права.

XV.

И кто-то зашептал: "Как больно, больно..." Петр голос Кади в шопоте узнал, И этих слов казалось так довольно! И Петр в ответ бессильно застонал... Он все забыл, он слышал только крики... Когда их не было, он напряженно ждал... И снова - вот они, мучительны и дики! И он сжимал виски и поникал. Жгло солнце слабые, застывшие колени, И в медленных часах передвигались тени, И не заметил Петр, как кто-то прибежал, И блок дверей на петлях завизжал.

XVI.

И только после вспомнил, смутно понял,
Что это доктор был, и что, споткнувшись, он
Схватился за его плечо и затрезвонил,
И няньку выругал... Он слышал только стон,
Ужасный стон. Болело в пояснице,
Кололо грудь, туманило глаза,
И было, точно вечно у больницы,
И вечен этот визг из вытяжки окна.
Так был неотвратим и вечен куст кропивы
И щель в доске, и желоба извивы,
И ящерицы умные глаза,
Глядевшие из щели на Петра.

XVII.

Уж туча выслала дымок своих орудий, Барашковое облачко. Душней Черемуха запахла. Стали люди Медлительней, дышала грудь тесней. Плотней, непроницаемее стены Стояли грудами огромных валунов; Вскипал песок не пылью, всплеском пены - Мир спал всей тяжестью своих стихийных снов. Казалось, зноем черных подземелий, Где лава бьется в каменные щели, Утомлена, измучена земля И дышит медленно, колебля тополя.

XVIII.

Как будто глухо волочили цепи Глубокого, огромного руля,
Далекий гром, должно быть, там, где в степи Широко разлилась спокойная земля, Зашевелился медленно и важно. Трусливо пискнула малиновка в кустах, Пропел петух охрипло и протяжно, И что-то вздрогнуло на тихих облаках. "Вы шли б домой, гроза застанет, барин!" Сказал с заваленки худой, понурый парень, Встал, поднял полы, судрожно зевнул, Доплелся до крыльца и сел на стул.

XIX.

"Ай ждешь на выписку?" И сморщился от боли... "Вот - смерти жду, да все нейдет, томит... Два месяца скулю, а то, смотри, и боле, Не ем дни по три... Нянька говорит: От духу - дух силен - не помираю, И сладок харч, а то давно бы сгнил... Я говорил жене - я вас не объедаю, Почто везешь, оставь... Я - говорил..." Замолк, задумался, закрыл глаза устало, И только тонкая рука перебирала Шнурок халата, и была рука, Как у мощей, пергаментно-легка.