Зилов Лев Николаевич - Дед, Страница 5 - Книги

P> XIV.

Быть может, вновь, насуплена сурово,
В пожарищах, в неистовой резне,
И от кровавых тел и от огней багрова,
Ты будешь ждать, тесня волну к волне,
Ждать, чтò окончит вдруг глухую бойню,-
Уже предчувствуя и кандалы и плеть
(Убийств и мщения уродливую двойню),
И виселиц скрестившуюся сеть...
Ты, мудрая, не нашею тоскою
Полонена, и нет тебе покою,
И кажешься ты нам печальной потому,
Что мы с тобою мыкаем тоску.

XV.

Причалил от Макарьева к Исадам
Широким полукругом пароход.
Как кукла кустарей, с пугливым взглядом,
Городовой пролез уже вперед.
Такой он невнушительный, линючий,
Как вывески в провинции, такой
Для всех давно знакомый, не минучий,
Пропитанный бесправьем и тоской.
Его теснят, толкают, он отходит
К корме и шашку за спину отводит
И, на амбар облокотясь спиной,
Стоит, и добродушный и смешной.

XVI.

По сходням хлынули за почтой бабы, дети,
С мешками, топорами мужики;
И попик, пишущий от старости мыслете,
В подряснике из грязной чесунчи;
И барыня в пенснэ, с седой собачкой;
И юноша в плаще и с кодаком;
И землекоп с лопатами и тачкой;
И инвалид с коротким рукавом...
В потертых шляпках прошлогодней моды,
С мужскими лицами, познавшими невзгоды,
И с флёр-д-амур по лбу и по вискам,-
Учительницы входят по мосткам.

XVII.

Казань. Татары. Шарфы, апельсины
И деревянные игрушки кустарей,
Лимоны, туфли, бусы, мандарины
И вобла с колбасой и связки кренделей.
Из гнутых проволок корзинки и повозки,
И зайчики из красного сукна;
Чулки и щипчики, наперстки и расчески;
И ящиков клейменая стена.
Крик, толкотня; расхлябанные доски;
Рой крючников, волнистый и громоздкий;
И ресторан, похожий на сарай;
И двухэтажный, с зонтиком, трамвай.

XVIII.

А город далеко - за дымными песками, За чередой гниющих, пьяных луж - С Сюмбекою, с Державиным, с садами, Тосклив и неуютно-неуклюж. Забитые голодные татары, Угрюмо-скучные названия газет, Песчаного смерча размерные удары И неба мутный, желто-серый цвет. "Крафт-Эбинг", "Пазухин" у книгоноши; В окно кают заглядывают рожи, И в рубке чередует пития Казанцев круглоносая семья.

XIX.

Все шире Волга к Каме за Казанью,
Унылее, отложе берега,
И чаще пароходы. Песней, бранью
Четвертый класс шумит из глубока.
Туристы, в смокингах и куртках, монотонно
Слоняются от носа до кормы;
Едят селянку в первом классе сонно,
Читают "Тартарена" и "Власть тьмы"...
И спорят во втором с насупленным соседом,
Как голод, прошлый раз обманутый обедом,
Удешевить к сегодняшнему дню -
По-порционно или по меню.

XX.

А Волга ширится навстречу мрачной Каме...
Вот мглистая она уже видна,
Уж оборвал турист боры жеманной даме,
Уже влилась суровая волна,
И помутнела Волга, стала строже.
Сестра угрюмая уже вдохнула ей,
Склоняясь медленно в двойное ложе,
Трущобно-дикой важности своей.
И пароход как-будто встал: нет силы
Итти вперед - тяжка вода... Застыла
И долго смотрит пристально в глаза
Пустынная, огромная река.

XXI.

Симбирск-он весь в листве, его не видно!
Усадьба барская, просторная. В садах
И с массой соловьев. Он спит солидно,
И дремлет цепь фонариков в кустах.
Толкутся на терраске парохода
Полуночные пары горожан;
Мелькают лодки; млечный путь, как сода
Просыпанная... Песенки цыган
Поют с веселых, еле видных лодок;
И бочки, ящики от чая и селедок
С остервенением кидают в жесткий трюм -
И пароход и весел и угрюм.

XXII.

А соловьи поют о Гончарове, О Марфиньке, Обломове Илье... Болтается фонарь в амбаре. Наготове Пук накладных белеет на ларe. Лениво бродят крючники, уходят В мучнистый мрак просторной кладовой И споры бесконечные заводят И песью ножку тянут чередой. Ушел приказчик, капитан, матросы... Зевает кто-то. Задает вопросы Кому-то кто-то: "Скоро отойдут?" А соловьи поют, поют, поют.

XXIII.

Шумят колеса. Отвалили. Тьма. Лишь точкой Мерцает бакен. Только на корме
Горит огонь. Там на диванчик жесткий Петр с Кадей сели. В мягкой ровной тьмe Клокочет, вьется светлой волны гребень. С фонариками на шестах плоты Лениво тянутся, на них пахучий щебень И ветки жгут кострами. Сквозь костры Краснеют сплавщиков насупленные лица. И встречный пароход, как дивная жар-птица, Как пламенный многоголовый змей, Бьет воду крыльями, сгорая от огней.

Глава вторая.

Вторую ночь не спали Петр и Кадя. Задумчиво и тихо на носу, В ночную темь спокойной Волги глядя, Вдыхали теплый ветер и росу, От черных волн взлетавшую вуалем... Украдкой поцелуются, сожмут, Нашарив, руки... Нежным их печалям, Одной любовью сотканным, несут Ночные волны нежные ответы И складывают в хрупкие сонеты Ритмичный плеск и шелковистый шум Своих ночных, любви понятных, дум.

II.

Когда-то на сквернейшем пароходе,
Носившем странное названье "Телескоп",
Петр плыл весной, в апреле, в половодье,
В свое именье. Староверский поп,
Саратовский мартышка и конвойный,
Страдавший солитером офицер
Делили с ним тоску. А день был знойный,
И мучил офицера солитер.
Тянул три баржи пароход, бесцельно
Стоял у сёл, бранился канительно
С нахальным лоцманом осипший капитан,
А по ночам их донимал туман.

III.

В Усинском устье наконец засели
Зачем-то на мель. Нанял рыбака
Петр в Ставрополь. И на заре, сквозь трели
Невидных жавронков, так нежила peкa,
Так ярким блеском солнцу улыбалась.
И сонный деревушка-городок,
Мигая окнами, был удивлен, казалось,
Что вот опять румянится восток;
И где-то в доску сонно били время,
И диких псов рачительное племя
Свирепым лаем встретило Петра
У грязного почтового двора.

IV.

Он был здecь первый раз, глядел бесстрастно
На мачтовые сосны пустырей,
И на крылечке, скучно и напрасно
Зевая, ждал в Самару лошадей.
Какой-то казачек с нахальным носом
И головой промокшей от помад,
С засунутым за кушачек подносом,
Принес ему записку: "Буду рад
Вам оказать свое гостеприимство.
Вас уважающий, с надеждой на взаимство,
Помещик Тит Семеныч Петровых.
Проводит вас вручитель строчек сих".

Подумал Петр, вздохнул и согласился.
У Тита встретил целый взвод девиц.
Поспал, переоделся и побрился,
И вышел к чаю. Кучу небылиц
Нарассказал девицам, выпил с Титом
Домашнего ликера "Всех страстей",
Играл в крикет... Влюбленным был и сытым,
И женихом одной из дочерей
Стал к вечеру, когда катались в лодке,
Когда, развязен от "страстей" и водки
Шашлык папаша жарил на костре,
Свирепо клокотавшем на корме.

VI.

И Петр теперь, взволнован позабытым, Ждал утра, Жигулей, кургана и Усы, Водил по пальцам подбородком бритым, Оттягивая темные усы,
И говорил: "Я здесь ведь был когда-то... Там хорошо - там сосны и песок, И запах смол, и мерные раскаты Шумящих крон, и ландыши у ног". А ветер студенел перед восходом И мутная вода казалась иодом; Просвечивали плоские холмы, И свертывались на день сторы тьмы.

VII.

Привет вам вновь, Уса, курган, утесы!
Вы там, за островом, к вам пароход нейдет -
Он режет воложкой грядущие покосы
И кучку сосен скоро обогнет
И встанет Ставрополь за плешкою песчаной,
Убогий и невзрачный, как всегда,
С собором, с каланчею деревянной...
Над пристанью - базар и номера.
Приказчик с красной узко-глазой рожей
И носиком горошинкой, похожий
И на разбойника и на купца...
И булки в поларшина из лотка.

VIII.

Извозчики с гитарами - пролеток
Еще лет сто им здесь не завести;
Полдюжины в заветных шалях теток,
Штук пять свиней: одни пришли плести
Таинственные сплетни, а другие
Жрать дрянь и грязь. У номеров, в тени
Крылечка, сонно вяжут ведьмы злые
Невероятно толстые чулки,
На проезжающих посматривая злобно...
И воздух пахнет истово и сдобно,
И, пòходя в бадьe болтая квач,
Жует мордвин свой губчатый калач.

IX.

В бревенчатой, смолистой, светлой дачке С того же утра зажили они. Сейчас же водовоз, молочница и прачка, И из кухмистерских две девочки пришли. Молочница решила, что ей надо Похлопотать насчет кухарки им; Был водовоз совсем иного взгляда - Кухарки - шлюндры, лучше жить одним И столоваться... "Дело ясное! Восейко Кухаркою обкрадена еврейка, А в третьем годе у ташкентских вдов Кухаркин брат стащил двух петухов!"

Ушли, но целый день у окон раздавалось
"Хозявушки, не надо ли яиц?"
- Прислуга, барин, к вам не нанималась?-
"Позвольте, барышня, немножко спиц!"
И так до вечера, когда бродить по роще
Они ушли и долго на валу
Сидели. Там был смутно слышен тощий
Стук колотушек, да гудел вверху
Спокойных сосен разговор вечерний,
И бой часов был в сумерках размерней,
И, вместо песен, птичий сонный крик
Стал маленьким заботливым "чилик..."

XI.

Им нравилась их маленькая дачка.
Два пса, котенок, Вася - воробей,
Скакавший в ожидании подачки
Через порог отворенных дверей -
Делили с ними день и их любили
За то, что бестолково, как они,
Меж соснами, на солнце греясь, жили,
Не замечая, как сменялись дни.
Мести метлой немногие соринки,
В иглистом насте разметать тропинки
И шишки собирать на самовар,
Вдыхая сосен смоляной угар.

XII.

Ходить на Воложку купаться, ждать обеда И почтальона, вечером гулять, Минуя, в свой кларнет влюбленного, соседа, И глушь казенника на ширь лугов менять. А к ночи с лампою усесться на террасе, Жевать калач, глотая молоко, И перед сном насыпать крошек Baсе... Спать мертвым сном и встать, когда светло От струек солнца, пролитых сквозь щели Закрытых ставень. Вот их день. Шумели Им дружелюбно сосны, и песок Доверчиво лежал у ихних ног.

XIII.

В курзале музыка по вечерам играла,
Теснились дачники, стучали каблуки,
Шуршали юбки. Молодежь плясала.
На них с диванчиков смотрели старики,
Старухи, дети. Весело влюблялись
И весело умели ревновать.
Фонарики на гвоздиках смялись,
И ночь старалась ласковей дышать.
"Тоской по родинe" кончались танцы
И гасли в зале лампы и румянцы,
Шумела роща молодой толпой
И от зари был лес уже седой.

XIV.

Петр с Кадей на заре встречались с ними
И шли сквозь них навстречу солнцу. Там -
В курзале - привиденьями ночными
Еще бродили стражники, к кустам
От света льнули, заплываясь мглою;
Еще стучал глухой билльярдный шар;
Скандалили в буфете с перепою,
И с кумысом влеклись орды татар...
А в Жигулях уже костры дымились;
Пески холмов искрились и струились
В дрожащем воздухе, и ночь, по-над песком
Скользя, влеклась сиреневым крылом.

XV.

На кладбище, уютном и веселом,
Они стихи читали по крестам,
Приглядываясь к бабочкам и к пчелам,
К простым и незатейливым цветам.
Оттуда были видны Волга, мели,
Изгибы кос и кружево лугов,
И были ярче жаворонков трели,
И пароходов светлый, нежный зов.
И даже сосны были там другими -
Такими мирными и всеблагими...
И начинала Кадя: "Сладко жить"...
И Петр кончал: "и Божий мир любить!"

XVI.

Перед отъездом Волгу переплыли.
На гальками покрытом берегу
Между шиповником и вишнями бродили;
По тропке, в заколдованном кругу,
Взбирались долго по отвесным скалам,
Где вдохновенные весенние ручьи
Прорыли путь стремглав по ветровалам,
Оставив лету рытвины пути.
В густом орешнике таилось дно оврага -
К нему сбегала пестрая ватага
Горбатых сосен, вязов и берез,
С кустами диких нелюдимых роз.

XVII.

С полянки Молодецкого Кургана Симбирск когда-то кто-то разглядел... Был, говорят, здесь трон великого Степана, И много свершено кровавых дел... Какой-то добрый молодец отсюда С возлюбленною ринулся своей... Петр с Кадей видели иное чудо: Простор необозримый кос, мелей, Озер и воложек, и островов, и леса... Свершалась в небе солнечная месса, И сталь воды и жемчуга земли Свой хоровод молитвенный вели.

Глава третья.

За Чатырдагом, в маленькой Алуште,
На берегу, там, где Кастель-гора,
Где виноградники раскидистей и гуще,
Где скалы свесились, как сказочные бра,
Где много бухт, и голос моря ниже,
Где сердоликами поблескивает пляж,
Где густо пахнет водорослью рыжей,
Где с двух сторон, как стражу видный страж
Стоят обветренные старые утесы,
Где сходят с гор ступенями откосы -
У маленькой приветливой вдовы
Уютный домик сняли у скалы.

II.

Терраска затянулась виноградом,
И в комнатке был тихий полумрак,
И в тесноте кровати встали рядом,
И свешивался с потолка табак;
Но все же было место для камина,
Для умывальника, двух стульев и стола,
И даже ширмочка из светлого сатина
К стене крючком прицеплена была;
Для книг и для белья стояла этажерка,
И белая двустворчатая дверка
В стене скрывала емкий светлый шкаф,
Пропахший от букетов горных трав.

III.

Весь день на узких грядках винограда
Копалась в три погибели вдова.
Устанет - сядет, курит и так рада
Осенним дням, как будто здесь дня два
Живет, а не бесчисленные годы,
И с новою прекрасной новизной
Ей улыбались солнце, горы, воды
И небо с знойно-синей глубиной.
В жакетке старенькой, затертой и пятнистой,
В коротком фартуке (и он уж был нечистый)
И с головой, замотанной в фуляр,
Идет с зарей к цистерне у чинар.

IV.

До кофея за утренней поливкой, Потом вздохнет с газетой у стола И кофе пьет, и мирно топит сливки В горшочке глиняном. Она одна жила, Хоть и держала глупую старуху, С которою не знала, как ей быть. Варила ей обед, а та, жуя краюху, Не ела ничего, предпочитая лить Обед в помойку, целый день брюзжала, Что голодна, что ни за что б не стала Жить у нее, узнавши наперед, Что голодно, и дела полон рот.

Елизавета Провна полюбила
Петра и Кадю, часто вечерком,
Сверкая папироской, приходила
Поговорить сквозь мглу о прожитом.
И после дня горячего, прогулок
В горах и по морю, был тих вечерний час,
Как города безвестный закоулок
Там на окраине, гдe дремлют накренясь
Особняки, где не спешит прохожий,
Где даже благовест из церковки, похожей
На музыкальные часы, так отдален,
Что кажется - он мглой переломлен.

VI.

Как много музыки в твоих ударах, море, И напряженного внимания у скал! И если только ты сверкаешь в кругозоре
Да тяжких гор таинственный развал И нет к людской душе тебе преграды - Как возмутишь ее ничтожный строй, Какие бросишь гулкие громады, Через нее плеснув своей волной! И свитки звезд да ты, голубоокий, Вы мне давали тайные уроки, И вслед за мною вторила волна Начертанные Богом письмена.

VII.

Я с вами понял, горы, звезды, море,
Премудрость хаоса и стройный м³р его,
И я служу причетником в притворe,
И иepeй в притворе - Божество.
И ладон - жизнь - струится по притвору;
И скорбно-радостный творит молитву мiр;
У царских врат отодвигая стору,
Встречая чашу и потир.
Из тяжких мук растет фиалка счастья,
Из наручней сплавляются запястья,
И божески спокоен только тот,
Кто в жутких пытках кровью изойдет.

VIII.

Там, в городе, под Генуэзской башней, В кофейне на балкончике они, Еще полны прогулкою вчерашней На Чатырдаг, смотрели на огни, Затрепыхавшие в лазури потускневшей По набережной, жесткою водой Захлебывая кофе не осевший И приторный своею густотой.
Из булочных уж пахло новым тестом,
Уже цесарки сели по насестам,
И буйвол медленный скрипучую арбу
Свирепо вез, вздыхая на ходу.