Зилов Лев Николаевич - Дед, Страница 4 - Книги

бессилящих! А там - покой немой,
Бесстрастный, бесконечный, неисходный...
В больнице где-нибудь неведомой сестрой,
Чтоб быть одной, покинутой, свободной,
Забывшей все, внимающей с тоской
И смеху и глубоким вздохам счастья -
Затем, что им не надобно участья,
Что им не надобно ни ложечки у рта,
Ни узкого больничного бинта!

"Ты слишком одинок, чтобы любить! Ты любишь
Жизнь, а не Кадю, мiр мой - не меня!
Как полесовщик меткою зарубишь,
Заденешь мелом, мимо проходя.
На слезы ты ответишь утешеньем;
На горькие слова, на темную тоску -
Погладишь по головке ободреньем...
Я знаю, знаю все! И вот - еще могу
Тебе разжевывать какие-то признанья,
Как будто нужно капельки вниманья,
И можно с этой капелькой понять,
В какую щеку надо целовать!

XI.

Я ухожу... Что ж? Предложи мне шляпку!
Что ж? Позаботься о калошах и зонте!
Моя любовь - мой дед - тебя бы назвал тряпкой!
Да - дедушка был не чета тебе!..."
Ушла, калиткой стукнула... И стало
Так тихо-тихо! Где-то мышь скребла...
Когда бы знала, если б только знала,
Какую боль душа перемогла!
Петр для себя был страшным привиденьем -
Хотел шагнуть, не мог; вжимал с ожесточеньем
В ладони ногти - боли не было; кричать
Хотел и тесных губ не в силах был разжать...

XII.

Уж утро дымное давно поголубело;
Свой алый жертвенник сложил, погас восток;
И тень, упавшая от ели, загрубела,
И стали четки колеи дорог.
И нужно было больше отреченья
От тягостной татуировки лет,
Чтоб солнца подмечать свободное теченье,
Чтобы понять о солнце птичий бред,
Чтоб быть самим собой, как и бессонной ночью,
И думать об одном, одно понять воочью,
Что ты - один, что ты - впервые ты,
И нет тебе нигде проторенной тропы.

XIII.

И вспомнил Петр, виском к стеклу окна прижавшись,
О прошлом, о любви погасшей далеко...
О том, как он ушел, кого-то не дождавшись,
С почтовой станции, и было так легко,
Да - так легко сквозь всю мучительную ревность,
Сквозь всю тоску оборванной любви,
И он познал тогда родных полей напевность,
Так стали вдруг они печально-дороги...
И долгих лет унылую вседневность
Согрела ранняя ребяческая ревность
К подростку-девочке, знакомой два-три дня,
И помнил голос он и брошку из кремня.

XIV.

Припомнил бы, за ней он женщин много!...
Но весь их зной, но вся их глубина
Не скрыли от него далекого былого -
Священней всех была ему она.
Ведь только ей он не сказал признанья
И рыцарски учтив был только с ней,
И чисты лишь о ней его воспоминанья,
Похожие на белых голубей.
При имени ее не мог он скрыть волненья
И в сердце, стариком, сберег благоговенье
К когда-то сказанным, незначащим словам,
К нечайному "Teбе", на зло сухому "вам"...

XV.

Но отбыл дед положенные годы,
В могилу сдал невзрачный старый труп,
Суровый крепостник не пережил свободы,
Как сваленный, в надел из парка взятый, дуб.
И вот взошел он вновь по радостным ступеням
И, пододонный, поднял западню
Навстречу новым тайнам и веленьям,
Навстречу новому, неведомому дню.
И снова девушка на солнечном nopoге,
И помыслы его и девственны и строги...
Казалось, сердцем принял он опять
И благодать любви и жизни благодать.

XVI.

Но только для чего он не забыл так много,
И для чего темнеет в нем самом
Так много горького из прежнего былого,
И юношеский ум крещен на жизнь в былом?
Как будто он глядит сквозь толщу водяную,
Как будто между ним и жизнью полумгла,
Как будто он пришел не жить, а жизнь иную
Пытливо сверить с той, которая была.
И тусклый взгляд его отягощен вниманьем...
Его страданье будет - состраданьем,
Его любовь - холодная любовь,
И кровь его - завод хронометра - не кровь!

XVII.

А сил так много непочатых, смелых!... Так на пустынной площади кремень Ждет пасмурный подков разгоряченно-белых, Чтоб искрами спугнуть томительную лень, Быть заодно с конем, с разметанною гривой, С глазами красными и пьяным седоком, Когда бугры камней, заклокотав трусливо, Приникнут, злобные и черные, кругом!... Что ж надобно ему? Разнузданных мучений, Насторожающих утрат, бодрящих мщений Невидимого злого Божества?- Но лишь внимательность растравится одна!

XVIII.

Не потому ль пари так проиграл бесславно,
Намучась с Фаустом тщеславный сатана,
Что встретил не борца, с которым был бы равный,
А - любознательность, которой смерть одна
Сильнее? И Творец земли недаром,
В ответ на вызов дьявола, всегда
Сводил его не с молодым, а старым,
Кого вниманию наставили года!
А там уж зажигай его любовной страстью
Иль чем другим - не крикнет "стой!" он счастью,
И даже возродясь из тлена молодым,
Он будет созерцателем простым!

XIX.

Где грезы лунные ночного привиденья?
Любовь не для него, он сам - не для любви!
Его мечты, глумясь, уже коснулось тленье
И бездной порваны грядущего пути!
Мечтал - ее спасти и вот - ее он губит,
И их удел один - к недавнему возврат...
Ты лгал, апрель! Она его не любит!
Ты лгал, апрель! Камин зовет назад!
Но-пусть - он хочет жить, бороться силы хватит;
Пусть в смерть судьба клубок свой темный катит,
Пусть сгнивший гроб его злорадно ждет -
Свой новый путь он до конца пройдет.

XX.

Он вынул бриллиант, не развернувши тонкой Знакомой замши, и швырнул в окно... И кто-то промелькнул, и засмеялся звонко, И солнечных лучей запутал волокно. Потом вскочил на ветки, задрожали, Мелькая ветки, спрыгнул, расплескав Ручей, и там в лазурной, легкой дали Помчался дымным облаком, зажав В ладонях вытянутых искру бриллианта, И лес - угрюмый внук угрюмого Атланта -
Подняв небесный свод на рамена вершин, Ревниво скрыл его во мгле своих пучин.

XXI.

И мудро перешептывались сосны
О нем, о маленьком, взволнованном Петре:
Наследуют унылым зимам вёсны,
Весенний жемчуг в зимнем серебре!
И ты, пришедший к нам из праха снова,
Не тяготись недавней тьмой могил,
Как мы, восставшие из гроба снегового,
Как струи рек из синих льдистых жил!
Журчи с ручьем, шуми с мохнатой хвоей,
Познай, как мы, волнений и покоя
Размеренную смену бытия:
И благо - жизнь твоя, и благо - смерть твоя!

XXII.

"Живи, как будто жизнь твоя не смолкнет вечно.
Борись за жизнь до смертого конца
Меча защитного не покидай беспечно -
Пусть он замрет с тобой, в пожатьи мертвеца!
В любви и в радости коварно-лживо скрыты
Мучительный удар, страданий долгих яд -
Отдайся им, но панцирем покрытый,
Но разума свободным шлемом сжат!
Не затемни кристальных дней тревогой,
Чужими помыслами, праздностью убогой,
И никому не дай ты перейти
Свои случайные, но вольные пути".

Глава третья.
I.

Тускней огни свечей... Нет ни Петра ни Кади!
Их комната угрюма и пуста...
Уплыло солнце, в стекла рам не глядя...
Чу - мыши бегают по скатерти стола:
Их молчаливый пир таинственен и жуток:
Лишь звякнет по тарелке яркий нож,
Поднимутся скелеты птичьих грудок,
В недопитом винe замрет, застынет дрожь...
А по углам на паутинах гибких
Повисли пауки... В саду, на ветках зыбких,
Блестит синея сталактит дождя,
И поезд гукает, с платформы уходя...

II.

В лесу, под соснами, на старый пень присела, Ладонями лицо закрыла, прядь волос.
Повисла мокрая, прическа подурнела И расползлась жгутами светлых кос... Трясутся узенькие, сгорбленные плечи, И плачет маленькое сердце невзначай - В нем что-то скомкано и брошено далече, У новой чашечки обломан хрупкий край. Вдруг жутко понята неведомая тайна, Коснулось что-то темное случайно - Так подвенечное червонное кольцо Недобрым блеском заглянет в лицо.

III.

Он наклонился к ней, коснулся рук смущенно, И не было в губах простых послушных слов. Все спуталось, и думы монотонно Кружились странные в безумье полуснов - О ровном шуме старых узких сосен И о коре морщинистых стволов, О дятле вдумчивом, подсчет ушедших весен Ведущем для резных весенних облаков... О гребнях в волосах у Кади, пальцах тонких... О бабушкиных слепеньких болонках, Визжавших жалобно на беличьем меху, О дедe скорченном, завернутом в доху.

IV.

Он злобно обрывал кошмар и комкал мысли...
Щемила тяжкая грызущая тоска,
И думы порванные путались и висли,
И жизнь была бессмысленно дика.
Как-будто сдвинулись вокруг и полиняли
Дешевых декораций лоскуты -
Картонный пень, бумажный мох и дали,
И в далях облака и замки, и мосты.
И платье путалось за выступы и рамы,
И выдранный лоскут холста у панорамы,
Приколотый булавкой, западал,
И там - за ним - чернел глухой провал.

Нет ничего!... Их двое, только двое!
И он - один, и кто она? И вдруг
Нахлынуло опять гнетущее, чужое,
Как будто смерть его коснулась рук,
Как будто вот сейчас все вырвет, все отнимет,
Все, чем он жив, все, что он полюбил,
И маску жизнь, как сон недолгий, снимет,
И снова будет он - унылый прах могил.
И он упал на землю, на колени,
Без слов, без слез, разбитый от мучений,
И тяжело дыша прижался к ней,
Как к няне от пугающих теней.

VI.

И ноги обхватил ее цепляясь
И что-то бормотал несвязно, как во сне...
И плакал ветер, плакал, наклоняясь
В струящейся вуалевой волне.
Шумели сосны о спокойно-вечном
Сиянии прогалин огневых,
И тень змеясь к теням бежала встречным,
И дымные лучи переломлялись в них.
Грустила иволга наивная, грустила
О светлом и негрустном; золотила
На солнце перлы желтые смола
В морщине теплой темного ствола.

VII.

И голос он услышал над собою Печально-вдумчивым и низким... Никогда Таким он не был!... Тихою толпою Пришли спокойные, неспешные слова.
"Ну, полно... Я не плачу, я спокойна... Не надо прошлого и не вернуть его! Не греза жизнь и грез я недостойна, И счастья нашего я жду - не своего... Оставь меня с моим, мы одиноки оба! И наша жизнь лишь маленькая проба Получше, посветлее как-нибудь Пройти томительный и одинокий путь..."

VIII.

И вздрогнул Петр настороженной болью,
И к ней припал, и нежен и жесток...
И острый поцелуй смешался с слёзной солью,
И резал глаз ресницы волосок.
И были жесткими горячие ладони,
И влажных мягких щёк так нежен аромат;
И звуки дня в ушах слились в глубоком звоне...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И слабые изнемогали губы,
И чувствовались в них и размыкались зубы,
И тайные встречались языки,
Мучительно и радостно близки.

IX.

Ушли неверными, неловкими шагами
И были вяло-хрупки, как во сне...
Хрустели листья, ветки под ногами,
Горели сосны в солнечном огне.
И яркий день был так не согласован
С молчаньем их, с пожатьем тихих рук,
Как будто по аллее, зачарован,
Плыл, тени их оберегая, круг.
Судьба и им вложила чашу в руки
С напитком терпко-сладким: без разлуки,
По каплям медленным изжить, страдая, все!...
Иной, поняв, благословит ее -

Таинственно-глубокую загадку,
И в жертву сердце обречет свое,
И будет знать, любя, морщин тяжелых складку.
Иной, поняв, благословит ее!
Не преклонясь, не разгадавши муки,
Иной уйдет, вольнолюбивый, прочь -
Но не забыть ему протянутые руки,
Но одиночества ему не превозмочь!
Вовеки недостойным сожаленья,
Рабом мерзейшего владыки - наслажденья
Тот будет самым низменным рабом,
Кто, не поняв, останется вдвоем!