Байрон Джордж Гордон - Манфред

  

  

   Переводъ кн. Д. Цертелева

   Байронъ. Библ³отека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Лѣто 1816 года Байрону пришлось прожить въ Швейцар³и, почти наканунѣ того рѣшительнаго момента, когда жизнь свободнаго странника, мыслителя и наблюдателя смѣнилась для него жизнью добровольнаго политическаго агитатора, сначала въ, рядахъ итальянскихъ радикаловъ, затѣмъ борцовъ за независимость Грец³и. Нельзя сказать, однако, что эта перемѣна внѣшней роли сопровождалась какимъ нибудь рѣшающимъ переломомъ въ м³ровоззрѣн³и поэта. Она измѣнила кое что въ его поведен³и и въ образѣ его жизни; измѣнила также представлен³е, какое о немъ сложилось y лицъ, привыкшихъ каждое слово поэта считать за личное признан³е и потому причислявшихъ Байрона не только къ "сатанинской" школѣ пѣвцовъ, но чуть ли не къ послѣдователямъ самого сатаны; она благотворно отозвалась на его поэз³и, обогативъ ее новыми современными мотивами - но въ общемъ переходъ отъ жизни созерцателя къ жизни дѣятеля не видоизмѣнилъ существенно его м³росозерцан³я. Оно осталось въ своей основѣ такимъ же печальнымъ, какимъ было раньше, и только одна черта въ немъ, дѣйствительно, преобразилась: это мрачное м³росозерцан³е, всегда оттѣнявшее въ жизни ея страдан³я и неразрѣшенныя противорѣч³я, ея конечный исходъ въ небыт³е, ея призрачность и ея затерянность среди всевозможныхъ тайнъ природы - сдѣлало одну весьма важную уступку, a именно - оно значительно смягчило свой мизантропическ³й взглядъ на человѣка. Съ момента переселен³я Байрона въ Итал³ю, съ тѣхъ дней, когда онъ попалъ въ кругъ энергичныхъ, смѣлыхъ, страстныхъ людей - замѣчается и въ немъ извѣстный приростъ симпат³и къ людямъ и притомъ не той симпат³и, которая была у него всегда и которая выражалась въ его негодован³и на ходъ м³ровой жизни, a симпат³и болѣе нѣжной, болѣе сострадательной, замѣняющей негодован³е сожалѣн³емъ и обличен³е призывомъ къ жалости. По крайней мѣрѣ въ его послѣднихъ произведен³яхъ, въ его венец³анскихъ драмахъ, въ "Донъ Жуанѣ", въ "Островѣ", въ мелкихъ стихахъ, написанныхъ за это время - къ оцѣнкѣ человѣка, какъ умственной и нравственной величины, примѣнена болѣе разносторонняя и справедливая мѣрка, чѣмъ та, которой писатель руководствовался въ своихъ первыхъ сочинен³яхъ. Тогда онъ былъ обвинителемъ по преимуществу, теперь онъ сталъ судьей, который своимъ иногда сентиментальнымъ, иногда ироническимъ, иногда патетическимъ отношен³емъ къ людямъ стремится повл³ять на смягчен³е приговора. Быть можетъ этимъ отливомъ мизантроп³и слѣдуетъ объяснить и готовность Байрона пожертвовать собой ради Грец³и готовность, въ которой такъ часто хотѣли видѣть все что угодно, но только не искреннюю и безкорыстную симпат³ю къ угнетеннымъ и страдающимъ. A между тѣмъ этотъ походъ въ Грец³ю былъ всего вѣроятнѣе актомъ искуплен³я человѣка, который такъ строго судилъ людей и не принесъ пока самъ никакой жертвы для того, чтобы имѣть право такъ судить ихъ.

   Какъ бы то ни было, но съ 1816 года въ рѣчахъ этого гордаго духа, въ рѣчахъ иногда столь оскорбительныхъ, начинаетъ становиться слышной нота болѣе примиренная и миролюбивая. Настроен³е его по прежнему печально, но оно уже свободно отъ столь характерной для него мизантроп³и.

   Эта байроническая мизантроп³я, нерѣдко вызывавшая столько недоумѣн³й и осужден³й - явлен³е весьма сложное, которое должно быть понято и судимо лишь въ совокупности съ цѣлымъ рядомъ аналогичныхъ психическихъ настроен³й, господствовавшихъ въ тѣ годы, когда Байронъ былъ царемъ мысли. Только въ связи съ общимъ настроен³емъ своего вѣка эта мизантроп³я становится серьезнымъ, важнымъ свидѣтельствомъ и исповѣдью цѣлаго поколѣн³я: взятая отдѣльно, какъ выводъ, къ которому пришелъ одинъ человѣкъ, хотя бы и ген³альный, она рискуетъ быть принятой за капризъ, какимъ ее, какъ извѣстно, одно время и считали. На самомъ дѣлѣ ничто не имѣетъ такъ мало сходства съ временнымъ капризомъ или внѣшней позой, какъ эта выстраданная Байрономъ мизантроп³я. Она есть проявлен³е не только индивидуальной склонности и услов³ями личной жизни воспитанной гордыни, она - самое типичное выражен³е болѣзни цѣлаго поколѣн³я, которое нелюбовью къ людямъ и презрѣн³емъ ко всѣмъ общественнымъ вопросамъ расплачивалось за слишкомъ легковѣрное недавнее увлечен³е этими вопросами и за свою пламенную любовь къ человѣку. Ставить ген³альному, обезпеченному, избалованному человѣку, человѣку, привыкшему ко всѣмъ успѣхамъ и защищенному отъ всѣхъ невзгодъ житейскихъ,- ставить ему въ вину его презрительное и злобное отношен³е къ людямъ, которые передъ нимъ ни въ чемъ не провинились, значитъ, отнимать y такого выдающагося человѣка право говорить не только за себя, но и за все свое поколѣн³е, за всѣхъ тѣхъ, кто, дѣйствительно, былъ обиженъ своимъ вѣкомъ и, дѣйствительно, много выстрадалъ отъ людей. A поколѣн³е, которое чтило Байрона, какъ пѣвца своихъ страдан³й, какъ наиболѣе сильнаго выразителя своихъ самыхъ завѣтныхъ чувствъ, принадлежало именно къ числу пострадавшихъ поколѣн³й - тѣхъ, которымъ пришлось быть свидѣтелемъ одной изъ самыхъ глубокихъ трагед³й жизни, отозвавшейся на всемъ ихъ духовномъ составѣ.

   За крайности, какъ извѣстно, приходится расплачиваться такими же крайностями и глубокое чувство, покидая наше сердце, оставляетъ его столь воспр³имчивымъ и обезсиленнымъ, что имъ легко можетъ завладѣть чувство д³аметрально противоположное тому, отъ котораго оно пострадало. Переходъ отъ любви къ ненависти - одна изъ обычныхъ болѣзней души много страдавшей.

   Въ рѣзкомъ понижен³и симпатичныхъ чувствъ въ человѣкѣ и въ полномъ охлажден³и его общественныхъ инстинктовъ и заключалась знаменитая "болѣзнь вѣка", которая такъ утомляла людей въ началѣ XIX столѣт³я и въ поэз³и Байрона облеклась въ самое красивое литературное одѣян³е.

   Болѣзнь эта въ различныхъ формахъ, отъ болѣе слабыхъ до болѣе острыхъ, замѣчается на протяжен³и всего такъ называемаго сентиментальнаго и романтическаго пер³ода въ нашемъ недавнемъ культурномъ прошломъ. И понятно, почему именно сентиментальныя и романтическ³я души были всего больше подвержены сначала легкимъ, a затѣмъ острымъ пароксизмамъ этой болѣзни. Люди тѣхъ годовъ были большими идеалистами и поклонниками всемогущаго человѣческаго ума и сердца. Любить, вѣрить и мечтать было для нихъ все, и всякое сомнѣн³е, обманъ или просчетъ поражалъ ихъ въ самое сердце, которое сопротивляться не умѣло, быстро увядало и переполнялось отчаян³емъ. Въ этомъ увядшемъ состоян³и находились всѣ чувствительныя и пылк³я сердца, которымъ пришлось вынести тяжесть великаго умственнаго, нравственнаго, религ³ознаго, общественнаго и политическаго переворота, разразившагося надъ Европой въ концѣ XVIII вѣка. Французская революц³я была въ истор³и этого переворота всего лишь однимъ эпизодомъ, правда самымъ трагическимъ и драматичнымъ. Но еще до того, какъ она развернулась со всей своей силой, показавъ людямъ все разнорѣч³е между желаемымъ и настоящимъ, воображаемымъ и возможнымъ, болѣзнь вѣка давала себя чувствовать. Всяк³й разъ когда вѣра человѣка во всемогущество его разума (а эта вѣра была въ тѣ годы безгранична) подвергалась испытан³ямъ; когда сентиментальная надежда на врожденную доброту человѣческой души терпѣла крушен³е, наконецъ всяк³й разъ, когда чувство человѣческаго достоинства и справедливости - въ то время также очень чуткое - бывало оскорблено, - избытокъ вѣры и надежды влекъ за собой такой же избытокъ невѣр³я и отчаян³я. Идеалистъ могъ пожелать мстить своему поколѣн³ю, своему ближнему, наконецъ и самому себѣ, за то, что велик³й предметъ его надежды и любви - человѣкъ не оказывался на высотѣ своего призван³я и вмѣсто того, чтобы идти ad astra, падалъ все ниже и ниже - такъ по крайней мѣрѣ могло казаться тѣмъ, кто предъявлялъ ему все больш³я и больш³я требован³я.

   Когда наконецъ французская революц³я, столь много обѣщавшая и покупавшая новую жизнь цѣною такихъ страшныхъ жертвъ, разрѣшилась невиданной бойней и очистила дорогу военному деспотизму сначала, a затѣмъ старымъ, разбитымъ, но наскоро починеннымъ идоламъ - человѣкъ, сохранивш³й свободу чувствъ и мыслей и не пожелавш³й стать рабомъ минуты, получалъ право и ненавидѣть и презирать человѣка и всю его мудрость, и всѣ движен³я его сердца, и всю его хваленую культуру.

   За вѣрой и любовью могла слѣдовать мизантроп³я во всѣхъ ея видахъ, смотря по темпераменту того человѣка, который былъ ею охваченъ. Намъ, на разстоян³и слишкомъ цѣлаго столѣт³я, многое въ этой мизантроп³и и м³ровой скорби кажется и напускнымъ, и условнымъ; намъ трудно сродниться съ душой тѣхъ лицъ, которыя были участниками и ближайшими свидѣтелями отчаянной борьбы, которая стоила имъ столькихъ слезъ и мучен³й, a намъ дала лишь однѣ выгоды. Вѣрное живое пониман³е этой широкой полосы мизантропическаго настроен³я затруднено для насъ также и тѣмъ, что истинно художественныхъ памятниковъ, которые сохранили-бы эту старину нетлѣнной, весьма немного.

   Поэз³я Байрона, самый цѣнный въ художественномъ - и потому въ психологическомъ смыслѣ - документъ этой больной эпохи, документъ важнѣйш³й, такъ какъ онъ поясняетъ самый критическ³й, самый острый моментъ этой болѣзни. Были современники Байрона, были и поэты за нимъ слѣдовавш³е, которые не менѣе, если не болѣе, чѣмъ онъ, были печально настроены,- вспомнимъ хотя бы Леопарди,- но никто не съумѣлъ такъ полно выразить самый характерный для того времени мизантропическ³й, антиобщественный элементъ въ печальномъ м³росозерцан³и идеалиста, какъ именно Байронъ. Онъ пояснилъ намъ, до какихъ рѣзкихъ степеней печали можетъ доходить въ человѣкѣ чувство оскорбленной любви - готовой удариться въ противоположность, въ чувство полной отчужденности отъ людей, презрѣн³я къ нимъ или въ лучшемъ случаѣ - индифферентизма.

   Наиболѣе глубок³й анализъ этого сложнаго психическаго процесса данъ Байрономъ въ драматической поэмѣ "Манфредъ". "Манфредъ" былъ начатъ лѣтомъ 1816 г. и законченъ въ слѣдующемъ году, и время его создан³я совпадаетъ такимъ образомъ съ тѣмъ уже отмѣченнымъ нами переломомъ въ душѣ поэта, который стремился стать въ болѣе миролюбивое отношен³е къ ближнему и къ вопросамъ его личной и соц³альной жизни. Въ "Манфредѣ" Байронъ какъ-бы прощался съ пережитымъ уже настроен³емъ, съ болѣзнью, которая для него отходила въ прошлое, и не только для него, a и для всего его поколѣн³я.

   Дѣйствительно, къ двадцатымъ годамъ XIX вѣка подмѣчается весьма замѣтная убыль столь господствовавшихъ недавно мизантропическихъ взглядовъ, придававшихъ такую мрачную окраску романтической литературѣ начала столѣт³я. Отрѣшаясь отъ чрезмѣрно печальнаго взгляда на м³ръ, взгляда, который срывалъ свою злобу на людяхъ, не оправдавшихъ надеждъ и оказавшихся ниже поставленной вѣкомъ задачи, человѣкъ становился въ болѣе примиренное отношен³е къ своимъ ближнимъ и къ ихъ общественной жизни. Приливъ нѣкогда безграничной вѣры въ человѣка и увлечен³е его добрыми инстинктами теперь вновь сталъ обнаруживаться, хотя и не въ такой безусловной и рѣзкой формѣ, какъ прежде. Примиряющ³й и оптимистическ³й философск³й идеализмъ двадцатыхъ годовъ, расцвѣтш³й въ Герман³и и нашедш³й себѣ отголосокъ во Франц³и; быстрый ростъ хотя бы фантастическихъ, но опять таки оптимистическихъ въ своемъ выводѣ соц³алистическихъ системъ, начиная съ сенсимонистовъ; возрожденная и нѣсколько насильственно воспитанная, но христ³ански мирная религ³озность двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, наконецъ необычайно быстрый подъемъ интереса къ политическимъ и соц³альнымъ вопросамъ во всѣхъ культурныхъ странахъ Европы - все это показываетъ, что недавн³й до нельзя скорбный и мизантропическ³й взглядъ на жизнь и человѣка исчезалъ. Но, конечно, несъ тѣмъ, чтобы никогда больше не возвращаться.

   Поэма "Манфредъ" занимаетъ, такимъ образомъ, совершенно особое мѣсто въ ряду литературныхъ памятниковъ той необычайно сложной по своему смыслу эпохи.

   Въ истор³и развит³я м³росозерцан³я самого Байрона она отражаетъ очень важный моментъ. Мрачное, желчное, враждебно настроенное противъ людей и всего земного порядка, это м³ровоззрѣн³е въ "Манфредѣ" доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ; и поэтъ въ фантастическихъ образахъ излагаетъ намъ свою житейскую отчаянную философ³ю, которая въ немъ совсѣмъ созрѣла. Кто хочетъ имѣть понят³е вѣрное и исчерпывающее о настоящемъ байронизмѣ, не о томъ, который въ смягченномъ видѣ былъ долгое время даже послѣ Байрона ходячей литературной монетой, a o настоящемъ неразбавленномъ байронизмѣ, тотъ найдетъ его именно въ "Манфредѣ" и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое м³ропониман³е его эпохи.

   Но кромѣ личнаго значен³я, "Манфредъ" имѣетъ еще и общем³ровое, несравненно болѣе цѣнное. Какъ Донъ Жуанъ, какъ Фаустъ, какъ маркизъ Поза, какъ Гамлетъ - Манфредъ есть м³ровой типъ, одна изъ художественныхъ фигуръ, въ которую вложено цѣльное, свой кругъ завершившее въ себѣ замкнутое, искреннее м³росозерцан³е, не скомпанованное фантаз³ей поэта, a дѣйствительно живое, нѣкогда достаточно распространенное, имѣющее за собой все значен³е историческаго факта. Въ этомъ смыслѣ "Манфредъ" великое м³ровое художественное произведен³е, которое вѣроятно переживетъ все написанное Байрономъ. Оно останется памятникомъ давно отжившаго времени, единственнаго по своей душевной тревогѣ и страдавшаго тяжелой психической болѣзнью, которая выразилась въ повышенной до крайнихъ степеней нелюбви къ тому, къ чему раньше пламенѣлъ человѣкъ всей душою, и въ полномъ отчужден³и отъ того, съ чѣмъ раньше считалъ себя тѣснѣйшимъ образомъ связаннымъ. Самую послѣдовательную проповѣдь отчужден³я отъ людей и отъ всего людского - вотъ что поэтъ облекъ въ таинственный образъ своего загадочнаго героя.

   Какъ произведен³е большой художественной цѣнности, "Манфредъ" нерѣдко наводилъ изслѣдователей на вопросъ объ его связи съ другими предшествующими и современными литературными памятниками, однородными по настроен³ю и смыслу. Вопросъ самъ по себѣ не лишенный интереса, но вопросъ второстепенный въ виду признан³я самого Байрона, который говорилъ что въ концепц³и этого типа, равно какъ и въ литературной разработкѣ самой темы, онъ былъ вполнѣ независимъ и оригиналенъ. И это вполнѣ допустимо.

   Трагед³я Манфреда была лично пережитымъ эпизодомъ духовной жизни поэта; ему не нужно было никакихъ толчковъ извнѣ, чтобы пройти черезъ эту полосу настроен³я и онъ не нуждался ни въ какомъ примѣрѣ. Если въ поэмѣ и можно уловить кое-как³я аналог³и съ другими литературными памятниками, какъ напр. съ "Фаустомъ", то так³я совпаден³я объясняются общими литературными пр³емами той эпохи и нисколько не умаляютъ оригинальности создан³я Байрона. Эта оригинальность подтверждается также и тѣмъ фактомъ, что самъ поэтъ, приступивъ уже къ создан³ю своей поэмы, никакъ не могъ отдать себѣ полнаго отчета въ томъ, что онъ пишетъ. Въ своихъ частныхъ письмахъ онъ называлъ "Манфреда" поэмой дикой, метафизической и непонятной, онъ долго работалъ надъ ней и передѣлывалъ ее - что указываетъ на отсутств³е опредѣленнаго, закругленнаго плана и свидѣтельствуетъ о томъ, что авторъ передумывалъ и переживалъ то, чему хотѣлъ придать окончательную художественную форму. На живость впечатлѣн³я и брожен³я мысли, при какихъ создавалась эта поэма, указываетъ и ея фантастичность, граничащая часто съ туманностью. Въ ней такъ много недосказаннаго, слегка намѣченнаго, - и по всему видно, что циклъ идей и чувствъ, въ которомъ вращается писатель, еще не успѣлъ стать для него предметомъ спокойнаго наблюден³я и оцѣнки. Онъ еще въ полной власти своей мизантроп³и и своего пессимизма, хотя этой болѣзни и не суждено было въ немъ усилиться, и "Манфредъ" былъ ея послѣднимъ симптомомъ.

   Слово "мизантроп³я", примѣненное къ м³росозерцан³ю того времени, требуетъ однако какъ комплексъ психическихъ движен³й нѣкотораго пояснен³я.

   Эта мстительная нелюбовь къ людямъ могла выражаться въ активной враждѣ съ ними, въ войнѣ противъ нихъ, могла выражаться въ злорѣч³и и издѣвательствѣ, или, наоборотъ, могла принять видъ сначала постепеннаго, затѣмъ полнаго отчужден³я отъ людей, нежелан³я имѣть съ ними что либо общее, молчаливой жалобы на нихъ и молчаливаго презрѣн³я, или, наконецъ, все болѣе и болѣе возростающей гордыни, которая замыкается въ полное одиночество.

   Въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ Х²Х-го всѣ эти формы мизантропическаго отношен³я къ людямъ имѣли своихъ представителей и въ жизни и, соотвѣтственно съ нею, и въ литературѣ. Среди излюбленныхъ поэтическихъ образовъ того времени мы находимъ самыхъ разнообразныхъ враговъ человѣка - отъ гордо мыслящихъ и презрительно на м³ръ смотрящихъ мрачныхъ отшельниковъ до настоящихъ разбойниковъ и террористовъ, не останавливающихся ни передъ какими насил³ями.

   Байроническ³й типъ не любитъ насил³я и прибѣгаетъ къ нему лишь въ случаяхъ самообороны и мести за испытанное страдан³е. Онъ предпочитаетъ гордое одиночество и отчужден³е, направляя свою силу больше на возвеличен³е самого себя, чѣмъ на унижен³е ближняго, т. е. проявляя въ своей мизантроп³и самую высшую ступень - полное невниман³е къ ближнему и ко всѣмъ тѣмъ вопросамъ, какими онъ живетъ.

   Давно извѣстно, что спорить съ чѣмъ нибудь или отрицать что либо значитъ еще на половину признавать отрицаемое; полная побѣда надъ чувствомъ есть полное отрѣшен³е отъ него, побѣда надъ мыслью - упразднен³е ея. Герои Байрона въ ихъ постепенномъ развит³и именно и шли этой дорогой, поднимаясь отъ враждебнаго и боевого отношен³я къ людямъ до отношен³я безразличнаго, оскорбительно индифферентнаго. Каждый шагъ въ этомъ направлен³и повышалъ ихъ гордыню, и самомнѣн³е, самолюбован³е и вмѣстѣ съ этимъ неоспоримая сила ума, характера и воли возрастали въ нихъ въ той мѣрѣ, въ какой уменьшался кругъ ихъ людскихъ интересовъ и сфера ихъ вл³ян³я на ближняго. На послѣдней ступени своего развит³я этотъ типъ переходитъ уже за границы человѣчески возможнаго и превращается въ какой-то туманный фантастическ³й символъ.

   Въ ореолѣ такого символа является намъ и Манфредъ. Какъ символъ онъ достаточно понятенъ, но если стараться понять его, какъ реальное воплощен³е человѣческаго типа, то многое окажется въ немъ и неправдоподобнымъ, и непонятнымъ, не говоря уже объ общей фантастичности всего разсказа.

   "Манфредъ" символическое выражен³е двухъ основныхъ чертъ байронической мизантроп³и. Изъ всѣхъ созданныхъ Байрономъ типовъ это образъ самой сильной и могущественной личности, вооруженной умомъ и знан³емъ, страшной силой воли и способностью необычайно глубоко чувствовать; и кромѣ этого, онъ же - самый полный выразитель отчужденности, самый глубок³й символъ того одиночества, на которое осудилъ себя человѣкъ, порвавш³й всѣ связи съ окружающимъ его м³ромъ.

   Въ оттѣнен³и этихъ двухъ главныхъ чертъ антисоц³альнаго отношен³я къ человѣку и заключенъ весь смыслъ поэмы Байрона.

   Манфредъ, какъ личность, съ самаго начала поставленъ внѣ сравнен³я съ обычными людьми, даже людьми сильными. Онъ не человѣкъ, онъ волшебникъ, обладающ³й сверхчеловѣческимъ знан³емъ. Всѣ тайны науки ему открыты, знан³е м³ра дано ему, дана ему и сила надъ духами, т. е. надъ всѣми тайнами природы. Съ этими духами онъ говоритъ не только какъ равный съ равными, a какъ властелинъ, который не знаетъ надъ собой никакого владыки, ни добраго, ни злого. Ему не страшны ни адъ, ни небо: онъ самъ на половину безплотный духъ, такъ какъ обладаетъ временнымъ безсмерт³емъ, т. е. не можетъ до поры до времени по своей волѣ прекратить своего существован³я. Если это безсмерт³е и не есть преимущество, такъ какъ Манфредъ самъ желаетъ смерти, то все-таки это есть даръ особенный, который показываетъ, что судьба среди всѣхъ людей избрала его для особой цѣли. Это знаютъ всѣ, даже сами злые духи, которые не дерзаютъ къ нему прикоснуться. "Этотъ человѣкъ,- говорятъ они про него,- человѣкъ необыкновенный, о чемъ свидѣтельствуетъ его внѣшн³й обликъ и его присутств³е здѣсь, въ аду. Его страдан³я безсмертны, какъ наши страдан³я. Его знан³я, сила и воля - рѣдк³я въ человѣкѣ. Его стремлен³я превышали человѣческ³я желан³я; они научили его тому, что намъ вѣдомо, они показали ему, что знан³е не даетъ счаст³я и что наука есть лишь обмѣнъ одного невѣжества на другое. Страсти сожгли его сердце и подъ ихъ властью онъ сталъ существомъ столь несчастнымъ, что злые духи, которые не могутъ испытывать сострадан³я, все-таки должны простить тѣмъ, которые съ сострадан³емъ къ нему отнесутся... Здѣсь въ аду нѣтъ духа, который имѣлъ-бы душу, сходную съ его душой, или былъ-бы надъ нимъ властенъ".

   Такое признан³е въ устахъ злыхъ духовъ, привыкшихъ презирать человѣка, лучшее доказательство того могущества, какое пр³обрѣлъ этотъ сверхчеловѣкъ; и, дѣйствительно, во всѣхъ тѣхъ сценахъ поэмы, гдѣ Манфреду приходится стать лицомъ къ лицу съ существами высшими - вездѣ проявляетъ онъ эту страшную силу, которая даетъ ему право говорить либо дерзкими, либо гордыми словами. Такъ говоритъ онъ со всѣми духами земли, воздуха, моря. Такъ говоритъ съ дѣвой горъ и съ духами преисподней. Та же гордыня, наконецъ, звучитъ и въ тѣхъ глубокомысленныхъ словахъ, въ какихъ онъ ведетъ бесѣду со священникомъ, пришедшимъ напутствовать его въ часъ смерти.

   Ни адъ, ни небо не имѣютъ надъ нимъ власти; съ служителемъ церкви онъ почтителенъ, цѣня въ немъ его доброе желан³е, но онъ неумолимъ въ своемъ гордомъ самосознан³и; онъ знаетъ, что обращен³е къ Богу въ этотъ послѣдн³й моментъ жизни было-бы безполезно и равносильно измѣнѣ самому себѣ. Онъ понимаетъ, что спасен³е невозможно и что даже тому, кто въ этотъ моментъ близко подойдетъ къ нему, грозитъ опасность; "умирать не трудно" говоритъ онъ въ отвѣтъ на всѣ увѣщан³я священника, и это потому, что онъ Бога не боится, a не боится его потому, что сознаетъ себя сильнымъ помимо Божьей воли.

   И, въ самомъ дѣлѣ, откуда сила Манфреда? Она не отъ Бога, о которомъ этотъ гордый человѣкъ во всю свою жизнь ни разу не вспомнилъ. Но эта сила и не отъ дьявола, такъ какъ въ отношен³и къ злому началу Манфредъ сохраняетъ то же независимое положен³е, что и въ отношен³и къ началу доброму. Будь онъ дьяволу обязанъ своимъ волшебствомъ, онъ не говорилъ бы съ его служителями какъ равный съ равными. Въ минуту, когда приходится прощаться съ жизнью и когда мрачные духи уже обступили его, онъ кричитъ имъ: "я презираю васъ всѣхъ! Хотя я чувствую, что душа моя меня покидаетъ, я все-таки презираю васъ; я не уйду отсюда, пока во мнѣ есть земное дыхан³е; я изолью на васъ мое презрѣн³е, пока во мнѣ есть земная сила, чтобы бороться съ вами; хоть вы и духи, но развѣ только по частямъ сможете вы извлечь меня отсюда". "Клеветникъ! говоритъ онъ демону, который заподозрилъ въ его словахъ боязнь смерти,- ты лжешь! Для моей жизни наступилъ послѣдн³й часъ - это я знаю; но я не пожелалъ бы купить ни одного мгновен³я y этого послѣдняго часа. Не со смертью борюсь я, но съ тобой и съ окружающими тебя духами. Не на договорѣ съ тобой и съ твоей свитой была основана моя сила, она покоилась на высшей наукѣ, на моемъ трудѣ и смѣлости, на долгихъ безсонныхъ ночахъ, на силѣ души и на моемъ знакомствѣ съ мудростью нашихъ отцовъ, съ мудростью того времени, когда земля видѣла, какъ люди и духи жили вмѣстѣ одной жизнью и когда вы не имѣли никакого преимущества надъ нами. Я опираюсь на мою собственную силу, вызываю, отрицаю, отвергаю и презираю васъ!"

   Сила, на которую опирается Манфредъ, принадлежитъ ему одному; она не дана ему ни Богомъ, ни дьяволомъ, онъ самъ взялъ ее безъ всякаго чужого разрѣшен³я или благословен³я; взялъ потому, что въ немъ самомъ горитъ искра Прометея, хоть духъ его и заключенъ въ прахѣ. И что такое въ сущности эта сила, какъ не сила знан³я, та самая сила разума человѣческаго, на которую въ XVIII вѣкѣ возлагали так³я надежды и о которой думали, что она можетъ перестроить весь м³ръ по своему закону, не повинуясь никакимъ до того времени установленнымъ категор³ямъ добра и зла, a сама ихъ установляя? Манфредъ - символъ такой силы, основанной на знан³и, пр³обрѣтенномъ при независимомъ трудѣ, едиными усил³ями человѣка и - что всего характернѣе для того времени,- это символъ глубоко горестный, a не торжественный и радостный, какимъ бы онъ долженъ быть. Что принесло Манфреду его знан³е? Не оно ли въ концѣ концовъ привело его къ афоризму, что древо знан³я не есть древо жизни? При всемъ могуществѣ своего разума онъ глубоко несчастливъ. Это могущество мыслящаго человѣка, обладателя всѣхъ недоступныхъ тайнъ, не заставило Манфреда любить жизнь, a наоборотъ, только усилило ту тяготу, какою оно на него ложится. Смыслъ жизни остался для него теменъ, хоть онъ и былъ повидимому лучше другихъ подготовленъ къ тому, чтобы понять его. Какъ объяснить это горе отъ знан³я, эту печаль при могуществѣ разума, когда одно изъ услов³й счаст³я человѣческаго есть именно хорошо вооруженный умъ? Трудно уловить ходъ мысли Байрона по этому вопросу, въ виду неясностей и глухихъ намековъ, которыхъ такъ много въ его поэмѣ, но если мы вспомнимъ какъ въ началѣ XIX столѣт³я потускнѣлъ ореолъ разума въ глазахъ всѣхъ его недавнихъ поклонниковъ, какъ дискредитировано было - на время, конечно - всякое знан³е, почерпнутое человѣкомъ самостоятельно изъ жизни, какъ, наконецъ, возвеличен³е человѣка какъ разумнаго существа смѣнилось жаждой откровен³я, умственной опеки и страхомъ передъ трезвостью сужден³я - тогда, быть можетъ, часть тумана, который теперь окутываетъ эту тайну души Манфреда, разсѣется, и таинственный символъ разрѣшится въ очень простое, исторически вѣрное сужден³е поэта объ одномъ изъ основныхъ вопросовъ своего времени. Устами Манфреда поэтъ какъ будто говорилъ отъ лица своего поколѣн³я: великаго всегда ждетъ человѣкъ отъ знан³я и отъ разума, ждетъ прежде всего уменьшен³я страдан³й и прироста счаст³я, и когда въ этомъ знан³и онъ поднимется до ступеней высокихъ, онъ видитъ, что онъ такъ же далекъ отъ счаст³я, какъ былъ и раньше, a можетъ быть и еще дальше, потому что онъ такъ вѣрилъ въ чудотворную силу своего ума, и обманулся "Древо знан³я не есть древо жизни" - выводъ понятный въ началѣ XIX столѣт³я въ умахъ людей, которые сами могли убѣдиться, сколько безумствъ творитъ человѣкъ во имя разума и какимъ звѣремъ онъ можетъ быть при всемъ наличномъ богатствѣ его познан³й - и выводъ, отъ котораго человѣкъ, конечно, отступилъ очень скоро, какъ только успокоился послѣ пережитой страшной трагед³и.

   Сила личности человѣка опредѣляется не одной лишь силой его разума. Для полноты могущества необходимо желѣзное напряжен³е воли и необычайная повышенность темперамента, обусловленная большой интенсивностью чувства. Чтобы быть сильнымъ, надо быть характеромъ.

   Глубина и быстрая воспр³имчивость чувствъ - отличительная черта психики всѣхъ байроническихъ типовъ; всѣ они сангвиники, съ кипучими страстями; вся жизнь ихъ - кипѣн³е страсти или страстей, которыя вопреки обычному течен³ю нашей внутренней жизни какъ-то мирно уживаются въ нихъ съ холоднымъ разсудкомъ. Это своего рода психическая аномал³я, но она нужна была нашему поэту, да и вообще поэтамъ того поколѣн³я, для создан³я истинно сильныхъ во всѣхъ отношен³яхъ личностей.

   Примѣромъ такой разносторонней силы, - и притомъ поднятой на наивысшую ступень былъ и Манфредъ. Его сердце - вулканъ и его воля - желѣзо. Поэту было трудно найти подходящ³я слова и въ особенности подходящ³я драматическ³я положен³я, чтобы образъ этой личности - единственной въ своемъ родѣ - вполнѣ соотвѣтствовалъ замыслу. И Байронъ умышленно отнесъ къ прошлому всю истор³ю страстей и увлечен³й своего героя, и объ этомъ прошломъ предпочелъ опять говорить лишь намеками и полусловами. Онъ изобразилъ намъ сердце Манфреда какъ вулканъ уже потухш³й и волю его какъ застывшую въ своемъ напряжен³и. Мы ничего почти не знаемъ о томъ, какъ жилъ этотъ человѣкъ раньше, прежде чѣмъ мы застали его въ такомъ безысходномъ горѣ. Это отсутств³е всякихъ свѣдѣн³й о жизни Манфреда и составляетъ главную неясность всей поэмы; въ чемъ причина его страшной грусти? и почему онъ такъ несчастливъ?

   На этихъ вопросахъ всегда остановится читатель и едва ли онъ разрѣшитъ эту загадку, если въ объяснен³и психолог³и Манфреда будетъ держаться обычныхъ понят³й и если на самого героя будетъ смотрѣть какъ на простого человѣка. Тайна можетъ объясниться только, если Манфреда понять какъ символъ всего того поколѣн³я, которое имъ такъ восхищалось. Какъ такой символъ, онъ - олицетворен³е силы чувства и воли, которыя вмѣсто того, чтобы оказаться благотворными, толкнули людей на путь страшныхъ преступлен³й и несчаст³й.

   A Манфредъ, насколько можно судить по нѣкоторымъ вполнѣ яснымъ указан³ямъ въ поэмѣ, дѣйствительно, представленъ какъ велик³й грѣшникъ и преступникъ. И преступлен³е его не въ томъ, что его разумъ не желаетъ знать надъ собой никакого владыки, преступлен³е его не интеллектуальнаго, если такъ можно выразиться, характера, оно - вытекло изъ грѣховнаго направлен³я его воли и его чувствъ. Онъ не только думалъ преступно, но онъ и преступно чувствовалъ и дѣйствовалъ. Как³я же преступлен³я совершилъ онъ? Объ этомъ мы ничего не знаемъ, и только одно намъ извѣстно, что источникъ ихъ - его пылкое страстное сердце.

   "Я знаю тебя, говоритъ ему дѣва горъ, я знаю тебя за человѣка разумныхъ помысловъ, за человѣка добрыхъ и злыхъ дѣян³й, крайняго и въ добрѣ и во злѣ". Почти то же говоритъ о немъ и священникъ. "Этотъ человѣкъ, говоритъ онъ, могъ-бы быть благороднымъ создан³емъ; въ немъ есть та сила, которая могла бы создать хорошее сочетан³е изъ сильныхъ элементовъ его духа, будь только они мудро смѣшаны. Такой, каковъ онъ теперь, онъ представляетъ собой достойный удивлен³я хаосъ, смѣшен³е свѣта и тьмы, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, которыя всѣ смѣшаны, всѣ безъ конца и безъ порядка другъ съ другомъ спорятъ, и либо бездѣйствуютъ, либо грозятъ разрушен³емъ". Если не знать, къ кому эти слова относятся, можно подумать, что священникъ говоритъ вообще о поколѣн³и конца XVIII вѣка и начала Х²Х-го, когда, дѣйствительно, душа чувствующаго и мыслящаго человѣка была похожа на хаосъ, на смѣшен³е свѣта и тьмы, изъ котораго могло родиться - и въ дѣйствительности родилось - разрушен³е. Сколько было совершено преступлен³й, которыя вытекли изъ чувствъ, могущихъ повести къ добру и къ счаст³ю? Какъ много было людей, которые сознавали себя сильными волей и сильными въ чувствахъ и должны были признать себя преступниками или могли, какъ Манфредъ, сказать, что на нихъ - кровь ближняго. Вѣроятно, какъ Манфредъ, они отказались-бы принести болѣе полное покаян³е и, чтобы не растравлять своихъ душевныхъ ранъ, стали-бы говорить полунамеками. И не къ нимъ-ли относились тѣ слова, которыми незримый голосъ проклиналъ Манфреда, когда онъ лежалъ въ обморокѣ? Голосъ этотъ осуждалъ Манфреда на мучен³я, напоминая ему о всѣхъ его порокахъ и преступлен³яхъ. Онъ говорилъ ему, что его сердце холодно, что его улыбка - улыбка змѣи, что душа его неизмѣримая пучина коварства; онъ говорилъ ему объ его двулич³и, о тайныхъ злыхъ умыслахъ его мудрости, о томъ, что онъ находитъ наслажден³е въ страдан³и ближняго, о томъ, наконецъ, что онъ по духу братъ Каина.

   Если этотъ таинственный голосъ принадлежалъ существу, одаренному всевѣдѣн³емъ, то онъ говорилъ завѣдомую ложь, такъ какъ никакой умышленной злобы, умышленнаго коварства или каинской ненависти въ душѣ Манфреда не было - о чемъ свидѣтельствуютъ всѣ люди, которымъ приходилось съ нимъ встрѣчаться. Въ поэмѣ есть много указан³й на его доброе и сострадательное сердце. Но слова таинственнаго голоса не надо понимать буквально: ихъ нужно также истолковать иносказательно. Они станутъ понятны, если мы вспомнимъ - и это нетрудно подтвердить многими ссылками на литературные памятники того времени - какъ часто люди, переживавш³е ту тревожную эпоху, могли упрекнуть себя въ томъ, что дѣло любви въ ихъ рукахъ обратилось въ дѣло злобы и вражды, что улыбка счастья стала улыбкой злорадства, что добрые помыслы ихъ получили видъ коварныхъ замысловъ и что они сами, желая быть Авелями, на время превратились въ братоуб³йцъ Каиновъ. Таинственный голосъ, проклинающ³й Манфреда, былъ голосомъ не незримаго духа, a голосомъ совѣсти своего вѣка.

   Въ смыслѣ такой-же самообличающей исповѣди можетъ быть истолкованъ и знаменитый, совсѣмъ туманный эпизодъ поэмы Байрона - таинственная любовь Манфреда къ Астартѣ. Много было подыскано объяснен³й этому эпизоду, начиная съ чисто личныхъ, взятыхъ изъ области сплетенъ. Всѣ эти объяснен³я мало что разъясняютъ въ виду дѣйствительно непроницаемой тьмы, какой окутанъ этотъ эпизодъ. Его придется либо оставить безъ объяснен³я какъ эффектный, но совсѣмъ недосказанный разсказъ о какой-то таинственной любви сильной демонической натуры, любви пагубной для слабой женщины (мотивъ очень распространенный въ тѣ годы), либо этотъ разсказъ придется опять понять какъ символическое выражен³е душевной трагед³и людей того поколѣн³я. Страдан³я Астарты, ея гибель, участ³е Манфредавъ этой гибели; его стремлен³я добиться свидан³я съ ней и наконецъ ея появлен³е передъ самой его смертью въ залогъ прощен³я, все это - въ лицахъ изображенная трагед³я любви, но не только любви между мужчиной и женщиной, a любви въ широкомъ смыслѣ - любви какъ принципа жизни, которому люди измѣнили не потому, что они злы отъ природы, a потому, что они слишкомъ страстно любили и подъ властью этой страсти незамѣтно для себя самихъ перешли къ отрицан³ю любви и во имя любви стали враждовать другъ съ другомъ. Любовь, сгорѣвшая въ своемъ собственномъ пламени - вотъ какъ можно понять этотъ мрачный эпизодъ поэмы Байрона, если уже все въ ней истолковывать символически. Тогда станутъ понятны и нѣкоторыя очень туманныя слова Манфреда о своей подругѣ, т. е. о своей собственной нѣкогда столь чистой любви далекой отъ всякой вражды и насил³я.

   "Она была на меня похожа, говоритъ онъ, ея глаза, ея волосы, ея черты, все, даже звукъ ея голоса напоминалъ меня. Но все это было въ ней болѣе мягко, все умиротворено красотой. Она любила уединенныя мечты и мысли, въ ней была жажда тайнаго знан³я и умъ ея былъ способенъ обнять всю вселенную. И не только одними этими качествами обладала она,- въ ней были иныя, болѣе нѣжныя, чѣмъ мои - сострадан³е, улыбка и слезы, которыхъ я не имѣлъ, нѣжность, которую я ощущалъ только къ ней, и смирен³е, котораго y меня никогда не было. Она раздѣляла со мной мои ошибки, но ея добродѣтели принадлежали ей одной, я любилъ и я погубилъ ее". "Я убилъ ее не рукой своей, а своимъ сердцемъ, которое сломило ея сердце. Глядя на него, это сердце завяло. Я пролилъ кровь, но не ея кровь, но она отъ этого изошла кровью. Я видѣлъ это все, но былъ не въ силахъ спасти ее". Какъ похожи эти слова не только на жалобу объ утратѣ любимаго человѣка, но и на жалобу объ утраченномъ собственномъ покоѣ, о погибшей чистотѣ души, о гибели непорочнаго любящаго сердца!

   Итакъ, если взять поэму Байрона и центральную въ ней фигуру въ той исторической обстановкѣ, когда было написано это произведен³е, то легко убѣдиться въ его тѣснѣйшей связи съ одной изъ основныхъ проблемъ того времени.

   Психолог³я сильной личности - сильной своимъ умомъ и знан³емъ, глубиной своихъ чувствъ и напряжен³емъ своей воли - выражена образно и въ своей основной трагической сущности. Эта сильная личность, какихъ тогда было много, обозрѣвая все богатство своихъ знан³й и измѣряя силу своего ума,- убѣдилась, насколько поспѣшны были надежды, на нихъ возлагаемыя, и увидала какъ недостаточна эта умственная сила для достижен³я главной цѣли, на которую была направлена, т. е. счаст³я человѣка. Эта же сильная личность, вспоминая, какими глубокими чувствами она жила, какъ пламенно свой идеалъ любила, какъ не жалѣла себя для его достижен³я, должна была съ глубочайшей печалью и отчаян³емъ убѣдиться, что все то, что она считала своими достоинствами - и ея любовь къ человѣчеству, и ея желѣзная воля, поддержанная пламеннымъ чувствомъ - все обернулось на погибель того идеала равенства, свободы и братства, который для всѣхъ этихъ сильныхъ людей былъ конечной цѣлью ихъ желан³й и стремлен³й.

   Всѣ люди, отдавш³е себя на служен³е этой высшей идеѣ, должны были пр³йти къ выводу, что всѣ они - сила, которая сама себя разрушила, и какъ Манфредъ могли считать за высшее счаст³е - забвен³е, которое однако было невозможно. Ихъ мысль должна была "перестать смотрѣть на внѣшнее и всецѣло углубиться внутрь", чтобы начать тотъ процессъ сначала обвинен³я, затѣмъ самообвинен³я и самобичеван³я, который въ концѣ концовъ по долгимъ путямъ пессимизма и всяческаго отрицан³я долженъ былъ привести ихъ неизбѣжно къ мизантроп³и.

   Въ поэмѣ "Манфредъ" отмѣчена и эта вторая господствующая черта въ м³росозерцан³и того времени. Манфредъ такой, какимъ мы застаемъ его,- величайш³й мизантропъ, стоящ³й на самой высшей ступени отчужден³я отъ людей и всего м³ра. Онъ не обличаетъ людей не враждуетъ съ ними, не мститъ имъ, какъ дѣлали его предшественники - друг³е, Байрономъ созданные типы. Онъ не замѣчаетъ людей, онъ для нихъ давно умеръ. У него нѣтъ ни одной связи съ ними, ни идейной, ни нравственной. Онъ живетъ одинъ въ своемъ уединенномъ замкѣ, въ общен³и съ призраками, или на просторѣ безлюдной дикой альп³йской природы. Ни подчиненныхъ нѣтъ y него, ни друзей, ни даже любимаго существа, которое Байронъ почти всегда оставлялъ въ утѣшен³е своимъ одинокимъ героямъ. Онъ стоитъ не рядомъ съ людьми, не надъ ними, a вообще внѣ ихъ круга. Онъ самъ сравниваетъ себя съ кометой и онъ, дѣйствительно, промелькнулъ среди людей, не оставивъ слѣда, чтобы никогда болѣе съ ними не встрѣчаться. Забвен³я и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волнен³е, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движен³е,- ничто человѣческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько чувствъ и воли и который вооруженъ такимъ знан³емъ! Онъ стоитъ на рубежѣ той черты, которая отдѣляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ; не назадъ къ людямъ желалъ-бы онъ вернуться, онъ "хотѣлъ-бы стать незримымъ духомъ какого нибудь нѣжнаго звука, живымъ голосомъ, дыхан³емъ гармон³и, безтѣлесною радостью, которая рождается и умираетъ вмѣстѣ со звукомъ, который ее создалъ".

   Глубокая меланхол³я и тоска звучитъ въ этомъ пожелан³и, - тоска человѣка, который рѣшительно не знаетъ, зачѣмъ ему данъ человѣческ³й образъ. Всегда ли онъ былъ такимъ или эта мизантроп³я получилась какъ выводъ изъ знан³я людей и общен³я съ ними?

   Отвѣтъ на этотъ вопросъ нѣсколько затрудненъ однимъ встрѣчающимся въ поэмѣ противорѣч³емъ. Антисоц³альная тенденц³я въ характерѣ Манфреда казалась самому Байрону столь повышенной и столь мало мотивированной, что онъ для облегчен³я ея пониман³я приписалъ ее самой природѣ героя, a не людямъ, которые ее въ немъ воспитали. "Съ юныхъ лѣтъ, говоритъ онъ устами самого Манфреда, моя душа не жила общей жизнью съ другими людьми; на землю я смотрѣлъ нечеловѣческими глазами; я не раздѣлялъ съ людьми ихъ жажды самолюбивыхъ желан³й. Цѣль ихъ жизни не была моей цѣлью; мои радости, печали, мои страсти и моя сила дѣлали меня чужимъ среди нихъ; хотя я и носилъ человѣческ³й обликъ, во мнѣ не было любви къ человѣку... Рѣдки и незначительны были мои столкновен³я съ ближними и съ образомъ ихъ мысли". Въ третьемъ заключительномъ актѣ своей драмы Байронъ взялъ, однако, назадъ это объяснен³е, и на тотъ же вопросъ,- почему онъ сталъ мизантропомъ, Манфредъ отвѣчалъ вполнѣ ясно и совсѣмъ въ духѣ исторической истины. "Отецъ,- говорилъ Манфредъ священнику. умирая,- и я имѣлъ эти земныя обольщен³я, эти благородные порывы въ моей молодости; и я хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей; стать просвѣтителемъ человѣчества. И я хотѣлъ летѣть все выше - куда? я самъ не зналъ. и быть можетъ затѣмъ, чтобы упасть... Но все это прошло, я обманулся".

   Лучшаго объяснен³я всей глубоко скорбной мизантроп³и Манфреда, чѣмъ то, которое дано въ этихъ простыхъ словахъ, мы не подыщемъ. Эти слова принадлежатъ не столько поэту, сколько историку. Нужно было выстрадать всю трагед³ю своего поколѣн³я, чтобы такъ отчетливо представить себѣ причину, почему люди того времени были такъ печальны и озлоблены.

   При торжествующихъ кликахъ, какими встрѣчены были въ XVIII вѣкѣ смѣлые набѣги человѣческаго разума на всѣ предразсудки, при общемъ убѣжден³и въ добротѣ человѣческой природы, въ естественной благожелательности всѣхъ врожденныхъ склонностей,- какъ было не имѣть земныхъ обольщен³й и благородныхъ порывовъ, направленныхъ къ тому, чтобы всю жизнь построить на новыхъ началахъ добра, справедливости и истины? Всяк³й идеалистъ того времени хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей, "обнять милл³оны людей", какъ въ своемъ гимнѣ говорилъ Шиллеръ, и стать просвѣтителемъ человѣчества. Всѣ хотѣли летѣть все выше и выше, куда - сами не знали. И когда послѣ полета пришлось очнуться опять на землѣ, среди всѣхъ ужасовъ проигранной кровавой битвы, могла-же пр³йти въ голову мысль, что весь полетъ былъ самообманомъ, что люди затѣмъ и летѣли выше. чтобы упасть такъ низко. При вѣрѣ въ Бога можно было смириться или возроптать, a безъ этой вѣры оставалось только обрушиться всею тяжестью своего негодован³я, своей злобы, наконецъ, своего презрѣн³я - на участниковъ этого смѣлаго полета, сначала на людей, a затѣмъ и на самого себя. Человѣкъ своимъ страдан³емъ купилъ право на мизантроп³ю...

   Поэтическое обоснован³е этого права, представленное въ видѣ фантастическаго видѣн³я и выполненное съ замѣчательной художественной техникой, - и составляетъ весь историческ³й и философск³й смыслъ знаменитой поэмы Байрона.

   Времена, когда она была написана, давно прошли, всѣ старыя раны давно зажили или забылись въ виду новыхъ, и сама великая трагед³я конца XVIII и начала XIX вѣка обрисовалась для насъ въ иномъ свѣтѣ. Мы готовы признать, что трагед³я была и неожиданна, и кровава, что много грѣховъ взяли на свою душу ея участники, что и разумъ человѣка, и его сердце не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ, но мы знаемъ теперь, сколь многимъ человѣчество обязано тѣмъ годамъ испытан³я, какой въ общемъ благотворный итогъ получился изъ всѣхъ этихъ золъ и несчаст³й. Мизантроп³ю старыхъ идеалистовъ мы готовы счесть за слабость или малодуш³е, но если мы это негуманное чувство поставимъ имъ дѣйствительно въ вину, мы окажемся плохими психологами, a потому и плохими историками. Впрочемъ, намъ нѣтъ основан³я опасаться этого: современная жизнь поднимаетъ иногда со дна души так³я злобныя чувства противъ человѣка, который привыкъ гордиться своимъ богоподоб³емъ, что понять, какъ любовь можетъ обернуться въ ненависть и филантропъ стать мизантропомъ - намъ не трудно, и большихъ усил³й стоитъ подчасъ не пойти дальше этого пониман³я и не впасть въ искушен³е.

   Но помимо нашего личнаго опыта это пониман³е облегчено намъ великими сердцевѣдами, которымъ данъ особый даръ сохранять прошлое на цѣлые вѣка свѣжимъ и нетлѣннымъ.

   "Манфредъ" созданъ однимъ изъ такихъ хранителей истинъ прошлаго и въ этой фантастичной поэмѣ, въ которой всѣ дѣйствующ³я лица как³я-то тѣни и призраки, сохранена живая душа цѣлаго поколѣн³я, такъ много выстрадавшаго за своихъ отцовъ, за себя самого и за насъ, конечно.

  

  

  

   Манфредъ.

&n