Маяковский Владимир Владимирович - Очерки 1925 - 1926 годов

  

  

   Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений в тринадцати томах.

   Том седьмой. Вторая половина 1925-1926

   Подготовка текста и примечания:

   В. В. Новикова и И. Л. Робина - стихи и очерки об Америке;

   В. В. Тимофеевой - стихотворения 1926 года.

   ГИХЛ, М., 1958

   OCR Бычков М.Н.

  

   Мое открытие Америки

   Мексика

   Американское кое-что

   Свинобой мира

   Америка в Баку

   Как я ее рассмешил

   Америка

  

  

  

   Два слова. Моя последняя дорога - Москва, Кенигсберг (воздух), Берлин, Париж, Сен-Назер, Жижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь (Испания), Гавана (остров Куба), Вера Круц, Мехико-сити, Ларедо (Мексика), Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Питсбург, Кливленд (Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр, Париж, Берлин, Рига, Москва.

   Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг.

   Езда хватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор - вещи, интересные сами по себе.

   Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности.

   Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.

   18 дней океана. Океан - дело воображения. И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не знаешь, что под тобой.

   Но только воображение, что справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида,- только это воображение есть Атлантический океан. Спокойный океан скучен. 18 дней мы ползем, как муха по зеркалу. Хорошо поставленное зрелище было только один раз; уже на обратном пути из Нью-Йорка в Гавр. Сплошной ливень вспенил белый океан, белым заштриховал небо, сшил белыми нитками небо и воду. Потом была радуга. Радуга отразилась, замкнулась в океане,- и мы, как циркачи, бросались в радужный обруч. Потом - опять пловучие губки, летучие рыбки, летучие рыбки и опять пловучие губки Сарагоссова моря, а в редкие торжественные случаи - фонтаны китов. И все время надоедающая (даже до тошноты) вода и вода.

   Океан надоедает, а без него скушно.

   Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб в такт позванивали медяшки люков.

  

   Пароход "Эспань" 14 000 тонн. Пароход маленький, вроде нашего "ГУМ'а". Три класса, две трубы, одно кино, кафе-столовая, библиотека, концертный зал и газета.

   Газета "Атлантик". Впрочем, паршивая. На первой странице великие люди: Балиев да Шаляпин, в тексте описание отелей (материал, очевидно, заготовленный на берегу) да жиденький столбец новостей - сегодняшнее меню и последнее радио, вроде: "В Марокко все спокойно".

   Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз:

  

   Mapкита,

   Маркита,

   Mapкита моя!

   Зачем ты,

   Маркита,

   не любишь меня...

  

   Классы - самые настоящие. В первом - купцы, фабриканты шляп и воротничков, тузы искусства и монашенки. Люди странные: турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике,- представители французских фирм с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Это - сегодняшние колонизаторы, мексиканские штучки. Как раньше за грошовые побрякушки спутники и потомки Колумба обирали индейцев, так сейчас за красный галстук, приобщающий негра к европейской цивилизации, на гаванских плантациях сгибают в три погибели краснокожих. Держатся обособленно. В третий и во второй идут только если за хорошенькими девочками. Второй класс - мелкие коммивояжеры, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам интеллигенция. Всегда незаметно от боцманов, бочком втираются в палубы первого класса. Станут и стоят, - дескать, чем же я от вас отличаюсь: воротнички на мне те же, манжеты тоже. Но их отличают и почти вежливо просят уйти к себе. Третий - начинка трюмов. Ищущие работы из Одесс всего света - боксеры, сыщики, негры.

   Сами наверх не суются. У заходящих с других классов спрашивают с угрюмой завистью: "Вы с преферанса?" Отсюда подымаются спертый запашище пота и сапожищ, кислая вонь просушиваемых пеленок, скрип гамаков и походных кроватей, облепивших всю палубу, зарезанный рев детей и шепот почти по-русски урезонивающих матерей: "Уймись, ты, кисанка моя, заплаканная".

   Первый класс играет в покер и маджонг, второй - в шашки и на гитаре, третий - заворачивает руку за спину, закрывает глаза, сзади хлопают изо всех сил по ладони,- надо угадать, кто хлопнул из всей гурьбы, и узнанный заменяет избиваемого. Советую вузовцам испробовать эту испанскую игру.

   Первый класс тошнит куда хочет, второй - на третий, а третий - сам на себя.

   Событий никаких.

   Ходит телеграфист, орет о встречных пароходах. Можете отправить радио в Европу.

   А заведующий библиотекой, ввиду малого спроса на книги, занят и другими делами: разносит бумажку с десятью цифрами. Внеси 10 франков и запиши фамилию; если цифра пройденных миль окончится на твою - получай 100 франков из этого морского тотализатора.

   Мое незнание языка и молчание было истолковано как молчание дипломатическое, и один из купцов, встречая меня, всегда для поддержки знакомства с высоким пассажиром почему-то орал: "Хорош Плевна" - два слова, заученные им от еврейской девочки с третьей палубы.

   Накануне приезда в Гавану пароход оживился. Была дана "Томбола" - морской благотворительный праздник в пользу детей погибших моряков.

   Первый класс устроил лотерею, пил шампанское, склонял имя купца Макстона, пожертвовавшего 2000 франков,- имя это было вывешено на доске объявлений, а грудь Макстона под общие аплодисменты украшена трехцветной лентой с его, Макстоновой фамилией, тисненной золотом.

   Третий тоже устроил праздник. Но медяки, кидаемые первым и вторым в шляпы, третий собирал в свою пользу.

   Главный номер - бокс. Очевидно, для любящих этот спорт англичан и американцев. Боксировать никто не умел. Противно - бьют морду в жару. В первой паре пароходный кок - голый, щуплый, волосатый француз в черных дырявых носках на голую ногу.

   Кока били долго. Минут пять он держался от умения и еще минут двадцать из самолюбия, а потом взмолился, опустил руки и ушел, выплевывая кровь и зубы.

   Во второй паре дрался дурак-болгарин, хвастливо открывавший грудь, - с американцем-сыщиком. Сыщика, профессионального боксера, разбирал смех,- он размахнулся, но от смеха и удивления не попал, а сломал собственную руку, плохо сросшуюся после войны.

   Вечером ходил арбитр и собирал деньги на поломанного сыщика. Всем объявлялось по секрету, что сыщик со специальным тайным поручением в Мексике, а слечь надо в Гаване, а безрукому никто не поможет,- зачем он американской полиции?

   Это я понял хорошо, потому что и американец-арбитр в соломенном шлеме оказался одесским сапожником-евреем.

   А одесскому еврею все надо, - даже вступаться за незнакомого сыщика под тропиком Козерога.

   Жара страшная.

   Пили воду - и зря: она сейчас же выпаривалась потом.

   Сотни вентиляторов вращались на оси и мерно покачивали и крутили головой - обмахивая первый класс.

   Третий класс теперь ненавидел первый еще и за то, что ему прохладнее на градус.

   Утром, жареные, печеные и вареные, мы подошли к белой - и стройками и скалами-Гаване. Подлип таможенный катерок, а потом десятки лодок и лодчонок с гаванской картошкой-ананасами. Третий класс кидал деньгу, а потом выуживал ананас веревочкой.

   На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском языке: "Куда ты прешь со своей ананасииой, мать твою..."

  

   Гавана. Стояли сутки. Брали уголь. В Вера-Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды, туда и обратно по Мексиканскому заливу. Первому классу пропуска на берег дали немедленно и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче сбегали возбужденно с дюжинами чемоданчиков - образцов подтяжек, воротничков, граммофонов, фиксатуаров и красных негритянских галстуков. Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь дареными двухдолларовыми сигарами.

   Второй класс сходил с выбором. Пускали на берег нравящихся капитану. Чаще - женщин.

   Третий класс не пускали совсем - и он торчал на палубе, в скрежете и грохоте углесосов, в черной пыли, прилипшей к липкому поту, подтягивая на веревочке ананасы.

   К моменту спуска полил дождь, никогда не виданный мной тропический дождина.

   Что такое дождь?

   Это - воздух с прослойкой воды.

   Дождь тропический - это сплошная вода с прослойкой воздуха.

   Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе. Пакгауз от пола до потолка начинен "виски". Таинственные подписи: "Кинг Жорж", "Блэк энд уайт", "Уайт хорc" - чернели на ящиках спирта, контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трезвые Соединенные Штаты.

   За пакгаузом - портовая грязь кабаков, публичных домов и гниющих фруктов.

   За портовой полосой - чистый богатейший город мира.

   Одна сторона - разэкзотическая. На фоне зеленого моря черный негр в белых штанах продает пунцовую рыбу, подымая ее за хвост над собственной головой. Другая сторона - мировые табачные и сахарные лимитеды с десятками тысяч негров, испанцев и русских рабочих.

   А в центре богатств - американский клуб, десятиэтажный Форд, Клей и Бок - первые ощутимые признаки владычества Соединенных Штатов над всеми тремя - над Северной, Южной и Центральной Америкой.

   Им принадлежит почти весь гаванский Кузнецкий мост: длинная, ровная, в кафе, рекламах и фонарях Прадо; по всей Ведадо, перед их особняками, увитыми розовым коларио, стоят на ножке фламинго цвета рассвета. Американцев берегут на своих низеньких табуретах под зонтиками стоящие полицейские.

   Все, что относится к древней экзотике, красочно поэтично и малодоходно. Например, красивейшее кладбище бесчисленных Гомецов и Лопецов с черными даже днем аллеями каких-то сплетшихся тропических бородатых деревьев.

   Все, что относится к американцам, прилажено прилежно и организованно. Ночью я с час простоял перед окнами гаванского телеграфа. Люди разомлели в гаванской жаре, пишут почти не двигаясь. Под потолком на бесконечной ленте носятся зажатые в железных лапках квитанции, бланки и телеграммы. Умная машина вежливо берет от барышни телеграмму, передает телеграфисту и возвращается от него с последними курсами мировых валют. И в полном контакте с нею, от тех же двигателей вертятся и покачивают головами вентиляторы.

   Обратно я еле нашел дорогу. Я запомнил улицу по эмалированной дощечке с надписью "трафико". Как будто ясно - название улицы. Только через месяц я узнал, что "трафико" на тысячах улиц просто указывает направление автомобилей. Перед уходом парохода я сбежал за журналами. На площади меня поймал оборванец. Я не сразу мог понять, что он просит о помощи. Оборванец удивился:

   - Ду ю спик инглиш? Парлата эспаньола? Парле ву Франсе?

   Я молчал и только под конец сказал ломано, чтоб отвязаться: "Ай эм р_е_ша!"

   Это был самый необдуманный поступок. Оборванец ухватил обеими руками мою руку и заорал:

   - Гип большевик! Ай эм большевик! Гип, гип!

   Я скрылся под недоуменные и опасливые взгляды прохожих.

   Мы отплывали уже под гимн мексиканцев.

   Как украшает гимн людей,- даже купцы стали серьезны, вдохновенно повскакивали с мест и орали что-то вроде:

  

   Будь готов, мексиканец,

   вскочить на коня...

  

   К ужину давали незнакомые мне еды - зеленый кокосовый орех с намазывающейся маслом сердцевиной и фрукт манго - шарж на банан, с большой волосатой косточкой.

   Ночью я с завистью смотрел пунктир фонарей далеко по правой руке,- это горели железнодорожные огни Флориды.

   На железных столбах в третьем классе, к которым прикручивают канаты, сидели вдвоем я и эмигрирующая одесская машинистка. Машинистка говорила со слезой:

   - Нас сократили, я голодала, сестра голодала, двоюродный дядька позвал из Америки. Мы сорвались и уже год плаваем и ездим от земли к земле, от города к городу. У сестры - ангина и нарыв. Я звала вашего доктора. Он не пришел, а вызвал к себе. Пришли, говорит - раздевайтесь. Сидит с кем-то и смеется. В Гаване хотели слезть зайцами - оттолкнули. Прямо в грудь. Больно. Так в Константинополе, так в Александрии. Мы - третьи... Этого и в Одессе не бывало. Два года ждать нам, пока пустят из Мексики в Соединенные Штаты... Счастливый! Вы через полгода опять увидите Россию.

  

   Мексика. Вера-Круц. Жиденький бережок с маленькими низкими домишками. Круглая беседка для встречающих рожками музыкантов.

   Взвод солдат учится и марширует на берегу. Нас прикрутили канатами. Сотни маленьких людей в три-четвертиаршинных шляпах кричали, вытягивали до второй палубы руки с носильщическими номерами, дрались друг с другом из-за чемоданов и уходили, подламываясь под огромной клажей. Возвращались, вытирали лицо и орали и клянчили снова.

   - Где же индейцы? - спросил я соседа.

   - Это индейцы, - сказал сосед.

   Я лет до двенадцати бредил индейцами по Куперу и Майн-Риду. И вот стою, оторопев, как будто перед моими глазами павлинов переделывают в куриц.

   Я был хорошо вознагражден за первое разочарование. Сейчас же за таможней пошла непонятная, своя, изумляющая жизнь.

   Первое - красное знамя с серпом и молотом в окне двухэтажного дома.

   Ни к каким советским консульствам это знамя никак не относится. Это "организация Проаля". Мексиканец въезжает в квартиру и выкидывает флаг.

   Это значит:

   "Въехал с удовольствием, а за квартиру платить не буду". Вот и все.

   Попробуй - вышиби.

   В крохотной тени от стен и заборов ходят коричневые люди. Можно идти и по солнцу, но тогда тихо, тихо - иначе солнечный удар.

   Я узнал об этом поздно и две недели ходил, раздувая ноздри и рот - чтобы наверстать нехватку разреженного воздуха.

   Вся жизнь - и дела, и встречи, и еда - всё под холщевыми полосатыми навесами на улицах.

   Главные люди - чистильщики сапог и продавцы лотерейных билетов. Чем живут чистильщики сапог - не знаю. Индейцы босые, а если и обуты, то во что-то не поддающееся ни чистке, ни описанию. А на каждого имеющего сапог - минимум 5 чистильщиков.

   Но лотерейщиков еще больше. Они тысячами ходят с отпечатанными на папиросной бумаге миллионами выигрышных билетов, в самых мелких купюрах. А наутро уже выигрыши с массой грошовых выдач. Это уже не лотерея, а какая-то своеобразная, полукарточная, азартная игра. Билеты раскупают, как в Москве подсолнухи. В Вера-Круц не задерживаются долго: покупают мешок, меняют доллары, берут мешок с серебром за плечи и идут на вокзал покупать билет в столицу Мексики - Мехико-сити.

   В Мексике все носят деньги в мешках. Частая смена правительств (за отрезок времени 28 лет - 30 президентов) подорвала доверие к каким бы то ни было бумажкам. Вот и мешки.

   В Мексике бандитизм. Признаюсь, я понимаю бандитов. А вы, если перед вашими носами звенят золотым мешком, разве не покуситесь?

   На вокзале увидел вблизи первых военных. Большая шляпа с пером, желтое лицо, шестивершковые усы, палаш до полу, зеленые мундиры и лакированные желтые краги.

   Армия Мексики интересна. Никто, и военный министр тоже, не знает, сколько в Мексике солдат. Солдаты под генералами. Если генерал за президента, он, имея тысячу солдат, хвастается десятью тысячами. А получив на десять, продает еду и амуницию девяти.

   Если генерал против президента, он щеголяет статистикой в тысячу, а в нужный момент выходит драться с десятью.

   Поэтому военный министр на вопрос о количестве войска отвечает:

   - Кин сав, кин сав. Кто знает, кто знает. Может, 30 тысяч, но возможно - и сто.

   Войско живет по-древнему - в палатках со скарбом, с женами и с детьми.

   Скарб, жены и дети этакой махновщиной выступают во время междоусобных войн. Если у одной армии нет патронов, но есть маис, а другие без маиса, но с патронами - армии прерывают сражение, семьи ведут меновую торговлю, одни наедятся маисом, другие наполнят патронами сумки - и снова раздувают бой.

   По дороге к вокзалу автомобиль спугнул стаю птиц. Есть чего испугаться.

   Гусиных размеров, вороньей черноты, с голыми шеями и большими клювами, они подымались над нами.

   Это "зопилоты", мирные вороны Мексики; ихнее дело - всякий отброс.

   Отъехали в девять вечера.

   Дорога от Вера-Круц до Мехико-сити, говорят, самая красивая в мире. На высоту 3000 метров вздымается она по обрывам, промежду скал и сквозь тропические леса. Не знаю. Не видал. Но и проходящая мимо вагона тропическая ночь необыкновенна.

   В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм - совсем длинноволосые богемцы-художники.

   Небо и земля сливаются. И вверху и внизу звезды. Два комплекта. Вверху неподвижные и общедоступные небесные светила, внизу ползущие и летающие звезды светляков.

   Когда озаряются станции, видишь глубочайшую грязь, ослов и длинношляпых мексиканцев в "сарапе" - пестрых коврах, прорезанных посередине, чтоб просунуть голову и спустить концы на живот и за спину.

   Стоят, смотрят - а двигаться не их дело.

   Над всем этим сложный, тошноту вызывающий запах,- странная помесь вони газолина и духа гнили банана и ананаса.

   Я встал рано. Вышел на площадку.

   Было все наоборот.

   Такой земли я не видал и не думал, что такие земли бывают.

   На фоне красного восхода, сами окрапленные красным, стояли кактусы. Одни кактусы. Огромными ушами в бородавках вслушивался нопаль, любимый деликатес ослов. Длинными кухонными ножами, начинающимися из одного места, вырастал могей. Его перегоняют в полупиво-полуводку - "пульке", спаивая голодных индейцев. А за нопалем и могеем, в пять человеческих ростов, еще какой-то сросшийся трубами, как орган консерватории, только темнозеленый, в иголках и шишках.

   По такой дороге я въехал в Мехико-сити.

   Диего де-Ривера встретил меня на вокзале. Поэтому живопись - первое, с чем я познакомился в Мехико-сити.

   Я раньше только слышал, будто Диего - один из основателей компартии Мексики, что Диего величайший мексиканский художник, что Диего из кольта попадает в монету на лету. Еще я знал, что своего Хулио Хуренито Эренбург пытался писать с Диего.

   Диего оказался огромным, с хорошим животом, широколицым, всегда улыбающимся человеком.

   Он рассказывает, вмешивая русские слова (Диего великолепно понимает по-русски), тысячи интересных вещей, но перед рассказом предупреждает:

   - Имейте в виду, и моя жена подтверждает, что половину из всего сказанного я привираю.

   Мы с вокзала, закинув в гостиницу вещи, двинулись в мексиканский музей. Диего двигался тучей, отвечая на сотни поклонов, пожимая руку ближайшим и перекрикиваясь с идущими другой стороной. Мы смотрели древние, круглые, на камне, ацтекские календари из мексиканских пирамид, двумордых идолов ветра, у которых одно лицо догоняет другое. Смотрели, и мне показывали не зря. Уже мексиканский посол в Париже, г-н Рейес, известный новеллист Мексики, предупреждал меня, что сегодняшняя идея мексиканского искусства - это исход из древнего, пестрого, грубого народного индейского искусства, а не из эпигонски-эклектических форм, завезенных сюда из Европы. Эта идея - часть, может, еще и не осознанная часть, идеи борьбы и освобождения колониальных рабов.

   Поженить грубую характерную древность с последними днями французской модернистской живописи хочет Диего в своей еще не оконченной работе - росписи всего здания мексиканского министерства народного просвещения.

   Это много десятков стен, дающих прошлую, настоящую и будущую историю Мексики.

   Первобытный рай, со свободным трудом, с древними обычаями, праздниками маиса, танцами духа смерти и жизни, фруктовыми и цветочными дарами.

   Потом - корабли генерала Эрнандо Кортеса, покорение и закабаление Мексики.

   Подневольный труд с плантатором (весь в револьверах), валяющимся в гамаке. Фрески ткацкого, литейного, гончарного и сахарного труда. Подымающаяся борьба. Галерея застреленных революционеров. Восстание с землей, атакующей даже небеса. Похороны убитых революционеров. Освобождение крестьянина. Учение крестьян под охраной вооруженного народа. Смычка рабочих и крестьян. Стройка будущей земли. Коммуна - расцвет искусства и знаний.

   Эта работа была заказана предыдущим недолговечным президентом в период его заигрывания с рабочими.

   Сейчас эта первая коммунистическая роспись в мире - предмет злейших нападок многих высоких лиц из правительства президента Кайеса.

   Соединенные Штаты - дирижер Мексики - дали броненосцами и пушками понять, что мексиканский президент только исполнитель воли североамериканского капитала. А поэтому (вывод нетруден) незачем разводить коммунистическую агитационную живопись.

   Были случаи нападения хулиганов и замазывания и соскребывания картин.

   В этот день я обедал у Диего.

   Его жена - высокая красавица из Гвадалахары.

   Ели чисто мексиканские вещи.

   Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки-блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца.

   До обеда кокосовый орех, после - манго.

   Запивается отдающей самогоном дешевой водкой - коньяком-хабанерой.

   Потом перешли в гостиную. В центре дивана валялся годовалый сын, а в изголовьи на подушке бережно лежал огромный кольт.

   Приведу отрывочные сведения и о других искусствах.

  

   Поэзия: Ее много. В саду Чапультапеке есть целая аллея поэтов - Кальсада де лос поэтос.

   Одинокие мечтательные фигуры скребутся в бумажке.

   Каждый шестой человек - обязательно поэт.

   Но все мои вопросы критикам о сегодняшней значительной мексиканской поэзии, о том, есть ли что-либо похожее на советские течения,- оставались без ответа.

   Даже коммунист Герреро, редактор железнодорожного журнала, даже рабочий писатель Крус пишут почти одни лирические вещи со сладострастиями, со стонами и шепотами, и про свою любимую говорят: Комо леон нубио (как нубийский лев).

   Причина, я думаю, слабое развитие поэзии, слабый социальный заказ. Редактор журнала "Факел" доказывал мне, что платить за стихи нельзя,- какая же это работа! Их можно помещать только как красивую человеческую позу, прежде всего выгодную и интересную одному автору. Интересно, что этот взгляд на поэзию был и в России в предпушкинскую и даже в пушкинскую эпоху. Профессионалом, серьезно вставлявшим стихи в бюджет, был, кажется, тогда только один Пушкин.

   Поэзия напечатанная, да и вообще хорошая книга, не идет совсем. Исключение - только переводные романы. Даже книга "Грабительская Америка", насущная книга об империализме в Соединенных Штатах и возможности объединения латинской Америки для борьбы, переведенная и напечатанная уже в Германии, здесь расходится в пятистах экземплярах и то чуть ли не при насильственной подписке.

   Те, кто хотят, чтоб их поэзия шла, издают лубочные листки с поэмой, приспособленной к распеву на какой-нибудь общеизвестный мотив.

   Такие листки показывал мне делегат Крестинтерна товарищ Гальван. Это - предвыборные листки с его же стихами, за грош продающимися по рынкам. Этот способ надо бы применить вапповцам и мапповцам - вместо толстенных академических антологий на рабоче-крестьянском верже, в 5 рублей ценой.

   Русскую литературу любят и уважают, хотя больше по наслышке. Сейчас переводятся (!) Лев Толстой, Чехов, а из новых я видел только "Двенадцать" Блока да мой "Левый марш".

   Театр. Драмы, оперы, балет пустуют. Заезжая Анна Павлова имела бы полный зал, только б если у нее двоилось в глазах.

   Я был раз в огромном театре на спектакле кукол. Было жутко видеть это приехавшее из Италии потрясающее искусство. Люди, казавшиеся живыми, ломались в гимнастике по всем суставам. Из бабы человечьей величины десятками вылетали танцевать крохотные куколки обоего пола.

   Оркестр и хор полуаршинных людей выводили невозможные рулады, и даже на этом официальном спектакле в пользу авиаторов Мексики полны были только ложи дипломатических представителей, хотя билеты и продавались вручную, вразнос.

   Есть два "батаклана" - подражание голым парижским ревю. Они полны. Женщины тощие и грязные. Очевидно, уже вышедшие из моды, из лет, и из успеха в Европе и в Штатах. Пахнет потом и скандалом. Номер получасового вращения (с дрожью) задом (обратная сторона танца живота) повторяется трижды - и снова бешеный свист, заменяющий в Мексике аплодисменты.

   Так же посещаем кино. Мексиканское кино работает от восьми вечера и показывает одну неповторяющуюся программу из трех-четырех огромных лент.

   Содержание ковбойское, происхождение американское. Но самое любимое посещаемое зрелище - это бой быков.

   Огромное стальное строение арены - единственное здание по всем правилам, по всей американской широте.

   Человек - тысяч на сорок. Задолго до воскресенья газеты публикуют;

  

  

   Быков и лошадей, принимающих участие в битве, можно заранее осматривать в конюшнях торо. Такие-то и такие-то знаменитые тореадоры, матадоры и пикадоры принимают участие в празднике.

   В назначенный час тысячи экипажей со светскими дамами, катящими с ручными обезьянками в своих "ройльсах", и десятки тысяч пешеходов прут к стальному зданию. Цены на билеты, раскупленные барышниками, вздуты вдвое.

   Цирк открытый.

   Аристократия берет билеты в теневой, дорогой стороне, плебс - на дешевой, солнечной. Если после убийства двух быков, из общей программы в 6 или в 8, дождь заставляет прекратить живодерню, публика - так было в день моего приезда - ярится и устраивает погром администрации и деревянных частей.

   Тогда полиция прикатывает брандсбои и начинает окачивать солнечную (плебейскую) сторону водой. Это не помогает,- тогда стреляют в тех же солнечников.

   Торо.

   Перед входом огромная толпа ждет любимцев-быкобоев. Именитые граждане стараются сняться рядом с высокомерным быкобойцем, аристократки-сеньоры дают, очевидно для облагораживающего влияния, подержать им своих детей. Фотографы занимают места почти на бычьих рогах - и начинается бой.

   Сначала пышный, переливающий блестками парад. И уже начинает бесноваться аудитория, бросая котелки, пиджаки, кошельки и перчатки любимцам на арену. Красиво и спокойно, сравнительно, проходит пролог, когда тореадор играет с быком красной тряпкой. Но уже с бандерильеров, когда быку в шею втыкают первые копья, когда пикадоры обрывают быкам бока, и бык становится постепенно красным, когда его взбешенные рога врезаются в лошажьи животы, и лошади пикадоров секунду носятся с вывалившимися кишками,- тогда зловещая радость аудитории доходит до кипения. Я видел человека, который спрыгнул со своего места, выхватил тряпку тореадора и стал взвивать ее перед бычьим носом.

   Я испытал высшую радость: бык сумел воткнуть рог между человечьими ребрами, мстя за товарищей-быков.

   Человека вынесли.

   Никто на него не обратил внимания.

   Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце. Только по бешеному грохоту толпы я понял, что дело сделано. Внизу уже ждали тушу с ножами сдиратели шкур. Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять.

   Почему нужно жалеть такое человечество?

   Единственное, что примиряет меня с боем быков, это - то, что и король Альфонс испанский против него.

   Бой быков - национальная мексиканская гордость.

   Когда, распростившись с своим делом, купив дома и обеспечив себя и детей едой и лакеями, знаменитый быкобоец Рудольфо Гаона уехал в Европу - вся пресса взвыла, собирая анкеты: имеет ли право уезжать этот великий человек? у кого будет учиться, с кого будет брать пример подрастающая Мексика?

   Поражающих архитектурных памятников новой стройки я в Мексике не видел. Быстро меняющиеся президенты мало задумываются о долговечных стройках. Диэц, пропрезидентствовавший тридцать лет, под конец начал строить не то сенат, не то театр. Диэца прогнали. С тех пор прошло много лет. Готовый скелет из железных балок стоит, а сейчас, кажется, его получил на слом или продажу за какие-то услуги президенту какой-то мексиканский спекулянт. Новой и хорошей вещью мне показался памятник Сервантесу (копия севильского). Возвышающаяся площадка, обнесенная каменными скамейками, посредине фонтан, очень нужный в мексиканской лоре. Скамейки и низкие стены выстланы плитками, воскрешающими в простеньких лубочках похождения Дон-Кихота. Маленький Дон и Санчо-Панса стоят по бокам. Никаких изображений усатого или бородатого Сервантеса.

   Зато два шкафика его книг, которые тут же много лет листают возвышенные мексиканцы.

  

   Город Мехико-сити плоский и пестрый. Снаружи почти все домики - ящиками. Розовые, голубые, зеленые. Преобладающий цвет розовато-желтый, этаким морским песком на заре. Фасад дома скучен, вся его красота - внутри. Здесь дом образует четырехугольный дворик. Дворик усажен всякой цветущей тропичностью. Перед всеми домами обнимающая дворик двух-трех-четырехэтажная терраса, обвитая зеленью, увешанная горшками с ползучими растениями и клетками попугаев.

   <center><src img="m07_02_01.jpg"></center>

   Целое огромное американское кафе Самборн устроено так: застеклена крыша над двориком - вот и все.

   Это - испанский тип домов, завезенный сюда завоевателями.

   От старого восьмисотлетнего Мехико,- когда все это пространство, занимаемое городом, было озеро, обнесенное вулканами, и только на островочке стояло пуэбло, своеобразный город-дом-коммуна, тысяч на 40 человек,- от этого ацтекского города не осталось и следа.

   Зато масса дворцов и домов первого завоевателя Мексики - Кортеса и его эпохи, недолгого царя Итурбиды, да церкви, церкви и монастыри. Их много больше 10 000 расставлено в Мексике.

   И огромные новые соборы, вроде брата Нотр-Дама - кафедраля на площади Сокола,- до маленькой церковки в старом городе, без окон, заплесневевшей и зацветшей. Она брошена лет двести назад после сражения монахов с кем-то,- вот и стоит дворик, в котором еще и сейчас валяется допотопное оружие, в том порядке - вернее, беспорядке,- в котором побросали его разбитые осажденные. И мимо огромных книг на деревянных подставках носятся летучие мыши и ласточки .

   Правда, упомянутым кафедралем для молений пользуются мало - у кафедраля с одной стороны вход, а с другой - четыре выхода на четыре улицы. Мексиканские синьорины и синьориты пользуются собором как проходным двором для того, чтобы, оставив в ждущем шофере впечатление религиозной невинности, выскользнуть с другой стороны в объятия любовника или под руку поклонника.

   Хотя церковные земли конфискованы, процессии религиозные запрещены правительством, но это остается только на бумаге. На деле, кроме попов, религию блюдут и множество своеобразных организаций: "Рыцари Колумба", "Общество дам-католичек", "Общество молодых католиков" и т. д.

   Это - дома и здания, на которых останавливаются гиды и Куки. Дома истории-дома попов и дома богатых.

   Коммунисты показывали мне кварталы бедняков, мелких подмастерьев, безработных. Эти домики лепятся друг к другу, как ларьки на Сухаревке, но с еще большей грязью. В этих домах нет окон, и в открытые двери видно, как лепятся семьи из восьми, из десяти человек в одной такой комнатке.

   Во время ежедневных летних мексиканских дождей вода заливает протоптанные ниже тротуаров полы и стоит вонючими лужами.

   Перед дверьми мелкие худосочные дети едят вареный маис, продающийся здесь же и хранящийся теплым под грязными тряпками, на которых ночью спит сам торговец.

   Взрослые, у которых есть еще 12 сантимов, сидят в "пулькерии" - этой своеобразной мексиканской пивной, украшенной коврами сарапе, с изображением генерала Боливара, с пестрыми лентами или стеклярусами вместо дверей.

   Кактусовый пульке, без еды, портит сердце и желудок. И уже к сорока годам индеец с одышкой, индеец с одутловатым животом. И это - потомок стальных Ястребиных Когтей, охотников за скальпами! Это - обобранная американскими цивилизующими империалистами страна - страна, в которой до открытия Америки валяющееся серебро даже не считалось драгоценным металлом,- страна, в которой сейчас не купишь и серебряного фунта, а должен искать его на Волстрит в Нью-Йорке. Серебро американское, нефть американская. На севере Мексики во владении американцев и густые железные дороги и промышленность по последнему техническому слову.

   А экзотика - на кой она черт! Лианы, попугаи, тигры и малярии, это - на юге, это - мексиканцам. Что американцам? Тигров, что ли, ловить да стричь шерсть на кисточки для бритья?

   Тигры - это мексиканцам. Им - голодная экзотика.

   Самая богатая страна мира, уже посаженная североамериканским империализмом на голодный паек.

   Жизнь города начинается поздно, в 8-9 часов.

   Открываются рынки, слесарные, сапожные и портняжные мастерские, все электрифицированные, со станками для обпиливания и крашенья каблуков, с утюгами для глажения сразу всего костюма. За мастерскими - правительственные учреждения.

   Масса такси и частных автомобилей вперемежку с демократическими тряскими грузными автобусами, не комфортабельней и не вместительней нашего грузового полка.

   Авто конкурируют с автобусами и авто разных фирм между собой.

   Эта конкуренция при больше чем страстном характере испанцев-шоферов приобретает прямо боевые формы.

   Авто гоняется за авто, авто вместе гоняются за автобусом, а все сообща въезжают на тротуары, охотясь за необдуманными пешеходами.

   Мехико-сити - первый в мире город по количеству несчастных случаев от автомобилей.

   Шофер в Мексике не отвечает за увечья (берегись сам!), поэтому средняя долгота житья без увечий десять лет. Раз в десять лет давят каждого. Правда, есть и нераздавленные в течение двадцати лет, но это за счет тех, которые в пять лет уже раздавлены.

   В отличие от врагов мексиканского человечества - автомобилей - трамваи исполняют гуманную роль. Они развозят покойников.

   Часто видишь необычное зрелище. Трамвай с плачущими родственниками, а на прицепе-катафалке покойник. Вся эта процессия жарит вовсю с массой звонков, но без остановок.

   Своеобразная электрификация смерти!

   Сравнительно с Соединенными Штатами народу на улицах мало - домишки маленькие с садами, протяжение города огромное, а жителей всего 600 тысяч.

   Уличных реклам мало. Только ночью врезается одна. Мексиканец из электрических лампочек накидывает лассо на коробку папирос. Да все такси украшены изогнувшейся в плавании женщиной - реклама купальных костюмов.

   Единственная реклама, которую любит малоудивляющийся мексиканец, это "барата" - распродажа. Этими распродажами заполнен город. Самые солидные фирмы обязаны ее объявлять - без распродажи мексиканца не заставишь купить даже фиговый лист.

   В мексиканских условиях это не шутка. Говорят, муниципалитет повесил на одной из застав, вводящих в Мехико-сити, для усовещевания чересчур натуральных индейцев вывеску:

  

  

   Магазинная экзотика есть, но она для дураков, для заезжих, скупающих сувениры, сухопарых американок. К их услугам прыгающие бобы, чересчур яркие сарапе, от которых будут шарахаться все ослы Гвадалахары, сумочки с тисненым ацтекским календарем, открытки с попугаями из настоящих попугайских перышек. Мексиканец чаще останавливается перед машинными магазинами немцев, бельевыми - французов, мебели - американцев.

   Иностранных предприятий бесконечное количество. Когда в праздник 14 июля французские лавки подняли флаги, то густота их заставила думать, что мы во Франции.

   Наибольшими торговыми симпатиями пользуются Германия, немцы.

   Говорят, что немец может проехать по стране, пользуясь всеобщим хлебосольством только из любви к его национальности. Недаром в самой распространенной здесь газете я видел типографские машины, привезенные недавно, только с немецкими клеймами,- хотя до Америки сутки, а до Гамбурга езды 18 дней.

   До 5-6 часов служба, работа. Потом к вертушкам. Перед парикмахерскими в Америке вертушки - стеклянный цилиндр с разноцветными спиралями, реклама мексиканских парикмахерских. Другие - в чистильню сапог. Длинный магазин с подставками для ног перед высокими стульями. Чистильщиков на 20.

   Мексиканец франтовит - я видел рабочих, которые душатся. Мексиканка ходит неделю в дырах, чтоб в воскресенье разодеться в шелка. С семи часов центральные улицы загораются электричеством, которого здесь жгут больше, чем где бы то ни было,- во всяком случае больше, чем позволяют средства мексиканского народа. Своеобразная агитация за крепость и благополучие существования под нынешним президентом.

   В 11 часов, когда кончаются театры и кино, остаются несколько кафе да загородные и окраинные подвальные кабачки,- ходьба начинает становиться небезопасной. В сад Чапультапек, в котором дворец президента, уже не пускают.

   По городу горох выстрелов. Сбежавшаяся полиция не всегда обнаруживает убийство. Чаще всего стреляют в трактирах, пользуясь кольтом как штопором. Отшибают бутылочьи горлышки. Стреляют просто из авто, для шума. Стреляют на пари - тянут жребий, кто кого будет застреливать,- вынувший застреливает честно. В саду Чапультапек стреляю