Маяковский Владимир Владимирович - Очерки 1925 - 1926 годов

рые буржуазные".

   Сынки чикагских миллионеров убивают детей (дело Лоеба и компании) из любопытства, суд находит их ненормальными, сохраняет их драгоценную жизнь, и "ненормальные" живут заведующими тюремных библиотек, восхищая сотюремников изящными философскими сочинениями.

   Защитники рабочего класса (дело Ванцетти и других товарищей) приговариваются к смерти - и целые комитеты, организованные для их спасения, пока не в силах заставить губернатора штата отменить приговор. Буржуазия вооружена и организована. Ку-Клукс-Клан стал бытовым явлением.

   Портные Нью-Йорка в дни маскарадного съезда кланцев публиковали рекламы, заманивая заказчиков высоких шапок и белых халатов:

   - Вельком, Ку-Клукс-Клан!

   В городах иногда появляются известия, что такой-то куксин вождь убил такого-то и еще не пойман, другой (без фамилии) изнасиловал уже третью девушку и выкинул из автомобиля и тоже ходит по городу без малейшего признака кандалов. Рядом с боевой клановской организацией - мирные масонские. Сто тысяч масонов в пестрых восточных костюмах в свой предпраздничный день бродят по улицам Филадельфии.

   Эта армия еще сохранила ложи и иерархию, попрежнему объясняется таинственными жестами, манипулированием каким-то пальцем у какой-то жилетной пуговицы рисует при встречах таинственные значки, но на деле в большей своей части давно стала своеобразным учраспредом крупных торговцев и фабрикантов, назначающим министров и важнейших чиновников страны. Дико, должно быть, видеть это средневековье, шествующее по филадельфийским улицам под окнами типографии газеты "The Filadelfia Inquirer" {"The Filadelfia Inquirer" - "Филадельфийский вестник" (англ.).} выкидывающей ротационками 450 000 газет в час.

   Рядом с этой теплой компанийкой - странное существование легализованной, очевидно, для верности наблюдения, рабочей компартии Америки и более чем странное - осмеливающихся на борьбу профессиональных союзов.

   Я видел в первый день приезда в Чикаго, в холод и проливной дождь, такую дикую картину.

   Вокруг огромного фабричного здания без остановок ходят мокрые, худые, продрогшие люди, с мостовых зорко смотрят рослые, жирные, промакинтошенные полисмены.

   На фабрике забастовка. Рабочие должны отгонять штрейкбрехеров и оповещать нанятых обманным путем.

   Но останавливаться они не имеют права - остановившегося арестует полиция на основании законов против пикетчиков. Говори - на ходу, бей - на ходу. Своеобразный десятичасовой скороходный рабочий день.

   Неменьшая острота и национальных взаимоотношений Америки. Я писал уже о массе иностранцев в Америке (она вся, конечно, объединение иностранцев для эксплуатации, спекуляции и торговли),- они живут десятками лет, не теряя ни языка, ни обычаев.

   В еврейском Нью-Йорке на новый год, совсем как в Шавлях, увидишь молодых людей и девушек, разодетых не то для свадьбы, не то для раскрашенной фотографии: лакированные башмаки, оранжевые чулки, белое кружевное платье, пестрый платок и испанский гребень в волосах - для женщин; а для мужчин при тех же туфлях какая-то помесь из сюртука, пиджака и смокинга. И на животе или настоящего или американского золота цепь - размером и весом цепей, закрывающих черный ход от бандитов. На помогающих службе - полосатые шали. У детей сотни поздравительных открыток с сердцами и голубками - открыток, от которых в эти дни беременеют все почтальоны Нью-Йорка и которые являются единственным предметом широкого потребления всех универсальных магазинов во все предпраздничные дни.

   В другом районе так же обособленно живут русские, и американцы ходят в антикварные магазины этого района покупать экзотический самовар.

   Язык Америки - это воображаемый язык Вавилонского столпотворения, с той только разницей, что там мешали языки, чтоб никто не понимал, а здесь мешают, чтоб понимали все. В результате из английского, скажем, языка получается язык, который понимают все нации, кроме англичан.

   Недаром, говорят, в китайских лавках вы найдете надпись:

  

  

   Мне, не знающему английский язык, все-таки легче понимать скупослового американца, чем сыплющего словами русского.

  

   Русский называет:

   трамвай - стриткарой,

   угол - корнером,

   квартал - блоком,

   квартиранта - бордером,

   билет - тикетом,

  

   а выражается так:

   "Вы поедете без меняния пересядок".

   Это значит, что у вас беспересадочный билет.

   Под словом "американец" у нас подразумевают помесь из эксцентричных бродяг О'Генри, Ника Картера с неизменной трубкой и клетчатых ковбоев киностудии Кулешова.

   Таких нет совсем.

   Американцем называет себя белый, который даже еврея считает чернокожим, негру не подает руки; увидев негра с белой женщиной, негра револьвером гонит домой; сам безнаказанно насилует негритянских девочек, а негра, приблизившегося к белой женщине, судит судом Линча, т. е. обрывает ему руки, ноги и живого жарит на костре. Обычай почище нашего "дела о сожжении в деревне Листвяны цыган-конокрадов".

   Почему американцами считать этих, а не негров например?

   Негров, от которых идет и так называемый американский танец - фокс и шимми, и американский джаз! Негров, которые издают многие прекрасные журналы, например "Opportunity" {"Opportunity" - "Современность" (англ.).}. Негров, которые стараются найти и находят свою связь с культурой мира, считая Пушкина, Александра Дюма, художника Генри Тэна и других работниками своей культуры.

   Сейчас негр-издатель Каспер Гольштейн объявил премию в 100 долларов имени величайшего негритянского поэта А. С. Пушкина за лучшее негритянское стихотворение.

   Первого мая 1926 года этот приз будет разыгран.

   Почему неграм не считать Пушкина своим писателем? Ведь Пушкина и сейчас не пустили бы ни в одну "порядочную" гостиницу и гостиную Нью-Йорка. Ведь у Пушкина были курчавые волосы и негритянская синева под ногтями.

   Когда закачаются так называемые весы истории, многое будет зависеть от того, на какую чашку положат 12 миллионов негров 24 миллиона своих увесистых рук. Подогретые техасскими кострами, негры - достаточно сухой порох для взрывов революции.

   Дух, в том числе и американский, вещь бестелая, даже почти не вещь; контор не нанимает, экспортируется слабо, тоннажа не занимает - и если что сам потребляет, то только виски, и то не американское, а привозное.

   Поэтому духом интересуются мало, и то в последнее время, когда у буржуазии после разбойничьего периода эксплуатации появилось некоторое спокойное, уверенное добродушие, некоторый жировой слой буржуазных поэтов, философов, художников.

   Американцы завидуют европейским стилям. Они отлично понимают, что за свои деньги они могли бы иметь не четырнадцать, а хоть двадцать восемь Людовиков, а спешка и привычка к точному осуществлению намеченного не дают им желания и времени ждать, пока сегодняшняя стройка утрясется в американский стиль. Поэтому американцы закупают художественную Европу - и произведения и артистов, дико украшая сороковые этажи каким-нибудь ренессансом, не интересуясь тем, что эти статуэтки да завитушки хороши для шестиэтажных, а выше незаметны вовсе. Помещать же ниже эти стильные финтифлюшки нельзя, так как они будут мешать рекламам, вывескам и другим полезным вещам.

   Верхом стильного безобразия кажется мне один дом около публичной библиотеки: весь гладкий, экономный, стройный, черный, но с острой крышей, выкрашенной для красоты золотом.

   В 1912 году одесские поэты вызолотили для рекламы нос кассирше, продававшей билеты на стиховечер.

   Запоздавший гипертрофированный плагиат.

   Улицы Нью-Йорка украшены маленькими памятничками писателей и артистов всего мира. Стены института Карнеги расписаны именами Чайковского, Толстого и другими.

   В последнее время против непереваренной эклектической пошлости подымается голос молодых работников искусства.

   Американцы стараются найти душу, ритм Америки. Начинают выводить походку американцев из опасливых шажков древних индейцев по тропинкам пустого Мангеттена. Уцелевшие индейские семьи тщательно охраняются музеями. Высшим шиком высшего общества считается древнее родство с какими-нибудь знатными индейскими родами,- вещь, еще недавно совершенно позорная в американских глазах. Деятелей искусства, не родившихся в Америке, просто перестают слушать.

   Начинает становиться модной всякая туземность.

  

   Чикаго. В 1920 году в выдуманной поэме "150 000 000" я так изобразил Чикаго:

  

   Мир,

   из света частей

   собирая квинтет,

   одарил ее мощью магической,-

   город в ней стоит

   на одном винте -

   весь электро-динамо-механический.

   В Чикаго

   14 000 улиц -

   солнц площадей лучи.

   От каждой -

   700 переулков

   длиною поезду на год.

   Чудно человеку в Чикаго!

  

   Знаменитейший сегодняшний американский поэт Карл Сандбург - сам чикагец, загнанный американским нежеланием вникать в лирику в отдел хроники и происшествий богатейшей газеты "Чикаго Трибюн" - этот самый Сандбург описывает Чикаго так:

  

   Чикаго,

   Свинобой мира,

   Инструментщик, сборщик хлеба,

   Играющий железными дорогами грузчик страны,

   Бурный хриплый задира.

   Город широких плеч...

  

   "...Мне говорят: ты подл, и я отвечаю: да, это правда - я видел, как бандит убил и остался безнаказанным. Мне говорят, что ты жесток, и мой ответ: на лицах женщин и детей я видел следы бесстыдного голода. Бросая ядовитые насмешки за работой, все наваливающейся работой,- это высокий дерзкий хулиган на фоне хрупких городишек.

  

   С непокрытой головой

   роющий,

   рушащий,

   готовящий планы,

   строящий, ломающий, восстанавливающий.

  

   Смеющийся бурным, хриплым задорным смехом юности. Полуголый, пропотевший, гордый тем, что он режет свиней, производит инструменты, наваливает хлебом амбары, играет железными дорогами и перебрасывает грузы Америки".

   Путеводители и старожилы говорят:

   "Чикаго:

   Самые большие бойни.

   Самый большой заготовщик лесных материалов.

   Самый большой мебельный центр.

   Самый большой производитель сельскохозяйственных машин.

   Самый большой склад пианино.

   Самый большой фабрикант железных печей.

   Самый крупный железнодорожный центр.

   Самый большой центр по рассылке покупок почтой.

   Самый людный угол в мире.

   Самый проходимый мост на земном шаре Bush street bridge {Buch street bridge - мост улицы Баш (англ.).}.

   Самая лучшая система бульваров во всем земном шаре - ходи по бульварам, обходи Чикаго, не выйдя ни на какую улицу.

   Всё самое, самое самое...

   Что это за город Чикаго?

   Если все американские города насыпать в мешок, перетряхнуть дома, как цифры лото, то потом и сами мэры города не смогут отобрать свое бывшее имущество.

   Но есть Чикаго, и этот Чикаго отличен от всех других городов - отличен не домами, не людьми, а своей особой по-чикагски направленной энергией.

   В Нью-Йорке многое для декорации, для виду.

   Белый путь - для виду, Кони-Айланд - для виду, даже пятидесятисемиэтажный Вульворт-Бильдинг - для втирания провинциалам и иностранцам очков.

   Чикаго живет без хвастовства.

   Показная небоскребная часть узка, притиснута к берегу громадой фабричного Чикаго.

   Чикаго не стыдится своих фабрик, не отступает с ними на окраины. Без хлеба не проживешь, и Мак-Кормик выставляет свои заводы сельскохозяйственных машин нейтральней, даже более гордо, чем какой-нибудь Париж - какой-нибудь Нотр-Дам.

   Без мяса не проживешь, и нечего кокетничать вегетарианством - поэтому в самом центре кровавое сердце - бойни.

   Чикагские бойни - одно из гнуснейших зрелищ моей жизни. Прямо фордом вы въезжаете на длиннейший деревянный мост. Этот мост перекинут через тысячи загонов для быков, телят, баранов и для всей бесчисленности мировых свиней. Визг, мычание, блеяние - неповторимое до конца света, пока людей и скотину не прищемят сдвигающимися скалами,- стоит над этим местом. Сквозь сжатые ноздри лезет кислый смрад бычьей мочи и дерма скотов десятка фасонов и миллионного количества.

   Воображаемый или настоящий запах целого разливного моря крови занимается вашим головокружением.

   Разных сортов и калибров мухи с луж и жидкой грязи перепархивают то на коровьи, то на ваши глаза.

   Длинные деревянные коридоры уводят упирающийся скот.

   Если бараны не идут сами, их ведет выдрессированный козел.

   Коридоры кончаются там, где начинаются ножи свинобоев и быкобойцев.

   Живых визжащих свиней машина подымает крючком, зацепив их за живую ножку, перекидывает их на непрерывную цепь,- они вверх ногами проползают мимо ирландца или негра, втыкающего нож в свинячье горло. По нескольку тысяч свиней в день режет каждый - хвастался боенский провожатый.

   Здесь визг и хрип, а в другом конце фабрики уже пломбы кладут на окорока, молниями вспыхивают на солнце градом выбрасываемые консервные жестянки, дальше грузятся холодильники - и курьерскими поездами и пароходами едет ветчина в колбасные и рестораны всего мира.

   Минут пятнадцать едем мы по мосту только одной компании.

   А со всех сторон десятки компаний орут вывесками.

   Вильсон!

   Стар!

   Свифт!

   Гамонд!

   Армор!

   Впрочем, все эти компании, вопреки закону, одно объединение, один трест. В этом тресте главный - Армор - судите по его охвату о мощи всего предприятия.

   У Армора свыше 100 000 рабочих; одних конторщи ков имеет Армор 10-15 тысяч.

   400 миллионов долларов - общая ценность арморовских богатств. 80 000 акционеров разобрали акции, дрожат над целостью арморовского предприятия и снимают пылинки с владельцев.

   Половина акционеров - рабочие (половина, конечно, по числу акционеров, а не акций), рабочим дают акции в рассрочку - один доллар в неделю. За эти акции приобретается временно смирение отсталых боенских рабочих.

   Армор горд.

   Шестьдесят процентов американской мясной продукции и десять процентов мировой дает один Армор.

   Консервы Армора ест мир.

   Любой может наживать катар.

   И во время мировой войны на передовых позициях были консервы с подновленной этикеткой. В погоне за новыми барышами Армор сбагривал четырехлетние яйца и консервированное мясо призывного возраста - в 20 лет!

   Наивные люди, желая посмотреть столицу Соединенных Штатов, едут в Вашингтон. Люди искушенные едут на крохотную уличку Нью-Йорка - Волстрит, улицу банков, улицу - фактически правящую страной.

   Это верней и дешевле вашингтонской поездки. Здесь, а не при Кулидже должны держать своих послов иностранные державы. Под Волстрит тоннель-собвей, а если набить его динамитом и пустить на воздух к чертям свинячим всю эту уличку!

   Взлетят в воздух книги записей вкладов, названия и серии бесчисленных акций да столбцы иностранных долгов.

   Волстрит - первая столица, столица американских долларов. Чикаго - вторая столица, столица промышленности.

   Поэтому не так неверно поставить Чикаго вместо Вашингтона. Свинобой Вильсон не меньше влияет на жизнь Америки, чем влиял его однофамилец Вудро.

   Бойни не проходят бесследно. Поработав на них, или станешь вегетарианцем или будешь спокойно убивать людей, когда надоест развлекаться кинематографом. Недаром Чикаго - место сенсационных убийств, место легендарных бандитов.

   Недаром в этом воздухе из каждых четырех детей - один умирает до года.

   Понятно, что грандиозность армии трудящихся, мрак чикагской рабочей жизни именно здесь вызывают трудящихся на самый больший в Америке отпор.

   Здесь главные силы рабочей партии Америки.

   Здесь центральный комитет.

   Здесь центральная газета - "Daily Worker".

   Сюда обращается партия с призывами, когда надо из скудного заработка создать тысячи долларов.

   Голосом чикагцев орет партия, когда нужно напомнить министру иностранных дел мистеру Келлогу, что он напрасно пускает в Соединенные Штаты только служителей долларов, что Америка не келлоговский дом, что рано или поздно - а придется пустить и коммуниста Саклатвала и других посланцев рабочего класса мира.

   Не сегодня и не вчера вступили рабочие-чикагцы на революционный путь.

   Так же, как в Париже приезжие коммунисты идут к обстрелянной стене коммунаров,- так в Чикаго идут к могильной плите первых повешенных революционеров.

   1 мая 1886 г. рабочие Чикаго объявили всеобщую забастовку. 3 мая у завода Мак-Кормик была демонстрация, во время которой полиция спровоцировала выстрелы. Выстрелы эти явились оправданием полицейской стрельбы и дали повод выловить зачинщиков.

   Пять товарищей: Август Спайес, Адольф Фишер, Альберт Парсонс, Луи Линг и Жорж Эигель - были повешены.

   Сейчас на камне их братской могилы слова речи одного из обвиняемых:

   "Придет день, когда наше молчание будет иметь больше силы, чем наши голоса, которые вы сейчас заглушаете".

   Чикаго не бьет в нос шиком техники - но даже внешность города, даже его наружная жизнь показывает, что он больше других городов живет производством, живет машиной.

   Здесь на каждом шагу перед радиатором вздымается подъемный мост, пропуская пароходы и баржи к Мичигану. Здесь, проезжая по висящему над железнодорожными линиями мосту, вы будете в любой час утра обволокнуты дымом и паром сотен бегущих паровозов.

   Здесь на каждом повороте автомобильного колеса мелькают бензинные киоски королей нефти - Стандарт Ойл и Синклер.

   Здесь всю ночь мигают предупреждающие автофонари перекрестков и горят подземные лампы, деля тротуары во избежание столкновений. Здесь специальные конные полицейские записывают номера автомобилей, простоявших перед домом более получаса. Если разрешать останавливаться на улицах всегда и всем, автомобили б стояли и в десять рядов и в десять ярусов.

   Вот почему и весь в садах Чикаго должен быть изображаем на одном винте и сплошь электро-динамо-механическим. Это не в защиту собственной поэмы, это - в утверждение права и необходимости поэту организовывать и переделывать видимый материал, а не полировать видимое.

   Путеводитель описал Чикаго верно и непохоже.

   Сандбург описал и неверно и непохоже.

   Я описал неверно, но похоже.

   Критики писали, что мое Чикаго могло быть написано только человеком, никогда не видавшим этого города.

   Говорили: если я увижу Чикаго, я изменю описание.

   Теперь я Чикаго видел. Я проверил поэму на чикагцах - она не вызывала у них скептических улыбок - наоборот, как будто показывала другую чикагскую сторону.

   Детройт - второй и последний американский город, на котором остановлюсь. К сожалению, мне не пришлось видеть деревенских хлебных мест. Американские дороги страшно дороги. Пульман до Чикаго 50 долларов (100 рублей).

   Я мог ездить только туда, где большие русские и, конечно, рабочие колонии. Мои лекции устраивали "Новый мир" и "Фрайгайт" - русская и еврейская газеты рабочей партии Америки.

   В Детройте 20 тысяч русских.

   В Детройте 80 тысяч евреев.

   В большинстве это бывшие нищие - россияне, поминающие о ней всякой дрянью, приехавшие лет 20 тому назад и поэтому дружелюбно, во всяком случае внимательно, относящиеся к Советскому Союзу. Исключение - группа врангельцев, вывезенных из Константинополя седыми и лысыми вождями союза христианской молодежи, но и эта публика скоро обомнется. Доллар лучше всякой агитации разлагает белую эмиграцию. Пресловутая Кирилица, которую американцы называли "принцесс Сирил", явившаяся в Америку за вашингтонским признанием, быстро сдала - нашла себе бойкого предпринимателя-менаджера и стала раздавать в целование свою ручку от 10 до 15 долларов в ньюйоркском Мондей-морнинг - опера-клуб.

   Даже "принц" Борис пустился в Нью-Йорке во все тяжкие.

   Обрывая лавры Родченко, он стал заниматься настоящим фотомонтажей, писал статьи из бывшей придворной жизни, точно перечислял, когда и с кем пьянствовали цари, иллюстрируя фельетоны царями с примонтаженными им на колени балеринами, вспоминал, когда и с каким царем играл в карты, кстати и примонтировав бывших царей к пейзажам всехсветных казино. От этой борисовской литературы приуныли самые матерые белогвардейцы. Как, мол, с такими персонами вести агитацию за воцарение белогвардейщины? Даже белые газеты писали с грустью - такие выступления совсем засморкали идеи монархизма. Вновь привезенные, еще неученые белогвардейцы тычутся по предприятиям, многих усыновил благосклонный ко всякой белизне Форд.

   Фордовские рабочие показывают таких русским новичкам: смотрите, здесь ваш царь работает. Царь работает мало - есть у Форда какой-то бессловесный приказ о моментальном приеме и незатруднении работой нанявшихся русских белых.

   В Детройте много огромных мировых предприятий, например Парк Девис - медикаменты. Но слава Детройта - автомобили.

   Не знаю, на сколько человек здесь приходится один автомобиль (кажется, на четыре), но я знаю, что на улицах их много больше, чем людей.

   Люди заходят в магазины, конторы, в кафе и столовые - автомобили ждут их у дверей. Стоят сплошными рядами по обеим сторонам улицы. Митингами сгрудились на особых озаборенных площадях, где машину позволяют ставить за 25-35 центов.

   Вечером желающему поставить автомобиль надо съехать с главной улицы в боковую, да и там поездить минут десять, а поставив в обнесенный загон, ждать потом, пока ее будут выволакивать из-за тысяч других машин.

   А так как автомобиль больше человека, а человек, который выйдет, тоже садится в автомобиль,- то нерушимое впечатление: машин больше людей.

   Здесь фабрики:

   Пакард.

   Кадиляк,

   бр. Дейч, вторая в мире - 1500 машин в день.

   Но над всем этим царит слово - Форд.

   Форд укрепился здесь, и 7000 новых фордиков выбегают каждый день из ворот его безостановочно работающей ночью и днем фабрики.

   На одном конце Детройта - Гайланд-парк, с корпусами на 45 тысяч рабочих, на другом - Риверруж, с 60 тысячами. Да и еще в Дирборне, за 17 миль от Детройта - авиасборочный завод.

   На фордовский завод я шел в большом волнении. Его книга, изданная в Ленинграде в 1923 году, уже имеет пометку - 45-я тысяча; фордизм - популярнейшее слово организаторов труда; о предприятии Форда говорят чуть ли не как о вещи, которую без всяких перемен можно перенести в социализм.

   Профессор Лавров в предисловии к 5-му изданию фордовской книги пишет: "Появилась книга Форда... непревзойденная модель автомобиля... последователи Форда жалки, причина последнего кроется в талантливости изобретенной Фордом системы, которая, как всякая совершенная система, только и гарантирует лучшую организацию..." и т. д. и т. д.

   Сам Форд говорит: цель его теории - создать из мира источник радости (социалист!); если мы не научимся лучше пользоваться машинами, у нас не станет времени для того, чтобы наслаждаться деревьями и птицами, цветами и лугами. "Деньги полезны лишь постольку, поскольку они способствуют жизненной свободе (капиталиста?)". "Если служишь ради самого служения, ради удовлетворения, которое дается сознанием правоты дела, то деньги сами собой появляются в избытке" (не замечал!). "Шеф (Форд) компаньон своего рабочего, а рабочий товарищ своего шефа". "Мы не хотим тяжелого труда, истощающего людей. Каждый рабочий Форда должен и может обдумывать улучшение дела - и тогда он кандидат в Форды", и т. д. и т. д.

   Я нарочно не останавливаюсь на ценных и интересных мыслях книги--о них раструблено достаточно, и не для них книга писана.

   На завод водят группами, человек по 50. Направление одно, раз навсегда. Впереди фордовец. Идут гуськом, не останавливаясь.

   Чтобы получить разрешение, заполняешь анкету в комнате, в которой стоит испещренный надписями юбилейный десятимиллионный Форд. Карманы вам набивают фордовскими рекламами, грудами лежащими по столам. У анкетщиков и провожающих вид как у состарившихся, вышедших на пенсию зазывал распродажных магазинов.

   Пошли. Чистота вылизанная. Никто не остановится ни на секунду. Люди в шляпах ходят, посматривая, и делают постоянные отметки в каких-то листках. Очевидно, учет рабочих движений. Ни голосов, ни отдельных погромыхиваний. Только общий серьезный гул. Лица зеленоватые, с черными губами, как на киносъемках. Это от длинных ламп дневного света. За инструментальной, за штамповальной и литейной начинается знаменитая фордовская цепь. Работа движется перед рабочим. Садятся голые шасси, как будто автомобили еще без штанов. Кладут надколесные крылья, автомобиль движется с вами вместе к моторщикам, краны сажают кузов, подкатываются колеса, бубликами из-под потолка беспрерывно скатываются шины, рабочие с-под цепи снизу что-то подбивают молотком. На маленьких низеньких вагонеточках липнут рабочие к бокам. Пройдя через тысячи рук, автомобиль приобретает облик на одном из последних этапов, в авто садится шофер, машина съезжает с цепи и сама выкатывается во двор.

   Процесс, уже знакомый по кино,- но выходишь все-таки обалделый.

   Еще через какие-то побочные отделы (Форд все части своей машины от нитки до стекла делает сам), с тюками шерсти, с летающими над головой на цепях подъемных кранов тысячами пудов коленчатых валов, мимо самой мощной в мире фордовской электростанции, выходим на Woodword - улица.

   Мой сотоварищ по осмотру - старый фордовский рабочий, бросивший работу через два года из-за туберкулеза, видел завод целиком тоже в первый раз. Говорит со злостью: "Это они парадную показывают, вот я бы вас повел в кузницы на Ривер, где половина работает в огне, а другая в грязи и воде".

   Вечером мне говорили фордовцы-рабкоры коммунистической чикагской газеты "Дейли Воркер":

   - Плохо. Очень плохо. Плевательниц нет. Форд не ставит, говорит: "Мне не надо, чтоб вы плевались,- мне надо, чтобы было чисто, а если плеваться надо вам - покупайте плевательницы сами".

   ...Техника - это ему техника, а не нам.

   ...Очки дает с толстым стеклом, чтоб не выбило глаз - стекло дорогое. Человеколюбивый. Это он потому, что при тонком стекле глаз выбивает и за него надо платить, а на толстом только царапины остаются, глаз от них портится все равно года через два, но платить не приходится.

   ...На еду 15 минут. Ешь у станка, всухомятку. Ему бы кодекс законов о труде с обязательной отдельной столовой.

   ...Расчет - без всяких выходных.

   ...А членам союза и вовсе работы не дают. Библиотеки нет. Только кино, и то в нем показывают картины только про то, как быстрее работать.

   ...Думаете, у нас несчастных случаев нет? Есть. Только про них никогда не пишут, а раненых и убитых вывозят на обычной фордовской машине, а не на красно-крестной.

   ...Система его прикидывается часовой (8-часовой рабочий день), на самом деле - чистая сдельщина.

   ...А как с Фордом бороться?

   ...Сыщики, провокаторы и клановцы, всюду 80% иностранцев.

   ...Как вести агитацию на 54 языках?

   В четыре часа я смотрел у фордовских ворот выходящую смену,- люди валились в трамваи и тут же засыпали, обессилев.

   В Детройте наибольшее количество разводов. Фордовская система делает рабочих импотентами.

  

  

   Пристань компании "Трансатлантик" на конце 14-й улицы.

   Чемоданы положили на непрерывно поднимающуюся ленту с планками, чтобы вещи не скатывались. Вещи побежали на второй этаж.

   К пристани приставлен маленький пароходик "Рошамбо", ставший еще меньше от соседства огромной, как двухэтажный манеж, пристани.

   Лестница со второго этажа презрительно спускалась вниз.

   Просмотрев, отбирают выпускные свидетельства - свидетельство о том, что налоги Америки с заработавших в ней внесены и что в страну этот человек въехал правильно, с разрешения начальства.

   Посмотрели билет - и я на французской территории, обратно под вывеску Фрэнчлайн и под рекламу Бисквит-компани-нейшенал - нельзя.

   Рассматриваю в последний раз пассажиров. В последний, потому что осень - время бурь, и люди будут лежать влежку все 8 дней.

   При приезде в Гавр я узнал, что на вышедшем одновременно с нами с соседней пристани "Конард Лайн" пароходе шесть человек проломили себе насквозь носы, упав на умывальник во время качки, перекатывающей волны через все палубы.

   Пароход плохонький - особый тип: только первый и третий класс. Второго нет. Вернее, есть один второй. Едут или бедные или экономные, да еще несколько американских молодых людей, не экономных, не бедных, а посылаемых родителями учиться искусствам в Париже.

   Отплывал машущий платками, поражающий при въезде Нью-Йорк.

   Повернулся этажами сорока, сквозной окнами Метро-политен-бильдинг. Накиданными кубами разворачивалось новое здание телефонной станции, отошло и на расстоянии стало видно сразу все гнездо небоскребов: этажей на 45 Бененсон-бильдинг, два таких же корсетных ящика, неизвестных мне по имени, улицы, ряды элевейтеров, норы подземок закончились с пристанью Соутон-фери. Потом здания слились зубчатой обрывной скалой, над которой трубой вставал 57-этажный Вульворт.

   Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез.

   Мы в открытом обратном океане. Сутки не было ни качки, ни вина. Американские территориальные воды, еще текущие под сухим законом. Через сутки появилось и то и другое. Люди полегли.

   Осталось на палубе и в столовых человек 20, включая капитанов.

   Шестеро из них - американские молодые люди: новеллист, два художника, поэт, музыкант и девушка провожавшая, влезшая на пароход и любви ради уехавшая аж без французской визы.

   Деятели искусства, осмыслив отсутствие родителей и прогибишена, начали пить.

   Часов в пять брались за коктейли, за обедом уничтожали все столовое вино, после обеда заказывали шампанское, за десять минут до закрытия набирали бутылок под каждый палец; выпив все, слонялись но качающимся коридорам в поисках за спящим официантом.

   Кончили пить за день до приплытия, во-первых, потому, что озверевший от вечного шума комиссар клятвенно обещал двух художников предать в руки французской полиции, не спуская на берег, а во-вторых, все шампанские запасы были уже выпиты. Может быть этим объяснялась и комиссарская грозность.

   Кроме этой компании, слонялся лысый старый канадец, все время надоедавший мне любовью к русским, сочувственно называя и справляясь у меня о знакомстве с бывшими живыми и мертвыми князьями, когда-нибудь попадавшими на страницы газет.

   Путались между дребезжащими столиками два дипломата: помощник парагвайского консула в Лондоне и чилийский представитель в Лигу Наций. Парагваец пил охотно, но никогда не заказывал сам, а всегда в порядке изучения нравов и наблюдения за молодыми американцами. Чилиец пользовался каждой минутой просветления погоды и вылаза женщин на палубу, чтобы проявить свой темперамент или хотя бы сняться вместе на фоне сирены или трубы. И, наконец, испанец-купец, который не знал ни слова по-английски, а по-французски только:

   - регардэ -

   даже, кажется, "мерси" не знал. Но испанец так умело обращался с этим словом, что, прибавив жесты и улыбки, он целыми днями перебегал от компании к компании в форменном разговорном ажиотаже.

   Опять выходила газета, опять играли на скоростях, опять отпраздновали томболу.

   На обратном безлюдии я старался оформить основные американские впечатления.

  

   Первое. Футуризм голой техники, поверхностного импрессионизма дымов да проводов, имевший большую задачу революционизирования застывшей, заплывшей деревней психики - этот первобытный футуризм окончательно утвержден Америкой.

   Звать и вещать тут не приходится. Перевози в Новороссийск фордзоны, как это делает Амторг.

   Перед работниками искусства встает задача Лефа: не воспевание техники, а обуздание ее во имя интересов человечества. Не эстетическое любование железными пожарными лестницами небоскребов, а простая организация жилья.

   Что автомобиль?.. Автомобилей много, пора подумать, чтобы они не воняли на улицах.

   Не небоскреб - в котором жить нельзя, а живут.

   С-под колес проносящихся элевейтеров плюет пыль, ^и кажется - ~ поезда переезжают ваши уши.

   Не грохот воспевать, а ставить глушители - нам, поэтам, надо разговаривать в вагоне.

   Безмоторный полет, беспроволочный телеграф, радио, бусы, вытесняющие рельсовые трамваи, собвеи, унесшие под землю всякую видимость.

   Может быть, завтрашняя техника, умильонивая силы человека, пойдет по пути уничтожения строек, грохота и прочей технической внешности.

  

   Второе. Разделение труда уничтожает человеческую квалификацию. Капиталист, отделив и выделив материально дорогой ему процент рабочих (специалисты, желтые заправилы союзов и т. д.), с остальной рабочей массой обращается как с неисчерпаемым товаром.

   Хотим - продадим, хотим - купим. Не согласитесь работать - выждем, забастуете - возьмем других. Покорных и способных облагодетельствуем, непокорным - палки казенной полиции, маузеры и кольты детективов частных контор.

   Умное раздвоение рабочего класса на обыкновенных и привилегированных, невежество трудом высосанных рабочих, в которых после хорошо сорганизованного рабочего дня не остается силы, нужной даже для мысли; сравнительное благополучие рабочего, выколачивающего прожиточный минимум; несбыточная надежда на богатство в будущем, смакуемая усердными описаниями вышедших из чистильщиков миллиардеров; настоящие военные крепости на углах многих улиц - и грозное слово "депортация" далеко отдаляют какие бы то ни было веские надежды на революционные взрывы в Америке. Разве что откажется от каких-нибудь оплат долгов революционная Европа. Или на одной вытянутой через Тихий океан лапе японцы начнут подстригать когти. Поэтому усвоение американской техники и усилия для второго открытия Америки - для СССР - задача каждого проезжающего Америками.

  

   Третье. Возможно, фантастика. Америка жиреет. Люди с двумя миллиончиками долларов считаются небогатыми начинающими юношами.

   Деньги взаймы даются всем - даже римскому папе, покупающему дворец напротив, дабы любопытные не заглядывали в его папские окна.

   Эти деньги берутся отовсюду, даже из тощего кошелька американских рабочих.

   Банки ведут бешеную агитацию за рабочие вклады.

   Эти вклады создают постепенно убеждение, что надо заботиться о процентах, а не о работе.

   Америка станет только финансовой ростовщической страной.

   Бывшие рабочие, имеющие еще неоплаченный рассрочный автомобиль и микроскопический домик, политый потом до того, что неудивительно, что он вырос и на второй этаж, - этим бывшим может казаться, что их задача - следить, как бы не пропали их папские деньги.

   Может статься, что Соединенные Штаты сообща станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела,- тогда история сможет написать хороший, типа Уэльса, роман "Борьба двух светов".

   Цель моих очерков - заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки.

   "Рошамбо" вошел в Гавр. Безграмотные домики, которые только по пальцам желают считать этажи, на час расстояния гавань, а когда мы уже прикручивались, берег усеялся оборванными калеками, мальчишками.

   С парохода кидали ненужные центы (считается - "счастье"), а мальчишки, давя друг друга, дорывая изодранные рубахи зубами и пальцами, впивались в медяки.

   Американцы жирно посмеивались с палубы и щелкали моментальными.

   Эти нищие встают передо мной символом грядущей Европы, если она не бросит пресмыкаться перед американской и всякой другой деньгой.

   Мы ехали к Парижу, пробивая тоннелями бесконечные горы, легшие поперек.

   По сравнению с Америкой жалкие лачуги. Каждый вершок земли взят вековой борьбой, веками истощаем и с аптекарской мелочностью использован под фиалки или салат. Но даже это презираемое за домик, за земельку, за свое, даже это веками обдуманное цепляние казалось мне теперь невероятной культурой в сравнении с бивуачным строем, рваческим характером американской жизни.

   Зато до самого Руана на бесконечных каштанных проселочных дорогах, на самом густом клочке Франции мы встретили всего один автомобиль.

  

   [1925-1926]

  

  

  

   Вера-Круц - порт Мексики.

   Сюда подплывали открыватели Америки, отсюда в 1519 году напали на Мексику испанские завоеватели - войска генерала Кортеса. От этих маисовых полей