Главная » Книги

Маяковский Владимир Владимирович - Очерки 1925 - 1926 годов, Страница 5

Маяковский Владимир Владимирович - Очерки 1925 - 1926 годов


1 2 3 4 5 6 7 8 9

к столице подымаются восстания революционных крестьян, в эту гавань, вплыл и я.
   Первое бросившееся в глаза - красное знамя с серпом и молотом на одном из домов пристани, - нет, это не отделение советского консульства. Этот флаг вывешивают на доме члены "союза неплательщиков за квартиру" - организация - гроза домовладельцев. Въехали, вывесили флаги и даже не интересуются вершками жилплощади.
   Как непохожи носильщики - индейцы на героев Купера, легендарных (только на мексиканских плакатах оставшихся) краснокожих, горящих перьями древней птицы Кетцаль, птицы - огонь.
   "Гачупин" - добродушное презрительное название (время стерло злобу) первых завоевателей Мексики - испанцев.
   "Гринго" - кличка американцам, высшее ругательство в стране.
   Кактусовый "пульке" - полуводка, полупиво, - это все что осталось от древней и ацтекской Мексики.
   Памятник Гват_е_моку, вождю ацтеков, отстаивавшему. город от испанцев, да черная память о предавшем последнем индейском царе - Моктецуме.
   Потом чехарда правительств. За 30 лет-37 президентов: Гваделупы, Хуэрты, Хуаэрецы, Диецы.
   И сейчас стоит в тропическом саду Чапультапеке дворец генерала Кайеса.
   Быть министром Мексики - доходная профессия; даже министра труда, "рабочего министра" - Маронеса рисуют не иначе, как с бриллиантами во всех грудях и манжетах.
   Кроме таких "рабочих вождей", есть и другие - водители молодой коммунистической партии Мексики.
   Через расстрелянного вождя крестьянской революции Запату к коммунисту - депутату Вера-Круц (недавно убитому президентскими бандами) Морено - один путь, одна линия борьбы за свободу и жизнь мексиканских рабочих и крестьян.
   Морено вписал в мою книжку, прослушав "Левый марш" (к страшному сожалению, эти листки пропали по "независящим обстоятельствам" на американской границе):
   "Передайте русским рабочим и крестьянам, что пока мы еще только слушаем ваши марши, но будет день, когда за вашим маузером загремит и наше 33" (калибр кольта).
   Морено убили.
   Но товарищи, стоящие рядом,- Гальван, делегат Крестинтерна, Карйо - секретарь партии, Монсон и др. твердо верят и знают, что над мексиканским арбузом ("зеленое, белое и красное" знамя Мексики введен "по преданию" отрядом, отдыхавшим после сражения, прельщенным цветами поедаемого ими арбуза), взметнется красное знамя первой коммунистической революции Америки.
  
   [1925]
  
  

АМЕРИКАНСКОЕ КОЕ-ЧТО

  
   Жителей в СШСА миллионов сто десять. От Ларедо через Техас до Нью-Йорка - четверо суток курьерским. Вдоль. Поперек от того же Нью-Йорка до Сан-Франциско суток пять.
   В такой стране надо жить.
   А я только был - и то всего три месяца. Америку я видел только из окон вагона. Однако по отношению к Америке это звучит совсем немало, так как вся она вдоль и поперек изрезана линиями. Они идут рядом то четыре, то десять, то пятнадцать. А за этими линиями только под маленьким градусом новые линии новых железнодорожных компаний.
   Три поезда. Один из Чикаго в Нью-Йорк идет 32 часа, другой 24, третий 20, и все называются одинаково - экспресс.
   В экспрессах - люди, заложив за ленту шляпы проездной билет. Так хладнокровней. В 9 часов вечера два негра начинают ломать дневной вагон, опускают выстланные в потолок кровати, разворачивают постель, прикрепляют железные палки, нанизывают кольца занавесок, с грохотом вставляют железные перегородки - все эти хитрые приспособления приводятся в движение, чтоб по бокам вдоль вагона установить в два яруса всего двадцать спальных коек под занавесками, оставив посредине узкий даже не проход, а пролаз. Чтоб пролезть во время уборки, надо сплошь жонглировать задами уборщиков, буквально с головой ушедших в постилаемую койку. Повернешь, выведешь его чуть не на площадку вагона, вдвоем, особенно с лестницей, влезая на второй ярус, почти не разминаешься, затем меняешься с ним местами и тогда обратно влазишь в вагой.
   Раздеваясь, вы лихорадочно придерживаете расстегивающиеся занавески во избежание негодующих возгласов раздевающихся напротив вас шестидесятилетних организаторш какого-нибудь общества юных христианских девушек.
   Во время работы вы забываете прижать вплотную (по-египетски!) высовывающиеся из-под занавесок голые ноги, и проклинаемый пятипудовый негр ходит вразвалку по всем мозолям. С 9-ти утра начинается вакханалия разборки вагона и приводки вагона в сидящий вид. На остановках пассажиры выбегают, жуя на ходу корешки.
   В сельдерее железо - железо полезно американцам. Американцы любят сельдерей.
   На ходу мелькают нерасчищенные лески русского типа, вывески университетов, под ними площадки футболистов с разноцветными играющими, и техника, техника и техника.
   В этой технике есть одна странная черта - внешне эта техника производит недоделанное впечатление.
   Будто стройка, стены завода не фундаментальные - однодневки, одногодки.
   Телеграфные, даже часто трамвайные столбы сплошь да рядом деревянные. Впрочем, это может объясняться трамвайным обилием.u
   Говорят из Нью-Йорка в Чикаго можно проехать только трамваем - без применения поездов. Огромные газовые вместилища, способные от спички взорваться и снести полгорода, кажутся неохраняемыми. Только на время войны была приставлена стража.
   Откуда это?
   Мне думается, от рваческого, завоевательского характера американского развития.
   Американская техника, пожалуй, шире всеобъемлющей германской, но в ней нет древней культуры техники, культуры, которая заставила бы не только нагромождать корпуса, но и решетки, и двор перед заводом организовать сообразно со всей стройкой.
   Мы ехали из Бикона (в шести часах автомобильной езды от Нью-Йорка) и попали без всякого предупреждения на полную перестройку дороги, на которой не было оставлено никакого места для автомобилей (владельцы участков мостили очевидно для себя и мало заботились об условиях проезда). Мы свернули на боковые дороги и находили путь только после спроса встречных, так как ни одна надпись не указывала направление.
   В Германии это немыслимо ни при каких условиях, ни в каком захолустье.
   При всей грандиозности строений Америки, при всей недосягаемости для Европы быстроты американской стройки, высоты американских небоскребов, их удобств и вместительности и дома Америки в общем производят странное временное впечатление. Тем более, что рядом с небоскребом часто видишь настоящую деревянную лачужку.
   На вершине огромного дома стоит объемистый водяной бак. Воду до шестого этажа подает город, а дальше дом управляется сам. При вере во всемогущество американской техники такой дом выглядит подогнанным, наскоро переделанным из какой-то другой вещи и подлежащий разрушению по окончании быстрой надобности.
   Эта черта совсем отвратительно проступает в постройках, по самому своему существу являющихся временными.
   Я был два часа на Раковей-бич (ньюйоркский дачный поселок - пляж для людей среднего достатка). Ничего гаже строений, облепивших берег, я не видел.
   Все стандартизированные дома одинаковы, как спичечные коробки одного названия, одной формы.
   Эти постройки, эти поселки - совершеннейший аппарат провинциализма и сплетни в самом мировом масштабе.
   Вся Америка - Нью-Йорк в частности - в постоянной стройке. Десятиэтажные дома ломают, чтоб строить двадцатиэтажные; двадцатиэтажные - чтобы тридцати; тридцати - чтобы сорока.
   Проносясь над Нью-Йорком в элевейтере, всегда видишь груды камней и других строительных материалов - слышишь визг сверл и удары молотов.
   Американцы строят так, как будто дают спектакль - в тысячный раз разыгрывают интереснейшую, разучен-нейшую пьесу.
   Оторваться от этого зрелища высшей ловкости и сметки невозможно.
   На твердейшую землю ставится землечерпалка. Она с лязгом, ей подобающим, выгрызает и высыпает землю и тут же плюет ее в непрерывно проходящие грузовозы.
   Посередине стройки вздымается фермчатый подъемный кран. Кран берет стальные трубы и вбивает их паровым молотом (сопящим, будто простудилась вся техника) в землю, легко - как обойные гвозди. Люди только помогают молоту усесться на трубу, да по ватерпасу меряют наклоны. Другие лапы крана подымают стальные стойки, и перекладины без всяких шероховатостей садятся на место. Только сбей да свинти!
   Трудно отнестись серьезно, относишься с поэтической вдохновенностью к какому-нибудь двадцатиэтажному Кливландскому отелю, про который жители говорят: здесь ему тесно (совсем как в трамвае - подвиньтесь, пожалуйста), поэтому его переносят отсюда за десять кварталов к озеру.
   Но ни временные, ни стандартизированные постройки не идут в сравнение с жильем низших по заработку рабочих.
   Стандартизированный дачный домишко в сравнении с их жилищем - Зимний дворец. Я смотрел в Кливленде вытянувшиеся вровень с трамвайной рельсой хибарки негров. Негров с лежащих здесь же в безмерной канаве бесчисленных рокфеллеровских заводов масел.
   Грязные, с выбитыми стеклами, заклеенными газетами, с покосившимися, слезшими с петель дверьми.
   А главное без всяких надежд при теперешних американских условиях перелезть во что-нибудь лучшее.
   Когда еще вырастут в миллионы коммунистов эти отделы рабочей партии?
   Когда еще вырастут в солдат революции эти чикагские пионеры?
   Когда, не знаю - но раз есть, то вырастут.
  
   [1926]
  
  

СВИНОБОЙ МИРА

  
   У чикагца, знаменитейшего сегодняшнего поэта Соединенных Штатов Карла Сандбурга, революционера американской поэзии, вынужденного писать о пожарах в богатейшей газете - тираж 3 000 000 - "Чикаго-Трибюн", так описывается Чикаго:
  
   Чикаго,
   Свинобой мира,
   Инструментщик, сборщик хлеба,
   Играющий железными дорогами грузчик страны,
   Бурный, хриплый задира.
   Город широких плеч...
  
   "...Мне говорят: ты подл, и я отвечаю: да, это правда - я видел, как бандит убил и остался безнаказанным. Мне говорят, что ты жесток, и мой ответ: на лицах женщин и детей я видел следы бесстыдного голода. Бросая ядовитые насмешки за работой, все наваливающейся работой,- это высокий дерзкий хулиган на фоне хрупких городишек.
  
   С непокрытой головой
   роющий,
   рушащий,
   готовящий планы,
   строящий, ломающий, восстанавливающий.
  
   Смеющийся бурным, хриплым задорным смехом юности. Полуголый, пропотевший, гордый тем, что он режет свиней, производит инструменты, наваливает хлебом амбары, играет железными дорогами и перебрасывает грузы Америки".
   В Чикагском путеводителе написано:
   "Чикаго:
   Самые большие бойни.
   Самый большой заготовщик лесных материалов.
   Самый большой мебельный центр.
   Самый большой производитель машин.
   Самый большой склад пианино.
   Самый большой фабрикант железных печей.
   Самый крупный железнодорожный центр.
   Самый большой центр по рассылке покупок почтой.
   Самый людный угол в мире.
   Самый проходимый мост на земном шаре - Bush street bridge {Мост улицы Баш (англ.).}".
   Все самое, самое, самое...
   Чем же это город Чикаго?
   Чикаго (несмотря на все противоречия с официальными указателями) - столица Соединенных Штатов.
   Не официальная столица, вроде Вашингтона, не показная "для втирания очков" столица, вроде Нью-Йорка!
   Настоящая столица, настоящее сердце промышленности, наживы и вместе с тем сердце борьбы американского пролетариата.
   А чтоб это сердце и выглядело настоящим кровавым сердцем, то главное биение жизни города - это живодерня, это бойня.
   Одна бы из них и то затмила наши места убиенья скотов - а их десятки!
   Свифт! Стар! Вильсон! Гамонд! Армор! Впрочем, это для виду. Фактически это части одного убойного треста. Только выставили разные вывески, чтоб обойти антитрестовский закон.
   Король треста - Армор.
   По Армор у судите об остальных.
   У Армора свыше 100 000 рабочих, одних конторщиков имеет Армор 10-15 тысяч.
   400 миллионов долларов - общая ценность арморовских богатств. 80 000 акционеров разобрали акции, дрожат над целостью арморовского предприятия и снимают пылинки с владельцев.
   Половина акционеров рабочие (половина, конечно, по числу акционеров, а не акций), рабочим дают акции в рассрочку - один доллар в неделю. За эти акции приобретается временно смирение остальных боенских рабочих.
   Проводники по Арморовским предприятиям особенно упирают на этот пункт. Знаменитый тезис американских капиталистов: шеф - только компаньон своего рабочего.
   Шестьдесят процентов американской мясной продукции и 10% мировой дает один Армор.
   Консервы Армора ест весь мир.
   Любой может наживать катар.
   И во время мировой войны на передовых позициях были консервы с подновленной этикеткой. В погоне за новыми барышами Армор выпускал 4-летние консервированные яйца и двадцатилетнее мясо - добрый призывной возраст.
   Чикагские бойни - одно из гнуснейших зрелищ моей жизни. Прямо фордом вы въезжаете на длиннейший деревянный мост. Этот мост перекинут через тысячи загонов для быков, телят, баранов и для всей бесчисленности мировых свиней. Визг, мычание, блеяние,- неповторимое до конца света, пока людей и скотину не прищемят сдвигающимися скалами, - стоит над этим местом. Сквозь сжатые ноздри лезет кислый смрад бычьей мочи и дерма миллионов скотов.
   Воображаемый или настоящий запах целого разливного моря крови занимается вашим головокружением.
   Разных сортов и калибров мухи с луж и жидкой грязи перепархивают то на глаза коровьи, то на ваши.
   Длинные деревянные коридоры уводят упирающийся скот.
   Если бараны не идут сами, их ведет выдрессированный козел.
   Коридоры кончаются там, где начинаются ножи свинобоев и быкобойцев.
   Живых визжащих свиней машина подымает крючком, зацепив их за их живую ножку, перекидывает их на непрерывную цепь - они вверх ногами проползают мимо ирландца или негра, втыкающего нож в свинячье горло. По нескольку тысяч свиней в день режет каждый - хвастался боенский провожатый.
   Здесь визг и хрип, а в другом конце фабрики уже пломбы кладут на окорока, молниями вспыхивают на солнце градом выбрасываемые консервные жестянки, дальше грузятся холодильники - и курьерскими поездами и пароходами едет ветчина в колбасные и рестораны всего мира.
   Минут пятнадцать едем полным ходом по мосту ар-моровской компании.
   Проводник по Армору с восторгом давал мне материал об Арморе. Реклама! А упоминание об отсутствии спроса на их консервы в СССР вызвало чуть не слезы уныния.
  
   [1926]
  
  

АМЕРИКА В БАКУ

  
   Баку я видел три раза.
   Первый - восемнадцать лет назад. Издали.
   За Тифлисом начались странные вещи: песок - сначала простой, потом пустынный, без всякой земли, и наконец - жирный, черный. За пустыней - море, белой солью вылизывающее берег. По каемке берега бурые, на ходу вырывающие безлистый куст верблюды. Ночью начались дикие строения - будто вынуты черные колодезные дыры и наскоро обиты доской. Строения обложили весь горизонт, выбегали навстречу, взбирались на горы, отходили вглубь и толпились тысячами. Когда подъехали ближе, у вышек выросли огромные черные космы, ветер за эти космы выдрал из колодцев огонь, от огня шарахнулись тени и стали качать фантастический вышечный город. Горело в трех местах. Даже на час загнув от Баку к Дербенту, видели зарево.
   Промысла горели всегда.
   Второй раз я видел Баку в 13-м.
   Несколько часов - от лекции до поезда. Меня повели смотреть город; Каспийское море, сажают бульвар, театр Маилова, Девичья башня, парапет.
   - Нельзя ли на промысла? - заикнулся я.
   - Бросьте! - отвечали мне. - Чего же там смотреть! Черный, грязный город. Промысла тоже - грязь да нефть. Вот разве что ночью - когда фонтаны горят...
   Сейчас первый же встречный спросил:
   - Вы видали промысла? Второй:
   - Вы уже были в черном городе?
   - Как вам нравится Разинский поселок?
   - Вот побывайте на заводе Шмидта...
   - Посмотрите ленинские...
   И т. д., и т. д.
   Весь интерес города вертится вокруг промыслов. .Не только интерес добычи и прибыли, а весь интерес внимания, культуры, подъема.
   Черный город.
   Сейчас уже название "Черный" стареет.
   Сносятся мелкие отсталые заводики раньше конкурировавших фирм, и вся строительная энергия бросается на расширение, укрепление больших, по последнему слову оборудованных заводов вроде бывшего Нобеля. Железный и стальной лом свозится на фабрику Шмидта, и снова пойдут в работу раньше негодные миллионы пудов. Вместо отечественных лачуг с паршивым "дымом отечества" выводятся и растут рабочие поселки, с домами в террасах, с электричеством, на газе. В Разинском, в Романинском и Балаханском поселках уже исчезли чернота и дым.
   И Черный и белеющий город, - конечно, не случайность и не благотворительность. Это - отражение, это- продолжение способов добычи нефти.
   В изумлении хожу по промыслам.
   Вот старая желонная вышка. Прабабка грязи и копоти черного поселка.
   К ней не то что не подойти в галошах, к ней в лодке не подплывешь.
   Высоченная обитая дверка для подъема и спуска желонки (желонка - длинная труба-ведро и на 6 и на 8 пудов нефти). Чтоб выволочь ее из скважины, тарахтит машина вроде пароходной лебедки, и 4-8 человек возятся вокруг всей этой ахинеи, опускают желонку, потом человек на верхушке смотрит, чтоб ее вздернули на нужную высоту; двое, раскачивая, подводят ее на нефтяной бак, и она выплевывает густую грязную жидкость и в бак, и в лицо, и на одежду, и в окрестности. С перерывами течет по открытым желобам в ожидании окурка незащищенная нефть.
   Разве раньше можно было привести этот мрак в порядок? 200 хозяев и хозяйчиков конкурировали, дрались и расхищали нефть на этом маленьком клочке земли.
   Расхищали, потому что рвачески выбиралась нефть, заливались водой из экономии неукрепленные скважины.
   Высшее счастье - фонтан. Полмиллиона пудов нефти выкинет он в день - это 200-300 золотых тысяч Манташевым, Тамамшевым, Нобелям. И если у одного забил фонтан, сосед лихорадочно начинает рыть рядом, тут не до американизации добычи, тут не до укрепления. Фонтан надрывался, дав полмиллиона пудов в день и иссякнув, тогда как в правильные месяцы он дал бы миллионы пудов. Экономия? Экономия? Экономия на удобствах, на рабочих жилищах.
   Снимайте галоши, выпустите кончики белого платочка и в кремовых (если хотите) брюках шагайте на сегодняшние промысла.
   Низенькое игрушечное здание - просто комната с красной крышей. На высоте аршина от земли щель, из щели длинные железные тонкие лапы, дергающие рычаг глубокого насоса, без остановок выкачивающие нефть в глухие трубы, из труб - в крытый бак. А под крышей мотор сил в 60 (а раньше 90 сил на одно тартание) вертит групповой прибор, сосущий сразу нефть из двадцати скважин. По вылизанному полу ходит всего один человек, да и тот может выйти без ущерба хоть на два часа. До революции попробовали глубокие насосы и бросили - слишком долгий способ. Сразу разбогатеть веселее. Осталось 10-12 насосов.
   А групповых, "коллективных" приборов - ни одного. Куда ж заводчикам сообща, - передерутся. А сейчас 40 групповых приборов, да еще и приборы-то сами на нашем заводе на 50% сделаны, а первые шли из Америки. Глубоких насосов 1200, и гордостью стоит тысячная "вышка" на промысле Кирова, оборудованная в честь XV бакинской партконференции. Это из общего количества 2350 работающих вышек. Еще полторы тысячи скважин ждут своей очереди.
   Ненужный дорогой лес вышек снимают, везут на другие стройки.
   Делалось не сразу.
   Ощупью, понаслышке конструировали машины, стоящие по Америке. А когда дорвались до американских, увидели, что наврали мало, а кой в чем и превзошли свои стальные идеалы.
  
   [1926]
  
  

КАК Я ЕЕ РАССМЕШИЛ

  
   Должно быть, иностранцы меня уважают, но возможно и считают идиотом,- о русских я пока не говорю. Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта,- сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:
   - Гив ми плиз сэм ти! {Дайте мне, пожалуйста, стакан чаю.}
   Ладно. Дают. Подожду - и опять:
   - Гив ми плиз... Опять дают.
   А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:
   - Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так вечерок и проходит.
   Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: "Вон оно русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север".
   Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.
   Не придет ему в голову, что я - ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:
   - Ес уайт плиз файф добль арм стронг... -
   И кажется мне, что очарованные произношением" завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.
   Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.
   - Переведи им, - ору я Бурлюку,- что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...
   И добросовестный Бурлюк переводит:
   - Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.
   Ладно.
   Дома отговорюсь.
   Я поговорю!
   Я поговорю так, что обхохочется не знавший улыбки редактор "Крокодила", я поговорю так, что суровые судебные исполнители, описывающие мебель за неуплату налога, мебель вдовы, голодной старушки,- эти суровейшие чиновники, рискуя потерять службу, будут прыскать со смеху, вспоминая мои слова.
   И вот я дома.
   Вы поймете меня.
   С разинутым ртом, с уже свисающим с губы словом бросаюсь всюду, где есть хоть маленькая надежда поговорить.
   С риском возбудить фантастические подозрения, ввязываюсь в меланхолические разговоры выворачивающих сундучки пограничников; встреваю в семейный спор красноармейца и его бабы и, моментально заставив их замолчать, обращаю семейство в бегство; весь в ораторском напряжении, я стою поперек вагонного коридорчика, готовясь на первого вышедшего обрушиться всеми залежавшимися вопросами и ответами.
   Оратору поезд, идущий из-за границы, плохая пожива. Направо в купе японцы, и язык у них японский; налево - француз безмолвный, все шире и шире открывающий испуганные глаза с каждым новым километром российского снега. Лишь одно купе показалось мне подозрительным по возможной русскости, и я повел организованную осаду. Час тому назад прошмыгнул человек в кашне, весело проорав, ни к кому не обращаясь:
   - Они дают 15 градусов мороза, не вижу десять! Кто ему дает? Почему 15? Отчего он не видит? Ничего не понятно.
   Проорал, захлопнул дверь и набросил цепочку.
   Еще через час задверный храп убедил меня ослабить осаду. Я поспал на скорую щеку и в 7 утра уже стоял на посту.
   В одиннадцать распахнулась дверь, и появилась женщина, запахнутая в три пары всего заграничного.
   Она держала в руках огромную зубную щетку, хотя золото, кажется, лучше чистить замшей.
   Женщина деловито обратилась ко мне:
   - Кто есть в уборной?
   На это я не приготовил ответа и как-то замялся плечами.
   - Не заметили? - сказала женщина с таким презрением, что я до Москвы уселся на свое место. Отучился говорить. Крыть нечем. Я ехал из Нью-Йорка, как-то не заметил Москвы и почти что прямо подъезжал к Краснодару. Все-таки я буду говорить.
   Я буду говорить с казаками и казачками. Краснодар - это столица Адыгеи, не коридор, не бездарный коридор интернационального, видите ли, общества спальных вагонов.
   Уже скопились за день слова и фразы, уже я обернул их так, что должны, не могут не смеяться любые носители русских безграничных слов.
   На первом встречном,- говорил я себе, взволакивая чемодан на второй этаж Первой советской гостиницы,- на первом встречном - испробую я веселящую силу слова.
   В 8 часов утра в гостиницах еще пусто, но я пережал весь тариф звонков, обозначенный в белой, приклоненной к стенке бумажке.
   Пришла молодая, красивая, большая женщина.
   - Дайте чаю, - сказал я, справедливо рассчитывая вовлечь ее в разговор, используя посудную волокиту.
   Надо расположить ее к себе. Помогая поднять самовар, я уже весело спрашивал:
   - Вы по-русски разговариваете? или по-адыгейски?
   - Чего? - переспросила она.
   - А то вот я из Украины, там столб: направо писано "Бахмач" для русских, и налево такой же самый "Бахмач" - только для украинцев.
   - Чтоб не запутались, - согласилась она сочувственно.
   - А в вашем городе есть и улица Энгельса и переулок Луначарского?
   - Это которые? - спросила она.
   Видя несоответствие реплик, я перешел на бытовые темы.
   - Шашлыку мне вчера в духане не дали, говорят, неурожай барашков.
   - Барашки, правда, не уродились,- согласилась она, уже покончив с посудой, повидимому, недоумевая и силясь понять, куда я клоню разговор.
   - В вагоне,- продолжал я, повышая голос и теряя самообладание,- ко мне человечка посадили, маленький, а копун, утром полчаса одевается. Я ему говорю: чего возитесь? Это мне трудно одеваться, а вам что - брючки у вас крохотные!
   Женщина вспыхнула, насупилась и сказала грубо:
   - Оставьте насчет штанов и их снимания, я член профсоюза, - сказала и вышла, хлопнув дверью.
   Озлобленный и униженный, я расстелил мой каучуковый таз-ванну, тяжелыми шагами пошел в уборную и, не доходя до прислужьей комнаты, крикнул в пространство:
   - Ведро холодной воды в 16-й номер!
   Возвращаясь из уборной, я вдруг встал. Встал, как вкопанный. Несся смех. Этот смех несся из моего номера. Я поднялся на цыпочки и пошел, как лунатик, к цели, к щели. Я хочу видеть того, я хочу пожать руку тому, кто сумел рассмешить эту памятниковую женщину.
   Завистливый, уткнулся я в дверную расселину. Женщина стояла над моим каучуковым тазом, женщина уперлась в таз слезящимися от смеха глазами и хохотала. Хохотала так, что по ванной воде ходили волны, и не свойственные стоячим водам приливы и отливы роднили таз и море.
  

---

  
   В этот день я понял многое: и трудность писательского ремесла, и относительность юмора.
  
   [1926]

ВАРИАНТЫ и РАЗНОЧТЕНИЯ

ОЧЕРКИ

  
   Мое открытие Америки (стр. 265)
   Журн. "Красная новь", М., 1926, No 1, январь (очерк "Мексика"):
   Стр. 265 строка
   14
   Я был чересчур мало,

"

"

"

16

   Я был достаточно мало,

"

266

"

1-2

   белым заштурмовал небо

"

267

"

6

   слова "начинающие искусство" отсутствуют.

"

"

"

10

   воротники на мне те же,

"

268

"

13-15

   Но медяки, кидаемые первым и вторым в шляпы третьего, собирал в свою пользу.

"

269

"

33-34

   сплошная вода с маленькой прослойкой воздуха.

"

271

"

30

   двоюродный дядька позвал в Америку.

"

"

"

32-33

   Звали вашего доктора. Не пришел. Вызвал к себе.

"

"

"

37

   Мы третьи... классы!

"

272

"

4

   марширует по берегу.

"

273

"

16-17

   А вы, если перед вашими носами звенят серебряным, даже золотым мешком, разве не покуситесь?

"

"

"

32

   А кто знает, кто знает.

"

276

"

15

   Соединенные Штаты - дирижер и Мексики.

"

277

"

6-7

   лирические вещи со сладострастиями, со стонами и с шторами,

"

278

"

7-8

   выводил невозможные рулады,

"

279

"

28-29

   и лошади пикадоров секунду бросаются с вывалившимися кишками,

"

"

"

32

   и стал сам взвивать ее перед бычьим носом.

"


Другие авторы
  • Строев Павел Михайлович
  • Гуревич Любовь Яковлевна
  • Глинка Михаил Иванович
  • Екатерина Ефимовская, игуменья
  • Смидович Инна Гермогеновна
  • Кьеркегор Сёрен
  • Ушаков Василий Аполлонович
  • Незнамов Петр Васильевич
  • Киселев Александр Александрович
  • Дмитриев Иван Иванович
  • Другие произведения
  • Лесков Николай Семенович - Обман
  • Кюхельбекер Вильгельм Карлович - О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие
  • Грааль-Арельский - Стихотворения
  • Гоголь Николай Васильевич - Мертвые Души (Том второй) (Из ранних редакций)
  • Аничков Евгений Васильевич - Шенье, Андре-Мари
  • Венгеров Семен Афанасьевич - Златовратский Н. Н.
  • Воровский Вацлав Вацлавович - Между прочим
  • Герцен Александр Иванович - Шарлотта Корде
  • Короленко Владимир Галактионович - Приемыш
  • Шевырев Степан Петрович - Русский праздник, данный в присутствии их императорских величеств 9-го и 11 го апреля 1849 г.
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (29.11.2012)
    Просмотров: 409 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа