Раевский Николай Алексеевич - Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин

токую и обидную нужду. Милая и кроткая женщина, как видим, сносила ее терпеливо.

   Почему же, однако, Павел Воинович не попросил помочь тестя? Ведь как ни стеснен был в средствах Александр Петрович, а несколько сот рублей для любимой дочери он бы, вероятно, достал. "Мне совестно перед тобою, мне совестно перед Тулою,- и совестно перед собою описывать нужду, которую я терплю, мне оскорбительно, я никак не могу",- писал Павел Воинович Пушкину 3 мая (XV, 139). Об обращении к тестю, конечно, и речи быть не могло, мешал стыд. Приходилось терпеть...

   Из петербургского письма Пушкина, посланного Нащокину около (не позднее) 8 января 1835 года, мы узнаем, что Павлу Воиновичу пришлось покинуть Тулу из-за пожаров. Отъезд стал возможен, вероятно, благодаря тому, что Пушкин, несмотря на свое тяжелое материальное положение в это время, все же послал, как уже было упомянуто, Павлу Воиновичу тысячу рублей в счет своего долга. Деньги, отправленные из Петербурга 19 июня, были получены в Туле в последних числах этого месяца. Лето 1834 года Нащокин, видимо, как и хотел раньше, провел в своей деревне, а затем, вероятно в ноябре, вместе с женой вернулся наконец в Москву.

   Около (не позднее) 12 декабря он пишет Пушкину уже из столицы: "Теперь я в Москве... Слава богу, здоров, но все не так, как в деревне" (XV, 202-203).

  

   Для нас существенно вспомнить, когда же Вера Александровна, выйдя замуж, могла видеться с Пушкиным. Она познакомилась с ним в ноябре 1833 года в Москве, будучи еще невестой Нащокина. Как мы знаем, свадьба их состоялась в январе 1834 года. Поэт в это время жил в Петербурге. В цитированном письме от 8 января 1835 года он сетует: "Все лето рыскал я по России и нигде тебя не заставал: из Тулы выгнан ты был пожарами; в Москве не застал я тебя неделью; в Торжке никто не мог о тебе мне дать известия <... > Когда бы нам с тобой увидеться! много бы я тебе наговорил" (XVI, 4).

   В 1834 году Вере Александровне встретиться с поэтом, несомненно, не пришлось. Не видела она его и в 1835 году, так как Пушкин, против обыкновения, весь этот год не был в Москве. Таким образом, будучи замужем, Вера Александровна виделась с Пушкиным лишь в 1836 году, когда он, приехав в Москву в последний раз, провел у Нащокиных восемнадцать дней.

   Не видя воочию поженившихся Нащокиных, Пушкин очень интересовался тем, как же складывается семейная жизнь друга. "С любопытством взглянул бы я на твою семейственную и деревенскую жизнь, - писал он Нащокину в начале января 1835 года.- Я знал тебя всегда под бурею и в качке. Какое действие имеет на тебя спокойствие? видал ли ты лошадей, выгруженных на Петербургской бирже? Они шатаются и не могут ходить. Не то ли и с тобою?" (XVI, 4).

   Переписка друзей в это время становится более интенсивной. Они спешат поделиться друг с другом последними семейными новостями, сообщают о рождении детей, здоровье членов семьи. Так, около (не позднее) 12 декабря 1834 года Нащокин писал Пушкину: "Теперь я в Москве. Жена моя родила мне дочь Катерину" (XV, 202). Поэт ответил ему около (не позднее) 8 января 1835 года: "Поздравляю тебя с дочкою Катериной Павловной; желаю роженице здоровья. (Ты не пишешь, когда она родила)" (XVI, 4) {Дата рождения этой девочки - 19 ноября 1834 г.- не всегда приводится комментаторами писем Пушкина или дается неправильно (неверно указана она, например, в издании: А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. X. М.-Л., 1962, с. 456). В письме от 22 апреля 1968 г. В. А. Нащокина-Зызина сообщила: "О ее рождении и крещении у меня есть бумага, где указывается, что она родилась на Знаменке в доме Дорошевича и крестили ее генерал-майор Федор Федорович Гагарин и привилегированная бабка Пелагея Ивановна". Согласно этому документу, Екатерина Павловна родилась не 19-го, а 2 ноября. К сожалению, никаких сведений о дальнейшей судьбе Екатерины Павловны в архиве В. А. Нащокиной-Зызиной нет. Неизвестен даже год ее смерти, но около 1893 г. она, по-видимому, была еще жива.}.

   Из членов семейства Нащокиных в число пушкинских "знакомых" следует ввести и вторую дочь Павла Воиновича - Софью Павловну, родившуюся, как это следует из "копии", 12 января 1836 года. В работах о Нащокине, насколько я знаю, нет вообще указаний, что у него была такая дочь. Между тем поэт ее, несомненно, знал. В мае 1836 года приехав в Москву и остановившись в доме Нащокиных, Пушкин должен был видеть ее и слышать ее плач: "знакомой" было четыре месяца {Согласно имеющемуся у В. А. Нащокиной-Зызиной свидетельству, которое подписано священником Петропавловской церкви при Павловском женском институте в Петербурге, Софья Павловна скончалась 28 марта 1859 г., в возрасте 23-х лет, от острого ревматизма.}.

   В конце октября - начале ноября 1836 года Павел Воинович сообщил Пушкину о новой беременности жены (XVI, 181), но поэт уже не увидел родившегося ребенка. Наталья Павловна Нащокина родилась 2 мая 1837 года, уже после смерти Пушкина.

   Теплое, сердечное отношение Пушкина к Вере Александровне, с которой, по его совету, соединил свою жизнь Нащокин, ощущается во многих письмах поэта, не забывавшего передавать ласковые приветы жене друга: "...целую ручки у твоей роженицы" (около 8 января 1835 г.); "Жена кланяется сердечно твоей Вере Александровне"; "...обняв тебя от всего сердца и поцеловав ручку Вере Александровне, отправляюсь на почту" (20 января 1835 г.) (XVI, 4, 6).

   В свою очередь, Нащокины посылали поклоны Наталье Николаевне. Около 12 декабря 1834 года Павел Воинович, сообщая поэту, что Вера Александровна просит Наталью Николаевну "купить <...> для выезда шляпку и модной материи на платья четыре - всего рублей на 400" (в счет долга Пушкина), прибавляет в шутку: "Жена же моя и я будем век бога молить - за Наталью Николаевну" (XV, 202-203). 21 января 1835 года он пишет: "Наше с женой почтение Наталье Николаевне, а ты будь здоров и весел" (XVI, 6).

   Однако вскоре в интенсивной переписке друзей произошел некоторый перерыв. За весь 1835 год нам вообще известно одно лишь письмо Нащокина к поэту. Вероятно, кое-что до нас не дошло, но в 10-х числах января 1836 года Павел Воинович сообщает: "...долго я тебе не писал - давно и от тебя ничего не получал" (XVI, 74). Он прав - Пушкин прислал два письма в январе 1835 года, а затем, по-видимому, прервал на время переписку. В первом из этих писем (около 8 января) он предупреждает: "О себе говорить я тебе не хочу, потому что не намерен в наперсники брать московскую почту, которая нынешний год делала со мной удивительные свинства; буду писать тебе по оказии" (XVI, 4). Через год (в 10-х числах января 1836 г.) Пушкин еще раз объясняет причину долгого молчания: "Я не писал к тебе потому, что в ссоре с московскою почтою" (XVI, 73).

   Из-за бесцеремонной перлюстрации писем поэт был "в ссоре" не только с почтой. Еще 10 мая 1834 года он записал в дневнике: "Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене {Московским почт-директором А. Я. Булгаковым было перехвачено письмо Пушкина к жене от 20 и 22 апреля, в котором поэт между прочим писал: "К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать" (XV, 129).} и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока {Начальник парижской сыскной полиции, бывший уголовный преступник.} и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным" (XII, 329).

   Переписка друзей сошла почти на нет, но Пушкину и Нащокину очень хотелось повидаться.

   Поздней осенью 1835 года Павел Воинович совсем было собрался навестить поэта в Михайловском. Поездка не состоялась, так как, судя по письму Нащокина от 10-х чисел января 1836 года (XVI, 74), полиция взяла с него подписку о невыезде из Москвы. Эта неприятность произошла в связи с крупным выигрышем Павла Воиновича, когда враги этого честнейшего человека распустили порочащие его слухи. Эти слухи дошли и до Пушкина, который сообщал другу в письме: "...все в голос оправдывали тебя, и тебя одного" (10-е числа января 1836 г.). О предполагавшейся поездке Нащокина в Михайловское он тогда же писал: "Радуюсь, что не собрался, потому что там меня бы ты не застал. Болезнь матери моей заставила меня воротиться в город" (XVI, 73).

   Несмотря на препятствия, друзья все же надеялись вскоре свидеться. Нащокин рассчитывал приехать к Пушкину весной 1836 года, а поэт, в свою очередь, писал ему в 10-х числах января этого года: "Думаю побывать в Москве, коли не околею, на дороге. Есть ли у тебя угол для меня? То-то бы наболтались! а здесь не с кем... Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот твоей жизни" (XVI, 73).

   Сейчас мы читаем эти письма с тяжелым чувством. Готовилось последнее свидание... Конечно, ни Пушкин, ни Нащокин об этом не думали, но невольно ощущаешь какое-то мрачное предчувствие в шутливых словах поэта о смерти: "...коли не околею на дороге".

   29 марта 1836 года, проболев несколько месяцев, скончалась мать Пушкина Надежда Осиповна. Поэт отвез ее тело в Святогорский монастырь. Похороны состоялись 13 апреля. 29 апреля Пушкин выехал из Петербурга в Москву и 2 мая ночью постучался к Нащокиным.

   Когда-то, в 1831 году, поэт жаловался жене, что в квартире Павла Воиновича постоянно "толкутся разные народы" и там "угла свободного нет". Теперь все по-иному. Едва приехав, Пушкин пишет Наталье Николаевне 4 мая 1836 года: "Я остановился у Нащокина., Il est logИ en petite maНtresse" {Он обставился щегольски (франц. petite maНtresse - франтиха, щеголиха).}. (XVI, 110).

   Поэт гостил у друга в один из его благополучных периодов. Тульских злоключений словно и не было. Нащокин квартировал тогда против одной из московских церквей - "противу Старого Пимена", занимая дом "г-жи Ивановой". Дом сохранился до нашего времени и, по-видимому, не был капитально перестроен (ныне Воротниковский переулок, д. 12). Дом этот двухэтажный, непритязательной архитектуры, довольно большой - по фасаду в нем девять окон. Господские комнаты, должно быть, находились в бельэтаже, в первом этаже помещались слуги.

   Вся "щегольская квартира", надо думать, была обставлена с необыкновенным изяществом. Павел Воинович обладал отличным художественным вкусом {О глубоком понимании искусства свидетельствует, например, его письмо к Пушкину от 10-х чисел января 1836 г., почти целиком посвященное К. П. Брюллову (XVI, 74-75).}.

   Одну из комнат в квартире Нащокина - гостиную - мы видим на картине художника Н. И. Подклюшникова, тщательно выписавшего всю ее обстановку. Большая светлая комната с двумя окнами; много несомненно дорогих, умело расставленных вещей. Мебель александровских времен. Рояль с раскрытыми нотами. По углам гостиной парные, вероятно фарфоровые, вазы под стеклянными колпаками на круглых колоннообразных постаментах. На консоли большие, скорее всего бронзовые часы с какой-то мифологической группой. Огромный ковер с вытканными на нем по углам гирляндами цветов занимает почти половину пола. На боковых стенах гостиной висят друг против друга большие парные портреты в широких рамах. Кто изображен на левом из них, не видно; справа же портрет какой-то дамы в нарядном туалете тридцатых годов.

   Рядом с роялем высокая массивная этажерка для книг; на ней бюст Пушкина в лавровом венке, который после смерти поэта изваял под наблюдением Павла Воиновича известный скульптор И. П. Витали {М. Беляев, П. Рейнбот. Бюсты Пушкина работы Витали и Гальберга.- В кн.: "Пушкин и его современники", вып. XXXVII. Л., 1928, с. 202.}.

   Картина Подклюшникова впервые была воспроизведена по случаю столетия со дня рождения Пушкина с подписью "П. В. Нащокин с семьей (в начале 40-х годов)" {Альбом Пушкинской выставки в Москве. 29 мая - 13 июня 1899 г. М., 1899, табл. 86.}. Время ее написания можно, однако, установить значительно точнее. Художник изобразил в гостиной Павла Воиновича, Веру Александровну и двух их маленьких девочек. Одна из них играет на ковре с какой-то взрослой особой {В первоначальном тексте работы о Нащокиных ("Простор", 1969, No 4, с. 90-91) я допустил ошибку: считая, что на ковре играют две девочки, я принял грудного ребенка в соседней комнате за сына Нащокиных Александра, родившегося, согласно "копии о дворянстве" и сообщению В. А. Нащокиной-Зызиной, 2 февраля 1839 г., и отнес картину к концу 1839 г. Свою ошибку я обнаружил, ознакомившись с неопубликованной работой H. H. Белянчикова "Пушкин, Гоголь, Белинский и Нащокин" (ИРЛИ).}, другая сидит на диване между матерью и отцом. Возраст девочек можно определить только приблизительно. Дверь в соседнюю комнату открыта. Мы видим там женщину в традиционном кокошнике русских кормилиц. На коленях у нее сидит ребенок, в возрасте примерно девяти месяцев. Это, несомненно, третий ребенок Нащокиных - дочь Наталья, родившаяся 2 мая 1837 года. Зная ее возраст, мы можем с уверенностью сказать, что Н. И. Подклюшников написал свою картину или эскиз для нее в первой половине 1838 года. Она, несомненно, изображает гостиную в доме Ивановой, так как Нащокины, поселившись в нем не ранее ноября 1834 года, прожили там, по словам Веры Александровны, семь лет {"Пушкин в воспоминаниях современников", т. II. М., 1974, с. 198.}.

   Таким образом, Пушкин, гостя у Нащокиных в мае 1836 года, сиживал именно в этой уютной гостиной, которую вполне можно назвать "щегольской".

   Неспособности Павла Воиновича Нащокина беречь деньги, его любви к вещам и отличному вкусу мы обязаны тем, что сейчас посетители Всесоюзного музея А. С. Пушкина видят перед собой сильно уменьшенную, но воспроизведенную с величайшей точностью копию внутреннего убранства барской квартиры тридцатых годов прошлого столетия, известную под условным названием "нащокинского домика". Подлинная архитектурная модель дома (прямоугольный футляр красного дерева с раздвижными стеклами), которую видел Пушкин, до нас не дошла. Судя по описанию "старожила" В. Толбина {"Искра", 1866, No 47, с. 625.}, она была двухэтажной, причем в первом этаже помещались роскошно обставленные жилые комнаты, а верхний был целиком занят танцевальным залом, посредине которого стоял стол, сервированный на шестьдесят кувертов. Имелся, кроме того, подвальный этаж со всевозможными хозяйственными помещениями.

   Если мемуарист не ошибается, то Павел Воинович начал создавать "домик" еще в петербургский период своей жизни. По его словам, "на этот домик <...> съезжалось любоваться все лучшее тогда петербургское общество, впрочем, и было чем полюбоваться".

   Никакими описаниями нельзя заменить эти крошечные предметы, сделанные замечательными мастерами того времени. Все тут есть - мебель от Гамбса, того самого мебельщика, который посылал Пушкину в Петербурге свои дорогие счета, обеденный стол-сороконожка, карточные столики с зеленым сукном, рояль красного дерева, о, котором я уже упоминал. Уцелела, однако, лишь часть первоначально имевшейся обстановки, которая насчитывала около 600 миниатюрных предметов. До нашего времени дошло более половины этих уникальных экспонатов, дающих наглядное представление об обстановке, в которой друзья встречались в Москве.

   "Нащокинскому домику", занимающему особое место среди реликвий, хранящих черты пушкинской эпохи, посвящен ряд работ. Наиболее ценными из них являются современные исследования Г. И. Назаровой.

   Пушкин не раз видел "домик" во время своих приездов в Москву, и его весьма забавляла эта очаровательная игрушка, на которую Павел Воинович затратил очень большие деньги - по словам хорошо осведомленного П. И. Бартенева, "несколько тысяч рублей" {"Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}. В опубликованном отрывке письма Нащокина к профессору М. П. Погодину, которое относится, по-видимому, к началу 40-х годов, названа гораздо большая цифра {Г. И. Назарова. Нащокинский домик.- В кн.: "Пушкин и его время", вып. I. Л., 1962, с. 502.}. Павел Воинович сообщает, что на "маленький домик", предлагаемый Погодину в залог, он истратил 40 тысяч (ассигнациями) - сумма, за которую можно было в то время купить порядочную деревню вместе с крестьянами. Судя по описаниям "нащокинского домика" и по частично сохранившимся предметам обстановки, Нащокин не преувеличил его стоимости.

   Еще 8 декабря 1831 года поэт писал жене: "Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку" (XIV, 245).

   Около 30 сентября 1832 года Пушкин снова возвращается к нащокинской модели: "У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе" (XV, 33). Однако H. H. Пушкина этого посмертного подарка Павла Воиновича не получила, так как домик был заложен и не выкуплен. Как справедливо писал П. И. Бартенев, "жизнь Нащокина состояла из переходов от "разливанного моря" (с постройкою кукольного домика в несколько тысяч рублей) к полной скудости, доходившей до того, что приходилось топить печи мебелью красного дерева. Он прожил несколько больших наследств" {"Письма П. В. Нащокина к А. С. Пушкину".- "Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}.

  

  

   Еще раз упоминает Пушкин "нащокинский домик" во время своего последнего свидания с Нащокиным. В 1836 году поэт, как мы знаем, приехал в Москву вскоре после похорон матери. Всю жизнь она с непонятной холодностью относилась к гениальному сыну и только в последние месяцы поняла и оценила его, впервые стала по-настоящему близкой. Смерть ее была тяжелым горем, а кроме него, было и в 1836 году, и в предыдущем немало неприятностей, тревог и огорчений. В свете заговорили о настойчивых ухаживаниях Дантеса за Натальей Николаевной. Одолевали долги, притесняла цензура, много было хлопот и неприятностей в связи с изданием "Современника". Пушкин нервничал, терял терпение. Одна за другой назревали (к счастью, не состоявшиеся) дуэли - с С. С. Хлюстиным, с графом В. А. Соллогубом, с князем Н. Г. Репниным (из-за оды "На выздоровление Лукулла").

   И все же, когда поэт очутился в доме дорогого ему Павла Воиновича, он сразу душевно оттаял. Захотелось поболтать с женой и о любимой затее друга: "Домик Нащокина доведен до совершенства - недостает только живых человечиков. Как бы Маша им радовалась!" (XVI, 111),- сообщает он в первом же письме, от 4 мая. Маше, старшей дочери поэта, в это время было уже четыре года.

   Итак, поэт в гостях у Нащокиных. Мы знаем теперь и его душевное состояние, и тот уютный "угол", в котором на этот раз принял друга Павел Воинович.

   Как же провел Пушкин свои последние восемнадцать московских дней? Много лет спустя о них подробно поведала Вера Александровна, но, прежде чем обратиться к ее рассказам, послушаем, что же говорит об этом времени сам поэт.

   Из Москвы Пушкин послал Наталье Николаевне целых шесть писем - 4, 6, 10, 11, 14 -16 и 18 мая. Жена ему ответила двумя, которых мы не знаем, так же как и других ее писем к мужу.

   Как известно, поэт очень хотел взглянуть на "семейственную жизнь" Павла Воиновича "и ею порадоваться". Гостя в Москве, он, конечно, пристально присматривался к отношениям супругов, которых в этом качестве видел впервые. Впервые он встретился с Верой Александровной как женой и молодой матерью, как хозяйкой недавно свитого гнезда. Можно было думать, что и в письмах к жене Пушкин подробно расскажет о том, что он нашел и узнал в квартире "у Старого Пимена". Однако в шести письмах поэта мы находим лишь одно, да и то очень краткое, упоминание о жене друга; "Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чем" (письмо от 4 мая-XVI, 111).

   Пушкин ведет в письмах серьезную беседу с женой о занимающих и волнующих его делах - о своем журнале "Современник", который, как надеялся поэт, будет давать 80 тысяч прибыли (6 мая) {В действительности издание этого журнала оказалось убыточным и еще более ухудшило материальное положение Пушкина.}, о будущей работе в московских архивах, где придется "зарыться" месяцев на шесть (14 мая), о делах домашних - маленьких, но важных...

   Он шутливо бранит жену за кокетство с царем, о котором сплетничают в Москве (6 мая): "И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола" (XVI, 112-113).

   Возможно, он намекает на кавалергарда Жоржа Дантеса, когда пишет Наталье Николаевне 18 мая: "По мне драка Киреева {Гусарский офицер, побивший в пьяном виде хозяина известного ресторана "Яр".} гораздо простительнее, нежели славный обед ваших кавалергардов и благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза, а они утираются батистовым платком, смекая, что если выйдет история, так их в Аничков не позовут" (XVI, 117).

   И вполне серьезно поэт предупреждает жену, сообщая ей о своем намерении полгода проработать в московских архивах (14 мая): "А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму" (XVI, 116).

   Горько и желчно Пушкин жалуется жене на невыносимое положение литератора, зависящего от полиции. Последнее письмо (18 мая) заканчивается скорбным выкриком: "...черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!" (XVI, 117 -118). Можно было бы думать, что камер-юнкер Пушкин послал это письмо с оказией, но это не так. На подлиннике имеются почтовые штемпеля: "Москва 1836 майя 18" и "Получено 1836 май 21 утро" (XVI, 320).

   Но наряду с беспокойными, грустными, трагическими мыслями в этих шести письмах мы находим немало забавных историй, московских сплетен, как называет их Пушкин. Тут и Александр Карамзин, сын историка, который будто бы стрелялся из-за несчастной любви, но пуля только выбила передний зуб; тут и дочь "свата нашего Толстого" {Речь идет о юной поэтессе Саре Толстой, дочери графа Федора Ивановича Толстого, прозванного "Американцем".}, которая "почти сумасшедшая, живет в мечтательном мире, окруженная видениями, переводит с греческого Анакреона и лечится омеопатически" (XVI, 111); здесь же и веселые россказни о ряде других московских женщин.

   Пушкин, видимо, хочет развлечь Наталью Николаевну, которая со дня на день должна родить.

   Почему же о жене любимого друга, женщине, на которой он недавно советовал Павлу Воиновичу жениться, он не сообщает почти ничего?

   Возможно, что Пушкин не решился писать подробнее о молодой и красивой женщине, чтобы не вызывать ревности Натальи Николаевны, упоминания о которой встречаются в воспоминаниях современников. По этой же причине он вообще избегал писать жене о своих приятельницах-женщинах, а иногда писал не то, что думал.

   И лишь в единственной строке, посвященной Вере Александровне, поэт запечатлел ее основное качество: "...очень мила". Да, прежде всего милый, добрый человек была жена Павла Воиновича.

   О самом Нащокине поэт говорит много подробнее, и в его словах, как всегда, чувствуется теплая, дружеская привязанность. Только распорядок дня Павла Воиновича огорчает гостя: "Нащокин встает поздно, я с ним забалтываюсь - глядь, обедать пора, а там ужинать, а там спать - и день прошел" (6 мая); "Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клоб, где играет до света" (11 мая); "Любит меня один Нащокин. Но тинтере {Карточная игра.} мой соперник, и меня приносят ему в жертву" (14 мая) (XVI, 112, 114, 116).

   Читая эти строки, мы невольно думаем, мог бы Павел Воинович и не ездить в "клоб" (Английский клуб), пока у него гостит друг. Но это мы знаем, что поэту остается жить восемь месяцев, для Нащокина же этот приезд Пушкина - лишь очередная встреча. Много раз виделись и еще много раз увидятся. Обоим нет и сорока...

   Дни Пушкина в Москве проходили по-разному. То он пишет, конечно шутя (11 мая): "Жизнь моя пребеспутная. Дома не сижу - в Архиве не роюсь... Вчера ужинал у кн[язя] Фед[ора] Гагарина и возвратился в 4 часа утра - в таком добром расположении, как бы с бала" (XVI, 114). Через три дня он описывает свое времяпрепровождение иначе: "Жизнь моя в Москве степенная и порядочная. Сижу дома - вижу только мужеск пол" (XVI, 116).

   Судя по письмам Пушкина, было и то, и другое. Жил он, конечно, не "беспутно" - кроме ужина у Гагарина, затянувшегося до утра, других "всенощных бдений", вероятно не было. Гостя в семейном доме, поэт, наверное, возвращался вовремя, но уходил он из дому часто.

   Пушкин упоминает об очень многих лицах, у которых успел побывать за неполных три недели, проведенных в Москве. Кого тут только нет... Тетка поэта Елизавета Львовна Сонцова. Старинный друг - опальный философ, бывший лейб-гусар П. Я. Чаадаев, о котором Пушкин пишет: "Чаадаева видел всего раз" (11 мая). Отставной генерал-майор М. Ф. Орлов, декабрист, избежавший суда благодаря заступничеству брата - графа Алексея Федоровича, чьи конногвардейские эскадроны атаковали восставших 14 декабря. У него поэт был на обеде. Бывший друг, а потом, скорее, недруг Александр Николаевич Раевский. С ним Пушкин виделся, но, кажется, его не навестил. Посетил знаменитого художника К. П. Брюллова, прославленного актера М. С. Щепкина, старого поэта И. И. Дмитриева, писателя А. А. Перовского (Антония Погорельского). Обедал у историка и археолога А. Д. Черткова, дважды был у начальника московского архива министерства иностранных дел А. Ф. Малиновского.

   О Ф. И. Толстом - "Американце" и князе Ф. Ф. Гагарине уже упоминалось. Был поэт и у родственника Нащокина - Матвея Алексеевича Окулова, мужа его сестры Анастасии Воиновны. Сидя у него, Пушкин написал 7 мая записку Вяземскому. Ездил хлопотать по делам "Современника". Возможно также, что поэт виделся и с кем-либо из родных Веры Александровны.

   Словом, дни его в Москве были очень загружены - значительно больше, чем в Петербурге. Недаром Пушкин пишет 11 мая: "Письмо мое похоже на тургеневское". Наталья Николаевна, очевидно, читала письма Александра Ивановича Тургенева, которые издатель "Современника" напечатал в первом томе своего журнала под названием "Хроника русского в Париже". Неутомимый путешественник и наблюдатель, Тургенев сообщает там о великом множестве лиц и событий. Сам Пушкин обычно так не писал.

   Но как ни много ездил и ходил Пушкин по Москве в свой последний приезд, все же он проводил долгие часы с Павлом Воиновичем и его женой. Вероятно, бывали дни, когда поэт, утомленный сумятицей московского времяпрепровождения, и совсем не выходил из дома "y Старого Пимена". Ведь он стремился в Москву и для того, чтобы повидаться с Нащокиным и посмотреть, как наладилась его жизнь.

   В один из этих московских дней Павел Воинович оказал поэту последнюю свою услугу. В доме Нащокина и при его участии, как секунданта, была улажена тянувшаяся несколько месяцев дуэльная история с графом В. А. Соллогубом, которого Пушкин вызвал за якобы неуважительное обращение к Наталье Николаевне. Вызов был послан по почте, но письмо затерялось (или было перехвачено), и Соллогуб узнал о нем, уже уехав из Петербурга. По ряду причин ему долго не удавалось встретиться с Пушкиным. В конце концов, опасаясь подозрений в трусости, он поспешил в Москву и рано утром явился к Нащокину, зная, что поэт остановился у него.

   В своих "Воспоминаниях" Соллогуб описывает весьма необычное объяснение между дуэлянтами, которые почти сразу начали говорить... об издании пушкинского журнала "Современник".

   "Павел Воинович явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на мирный его лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки и что дело в том, как бы всем выпутаться из глупой истории, не уронив своего достоинства. Павел Воинович тотчас приступил к роли примирителя" {В. А. Соллогуб. Из "Воспоминаний".- В кн.: "Пушкин в воспоминаниях современников", т. 2. М., 1974, с. 311.}.

   На этот раз очередная дуэльная история поэта была улажена легко. В следующей, предпоследней, В. А. Соллогуб участвовал уже в качестве секунданта Пушкина. Как известно, ее уладили с большим трудом. Последняя же оказалась роковой.

   20 мая ночью Пушкин простился с Нащокиным и его женой, простился, как оказалось, навеки. Уехал обратно, в Петербург.

   29 января 1837 года их великого друга не стало.

  

   В начале следующего года Павел Воинович писал С. А. Соболевскому, вернувшемуся в Петербург из Швейцарии и сетовавшему на Нащокина за то, что тот не написал ему о смерти поэта: " Смерть Пушкина - для меня - уморила всех - я всех забыл - и тебя - и мои дела и все - я должен был опомниться, имея жену и детей,- без них я бы вполне предался с наслаждением печали - и к моему плохому здоровью, вероятно, отправился туда же, куда и всем путь - непременный. Ты не знаешь, что я потерял с его смертью и судить не можешь - о моей потере. По смерти его и сам растерялся - упал духом, расслаб телом. Я все время болен" {Пушкин по документам архива С. А. Соболевского.- "Литературное наследство", т. 16-18. М., 1934, с. 754.}.

  

  

   Годы шли. Многое пришлось испытать семейству Нащокиных после смерти поэта. Благодаря карточной игре Павел Воинович постепенно разорялся. Уже в его воспоминаниях 1836 года ростовская вотчина значится проданной - вероятно, для покрытия сделанных долгов. Однако первые послепушкинские годы, по-видимому, были еще относительно благополучными в материальном отношении. Жили Нащокины по-прежнему в доме "у Старого Пимена". В 1839 году шведский художник Карл Петер Мазер (К. P. Mazer) пишет для Павла Воиновича портрет Пушкина в красном с зелеными клетками архалуке (халате). Долгое время этот портрет считался прижизненным {Пушкин. Летописи Государственного Литературного музея, кн. I. М., 1936, с. 565-566.}, однако в действительности художник никогда не видел Пушкина и писал его лицо по сохранившимся изображениям; позировал же ему Нащокин в архалуке поэта, подаренном Натальей Николаевной после смерти мужа. Тогда же Мазером был написан очень удачный портрет самого Павла Воиновича, который ныне хранится в шведском городе Гетеборге. В своих рукописных воспоминаниях художник упоминает о том, что он гостил в доме Нащокина "в течение двух лет и был связан с ним тесными дружескими отношениями" {Г. И. Назарова. Из иконографии Нащокиных.- В кн.: "Пушкин и его время. Исследования и материалы". Л., 1962, с. 419.}. Как видим, Нащокин по-прежнему продолжает оказывать помощь и гостеприимство начинающим художникам.

   Во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, имеется еще одна картина Н. И. Подклюшникова, изображающая семейство Нащокиных на фоне летнего сельского пейзажа. Три девочки (Наталья, Екатерина и Софья) занимают вместе с родителями первый план. В глубине картины видна фигурка кормилицы или няни с ребенком на руках. Это, несомненно, Александр Павлович Нащокин, родившийся, согласно "копии о дворянстве" и сообщению В. А. Нащокиной-Зызиной, 2 февраля 1839 года. Лобанов-Ростовский приводит более позднюю дату - 3 февраля 1841 года, но она, по-видимому, неверна. Таким образом, картину приходится отнести к лету 1839 или 1840 года. Последнее мне кажется более вероятным, так как и в этом случае изображенной в центре картины девочке Екатерине нет еще 7 лет (родилась, как говорилось, 2 ноября 1834 г.), а выглядит она значительно старше.

   Прекрасный мраморный бюст Пушкина работы И. П. Витали {М. Беляев, П. Рейнбот. Бюсты Пушкина работы Витали и Гальберга, с. 202-204.}, по-видимому приобретенный Нащокиным у этого скульптора, картины Н. И. Подклюшникова - все это, несомненно, вызывало крупные расходы.

   Однако дела Павла Воиновича все ухудшались. В 1848 году, согласно "копии о дворянстве", "имения за ним никакого не числилось". Когда наступило окончательное, как можно было думать, разорение, мы не знаем, но в 1851 году Нащокин снимал уже бедную квартиру у церкви Неопалимой Купины, близ Девичьего Поля {Рассказы о Пушкине, с. 9.}.

   В этом именно году, осенью, с ним, вероятно через профессора и писателя М. П. Погодина, познакомился один из зачинателей науки о Пушкине - Петр Иванович Бартенев. Молодому энтузиасту, еще состоявшему студентом историко-филологического факультета Московского университета, было едва 22 года. Биография Пушкина в то время была совершенно не изучена. Имя Павла Воиновича вовсе не появлялось в печати, и, познакомившись с ним, Бартенев "имел весьма неясное представление о том, с кем он беседует". Не знал он, конечно, ничего и о Вере Александровне Нащокиной. В ноябре и декабре 1851 года начинающий исследователь посетил супругов Нащокиных восемь раз. В 1852 году он был у них дважды. Последнее свидание, во время которого производились записи, состоялось в марте 1853 года.

   П. И. Бартенев вскоре понял, что на его долю выпало большое счастье - записывать никому еще не известные рассказы ближайшего друга Пушкина, и притом человека, который ничего не выдумывает. 8 октября 1851 года он отметил в своей рабочей тетради: "Вообще степень доверия к показаниям Нащокина во мне все увеличивается, и теперь доверие мое переходит в уверенность. Он дорожит священной памятью и сообщает свои сведения осторожно, боясь ошибиться, всегда оговариваясь, если он нетвердо помнит что-либо" {Рассказы о Пушкине, с. 35.}.

   Надо сказать, что и Павел Воинович, вообще отлично разбиравшийся в людях, видимо, сразу же оценил добросовестность совсем еще юного исследователя, которого к нему направили. Делился с ним своими драгоценными сведениями охотно и, по-видимому, ничего от него не утаил из того, что осталось в слабеющей уже памяти.

   Впоследствии многие из сделанных им записей Бартенев использовал в своих работах - многие, но далеко не все. Уже в советское время Л. Э. Бухгейм, тогдашний владелец его рабочей тетради, содержавшей в общем записи рассказов 21 лица, лично знавших Пушкина, предоставил ее в распоряжение Мстислава Александровича Цявловского. Последний, изучив эти ценнейшие материалы, снабдил их подробными комментариями и опубликовал в 1925 году в виде отдельной книги - "Рассказы о Пушкине", на которую я уже много раз ссылался. Сейчас она является библиографической редкостью, недоступной большинству читателей.

   Хотя Вера Александровна присутствовала почти при всех беседах мужа с Бартеневым, последний обращался к ней лишь изредка. Бартенева интересовал - и это вполне понятно - прежде всего сам Павел Воинович, близкий друг Пушкина, знавший его в течение многих лет. Тем не менее несколько записей со слов его жены также существенны и за одним-единственным исключением вполне достоверны.

   Для нас они особенно интересны тем, что это наиболее ранние и потому, надо думать, наиболее точные рассказы В. А. Нащокиной о Пушкине. Ведь Бартенев расспрашивал о нем не ветхую старушку, к которой ездили журналисты конца столетия, а сорокалетнюю женщину, хорошо помнившую свои относительно недавние встречи с поэтом.

   В своих записях Бартенев отметил совместный рассказ супругов Нащокиных: "Нащокин и жена его с восторгом вспоминают о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора. Они вспоминают, как любил домоседничать, проводил целые часы на диване между ними; как они учили его играть в вист и как просиживали за вистом по целым дням; четвертым партнером была одна родственница Нащокина, невзрачная собою; над ней Пушкин любил подшучивать" {Рассказы о Пушкине, с. 33.}.

   С горьким чувством Вера Александровна и ее муж рассказывали Бартеневу о том, как небрежно они относились к письмам Пушкина: "...много писем у них распропало, раздарено и пр. Одно письмо она даже раз встретила на сальной свечке". Эта беседа происходила 8 октября 1851 года. Тогда же Бартенев отметил: "Она же говорит, что недавно в одном журнале было напечатано известие: некто продал письмо Пушкина к Нащокину за 50 рублей серебром и содержание письма тоже напечатано" {Там же, с. 34.}.

   Бартенев записал также довольно подробно совместные рассказы Нащокиных о суеверии поэта: "По словам Нащокина и жены его, Пушкин был исполнен предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы. Засветить три свечки, пролить прованское масло (что раз он и сделал за обедом у Нащокина и сам смутился этою дурною приметою) и проч.- для него предвещало несчастие" {Там же, с. 40.}.

   Непосредственно со слов Веры Александровны Бартенев записал слышанный ею от Данзаса рассказ о том, как последний ехал с Пушкиным к месту дуэли: "Отправляясь на дуэль за Новой Деревней на Черную речку, Пушкин встретил на Каменном мосту Данзаса, посадил его к себе в экипаж и на вопрос: куда? зачем? отвечал, что после узнает. Данзас догадался. Он хотел как-нибудь дать знать проходящим о цели их поездки (выронял пули, чтобы увидали и остановили). Дорогою они встретили Наталью Николаевну, которая возвращалась с гулянья. Всю дорогу Пушкин молчал" {Там же. с. 41.}.

   По поводу этой записи М. А. Цявловский замечает: "Рассказ К. К. Данзаса здесь неточно передан: спутаны две поездки Данзаса с Пушкиным. Встретившись 27 января с Данзасом на Пантелеймоновской улице, Пушкин повез его не на место дуэли, а во французское посольство к секунданту Д'антеса д'Аршиаку, где и были выработаны условия поединка. На дуэль Пушкин с Данзасом поехали из кондитерской Вульфа" {Рассказы о Пушкине, с. 109.}.

   В данном случае несомненна ошибка памяти Веры Александровны - Данзас ее сделать не мог. В рассказе, записанном со слов Нащокиной, есть еще одна совершенно неправдоподобная деталь, на которую, если я не ошибаюсь, комментаторы до сих пор не обращали внимания. Какой смысл был Данзасу "выронять" в снег пистолетные пули? Если даже кое-где снега и не было, кто бы обратил внимание на маленький шарик, оброненный проезжающим офицером? Пули к тому же надо было сначала вынуть из ящика с дуэльными пистолетами, в котором помещался весь набор, а на глазах у Пушкина этого сделать было нельзя. Вероятно, не зная обращения с пистолетами, Вера Александровна позднее неточно передала (без умысла, конечно) рассказ секунданта.

   Вторая часть той же записи содержит продолжение рассказа Данзаса о дуэли Пушкина: "Когда потом он был привезен в карете раненый, Данзас тотчас прямо пошел в спальню к жене. Та удивилась, что он зашел к ней в эту комнату. "Александр Сергеевич нездоров!" - отвечал он. Жена вскрикнула: "Верно, он умер!" - и бросилась к нему" {Tам же, с. 41.}.

   Еще одна запись со слов жены Павла Воиновича содержит незначительные, но милые подробности жизни поэта в доме "у Старого Пимена": "Когда Пушкин жил у них (в последний приезд его в Москву), она часто играла на гитаре, пела. К ним ходил тогда шут Еким Кириллович Загряцкий. Он певал песню, которая начиналась так:

  

   Двое сани с подрезами,

   Одни писанные;

   Дай балалайку, дай гудок.

  

   Пушкину очень понравилась эта песня; он переписал ее всю для себя своею рукою и хотя вообще мало пел, но эту песню тянул с утра до вечера" {Там же, с. 46.}.

   Приведем еще одну, последнюю запись, сделанную несомненно со слов Веры Александровны. Она интересна и тем, что позволит нам сравнить ее рассказ 8 марта 1853 года с тем, что она говорила 45 лет спустя.

   "Весною 1836 года Пушкин приехал в Москву из деревни {В действительности из Петербурга, куда он ненадолго вернулся после похорон матери.}. Нащокина не было дома. Дорогого гостя приняла жена его. Рассказывая ей о недавней потере своей, Пушкин, между прочим, сказал, что, когда рыли могилу для его матери в Святогорском монастыре, он смотрел на работу могильщиков и, любуясь песчаным, сухим грунтом, вспомнил о Войныче (так он звал его иногда): "Если он умрет, непременно его надо похоронить тут; земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, как покойно ему будет здесь лежать". Жена Нащокина очень опечалилась этим рассказом, так что сам Пушкин встревожился и всячески старался ее успокоить, подавал воды и проч." {Рассказы о Пушкине, с. 49.}.

   Таким образом, П. И. Бартеневу в 1851-1853 годах Вера Александровна, кроме своего разговора с Данзасом о дуэли, сообщала главным образом бытовые подробности, относящиеся к Пушкину. Творчества поэта она не касалась. Предоставляла говорить о нем мужу.

  

  

   Жизнь Павла Воиновича клонилась к преждевременному концу, но Нащокин не был бы Нащокиным, если бы так и умер в бедности.

   Все тот же П. И. Бартенев, который продолжал с ним видеться и по окончании биографических записей, сообщает: "Пишущий эти строки довольно близко знал Нащокина, бывал у него в бедной его обстановке (у Неопалимой Купины) и потом в богатом доме на Плющихе, где происходили крестины последнего сына его, крестным отцом которого был позван попечитель учебного округа Назимов" {"Письма П. В. Нащокина к А. С. Пушкину".- "Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}.

   Последний сын Нащокина, Андрей Павлович, согласно сообщению Веры Андреевны Нащокиной-Зызиной, родился 2 февраля 1854 года. Таким образом, Павел Воинович еще раз разбогател, можно думать, во второй половине 1853 года {В марте этого года он вместе с семьей жил еще в очень стесненных условиях.}. H. H. Белянчиков выяснил, что он получил значительное наследство после смерти своей родной сестры - бездетной помещицы Александры Воиновны, по мужу Статковской, которая скончалась 18 мая 1852 года. Автор объясняет поздний переезд Нащокина в дом на Плющихе тем, что оформление прав на наследство носило тогда вообще затяжной характер {ИРЛИ.}.

   С этими данными хорошо согласуются и сведения, сообщенные мне В. А. Нащокиной-Зызиной. В письме от 8 июля 1967 года она излагает по памяти содержание несохранившегося письма {По словам В. А. Нащокиной-Зызиной, ее мать незадолго до своей смерти в 1937 г. продала это письмо Государственному Историческому музею в Москве. В настоящее время письма Веры Александровны такого содержания там нет.} Веры Александровны к Павлу Воиновичу из Петербурга, "куда она ездила навещать детей: сын Александр, был в Пажеском корпусе, дочери в институте. Как она писала, остановились у Демута, вечером был Данзас, который целый вечер рассказывал какие-то истории".

   Внучка Александра Павловича - Елена Алексеевна Нащокина (Ленинград) внесла в это сообщение небольшую поправку. По ее словам, дед учился не в Пажеском корпусе, а в Училище правоведения, что, по ряду соображений, представляется мне более вероятным.

   В Училище правоведения мальчиков принимали с 14-ти лет. Александр Павлович Нащокин родился 2 февраля 1839 года. Таким образом, поездка Веры Александровны могла состояться не ранее 1853 года и не позже следующего, когда Павел Воинович скончался. Более вероятна вторая половина 1853 года, так как 2 февраля 1854 года у Веры Александровны родился последний ребенок, и вряд ли бы она оставила младенца на попечение мамки.

   Петербургский адрес Нащокиной свидетельствует о тогдашнем достатке семьи. Гостиница Демута ("Демутов трактир", как его именует Пушкин) долгое время считалась лучшей в Петербурге. Наряду с апартаментами, в которых останавливались прибывавшие в столицу посланники и другие знатные иностранцы, там имелись, правда, и недорогие номера, но все же люди бедные у Демута не жили.

   В Петербург Вера Александровна приехала не одна ("остановились"). Может быть, ее сопровождала старшая дочь, 19-летняя Екатерина. В одном из институтов благородных девиц учились, по всей вероятности, Наталья и Анастасия, впоследствии вышедшая замуж за князя Трубецкого. Первой из них в 1853 году было 16 лет, второй - 12.

   Бывший секундант Пушкина, боевой офицер Константин Карлович Данзас (1801-1871) мог о многом рассказать Вере Александровне. В 1838-1839 годах он участвовал в военных операциях на Черноморском побережье Кавказа, причем его начальником был друг Пушкина, генерал-майор Николай Николаевич Раевский - младший.

   К сожалению, мы вряд ли когда-либо узнаем, какие именно истории Данзас рассказывал целый вечер Вере Александровне Нащокиной в гостинице Демута...

   Павел Воинович, как видно, не напрасно заботился о внесении своих детей в дворянскую родословную. Недаром хлопотал и о том, чтобы род его был перенесен из четвертой в шестую, наиболее почетную ее часть.

   По всей вероятности, ему удалось, пользуясь родственными связями и знакомствами, устроить детей на казенные вакансии, так как плата за учение в привилегированных учебных за