Раевский Николай Алексеевич - Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин

акомстве Павла Воиновича с знаменитым актером немногочисленны, но не приходится сомневаться в том, что оно продолжалось много лет и было довольно близким, а может быть, и очень близким.

  

   В числе приятелей Нащокина был и профессор истории Московского университета, литератор и журналист М. П. Погодин (1800-1875). 31 августа 1827 года Пушкин писал ему: "Вы, издатель европейского журнала в азиатской Москве, вы, честный литератор между лавочниками литературы"; "Вестник Московский по моему беспристрастному, совестному мнению - лучший из русских журналов" (XIII, 340-341).

   В 40-х годах взгляды Погодина, однако, в корне изменились. Он стал видным деятелем правого крыла славянофильства. Эта, политическая эволюция Погодина на его отношениях с Нащокиным не отразилась - они продолжали оставаться приятелями. В 50-х годах у друга Пушкина и ученого-историка появилось к тому же общее, весьма распространенное в те времена увлечение.

   Павел Воинович и при жизни поэта, несмотря на весь свой здравый ум, был, как известно, весьма суеверен. В конце жизни, уже тяжело больной, он стал к тому же страстным спиритом. Увлечение мужа захватило и Веру Александровну. Она также принимала участие в столоверчении и вызывании духов. Это было своего рода моровое поветрие, пришедшее с Запада и захватившее тогда значительную часть московской (и не только московской) интеллигенции. В числе "заразившихся" были не одни супруги Нащокины, но и ряд ученых, в том числе профессор Погодин и известный автор ценнейшего "Толкового словаря живого великорусского языка", врач по образованию, Владимир Иванович Даль (1801-1872).

   Погодин, по-видимому, не перестал увлекаться спиритизмом до конца своих дней. За год до его смерти, в 1874 году, вышла вторым изданием сейчас совершенно забытая книга, в которой он собрал обширную коллекцию всевозможных таинственных случаев {М. Погодин. Простая речь о мудреных вещах, изд. 2-е. М., 1874.}. Имеется там и описание малозначительных, но, по мнению автора, необъяснимых случаев, которые в разное время приключались с Павлом Воиновичем и были им рассказаны Погодину.

   Спиритическим увлечения Даля и Нащокина посвящена статья Н. В. Берга {Н. В. Берг. В. И. Даль и П. В. Нащокин.- "Русская старина", 1880, июль. с. 613-616.}. Автор описывает в ней "опыты", производившиеся в доме Павла Воиновича "в эпоху общего верчения столов", в том числе один из сеансов, в апреле 1854 года, когда собравшиеся ожидали появления тени Пушкина.

   Сейчас нам трудно себе представить это нелепое и кощунственное сборище культурных москвичей. Однако здравый ум взял верх у Павла Воиновича, и, осознав всю нелепость спиритических сеансов, он в конце концов навсегда их прекратил и вместе с женой сжег все написанное во время этих, сеансов.

  

  

   В конце жизни Нащокин, раньше не отличавшийся особой религиозностью, по-видимому, стал набожным. "В это последнее мое посещение,- пишет Н. И. Куликов,- я заметил - не замечаемое мною прежде - религиозное направление Павла Воиновича. В углу спальной комнаты, за занавеской, большая картина, писанная масляными красками, изображающая Христа распятого, по сторонам образа и все принадлежности молитвы" {"Русская старина", 1881, август, с. 621.}.

   По всей вероятности, Нащокин думал в это время о приближающейся смерти. Он далеко не был стар (приходится повторять - по крайней мере по понятиям нашего времени), но издавна некрепкое здоровье все более и более сдавало. Бессонные ночи за карточным столом, несомненно, подрывали его много лет подряд. На портрете Мазера Нащокин, которому в это время было 38 лет, выглядит уже не совсем здоровым человеком: у него болезненное, отечное лицо.

   Еще более показателен портрет маслом работы Э. А. Дмитриева-Мамонова, хранящийся в Государственном Историческом музее в Москве. Он датируется концом 40-х - началом 50-х годов. По словам Г. И. Назаровой, "нельзя не заметить разницы в выражении лица Нащокина. На ранних портретах - очень пристальный, живой взгляд; на портрете Дмитриева-Мамонова Нащокин - человек, уже во многом изменившийся не только внешне, но и внутренне. В задумчивом взгляде его умиротворенность и печаль" {Г. И. Назарова. Из иконографии Нащокиных.- В кн.: "Пушкин и его время", вып. I. Л., 1962, с. 420.}.

   Прибавлю от себя - у Павла Воиновича на этом портрете лицо преждевременно состарившегося, понурого, несомненно больного человека...

   6 ноября 1854 года Веру Александровну и ее детей постигло тяжкое горе - Павел Воинович скончался, по cловам П. И. Бартенева, "коленопреклоненный, стоя на молитве" {"Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}.

   Просмотрев московские газеты того времени ("Московские ведомости" и "Ведомости московской городской полиции"), я не нашел в них откликов на смерть П. В. Нащокина. Отсутствуют и траурные объявления - в царствование Николая I они еще не были в обычае.

   Павел Воинович не дожил и до 53 лет...

  

  

   Жена Нащокина осталась 43-44-летней вдовой. Две старшие дочери - Екатерина и София были уже взрослыми барышнями (20 и 18 лет). Жили они, по-видимому, с матерью. Младшие дочери, как и сын, учились в Петербурге. Младший Андрей остался на руках у матери.

   Вера Александровна была совсем еще не стара, могла иначе устроить свою нелегкую жизнь.

   Внучка ее сообщает (8 декабря 1966 г.): "Мои старшие сестры {Из трех старших сестер В. А. Нащокиной-Зызиной бабушку, несомненно, помнили Валентина Андреевна (1886-1959) и Екатерина Андреевна (1889-1962).}, а также моя мать много рассказывали в свое время о ней. Это была добрая, чуткая женщина, с большой стойкостью переносившая раннее вдовство и всевозможные материальные лишения. Она была верна памяти Павла Воиновича и решительно отвергла предложение Данзаса, о чем рассказывала моя мать. Всю остальную свою жизнь после смерти Павла Воиновича она посвятила своему младшему сыну Андрею, оставшемуся после отца десятимесячным ребенком".

   На мою просьбу сообщить подробнее о сватовстве Данзаса к вдове П. В. Нащокина моя корреспондентка ответила 8 июля 1967 года: "Все, что я вам сообщала о Нащокиных, я старалась при этом быть как можно более достоверной и подтверждать документами. Единственно, что я не могу подтвердить документально, это в отношении Данзаса, о чем рассказывала моя мать. Холост ли он был, вдов ли".

   Будучи вдовой, Вера Александровна, по-видимому, сохраняла дружеские отношения с давнишним знакомым К. К. Данзасом. В недатированном письме к Вере Александровне композитор А. Н. Верстовский просит ее разговеться у них в первый же день праздника "с милейшим Костюшкой". Судя по тому, что о Павле Воиновиче в письме не упоминается, его уже не было в живых. "Милейший Костюшка" - вероятно, Константин Карлович Данзас, которого Верстовский, друживший с Нащокиным, не считал неудобным пригласить вместе с Верой Александровной {Ежегодник имп. Театров, сезон 189697 гг., Приложения, кН. 2, с. 101}.

   Генеральшей Данзас {К. К. Данзас вышел в отставку в 1856 г. в чине генерал-майора.} вдова Нащокина, однако, не стала.

   Жилось ей очень трудно. После мужа остались, вероятно, большие долги, сводившие на нет доход от наследства. Материальное благополучие семьи в последние месяцы жизни Нащокина было скорее кажущимся... Можно думать, что родные Павла Воиновича, когда его не стало, мало или вовсе не интересовались делами его жены. Петр Александрович Нащокин (его брат Павел скончался в 1849 г.), владелец Рай-Семеновского, обобрав по суду незаконную сестру, держался, конечно, от нее подальше. Родной брат, пехотный офицер Федор Александрович, о котором речь будет впереди, в 50-х, да и в начале 60-х годов состоял еще в небольших чинах и вряд ли мог помогать сестре.

   После смерти Павла Воиновича, как сообщает его внучка (19 августа 1967 г.), "бабелька долгое время жила в меблированных комнатах" {В 1880 г. адрес В. А. Нащекиной был: "Близ Сущевской части, дом Коломенских, меблированные комнаты No 4"}". Далее она пишет: "Вера Александровна, оставшись вдовой, всю себя посвятила моему отцу. Не желая с ним расставаться, она отдала его учиться в московскую гимназию, после гимназии он поступил в университет, но, по-моему, его не кончил".

   В письме от 20 ноября 1970 года В. А. Нащокина-Зызина сообщила мне, что ее отец учился во 2-й Московской гимназии вместе с Н. А. Морозовым, впоследствии узником-шлиссельбуржцем, "с которым переписывался после освобождения последнего из тюрьмы".

   Временами вдова П. В. Нащокина жестоко бедствовала. 29 марта 1860 года М. П. Погодин писал князю П. А. Вяземскому: "Я так развлечен был в Петербурге, милостивый государь князь Петр Андреевич, что не успел переговорить о самом нужном.

   1. Семейство Нащокина в крайности: сейчас была у меня оттуда старуха, которая сказывала, что вчера купили они на пять коп. картофеля, а хлеба не было. Нельзя ли обратиться к Обществу для пособия неимущим литераторам, по связи его с Пушкиным и прочим отношениям к сочинениям Пушкина?

   Если Вы находитесь в непосредственной связи с Обществом, то благоволите передать это предложение П. В. Анненкову, как издателю Пушкина. Или напишите бумагу в Общество. Или напишем бумагу в Общество втроем: Вы, Анненков и я. Ланская {Наталья Николаевна, вдова Пушкина, в 1844 г. вышла замуж за П. П. Ланского.}, казалось бы, должна войти в положение несчастного семейства" {"Письма М. П. Погодина к князю П. А. Вяземскому".- "Старина и новизна", кн. IV, 1901, с. 65-66.}.

   Двадцать лет спустя, в 1880 году, Вера Александровна почти в тех же выражениях, что в письме Погодина Вяземскому, писала московскому губернатору, члену Государственного совета Федору Петровичу Корнилову (1809-1895): "Позвольте обратиться к Вам как к старому добрейшему другу {Сохранилось недатированное деловое письмо Нащокина к Ф. П. Корнилову (ГПБ). Судя по правильному языку и орфографии, оно, вероятно, также составлено при участии Веры Александровны.} моего покойного мужа, Павла Воиновича Нащокина". Упомянув о дружбе Пушкина с Нащокиным, она продолжает: "Во имя их коротких отношений умоляю Вас, не можете ли Вы замолвить Ваше словечко в Комиссии по сооружению памятника Александра Сергеевича Пушкина, в которой Вы председатель, о оказании мне какой-либо помощи из суммы оставшейся. Я нахожусь более чем в бедственном состоянии, поверьте, что другой день не знаю, на что купить хлеба. Утешьте меня для Нового года" {Из бумаг Я. К. Грота (ИРЛИ).}.

   Дало ли какой-нибудь результат это горестное послание, мы не знаем...

   Тяжелейшее материальное положение Веры Александровны не улучшилось до конца ее жизни. В архивах хранится немало ее писем к разным лицам с просьбами, порой с мольбами о помощи; нельзя читать их без чувства обиды за эту достойную женщину, память которой дорога всем почитателям Пушкина.

   Остается пока невыясненным, почему же Вера Александровна через несколько лет после смерти мужа осталась без всяких средств к существованию. Необходимость рассчитаться с долгами Павла Воиновича - только мое предположение.

   Текста завещания Нащокина мы не знаем, но из "Списка о семействе и состоянии вдовы поручицы Веры Александровны Нащокиной 1855 года" видно, что в этом году за нею "имения состоит неразделенного с наследниками (т. е. с детьми.- Р. Н.) Саратовской губернии Сердобского уезда 300 душ" {ИРЛИ.}.

   На доходы с имения с таким числом крестьян, находившегося к тому же в плодороднейшей части черноземной Саратовской губернии, можно было жить безбедно. Однако в 1860 году Вера Александровна сердобским имением уже не владела - H. H. Белянчиков выяснил, что "в списках помещиков по этому уезду на 1860 год фамилии Нащокиных не значится" {Там же.}. Как мы знаем, вдове Павла Воиновича в это время в самом буквальном смысле слова не на что было купить хлеба.

   Казалось бы, что в ближайшие годы положение должно было измениться. 28 февраля 1860 года скончалась сестра П. В. Нащокина Анна Воиновна, и ее имение перешло к племянникам. Н. Н. Белянчиковым был обнаружен посемейный список Александра Павловича Нащокина за 1863 год, из которого видно, что он "обще с родным братом", т. е. девятилетним Андреем Павловичем, "владеет населенным имением Старицы в Себежском уезде Витебской губернии, в коем заключается 2799 десятин" {Там же.}.

   Таким образом, старшему сыну бедствовавшей Веры Александровны принадлежало в 1863 году крупное поместье, площадью примерно в 27 кв. верст. Совладельцем его являлся малолетний Андрей Павлович. Каково было состояние этого поместья, мы не знаем, но во всяком случае Александр Павлович Нащокин владел им до конца жизни, и, по сообщению его внучки Е. А. Нащокиной, там же скончался в начале 1906 года.

   В. А. Нащокина-Зызина сообщила мне 19 августа 1967 года: "Имение, которое Павел Воинович оставил двум своим сыновьям, старший сын целиком присвоил себе". К саратовскому имению П. В. Нащокина это сообщение относиться не может. В год его смерти старшему сыну было всего 15 лет, а когда он "пришел в возраст", имение в Сердобском уезде уже не принадлежало Нащокиным. Речь, видимо, идет о витебском поместье, завещанном племянникам Анной Воиновной Нащокиной.

   В царствование Александра II оттягать у брата причитавшуюся ему долю наследства Александр Павлович мог, только выиграв судебный процесс. Какие основания для этого нашлись у бывшего правоведа, мы не знаем. Несомненно одно - Вера Александровна в какой-то момент навсегда прервала отношения со своим первенцем {С семьей своего внука, Алексея Александровича Нащокина, как сообщила мне дочь последнего Е. А. Нащокина (письмо от 3 февраля 1970), Вера Александровна была в хороших отношениях. Около 1893 г. она продолжительное время гостила в принадлежавшем матери Е. А. Нащокиной имении "Могильно" (15 верст от Стариц).}. В тяжелой судьбе матери он никакого участия не принимал. Не помогал он и брату Андрею. 3 февраля 1970 года Е. А. Нащокина сообщила мне: "Почему дед не общался с братом, мы не знаем, да и никогда не вспоминали его, как будто он и не существовал" {Правнучка Павла Воиновича Е. А. Нащокина впервые узнала об этих грустных страницах семейной хроники из первоначального текста работы "Нащокины", опубликованной в журнале "Простор" (1969, NoNo 3, 4, 5).}.

   В письмах В. А. Нащокиной-Зызиной часто повторяется ласковое, очень русское слово "бабенька". Так звали близкие Веру Александровну, когда она состарилась. Так потомки зовут ее и сейчас. Не будем, однако, забывать, что в то время, когда вдова Павла Воиновича растила маленького Андрея, она не была еще "бабенькой" - снова и снова приходится повторить: по крайней мере по понятиям нашего века.

   Но годы шли, быстро текущие, неумолимые годы...

   Гимназист Андрей стал Андреем Павловичем. Служил. Долгое время не мог наладить свою жизнь.

   Женился Андрей Павлович, сравнительно поздно - в середине 80-х годов. Вере Александровне тлел тогда уже восьмой десяток. Предоставим опять слово ее внучке, хранительнице нащокинских семейных преданий: "Еще один пример необыкновенной доброты Веры Александровны. Ведь ее самый младший сын Андрей женился на простой крестьянской девушке, мать ее была кормилицей в семье кн. Гагариных. Девочка (моя мать) осталась сиротой 9 лет, и княжны Гагарины взяли ее к себе в Москву. Но, кроме как читать и писать, ничему не обучили, отдали в белошвейную мастерскую. Мой отец женился на ней, ей было 19 лет. И если бы вы знали, как сердечно приняла ее бабенька, как они любили друг друга, как много рассказывала ей Вера Александровна" (8 июля 1967 г.).

   Может быть, старушка Нащокина, целуя любимую невестку, вспоминала и свою мать-крестьянку, писавшую ей трогательными каракулями: "Милая моя родная сокровища Верочка прекрасная дочка моя <...>".

   Кончался XIX век. Жизнь Веры Александровны уже едва теплилась. Она родилась, как мы знаем, при Александре I, за год или два до Отечественной войны. Пережила четырех царей. Будь у нее побольше сил, могла бы посмотреть в 1896 году на коронационное шествие в честь пятого. Процессию снимали операторы фирмы Люмьер Перелон и Дубине - это была первая киносъемка в России.

   В дни молодости Веры Александровны по шоссе из Москвы в Санкт-Петербург ходили спешные дилижансы. В конце 90-х годов между обеими столицами проносились, сияя электрическими огнями, курьерские поезда. Русские пассажирские вагоны считались лучшими в Европе. Если не сама старушка Нащокина, то ее близкие в случае надобности могли уже вертеть ручки желтых эриксоновских телефонов. По сравнению с первой четвертью века жизнь изменилась неузнаваемо.

   Всеми почти забытая, Вера Александровна Нащокина зиму и лето жила в селе Всехсвятском под Москвой. Давно умер ее брат, Лев Александрович. Одна за другой умерли и все четыре дочери.

   В конце 90-х годов бедность Веры Александровны была постоянной, гнетущей, беспросветной. С ней, правда, жил тогда горячо ее любящий сын Андрей Павлович с женой и четырьмя детьми, но этот способный, разносторонне образованный человек долгое время не мог наладить свою жизнь. Относительный достаток пришел лишь через несколько лет после смерти матери.

   Вере Александровне было бы еще тяжелее, не помогай ей младший брат, Федор Александрович Нарский, дослужившийся в 1881 году до чина генерал-майора, а еще через десять лет - произведенный в генерал-лейтенанты. В. А. Нащокина-Зызина сообщила: "...он очень много помогал материально Вере Александровне, почти каждый месяц присылал ей деньги, которые бабенька отдавала моей матери на хозяйство, прося оставлять для нее небольшую сумму на покупку духов и носовых платочков. Это было ее страстью. Будучи совсем старенькой, она, почти слепая, целыми днями вязала и, отдыхая, перекладывала флакончики и платочки" (21 января 1967 г.).

   П. И. Бартенев утверждает, что Вере Александровне помогали посторонние лица. Скажем от себя: хотя и помогали, <...> но недостаточно. Ведь мы знаем, что временами ей не на что было хлеба купить...

   По словам издателя "Русского архива", "человек ума необыкновенного и душевной доброты несказанной, Нащокин оставил по себе такую память, что вдова его могла пользоваться ею в течение с лишком полувека" {"Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}.

   Несколько позже, вероятно, вспомнив о том, что В. А. Нащокина вдовела 46 лет (1854-1900), а не более полувека, он уточняет: П. В. Нащокин "так много делал добра, что вдова его долгие годы могла жить пособиями лиц, им облагодетельствованных" {Там же, 1908, кн. I, No 4, 3-я страница обложки.}.

   Итак, Вере Александровне во все время ее вдовства якобы постоянно помогали какие-то не названные автором лица. Мы не знаем, насколько это утверждение соответствует истине. В многочисленных заметках Бартенева о Нащокиных есть несомненные ошибки.

   Нужда действительно заставляла Веру Александровну, как уже было упомянуто, просить о помощи многих лиц. Как мне сообщила 19 августа 1967 года ее внучка, в Государственном историческом архиве Московской области хранятся одно письмо такого содержания и два, в которых она благодарит за поддержку. Некоторые из адресатов отвечали отказом, в том числе поэт А. Н. Плещеев, письмо которого имелось у отца Веры Андреевны.

   Пока мне удалось установить лишь один случай более или менее систематической поддержки - со стороны Аркадия Аркадьевича Журавлева, известного коллекционера, сына дочери лицейского товарища Пушкина С. Д. Комовского. Недатированное письмо к нему хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома {ИРЛИ.}. Грустно читать эти отчаянные строки, написанные четким красивым почерком Веры Александровны: "Добрейший несравненный Аркадий Аркадьевич! Обращаюсь к вам с настоящим моим письмом, в котором выскажу мою не просьбу, а мольбу к вам!" Упомянув о том, что она получала от Журавлева поддержку в течение шести месяцев, Нащокина прибавляет: "...со слезами прошу вас сжалиться надо мной и, хотя немного, продолжите вашу добрую помощь мне <...> буду ждать вашего ответа, как своего приговора" {Вероятно, к помощи, которую оказывал В. А. Нащокиной А. А. Журавлев, относится следующее указание в редакционной заметке журнала "Семья" (1899, No 14, с. 7): "Теперь больная, 86-летняя В. А. Нащокина - вот уже три года - ютится на окраине с. Всехсвятского <... > существуя на ежемесячное пособие в 25 р. от неизвестного благотворителя".}.

   Выяснилось также, что В. А. Нащокиной неоднократно оказывал денежную и иную помощь П. А. Вяземский.

   В Государственной публичной библиотеке хранятся две до сих пор не опубликованные записки Вяземского: "К сердечному сожалению моему, не могу на этот раз послать Вам более 30 руб. сер[ебром], которые при сем прилагаю. 1 ноября"; "Я говорил о сыне Вашем генералу Левшину, попечителю Московского учебного округа. Побывайте у него от моего имени и объяснитесь с ним. Он живет <...>" {ГПБ.}.

   Архивные работники отнесли эти записки к 40-50-м годам и сочли их адресованными Павлу Воиновичу Нащокину. Однако упомянутый во второй из них генерал Д. С. Левшин был назначен попечителем Московского учебного округа лишь в 1863 году. Таким образом, эти записки, несомненно, обращены к Вере Александровне.

   Кроме того, Е. В. Муза сообщила мне 27 мая 1969 года, что в Московском музее А. С. Пушкина "имеются письма П. А. Вяземского, свидетельствующие о его близости с Павлом Воиновичем и, главное, о его неустанном внимании к Вере Александровне". В 1885 году В. А. Нащокина обратилась с письмом к графу С. Д. Шереметеву (мужу внучки Вяземского) с просьбой о помощи. Описав свою нищету и бедственное положение, вдова Нащокина упомянула о том, что после смерти Павла Воиновича она жила "помощью его друзей, но со смертью кн. Петра Андреевича Вяземского <...> лишилась последнего из них".

   Таким образом, сообщения П. И. Бартенева неверны только в том отношении, что Вере Александровне помогали, видимо, не "облагодетельствованные" П. В. Нащокиным лица, а в основном друзья Пушкина.

   Вере Александровне приходилось постепенно продавать коллекционерам оставшиеся у нее письма и бумаги Павла Воиновича. Ряд очень ценных автографов приобрел у нее Л. И. Поливанов {Ив. Поливанов. Автографы из собрания Л. И. Поливанова.- "Искусство", 1923, No 1, с. 315-316 и сл.}. Им, между прочим, были куплены следующие материалы: большое письмо Павла Воиновича к Пушкину, отправленное из Тулы около 22 апреля 1834 года; письмо кн. В. Ф. Одоевского к H. H. Пушкиной, из которого видно, что Пушкин, уезжая в 1836 году в Москву, поручил, по существу, жене обязанности секретаря редакции "Современника"; записка Гоголя к Нащокину; письма к нему вдовы поэта и пр.

   Можно только порадоваться тому, что эти ценнейшие материалы, умело выбранные Верой Александровной из бумаг покойного мужа, попали в надежные руки и сохранились для потомства.

   Очень неясен вопрос о том, почему крайне нуждавшаяся Вера Александровна не получила вознаграждения за принадлежавшие ей письма Пушкина к ее мужу. Эти драгоценные для науки листки постепенно становились и крупной материальной ценностью. С разрешения Нащокиной Бартенев опубликовал письма полностью в сборнике "Девятнадцатый век" {"Девятнадцатый век", кн. I. М., 1872, с. 383-402.} и, вероятно, уплатил Вере Александровне небольшой гонорар. Права собственности на них, как мы увидим, Нащокина, а впоследствии и ее потомки никому, однако, не уступали. Между тем пушкинские письма, как известно, оказались в Остафьевском архиве князей Вяземских, принадлежавшем графу С. Д. Шереметеву. Поступили они туда, конечно, не бесплатно, но от кого, мы не знаем.

  

   Приближался пушкинский юбилей - столетие со дня рождения поэта. О Вере Александровне все же иногда вспоминали в. 80-е и в 90-е годы. В газетах изредка появлялись короткие хроникерские заметки. Перед юбилеем о последней остававшейся в живых современнице Пушкина {В действительности дольше всех современниц Пушкина прожили Аврора Карловна Карамзина, урожденная Шернваль (ум. 30 апреля 1902) и Вера Ивановна Анненкова (ум. 9 мая 1902).}, по-видимому, вспомнили многие. В село Всехсвятское несколько раз приезжали журналисты.

   В 1898 году Нащокину посетил (вероятно, несколько раз) сотрудник "Нового времени" И. Родионов, опубликовавший свои записи в иллюстрированных приложениях к этой весьма распространенной реакционной газете {"Воспоминания о Пушкине и Гоголе (Рассказы В. А. Нащокиной, записаны И. Р.)".- Иллюстрированные приложения к "Новому времени", 1898, NoNo 8115, 8122, 8125, 8129. Рассказы Нащокиной неоднократно перепечатывались в виде отдельной статьи. Я цитирую их по книге: "Пушкин в воспоминаниях современников", т. 2. М., 1974, с. 197-208.}.

   В следующем году, перед самым юбилеем, у Нащокиной побывал сотрудник той же газеты Н. Ежов {Н. Ежов. У современницы Пушкина.- "Новое время", 1899, No 8643, 21 мая; перепечатано в кн.: М. Цявловский. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931, с. 312-325.}, в своей статье указавший точный адрес Веры Александровны ("Москва, за Тверской заставой, село Всехсвятское, дом Полякова").

   Тогда же ее навестил (по-видимому, в сопровождении Ежова) московский корреспондент петербургской газеты "Россия", довольно известный писатель В. А. Гиляровский. Его рассказ о посещении вдовы Павла Воиновича был напечатан в этом издании в юбилейный день 26 мая 1899 года. Впоследствии автор сообщил также, что, помимо корреспонденции в "Россию", он послал сообщение о Нащокиной в Пушкинскую комиссию Академии наук {В. Гиляровский. Собр. соч., т. III. М., 1967, с. 236-237.}.

   Этим литераторам мы обязаны довольно подробными записями поздних рассказов В. А. Нащокиной о Пушкине и описанием обстановки, в которой она жила в последние свои годы. Наиболее содержательны четыре корреспонденции И. Родионова, но облик Веры Александровны в глубокой старости и характерные бытовые подробности ее жизни удачнее всего запечатлел Н. Ежов.

   Приведу поэтому несколько отрывков из его сейчас малодоступной статьи.

   "Дом-дача выходит окнами к забору; в теплые дни выходит на крылечко маленькая, худощавая старушка и, греясь на солнце, смотрит на свой узенький переулок <...> Это Вера Александровна Нащокина, жена друга Пушкина и сама друг великого поэта <...>"

   "Ввиду того что на этих днях должно состояться всероссийское торжество - юбилей Пушкина, я счел не лишним побывать у В. А. Нащокиной. Я еще раньше слышал, что В. А. живет одиноко, бедно; но то, что я увидел, превосходило мои ожидания. Бывшая аристократка, красавица, в доме которой перебывало множество знаменитых "людей сороковых годов", та женщина, с которой Пушкин находил интерес разговаривать по целым часам и которую Гоголь считал своим добрым ангелом, доканчивает свои дни в убогой даче, где по случаю крайней бедности В. А. приходится жить и зимой. Вся эта дача имеет две комнаты, кухню и террасу; одну комнату занимает В. А. со своей компаньонкой, а другую сдает какому-то многосемейному бедняку".

   Статья Н. Ежова была опубликована почти восемьдесят лет тому назад, но только сейчас, благодаря сообщению Веры Андреевны Нащокиной-Зызиной (19 августа 1967 г.), можно внести в нее существенную поправку: "В воспоминаниях Ежова есть неточности: при такой бедности у бабеньки компаньонки быть не могло, это, по-видимому, была моя мать, а бедняк с семьей в соседней комнате был мой отец с детьми".

   Таким образом, старушка Нащокина доживала свои последние годы хотя и в большой нужде, но вовсе не в одиночестве - с ней были любящие сын и невестка. Должно быть, радовали ее и внучата - старшей, Валентине, в юбилейном 1899 году было уже 13 лет, Екатерине - 10, Льву - 7, Владимиру - 4, а самая младшая, Наталья, появилась на свет только в предыдущем году.

   "Обстановка жилища В. А. более чем скромная,- сообщает Н. Ежов,- ветхие стулья, простой стол, железная, с длинной трубой печка, которую всю зиму беспрерывно топят коксом (иначе в комнате образуется стужа)" большое старое кресло; на этом кресле все время сидит В. А. (ходит она мало, ноги ее болят, и не мудрено - простудиться в таком жилье возможно в любой холодный день). Никаких самых обычных признаков достатка вы не найдете. На комоде стоит зеркальце в кисейных бантиках,- единственный след кокетливой женщины".

   "В. А. Нащокина - маленькая, очень худощавая старушка, хотя на ее прекрасном лице нет тяжелых морщин; преклонные годы положили на него отпечаток, но сразу видно, что эта женщина была замечательной красавицей; ее светлые глаза светлы и теперь, профиль изящен, улыбка крайне симпатичная, голос слаб, дрожит, но приятен. Когда В. А. говорит, ее лицо слегка дрожит. Во всей ее старческой и тщедушной фигуре, в каждом жесте что-то необыкновенно милое и врожденно благородное. Когда она узнала, что цель нашего визита - поговорить о Пушкине, она вздрогнула, как птица, лицо задрожало и затряслись ее бледные, высохшие, как тонкие палочки, руки <...>

   - Ах, вы представить себе не можете, как я и мой муж любили Пушкина. Это был наш друг в полном смысле этого слова... Я могу рассказать вам много, много...".

   Вера Александровна повторила Н. Ежову примерно то же самое, что она рассказала менее года тому назад И. Родионову. Рассмотрим поэтому несколько подробнее это наиболее известное ее повествование о Пушкине, но попутно будем возвращаться и к статье Ежова.

   Начало рассказа В. А. Нащокиной в записи И. Родионова, вероятно, вызовет недоумение у читателей этой книги. "Познакомилась я с Пушкиным в Москве, в доме отца моего, А. Нарского. Это было в 1834 году, когда я была объявлена невестой Павла Воиновича Нащокина, впоследствии моего мужа. Привез его к нам в дом мой жених".

   Как же так? Значит, все наше повествование неверно! Ведь Вера Александровна сказала ясно - она дочь А. Нарского и впервые встретилась с Пушкиным в 1834 году.

   Вопрос о времени первой встречи с поэтом, как мы увидим, решается легко, но сначала нам придется остановиться подробнее на загадочных словах Нащокиной о своем отце.

   В том, что Вера Александровна действительно сказала то, что записал И. Родионов, до сих пор, по-видимому, никто не сомневался. Совсем еще недавно H. H. Белянчиков привел версию, согласно которой отец Веры Александровны - священник Петровской церкви на Кудринской улице, похороненный рядом с могилой П. В. Нащокина. Сам автор, как я уже упоминал, был, однако, уверен в том, что отец Нащокиной - "какой-то богатый домовладелец Александр Нарский" {Н. Белянчиков. Литературная загадка.- "Вопросы литературы", 1965, No 2, с. 256. В настоящее время H. H. Белянчиков, как показывает его неоднократно уже цитированная рукопись (ИРЛИ), не сомневается в том, что отец Веры Александровны - А. П. Нащокин.}. Кто был этот домовладелец, остается неизвестным {Ю. Б. Шмаров (Москва) сообщил мне о существовании московской купеческой фамилии Нарских, которые писались "Нарской", а не "Нарский". В "Московскою некрополе" перечислены могилы многих лиц, носивших эту фамилию. По-видимому, смешение сходных транскрипций и повело к генеалогической путанице.}. О месте его захоронения Белянчиков не упоминает.

   Среди потомков Павла Воиновича бытовало предание о том, что отец Веры Александровны, Александр Петрович Нащокин, также был похоронен на Ваганьковском кладбище. В. А. Нащокина-Зызина мне сообщила: "Когда была жива и здорова моя сестра Валентина Андреевна Стрельникова {В. А. Стрельникова (1886-1959) в молодости работала в редакции журнала "Русская, мысль". Была близка к семье редактора этого органа В. А. Гольцева.}, мы часто ходили на кладбище, и вот тут она многое рассказывала... И вот как-то она мне рассказала, что отец бабеньки был Александр Петрович Нащокин и что он похоронен на этом же самом месте, где стоит наша ограда, что раньше на этом месте был склеп" (22 апреля 1968 г.) {В отношении места погребения Александра Петровича это семейное предание, несомненно, ошибочно. Как мы знаем, до сравнительно недавнего времени его могила была цела; она находилась в семейном склепе Нащокиных старшей линии в с. Рай-Семеновском.}.

   Следовательно, вопрос этот можно считать окончательно решенным.

   Как же быть, однако, со словами Веры Александровны, будто бы сказанными ею сотруднику "Нового времени": "...в доме отца моего, А. Нарского"?

   Работая над книгой о Нащокиных, я склонен был считать, что они вообще не были сказаны. Фамилии своего отца вдова Павла Воиновича не назвала. Ее добавил от себя И. Родионов. Можно было предполагать, что он добросовестно заблуждался. Быть может, знал даже, что его собеседница - сестра заслуженного кавказского генерала Федора Александровича Нарского.

   Рукописи своей статьи Родионов, несомненно, Вере Александровне не прочел. По всей вероятности, не хотел лишний раз ее утомлять. Она ознакомилась с записями своих рассказов уже по тексту "Нового времени" - кто-то из близких прочел их Вере Александровне.

   Через несколько месяцев Н. Ежов спросил ее, довольна ли она статьей Родионова.

   "- И да, и нет,- ответила В. А.- Видите ли, тот мой знакомый, который записал и напечатал мои рассказы о Пушкине и Гоголе, не совсем точно исполнил мое намерение <...>". Вера Александровна упрекнула Родионова: "...моя особа представлена как бы на первый план, а великий Пушкин и Гоголь - как бы на втором". Она считала также, что "о Нащокине совсем забыли, отодвинули его на задний план". Упомянула и о нескольких ошибках, замеченных ею в "Воспоминаниях". Сказала между прочим, что поэта похоронили не в "нащокинском" фраке, как полагал Родионов {М. А. Цявловский. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931, с. 315-316.}.

   Думается, что Вера Александровна не могла не заметить ошибки, для нее гораздо более существенной, чем нащокинский фрак,- неверно названной фамилии ее отца. Заметила, но промолчала. Для незаконной, по тогдашней терминологии, дочери тайного советника Нащокина и в 1899 году вопрос о ее происхождении оставался по-прежнему деликатным...

   Казалось, что объяснение найдено. Священник Нарский представлялся мне личностью, созданной благодаря ошибке журналиста, неким подобием поручика Киже в одноименной повести Ю. Н. Тынянова.

   Предположение оказалось ошибочным. Священник Нарский (Нарской?) - быть может, именно иерей Петровской церкви на Кудринской улице,- не был, конечно, фактическим отцом В. А. Нарской, но он существовал.

   Ознакомившись со статьей Н. Белянчикова, В. А. Нащокина-Зызина организовала поиски его могилы: "...мы все были на кладбище, и если бы вы знали, как мы все кругом облазили, чтобы удостовериться, есть ли поблизости от нашей ограды могила священника А. Нарского. Таковой не оказалось" (22 апреля 1968 г.).

   Могила загадочного священника не найдена. Возможно, что сейчас она не существует, но это не значит, конечно, что ее вообще не было {Навести в настоящее время соответствующую справку невозможно. На Ваганьковском кладбище, как и всюду, имелись книги захоронений, но во время Великой Отечественной войны они были сожжены.}.

   У моей неутомимой корреспондентки были основания предпринять эти кладбищенские поиски. Оказалось, что в семье Нащокиных ранее имелись какие-то, забытые теперь сведения об интересующем нас священнике. "...Все-таки, как я смутно припоминаю, какая-то связь с именем священника А. Нарского была, мне сестра тогда объясняла, но это было так давно, что я совершенно забыла",- сообщила мне В. А. Нащокина-Зызина.

   Быть может, дальнейшие находки архивных материалов позволят выяснить, какое же отношение этот священник имел к Вере Александровне и ее братьям.

   Мне представляется вероятным, что при крещении всех троих внебрачных детей Александра Петровича их крестным отцом, по каким-то соображениям, неизменно записывали священника Александра Нарского (правила православной церкви, как мне было разъяснено сведущими лицами, это допускали и допускают). Возможно, что А. П. Нащокин хотел, чтобы его незаконным детям на законном основании присваивалось отчество "Александровичей".

   В этом случае престарелая Вера Александровна не очень уклонилась от истины, назвав Нарского "отцом".

   Фамилии крестного отца внебрачные дети, однако, не получали. Дочь и двое сыновей Нащокина могли стать Нарскими - повторим еще раз, - лишь на основании соответствующего юридического акта.

   Напрашивается мысль о том, не были ли они в каком-то году - вероятно, все трое одновременно - усыновлены священником, носившим эту фамилию. Для Александра Петровича Нащокина, несмотря на его высокий чин и придворное звание, вероятно, было все же легче подыскать для внебрачных детей подходящего приемного отца, чем, скажем, "испросить высочайшее повеление" о присвоении им фамилии по названию реки Нары.

   Что за человек был священник Нарский, мы не знаем - возможно, хороший, добрый человек. С другой стороны, для недостаточно обеспеченного приходского священника оказать столь существенную услугу богатому барину могло быть и выгодно. Расходов на детей он, конечно, не нес никаких, а доходы, вероятно, имел. Кроме того, отцом он, надо думать, лишь числился на все выносящей казенной бумаге. Вряд ли, например, Павел Воинович в самом деле возил Пушкина знакомиться с невестой в дом священника Нарского, а не Александра Петровича Нащокина. Не велик был грех для старушки, Веры Александровны, через шестьдесят с лишним лет рассказать журналисту не совсем то, что было.

   Само собой разумеется, что все это лишь моя рабочая гипотеза. Чтобы ее проверить, нужны, документы, а их пока нет.

   Однако в том, что Нащокин возил Пушкина знакомиться с невестой к ее фактическому отцу, сейчас вряд ли можно сомневаться. H. H. Белянчиков установил на основании материалов Архива планового управления Москвы (АПУ), что в 1826 году Александру Петровичу Нащокину принадлежало домовладение (современный дом No, 2/7) на углу Мерзляковского и Скатертного переулков, состоявшее из двух деревянных двухэтажных и одного одноэтажного также деревянного дома {ИРЛИ.}.

   На "плане дому", составленном 30 марта 1832 года, имеется подпись: "Изъмерение утьверждаю московская мещанка Дарья Нестерова дочь Нагаева".

   Таким образом, H. H. Белянчикову, как говорилось выше, первому удалось установить до того неизвестные имя и отчество матери Веры Александровны. По-видимому, А. П. Нащокин, желая обеспечить свою фактическую жену, заранее передал ей один из домов (или все домовладение?). В 1836 году дом принадлежал другому лицу. H. H. Белянчиков, вероятно, прав, предполагая, что к этому времени Дарья Нестеровна уже умерла.

  

   Упоминание Веры Александровны о том, что она впервые встретилась с Пушкиным в 1834 году, как я уже сказал, сложных пояснений не требует. В этом, как и в ряде других случаев, рассказчице изменила память; нельзя забывать, что в год беседы с Родионовым ей было около 88 лет.

   В 1834 году, как известно, поэт вовсе не виделся с Нащокиным. Встреча, о которой идет речь, произошла, несомненно, на год раньше. В 1833 году Пушкин дважды прожил по нескольку дней в Москве. 25 августа он приехал туда по пути в Оренбург. Поэт пробыл в Москве четверо суток, жил в доме Гончаровых. Судя по письмам к жене (27 августа и 2 сентября), Пушкин тогда несколько раз виделся с Нащокиным, проводил у него время весьма весело, но сердечными делами друга, по-видимому, не занимался. Павел Воинович свозил его к будущему своему тестю и представил Вере Александровне, очевидно, в середине ноября, когда Пушкин, возвращаясь из Болдина в Петербург, прогостил у Нащокина несколько дней (точные даты неизвестны).

   Согласно записи Родионова, Вера Александровна сказала ему: "Во второй раз я имела счастие принимать Александра Сергеевича у себя дома, будучи уже женой Нащокина. Мы с мужем квартировали тогда в Пименовском переулке, в доме Ивановой". Это совершенно верно - вторая встреча произошла "у Старого Пимена" в мае 1836 года, но далее Вера Александровна говорит: "[Пушкин] остановился тогда у нас и впоследствии во время приездов в Москву до самой своей смерти останавливался у нас. Для него была даже особая комната в верхнем этаже, рядом с кабинетом мужа. Она так и называлась "Пушкинской".

   Память снова изменила старушке. Эта вторая встреча была и последней. Больше Вера Александровна Пушкина не видела...

   Следует, однако, сказать, что в общем память у Веры Александровны, несмотря на глубокую старость, была еще сравнительно неплохой. О суеверии поэта, например, она говорила в 1898 году почти то же самое, что и в 1851 году. Точно так же, почти без изменений, она сообщила целый ряд бытовых подробностей, касающихся Пушкина. Продиктовала даже ту самую понравившуюся поэту песенку шута Загряжского (Загряцкого), которая была уже записана с ее слов П. И. Бартеневым почти полвека тому назад.

   Эти сведения о Пушкине, переданные вдовой Павла Воиновича через шестьдесят лет после смерти поэта, следует считать вполне надежными. Повторю снова, что в ее добросовестности сомневаться невозможно. Тем не менее вряд ли было так, как сказала Вера Александровна И. Родионову: "...часто между моим мужем и Пушкиным совершенно серьезно происходил "разговор о том, чтобы по смерти их похоронили на одном кладбище". На мой взгляд, в данном случае следует верить ее рассказу 1851 года, записанному тогда же П. И. Бартеневым. Напомню еще раз, что Пушкин, приехав к Нащокиным ночью и не застав дома Павла Воиновича (это было 2 мая 1836 г.), принялся рассказывать его жене о том, как в Свято-горском монастыре рыли могилу для недавно умершей Надежды Осиповны. Упомянул при этом, что, умри Нащокин, и его было бы хорошо там похоронить,- земля, мол, прекрасная, червей нет... Молодая женщина, видимо, расплакалась - Пушкину пришлось ей подавать воду.

   Раз поддавшись грустному настроению, вызванному смертью матери, и допустив неловкость, поэт, наверное, не стал бы ее повторять и вести при молодой жене друга похоронные разговоры.

   При желании в рассказах Нащокиной можно найти еще немало других неточностей и мелких ошибок. На одной из них нам еще придется остановиться, но занимать внимание читателя регистрацией ошибок памяти Веры Александровны я считаю совершенно ненужным. Ясно, что сообщаемые ею факты в каждом отдельном случае необходимо тщательно проверять.

   Но непреходящее значение рассказов этой современницы поэта заключается не только в их фактической стороне. Из многочисленных людей, знавших Пушкина годами и десятилетиями, мало кто так сохранил и сумел передать потомству его живой человеческий образ, как эта женщина, видавшая поэта воочию не более одного месяца.

   Ее рассказы, записанные И. Родионовым, много раз перепечатывались и часто цитируются. Но все же я не могу не привести из них несколько отрывков:

   "Конечно, я раньше слышала о Пушкине, любила его дивные творения, знала, что он дружен с моим женихом, и заранее волновалась и радовалась предстоящему знакомству с ним.

   И вот приехал Пушкин с Павлом Воиновичем. Волнение мое достигло высшего предела <... > Несколько минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и, волнение мое исчезли. Я видела перед собой не великого поэта Пушкина, с которым говорила тогда вся мыслящая Россия, а простого, милого, доброго знакомого.

   Пушнин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика - особенно его удивительных глаз.

   Это были особые, поэтические, задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видела.

   Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.

   В первое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его: