Раевский Николай Алексеевич - Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин

аметки старожила), III. Павел Воинович.- "Искра", 1866, No 47, с. 624-626.}, Нащокин назван "гвардейским кавалерийским офицером". М. Гершензон перепечатал очерк в своей известной статье "Друг Пушкина Нащокин", но, видимо, не придал веры свидетельству этого автора. О военной службе Нащокина Гершензон, как и другие, говорит лишь, что "он некоторое время прослужил в Измайловском полку, потом вышел в отставку и, вероятно, в половине 20-х годов переселился в Москву" {M. О. Гершензон. Образы прошлого. М., 1912, с. 52.}. Хорошо знавший Нащокина Н. И. Куликов также упоминает о том, что Павел Воинович начал службу "в каком-то гвардейском конном полку", но прибавляет при этом, что он "вышел в отставку с чином прапорщика и в этом чине остался всю остальную жизнь" {Н. И. Куликов. Александр Сергеевич Пушкин и Павел Воинович Нащокин:- "Русская старина", 1880, декабрь, с. 990.}. Последнее не соответствует действительности.

   В "копии о дворянстве" сказано, что в 1848 году отставной поручик Павел Воинович Нащокин в числе других документов представил в Дворянское депутатское собрание указ об отставке. Текст указа приведен в "копии" не вполне точно. Я поэтому снова воспользуюсь цитированною уже рукописью H. H. Белянчикова {ИРЛИ.}, который воспроизвел указ на основании архивного документа {ГИАМО.}.

   "По Указу его величества государя императора Александра Павловича самодержца всероссийского и прочая и прочая и прочая. Предъявитель сего поручик Павел Воинов сын Нащокин, 23 лет, из дворян. В службу вступил подпрапорщиком 1819 года марта 25 дня лейб-гвардии в Измайловский полк, из оного переведен в Кавалергардский полк с переименованием в юнкера 1820 июля 28, корнетом в Лейб-Кирасирский ея императорского величества полк 1821 ноября 18, в котором поручиком 1823 марта 13. В походах, домовых отпусках, штрафах и под судом не бывал, холост. К повышениям аттестовался достойным. 1823 года ноября в 29 день по высочайшему его императорского величества приказу уволен от службы по домашним обстоятельствам. Во свидетельство чего по высочайше предоставленному мне уполномочию дан сей Указ ему, поручику Нащокину, за моим подписанием и приложением герба моего печати, в главной квартире в г. Могилеве на Днепре 18 ноября 1825 года, No 1526. Подлинный подписали: Главнокомандующий 1-ю армиею граф Сакен. Дежурный генерал (подпись)".

   Согласно указанию H. H. Белянчикова, указ этот в деле имеется в копии. На ней собственноручная расписка Нащокина без даты: "Подлинный Указ обратно получил отставной поручик Павел Воинов сын Нащокин".

   Немногие строки указа позволяют, однако, значительно точнее, чем прежде, увидеть военный отрезок жизни Павла Воиновича. Вместо весьма туманных воспоминаний перед нами ряд не подлежащих сомнению дат.

   Нащокин, как и многие юноши-дворяне, именовавшиеся тогда "недорослями", рано начал службу - ему было 17 лет и 3 месяца. Его зачислили в гвардейский пехотный полк в звании подпрапорщика, что соответствовало юнкеру в кавалерии. В Измайловском полку он пробыл год и четыре месяца, после чего был переведен в самый аристократический полк гвардейской кавалерии - Кавалергардский. Там он прослужил также на правах юнкера, т. е. кандидата в офицеры, 16 месяцев, но при производстве в первый офицерский чин (корнета) Нащокин был переведен в Лейб-Кирасирский ее и. в. полк.

   Полк этот, имевший с 1733 года в наименовании почетную приставку "лейб", гвардейским не назывался. Он был переименован в лейб-гвардии Кирасирский ее и. в. полк с присвоением ему прав и преимуществ молодой гвардии гораздо позже - 26 июля 1856 года.

   Таким образом, "гвардейским кавалерийским офицером" Павел Воинович не стал. Быть может, в Кавалергардском полку он не остался по денежным соображениям. И для службы в кирасирах офицеру нужно было иметь значительные личные средства, но все же меньше, чем в кавалергардах. Однако юнкером Кавалергардского полка Нащокин прослужил более года, офицером близкого к гвардии Кирасирского - ровно два, и обошлось это ему, несомненно, очень дорого.

   Доверяя в целом повествованию о Павле Воиновиче "старожила" В. В. Толбина, необходимо учитывать, что он был человеком, по всей вероятности, не военным и в силу этого допускал терминологические неточности.

   Мемуарист пишет: "Петербургская {Павел Воинович, вероятно, имел возможность часто бывать в столице, но его полк был расквартирован не в Петербурге, а в пригородных населенных пунктах. В "Истории л.-гв. Кирасирского полка" полковника Маркова (СПб., 1884) нет хронологически привязанных квартир полка в 1820-1825 гг. В тексте упоминаются Красное Село, Ижора, Пелла, Гатчина, позднее - более удаленные Великие Луки, Старая Русса. За эту справку благодарю Л. А. Черейского.} молодая жизнь Павла Воиновича была завидною жизнию! Наследник громадного родового имения, гвардейский кавалерийский офицер, принятый в лучшем обществе, он удивлял многих обстановкою своей холостой квартиры, и своими рысаками, и своими экипажами, выписанными прямо из Вены, и своими вечерами, на которых собирались литераторы, художники, артисты и французские актрисы <...> Деньги ему были нипочем. Умный, образованный, человек со вкусом, он бросал их, желая покровительствовать художникам и артистам. Он любил жить и давал жить другим <...> Он покупал все, что попадало ему на глаза и останавливало чем-нибудь его внимание: мраморные вазы, китайские безделушки, фарфор, бронзу - что ни попало и сколько бы ни стоило; в особенности дорого ему обходились бенефисные подарки актрисам. Причудам его не было конца, так что однажды за маленький восковой огарок, пред которым Асенкова {Здесь, по-видимому (так же как и в случае, описанном выше), В. Н. Асенкова упоминается ошибочно. Она дебютировала на сцене (1835), когда Нащокин уже жил в Москве.} учила свою лучшую роль, он заплатил ее горничной шальную цену и обделал в серебряный футляр, который вскоре подарил кому-то из знакомых" {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 625.}.

   Как мы знаем, родовое имущество Нащокиных давно перешло к наследникам по старшей линии. Наследовать его Павел Воинович не мог, но автор, вероятно, имеет в виду "ростовскую вотчину", которая перешла к Нащокину после смерти отца (размеров ее мы не знаем). То, что В. В. Толбин сообщает о дружбе молодого кирасира с писателями, артистами и художниками, хорошо согласуется со сведениями о позднейшей жизни Павла Воиновича в Москве.

   Н. В. Гоголь, близко знавший Нащокина, в обширном письме к Павлу Воиновичу от 20 (8) июля 1842 года из Гастейна {Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. XII. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1952, с. 72-78.} добавляет новые подробности петербургской жизни бывшего кавалергарда и кирасира, давая ей иное, чем В. В. Толбин, освещение: "Вы провели, по примеру многих, бешено и шумно вашу первую молодость, оставив за собой в свете название повесы. Свет остается навсегда при раз установленном от него же названии. Ему нет нужды, что у повесы была прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили его благородные движения, что ни одного бесчестного дела им не было сделано". Гоголь стремился помочь Павлу Воиновичу, сильно бедствовавшему в 1842 году, по-новому устроить свою жизнь. Он считал в то же время, что сложившееся в свете неблагоприятное мнение о Нащокине "заграждает ему путь к казенным местам".

   Гоголь обратился поэтому не к официальным лицам, а к известному петербургскому миллионеру и откупщику Д. Е. Бенардаки, которого он просил предоставить Павлу Воиновичу какое-либо место, где нужен "честнейший и благороднейший человек".

   "Я ему рассказал все, ничего не скрывая: что вы промотали все свое состояние, что провели безрасчетно и шумно вашу молодость, что были в обществе знатных повес и игроков и что среди всего этого вы не потерялись ни разу душою, не изменили ни разу ее благородным движениям, умели приобрести невольное уважение достойных и умных людей и, с тем вместе, самую искреннюю дружбу Пушкина, питавшего ее к вам преимущественно перед другими до конца жизни".

   К немалому удивлению Гоголя, петербургский богач, заинтересовавшись личностью Нащокина, предложил ему принять участие в воспитании его сына. Гоголь в свою очередь принял близко к сердцу этот неожиданный проект и в длинном послании старался убедить Павла Воиновича "совершить подвиг, угодный богу", так как молодой Бенардаки сможет, мол, со временем сделать много добра людям. Неизвестно, что Нащокин ответил великому писателю, но воспитателем будущего "прекрасного человека" Павел Воинович так и не стал.

   Давно уже возникло предположение о том, что, создавая образ Хлобуева во II томе "Мертвых душ", Гоголь творчески использовал некоторые стороны личности Нащокина и ряд обстоятельств его жизни.

   Сто лет тому назад В. В. Толбин писал о Павле Воиновиче: "Человеку этому Гоголь посвятил несколько лучших глав во втором томе своих "Мертвых душ" {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 624.}. Много позже Алексей Веселовский указывал: "В фигурах богатого откупщика Бенардаки, которого Гоголь очень ценил за деловитость и вместе с тем за гуманность, и бывшего приятеля Пушкина, промотавшегося вивера {Прожигателя жизни (от франц. viveur).} Нащокина, следует, на наш взгляд, видеть оригиналы Муразова <... > и Хлобуева, как в этом убеждает оглашенная теперь переписка Гоголя, сводившего их в надежде спасти Нащокина" {Алексей Веселовский. Этюды и характеристики, т. II. М., 1912, с. 224.}.

   В настоящее время, когда мы значительно лучше, чем прежде, знаем биографию Павла Воиновича и яснее представляем себе его личность, вряд ли можно усомниться в том, что во многих отношениях он действительно послужил прототипом Хлобуева. Чтобы в этом убедиться, достаточно привести хотя бы несколько цитат из IV главы II тома "Мертвых душ".

   "Только на одной Руси можно было существовать таким образом. Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство, поощрял всяких артистов, приезжавших в город, давал им у себя приют и квартиру. Если [бы] кто заглянул в дом его, находившийся в городе, он бы никак не узнал, кто в нем хозяин. Сегодня поп в ризах служил там молебен. Завтра давали репетицию французские актеры. В иной день какой-нибудь, неизвестный никому почти в дому, поселялся в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало и не беспокоило никого в доме, как бы было житейское дело. Иногда по целым дням не бывало крохи в доме. Иногда же задавался в нем такой обед, который удовлетворил бы вкусу утонченнейшего гастронома <...> Зато временами бывали такие тяжелые минуты, что другой давно бы, на его месте, повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью <... > И, странное дело! - почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь" {Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. VII. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1954, с. 219-220.}.

   Гоголевский Хлобуев, несомненно, живет по образу и подобию Нащокина. "Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все, что хотите,- говорит он,- но взятков брать я не стану" {Там же, с. 240.}.

   Хлобуеву было предложено место управляющего, но он отказался, заявив: "Да кто же мне поверит имение: я промотал свое..." Распив с Чичиковым и Платоновым бутылку шампанского, Хлобуев "развязался, стал умен и мил. Остроты и анекдоты сыпались у него беспрерывно. В речах его оказалось столько познанья людей и света! Так хорошо и верно видел он многие вещи!" {Там же, с. 211, 217.}.

   Четвертая глава "Мертвых душ" писалась, по-видимому, в Москве в 1848-1849 годах, когда Нащокин жил там с семьей в очень тяжелых условиях.

   Нельзя, однако, не согласиться с А. Н. Веселовским, который считал, что Хлобуев, конечно, не просто копия Нащокина: "...все эти ссылки имеют значение лишь потому, что могут определить ближайший повод к созданию характера, который затем свободно осложнялся и видоизменялся" {Алексей Веселовский. Этюды и характеристики, т. II, с. 224.}.

   Есть основания думать, что Павел Воинович был не только прототипом гоголевского Хлобуева, но и одного из героев Пушкина. Яркая и самобытная личность Нащокина, его жизнь, богатая бурными и драматическими событиями, нашли отражение в одном из интереснейших творческих замыслов Пушкина.

   Автор первой научной биографии поэта П. В. Анненков посвятил подробную статью задуманному Пушкиным большому роману в прозе {П. Анненков. Литературные проекты Пушкина. Планы социального романа и фантастической повести.- "Вестник Европы", 1881, No 7, с. 29-60.}. Замысел его возник в связи с появившимся в 1828 году романом английского писателя Э. Бульвера-Литтона "Пельгам, или Приключения одного благородного господина" (Pelham, or the Adventures of gentelman, by Edward Bulver-Lytton). По аналогии с произведением Бульвера Пушкин намеревался назвать свой роман из современной ему жизни "Русский Пелам". Замысел не был осуществлен. Пушкин составил ряд довольно подробных планов этого произведения, но написал лишь короткий набросок первой главы и начало второй. Предполагают, что планы "Русского Пелама" относятся к 1835 году, а возможно, и к 1836 году {"Пушкин. Итоги и проблемы изучения". М.-Л., 1966, с. 485.}.

   П. А. Анненков первый высказал предположение о том, что под именем главного героя Пелымова поэт собирался вывести Нащокина. По мнению Анненкова, в планах пушкинского романа нашли отражение занимавшие поэта рассказы Павла Воиновича "о своей родне и фамильных преданиях своей семьи".

   Охарактеризовав бульверовского Пельгама, Анненков замечает: "Конечно, мудрено было, Пушкину найти вокруг себя на Руси что-либо подобное этому английскому типу (разве вздумалось бы ему поискать некоторые задатки его в себе самом), но взамен дальнее ослабленное подобие его находилось, так сказать, под рукой у поэта. Более мягкое и даже более понятное отражение честно-шумной, благородно-странной, беспокойной жизни Пельгама представлялось в лице верного друга Пушкина, детски-доброго, доверчивого и впечатлительного П. В. Нащокина, о котором уже упоминали. С него, по нашему мнению, и намеревался Пушкин взять главные, основные черты лица и фигуры "русского Пельгама". Действительно, по количеству необычных похождений, по числу связей, знакомств всякого рода, по ряду неожиданных столкновений с людьми, катастроф и семейных переворотов, испытанных им,- друг Пушкина, насколько можно судить по преданиям и слухам о нем, очень близко подходит к типу "бывалого человека" Бульвера, уступая ему в стойкости характера, в дельности и полноте внутреннего содержания. Зато он еще лучше отвечал намерению Пушкина - олицетворить идею о человеке, нравственно, так сказать, из чистого золота, который не теряет ценности, куда бы ни попал, где бы ни очутился. Редкие умели бы так сберечь человеческое достоинство, прямоту души, благородство характера, чистую совесть и неизменную доброту сердца, как этот друг Пушкина в самых критических обстоятельствах жизни, на краю гибели, в омуте слепых страстей и увлечений и под ударами судьбы и несчастий, большею частию им самим и накликанных на себя" {П. Анненков. Литературные проекты Пушкина, с. 48.}.

   Очень вероятная догадка Анненкова, насколько я знаю, вплоть до последнего времени никем не оспаривалась. Сейчас, однако, П. М. Казанцевым выдвинуто предположение о том, что прототипом Пелымова, возможно, является учредитель близкого к декабристам общества "Зеленая лампа" Никита Всеволодович Всеволожский (1799-1862) {П. М. Казанцев. К изучению "Русского Пелама" А. С. Пушкина.- Врем. ПК, 1964, Л., 1967, с. 21-33.}. По мнению П. М. Казанцева, "нельзя не усмотреть многих точек соприкосновения в судьбе героя пушкинского романа Пелымова и Никиты Всеволожского".

   Доводы П. М. Казанцева кажутся убедительными, но, на мой взгляд, давнишней догадке Анненкова они не противоречат. Приходится только признать, что Пушкин, намереваясь создать своего Пелымова, предполагал наделить его некоторыми чертами и ближайшего своего друга - Нащокина, и друга молодости, не столь, правда, близкого, но все же любимого поэтом,- Никиты Всеволожского. Безусловно, было нечто общее в облике этих незаурядных людей.

  

  

   Пушкин, несомненно, встречался с Нащокиным в Петербурге после окончания Лицея. Установить, когда именно начались эти петербургские встречи, пока нельзя, - как я уже упомянул, период перед поступлением в гвардию представляет одно из многочисленных "белых пятен" в биографии Нащокина. Юный чиновник коллегии иностранных дел и уже известный поэт Александр Пушкин во всяком случае мог встречаться с еще более юным подпрапорщиком лейб-гвардии Измайловского полка, вскоре ставшим юнкером Кавалергардского, начиная с 25 марта 1819 года. Видеть друга в гвардейской форме Пушкин мог в течение года с небольшим - в мае 1820 года вольнодумного поэта, как известно, сослали служить в Бессарабию. К сожалению, мы не знаем о том, был ли уже в это время Нащокин приобщен к духовной жизни Пушкина.

   В молодых же, порой буйных и для строгого моралиста огорчительных забавах Павла Воиновича Пушкин, несомненно, участвовал не раз. М. А. Цявловский говорит о периоде петербургских встреч: "Общение Пушкина с П. В. Нащокиным, живущим очень широко и беспутно. Пушкин в компании приятелей Нащокина принимает участие в драке с немцами в загородном ресторане "Красный кабачок" и в других развлечениях такого рода" {M. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. М.. 1951, с. 199-200.}. Много лет спустя, 18 мая 1836 года, поэт писал жене об этой ресторанной баталии: "Разве в наше время, когда мы били немцев на Красном кабачке, и нам не доставалось, и немцы получали тычки сложа руки?" (XVI, 117).

   "Дней Александровых прекрасное начало" давно сменилось аракчеевщиной, но нравы были еще довольно вольные - при Николае I за подобное времяпрепровождение состоявшие на службе друзья могли бы понести серьезное наказание...

   Военная служба Нащокина протекала в преддекабристские годы, когда гвардия была не только средоточием наиболее образованных, прогрессивно мыслящих слоев русского общества, но и центром широкого оппозиционного движения. В ней зарождались и формировались первые тайные общества, закладывались основы декабризма. Трудно представить, что столь характерная для этой эпохи атмосфера горячих политических споров, резкого осуждения аракчеевщины не оказала никакого воздействия на Нащокина. Однако политическая борьба, по-видимому, была ему внутренне чуждой. Во всяком случае у нас нет никаких данных на этот счет. И все же мы вправе предположить, что умный и наблюдательный Нащокин, не разделяя убеждений радикально настроенной части русского офицерства, не остался вполне равнодушным и к политическим вопросам.

  

   Южная и михайловская ссылки на целых шесть лет разлучили поэта с Нащокиным. Долгое время не было оснований не соглашаться с П. И. Бартеневым, считавшим, что "с отъездом Пушкина на юг прекратились их сношения" {См.: "Девятнадцатый век", кн, I. М., 1872, с. 383.}. Не было действительно никаких указаний на то, что друзья в 1820-1826 годах переписывались. Однако в 1929 году Н. О. Лернер опубликовал отысканный им в одном старинном журнале {"Северное обозрение", 1849, т. I, отдел "Смесь", с. 867-868.} отрывок из письма Пушкина к Нащокину из Бессарабии, которое публикатор относит к 1821 году. Привожу полностью этот небольшой отрывок - единственный пока след кишиневской переписки Пушкина с Павлом Воиновичем: "Я живу в стране, в которой долго бродил Назон. Ему бы не должно было так скучать в ней, как говорит предание. Все хорошенькие женщины имеют здесь мужей, кроме мужей - чичисбеев, а кроме их - еще кого-нибудь, чтобы не скучать <...> " {Н. О. Лернер. Новооткрытые строки Пушкина.- "Красная нива", 1929, No 24, 9 июня, с. 14.}.

   Редакторы академического издания сочинений Пушкина поместили отрывок в разделе "Dubia" (XIII, 352), но Н. О. Лернер не сомневался в его подлинности. По мнению этого автора, "кроме южной природы, юношу-поэта пленяли и южные женщины. Его остроумная характеристика хорошеньких бессарабок переносит нас в ту атмосферу легких любовных отношений, которая закреплена в его письмах, и его сатирическими стихами, и воспоминаниями современников о тогдашнем Кишиневе и тогдашнем Пушкине" {"Северное обозрение", 1849, т. I, отдел "Смесь", с. 867.}.

   Анонимный автор заметки, найденной Лернером, упомянув о том, что некий "автографофил" недавно купил за дорогую цену (50 руб. серебром) записку Пушкина, содержавшую всего несколько слов, прибавляет затем: "Спрашивается, что же бы после этого дал такой любитель знаменитых автографов за письма, которые покойный поэт писал к Н*** из Бессарабии {В другом месте заметки адресат писем назван определеннее: "короткий приятель Пушкина, П. В. Н***".} и из которых одно начинается так <...>" (следует текст отрывка). Таким образом, в конце 40-х годов, возможно, где-то хранилось не одно, а несколько кишийевских писем Пушкина к Нащокину. Однако вопрос об этих письмах до сих пор остается неясным.

   Друзья встретились лишь через шесть лет, в сентябре 1826 года, в Москве, куда прибыл поэт, вызванный царем из Михайловской ссылки. Встретились они много испытавшими, но все же молодыми людьми - Пушкину было 27 лет, Нащокину - 25.

   О жизни Нащокина в Москве после выхода в отставку, к сожалению, мы знаем очень мало. Пока в нашем распоряжении нет новых документальных данных и сколько-нибудь подробных известий. В сохранившихся воспоминаниях и письмах современников проскальзывают случайные упоминания о "московском существовании" Нащокина. О том, как оно протекало, мы можем во многом лишь догадываться.

   По очень вероятному утверждению В. В. Толбина, после гвардейской службы Нащокин оказался в Москве "втрое беднее". П. И. Бартенев сообщает, правда, что "мать его Клеопатра Петровна, урожд. Нелидова, умерла в 1828 году, оставив ему богатое наследство" {"Письма П. В. Нащокина к А. С. Пушкину".- "Русский архив", 1904, кн. III, No 11, с. 433.}. Однако H. H. Белянчиков весьма убедительно доказывает, что Клеопатра Петровна, скончавшаяся 20 августа 1828 года, все свое недвижимое имущество (дом в Москве и имение в Воронежской губернии) оставила дочери Анастасии Воиновне, по мужу Окуловой, и старшему сыну Василию Воиновичу, обойдя по каким-то соображениям младшего - Павла {ИРЛИ.}. Судя по тому, что Павел Воинович уже через несколько месяцев после смерти матери принужден был делить долги, Клеопатра Петровна ему вообще ничего не завещала.

   Несмотря на это, Нащокин, по-видимому, продолжал и в Москве вести прежний, широкий образ жизни. "Старожил" В. В. Толбин, причисляя Павла Воиновича к "московским оригиналам", писал: "С ним было близко все, что считалось в двадцатых годах лучшего и замечательного в художественном, артистическом и музыкальном мире" {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен, с. 625.}.

   Не доверять в этом отношении мемуаристу нет оснований, хотя надежных данных об общении Нащокина с лучшими представителями образованного московского общества в 20-х годах известно немного. Многочисленные письма самых выдающихся людей России (не говоря уже о Пушкине и Гоголе) к П. В. Нащокину и упоминания о нем в их переписке относятся главным образом к концу 30-х и 40-м годам. Можно все же отметить, например, его знакомство - по-видимому, уже довольно близкое - с П. А. Вяземским. Следует также назвать знаменитого художника-портретиста П. Ф. Соколова, который, приезжая в Москву, останавливался у Нащокина и подолгу живал в его доме. Во Всесоюзном музее А. С. Пушкина хранится акварель 1824 года, на которой художник изобразил комнату, отведенную ему Павлом Воиновичем, и самого себя за письменным столом {Т. В. Буевская. Комната художника П. Ф. Соколова в доме П. В. Нащокина.- В кн.: "Пушкин и его время", вып. I. Л., 1962, с. 511-515.} (эта акварель, кстати сказать, свидетельствует о том, что в 1824 году Нащокин уже жил в Москве).

   Во многом случайны и отрывочны и сведения о встречах Нащокина с Пушкиным во второй половине 20-х годов, хотя они, несомненно, были. Сохранилось лишь одно упоминание - М. П. Погодин записал в своем дневнике 31 декабря 1826 года "Утро у Пушкина с Нащокиным" {M. А. Цявловский. Пушкин по документам Погодинского архива. Дневник М. П. Погодина.- В кн.: "Пушкин и его современники", вып. XIX-XX. СПб., 1914, с. 84.}.

   Это тем более досадно, что именно в московские годы давнее и близкое знакомство Пушкина и Нащокина переходит в теснейшую дружбу, которая кончится лишь со смертью поэта. Отношения их к началу 30-х, годов характеризуются предельной дружеской откровенностью, полным взаимопониманием и горячей привязанностью друг к другу. В эти же годы начинается и их интенсивная регулярная переписка, хорошо сохранившаяся, но дошедшая до нас не полностью. В настоящее время известны 26 писем Пушкина к Нащокину (1830-1836) и 23 письма Нащокина к Пушкину (1831-1836). Во время своих ежегодных приездов в Москву Пушкин, как правило, останавливается у Нащокина. К Нащокину к человеку, "больше него опытному в житейском деле" {Рассказы о Пушкине, с. 35.}, Пушкин обращается за советом, собираясь жениться на Наталье Николаевне. В июле 1833 года Павел Воинович специально приезжает в Петербург крестить старшего сына поэта - Александра.

  

  

   Искренне любя и ценя Нащокина за его редкие душевные качества, бескорыстие, готовность прийти на помощь, Пушкин вместе с тем в ряде писем, относящихся к началу 30-х годов, выражает глубокое недовольство тем, как протекает жизнь его друга. 16 декабря 1831 года Пушкин пишет жене из Москвы: {Пушкин в этот приезд прожил у Нащокина около трех недель.} "Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыгане, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, пьет, пляшет; угла нет свободного - что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет... Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит" (XIV, 249).

   25 сентября следующего года Пушкин в письме к Наталье Николаевне говорит, что "Нащокин мил до чрезвычайности", но о его окружении отзывается еще резче, чем год назад, прибавляя: "...не понимаю, как можно жить окруженным такой сволочью" (XIV, 32).

   Действительно, что-то неладное делалось с Нащокиным в эти годы. Его издавна неупорядоченная жизнь стала уже совсем беспорядочной. Причин этого переживаемого им душевного срыва мы не знаем. Возможно, их надо искать в печальных событиях 1828 года.

   Нащокин в этом году потерял мать, о которой он отзывался как о "женщине необыкновенного ума и способностей". Клеопатра Петровна, живя вместе с сыном в Петербурге в годы его недолгой военной службы, по-видимому, не умела полностью обуздывать его мятущуюся натуру, баловала его свыше всякой меры; но все же присутствие матери, которую не хотелось слишком огорчать, было в известной мере сдерживающим началом.

   И в том же 1828 году умерла женщина, которой, быть может, удавалось то, с чем не могла совладать мать. 5 августа этого года П. А. Вяземский пишет своему приятелю Николаю Алексеевичу Муханову: "Я совершенно ничего не знал о несчастии Нащокина. Известие ваше поразило меня нечаянностью и плачевностью. Я почти только раз видел покойницу и очень полюбил ее за миловидность и милое обращение. Расскажите мне, каким случаем умерла она так скоропостижно" {Письма Петра Андреевича Вяземского братьям Мухановым, 1827 и 1828 гг.- В кн.: "Сборник старинных бумаг, хранящихся в Музее П. И. Щукина", ч: IX. М., 1901, с. 193.}. Тогда же, 24 августа, Александр Алексеевич Муханов пишет брату с театра военных действий: "Кланяйся Нащокину; я вполне разделяю его живое и огромное горе" {Дневник и письма Александра Алексеевича Муханова.- В кн.: Щукинский сборник, вып. III. М., 1904, с. 194.}.

   Мы ничего не знаем об этой подруге Нащокина, и вряд ли когда-нибудь станет известно, кто она; скорее всего, это была молодая женщина "из простых". Но знакомые Павла Воиновича, несомненно, знали, что она была ему очень дорога. "Несчастие Нащокина", "его живое и огромное горе"... Для этого доброго и привязчивого человека оно не могло пройти бесследно. Быть может, именно внезапная смерть подруги и была, по крайней мере отчасти, одной из причин, еще больше спутавшей и без того путаную жизнь Нащокина. В начале 30-х годов он, видимо, проживал остатки отцовского наследства. Имелась еще, правда, деревня, быть может та "ростовская вотчина", о которой мы уже упоминали. О ней же, вероятно, Нащокин писал Пушкину 2 сентября 1831 года: "На будущее лето - предлагаю вам мою деревеньку на житье, которая состоит в 160 верстах от Москвы; я в ней жить не могу, а мог бы приехать дня на три" (XIV, 218). При усадьбе находились дворовые люди "числом до тридцати" {См. письмо Нащокина к Пушкину, посланное после 3 мая - в июне 1834 г. из Тулы (ХV, 168-169).}. Судя по числу дворни, барский дом был не малый.

   Жить можно было бы неплохо, но владельца одолевали долги. Карточные проигрыши (правда, чередовавшиеся с выигрышами) не позволяли как следует наладить жизнь. Но хуже всего было то, что Нащокин, видимо, постепенно отрывался в эти годы от той культурной среды, к которой раньше принадлежал. В письмах Павла Воиновича к Пушкину за 1831-1833 годы и в воспоминаниях о Нащокине, относящихся к этому времени, мало упоминаний о людях сколько-нибудь выдающихся. Близость с ними либо в прошлом, либо еще в будущем.

   У самого Нащокина порой чувствуется сильная неудовлетворенность своим существованием. 26 мая 1831 года он пишет, например: "Живу я как в чаду и не весело - ты живешь как в деревне, говоришь ты, а я как в городской кузнице" (XIV, 178).

   То же самое сообщает Павел Воинович и 10 января 1833 года, давая очень образную зарисовку царящего в его доме быта: "Народу у меня очень много собираются, со всякими надо заниматься, а для чего, так богу угодно: ни читать, ни писать время нет - только и разговору - здравствуйте, подай трубку, чаю. Прощайте - очень редко - ибо у меня опять ночуют и поутру, не простясь, уходят" (XV, 41).

   Характерно также, что при встречах с таким выдающимся человеком, как П. Я. Чаадаев, у Нащокина, по-видимому, впервые появляется состояние некоторой неуверенности. Павел Воинович с Чаадаевым знаком, часто видит его в клубе, но подойти к нему не отваживается: "...я об нем такого высокого мнения, что не знаю, как спросить или чем начать разговор" (XIV, 210).

   Но и в период временного душевного спада Нащокин продолжает горячо интересоваться искусством и литературой, оказывает помощь нуждающимся артистам. В доме его в начале 30-х годов бывает несомненно талантливый композитор, музыкант и дирижер Андрей Петрович Есаулов. Не только бывает, но и подолгу живет в его доме, пользуясь щедрой поддержкой Павла Воиновича. По всей вероятности, он же познакомил Есаулова с Пушкиным. Когда состоялось это знакомство, мы не знаем, но во всяком случае уже 20 июня 1831 года Нащокин пишет поэту: "Андрей Петрович свидетельствует тебе почтение, он почти столько же тебя знает и любит, как и я, что доказывает, что он не дурак, тебя знать - не безделица" (XIV, 179).

   И Пушкин, и Нащокин принимают большое участие в сложной и в общем несчастной судьбе композитора. Фамилия Есаулова не раз встречается в письмах и того, и другого. Поэту нравился его романс "Расставание" (или "Прощание"), написанный на слова пушкинского стихотворения "В последний раз твой образ милый...", обращенного к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой.

   В июне 1833 года Нащокин, отправляясь в Петербург, взял с собой оставшегося без места Есаулова и в июле того же года через своего приятеля, директора театров А. М. Гедеонова, устроил его в оркестр императорских театров. Уезжая в Москву, Нащокин, видимо, поручил Есаулова заботам Пушкина и Соболевского. Однако крайне неуживчивый, неизменна ссорившийся с начальством композитор не удержался и здесь.

   В середине марта 1834 года Пушкин пишет Павлу Воиновичу: "Андрей Петрович в ужасном положении. Он умирал с голоду и сходил с ума. Соболевский и я, мы помогали ему деньгами скупо, увещаниями щедро. Теперь думаю отправить его в полк капельмейстером. Он художник в душе и привычках, то есть беспечен, нерешителен, ленив, горд и легкомыслен; предпочитает всему независимость; но ведь и нищий независимее поденщика. Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба" (XV, 117).

   В натуре Есаулова, как кажется, при всей его неуживчивости было много общего с мягким, бесхарактерным Нащокиным. Может быть, потому они и сблизились в самый неустроенный период жизни последнего.

  

  

   О личной жизни Павла Воиновича до 1830 года мы знаем очень мало. Как уже говорилось, в 1828 году умирает его московская подруга, о которой с таким теплым чувством писал П. А. Вяземский.

   Года через два начинается в жизни Павла Воиновича период "цыганский". 26 июня 1831 года Пушкин пишет ему из Царского Села: "Еще кланяюсь Ольге Андреевне, Татьяне Демьяновне, Матрене Сергеевне и всей компании" (XIV, 181). "Компания" - это знаменитый московский цыганский хор Ильи Соколова, который близко знали оба друга.

   В одну из тамошних певиц, Ольгу Андреевну Солдатову, страстный по натуре Нащокин влюбился, можно сказать, неистово. Об этом увлечении в 70-х годах рассказывала писателю Б. М. Маркевичу старушка цыганка Татьяна ("Татьяна Демьяновна" пушкинского письма) {В действительности ее звали Татьяной Дмитриевной Демьяновой (Л. А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., 1975, с. 129).}. Когда-то она сама была знаменитой исполнительницей цыганских песен в том же хоре, что и Солдатова. "Нащокин,- по словам Татьяны,- пропадал в ту пору из-за нее, из-за Ольги. Красавица она была и втора чудесная. Только она на любовь с ним не соглашалась, потому у ней свой предмет был - казак гвардейский, Орлов, богатейший человек; от него ребеночек у нее был".

   Ольга Андреевна, по-видимому, была достаточно расчетливой особой. На степную Земфиру эта московская цыганка совсем не походила. На уговоры влюбленного Нащокина она не соглашалась, пока дела Павла Воиновича были плохи. "Однако тут он вскорости поправился как-то, и Ольга, так и не дождавшись Орлова, склонилась к нему (Нащокину.- Н. Р.) и переехала с ним на Садовую. Жили они там очень хорошо, в довольстве" {Б. M. Маркевич. Полн. собр. соч., т. XI. СПб., 1912, с. 129.}.

   В общем этот дворянско-цыганский роман Павла Воиновича весьма банален, и, вероятно, он более или менее быстро закончился бы, не стань Солдатова матерью.

   Впервые Пушкин упоминает о ней около 20 мая 1831 года, спрашивая в письме Павла Воиновича: "...что твоя хозяйка?" (XIV, 166), но Ольга Андреевна, несомненно, стала фактической женой Нащокина много раньше - вероятно, еще в 1829 году. В половине 1831 года у Солдатовой уже двое детей от Нащокина - сын и дочь, которую крестил Пушкин. В разгар холерной эпидемии, 15 июля этого года, Нащокин дает другу ряд деловых поручений на случай своей смерти: "...а проченты половину на воспитание сына, если не умрет, ибо твоей крестницы уже нет, а другую на содержание матери" (XIV, 132). Пушкин тотчас же (21 июля) отзывается на это письмо: "Бедная моя крестница! вперед не буду крестить у тебя, любезный Павел Воинович; у меня не легка рука" (XIV, 196).

   К малютке - сыну Нащокина, которого назвали Павлом, поэт относится внимательно и любовно. 7 октября 1831 года Пушкин заканчивает письмо словами: "Кланяюсь Ольге Андреевне и твоему наследнику" (XIV, 231). В письмах Пушкин упоминает о нем еще дважды. 2 декабря 1832 года он пишет: "...целую Павла" (XV, 37); в 10-х числах декабря (после 12-го) 1833 года поэт сообщает: "С Плетневым о Павле еще не говорил, потому что дело не к спеху" (XV, 99). По-видимому, Нащокин, у которого в это время намечался жизненный перелом, хотел устроить своего ребенка.

   Еще одно упоминание о сыне Павла Воиновича имеется в "Дневнике" Пушкина в записи от 19 июля 1834 года: "19 числа послал 1000 Нащокину. Слава богу! слухи о смерти его сына ложны" (XII, 331).

   Пушкин не раз передавал в письмах поклоны Ольге Андреевне. Судя по всему, он был к ней внимателен, гостя в Москве, обещал даже по ее просьбе прислать из Петербурга фуляры (шейные платки) и действительно их прислал. Поэт, однако, не скрывал от Павла Воиновича, что желает ему поскорее покончить с этой связью, безусловно, ощущая, что она постепенно стала для Нащокина безрадостной. Страсть к красивой певунье-цыганке прошла. Павел Воинович больше не "пропадал из-за Ольги". Куликов говорит, что "милая, беспечная, добродушная девушка" искренне любила Нащокина {"Русская старина", 1880, декабрь, с. 993.}. Может быть, до поры до времени и любила - было за что его любить, но, конечно, не понимала никогда. А Павла Воиновича, видимо, начала тяготить каждодневная близость с совсем малокультурной женщиной (читать она, вероятно, умела, как и некоторые другие цыганки хора, знавшие "цыганскую" поэму Пушкина). Ольга Андреевна к тому же оказалась весьма капризной, о чем Нащокин упоминает в письме к поэту от 9 июня 1831 года (XIV, 173).

   Существовал, видимо, план выдать О. А. Солдатову замуж. 11 июня 1831 года Пушкин, обращаясь к Павлу Воиновичу, писал: "Ольгу Андреевну сосватай да приезжай к нам без хлопот" (XIV, 174).

   Павла Воиновича Нащокина знало в Москве множество людей. Не была, конечно, тайной и его связь с О. А. Солдатовой. П. И. Бартенев сообщает даже, что "в одном водевиле представлена была жизнь его с цыганкой Ольгою, и, сидя в креслах московского театра, Нащокин глядел на собственное изображение" {"Русский архив", 1878, кн. I, с. 76.}. Автором этого водевиля был не кто иной, как приятель Павла Воиновича, Н. И. Куликов, о чем он сам рассказывает в своих воспоминаниях: "Ценя милый нрав Оли, я сочинил комедийку с пением "Цыганка" из их жизни, только, по тогдашнему благонравному времени, женив Поля на предмете его любви" {"Русская старина", 1880, декабрь, с. 993.}.

   Я уже упоминал о том, что не только Пушкин горячо любил Нащокина, но и его юная жена (в это время Наталье Николаевне еще не было 19 лет) очень хорошо относилась к Павлу Воиновичу. Несомненно, знала, что в свое время Нащокин поддержал намерение друга жениться на ней.

   Судя по письму Пушкина к жене от 22 сентября 1832 года, цыганка, доставлявшая Павлу Воиновичу столько неприятностей, вдобавок ко всему стала ему изменять. Поэт "нашел его по-прежнему озабоченным домашними обстоятельствами, но уже спокойнее в отношениях со своею Сарою {Поэт имеет в виду библейский персонаж - олицетворение ревнивой жены.}. Он кокю {От французского слова cocu - обманутый муж.}, и увидит, что это состояние приятное и независимое" (XV, 30).

   Казалось бы, что у Нащокина полное основание разойтись с Солдатовой, но нудная связь продолжается, и около 25 февраля 1833 года Пушкин, выразив надежду заработать побольше денег, прибавляет: "Тогда авось разведем тебя с сожительницей" (XV, 50). 24 ноября того же года поэт называет ее имя в последний раз: "Ольге Андреевне мое почтение" (XV, 96).

   В этом письме есть, однако, и еще одна фраза, которая, по всей вероятности, относится к той же О. А. Солдатовой,- фраза, для нее весьма нелестная. Рассказав о том, как, возвращаясь из Москвы, он среди дороги ссадил с козел своего пьяного слугу Гаврилу, Пушкин прибавляет: "...я подумал о тебе... Вели-ка своему Гавриле в юбке и в кацавейке слезть с козел - полно ему воевать" (XV, 96).

   Итак, несмотря на постоянные советы Пушкина, долгое время ничто не изменялось. Умный, добрый, образованный человек по-прежнему оставался во власти малокультурной, ревнивой и взбалмошной женщины, к которой он давно охладел и которая к тому же была ему неверна. Твердости характера у Павла Воиновича не было. Можно, кроме того, думать, что в Солдатовой он видел прежде всего мать своего сына, которого очень любил.

   По-видимому, поэт хотел не только "развести" его с Ольгой Андреевной, но и совсем увезти друга из Москвы, подальше от той совершенно недостойной компании, в которую Павел Воинович там втянулся. Характерно, что при всей своей привязанности к Нащокину он, приехав в Москву в 1832 году, у него не остановился.

   И все же дорогому, но порядком беспутному другу Пушкин и в денежных делах доверял как никому другому. 16 февраля 1831 года он, например, сообщает П. А. Плетневу: "Через несколько дней я женюсь: и представлю тебе хозяйственный отчет: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 - и вот им распределение <... > 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные" (XIV, 152).

   Пушкин знает, что делает. Знает, что его безалаберный Войныч - прежде всего человек предельно честный. Будут деньги (а они у Нащокина все же бывают - то неожиданное наследство, то крупный выигрыш) - отдаст непременно. Не только отдаст, но и сам даст взаймы. 7 октября 1831 года, в письме из Царского Села, поэт просит Павла Воиновича заплатить за него 15 тысяч московским игрокам в счет его 20-тысячного долга. Остальные 5 тысяч обещает уплатить сам в течение трех месяцев.

   По совести говоря, трудно решить, кто из двух друзей хуже умел обращаться со своими средствами; кажется, все же Нащокин. Женившись и став отцом семейства, Пушкин, как уже было сказано, по-прежнему любя карты, прекратил все же крупную игру. Огромный проигрыш в 20 с лишним тысяч, с которым так трудно было расквитаться, он имел неосторожность сделать, еще будучи холостым. Павел Воинович, как мы знаем, так и не перестал быть игроком.

   В этом отношении все осталось по-старому, но только в этом. В остальном его жизнь, мятущаяся, путаная, какая-то ненастоящая, жизнь, в которой до этого, по-видимому, почти не было личного счастья, в конце 1833 года изменилась светло и радостно.

  

  

   Пришла большая, подлинная любовь...

   В письме Павла Воиновича к Пушкину от 17-18 ноября 1833 года впервые названо имя любимой. Описав тяжелую сцену ревности, которую устроила его цыганская подруга, Нащокин продолжает: "На вопрос - пишу ли я к Вере Александровне, я сказал нет - и что пишу к тебе с твоего отъезда; я более сего слово не сказал" (XV, 95).

   Пушкин, только что уехавший из Москвы, где он провел несколько дней в половине ноября, продолжал и заочно принимать самое близкое участие в сердечных делах друга. Едва вернувшись в Петербург, он пишет ему 24 ноября: "Что, Павел Воинович, каковы домашние обстоятельства? решено ли? мочи нет, хочется узнать развязку: я твой роман оставил на самом занимательном месте. Не смею надеяться, а можно надеяться. Vous Йtes un homme de passion {Ты человек в высшей степени страстный (франц.).} - и в страстном состоянии духа ты в состоянии сделать то, о чем и не осмелился бы подумать в трезвом виде; как некогда пьяный переплыл ты реку, не умея плавать. Нынешнее дело на то же похоже - сыми рубашку, перекрестись и бух с берега" (XV, 95).

   "Ты человек в высшей степени страстный..." - следующее письмо Павла Воиновича (конец ноября 1833 г.) как нельзя лучше подтверждает это мнение поэта. Страстное, отчаянное, сумбурное письмо: "Ах, любезный Александр Сергеевич, ты не можешь вообразить мое мучение и нет от него спасения... Ей-ей мочи нет, и не знаю, что делать... Хочу отдохнуть - не могу, все у меня кипит, пляшет, мнительность - ревность - досада, жалость - нерешительность - и тут же упрямство - про любовь я не говорю, ибо это все любовь, дух замирает, голова горит,- рассказывать, я не в состоянии ни коротко, ни подробно". И далее: "...одним словом вот что я заключил - и как я представляю себя,- оно все мое сердце, моё предоброе, премягкое и препламенное, ум мой пренедоверчивый, и преотчетливый, и занятный" (XV, 96-97).

   Прочтя эти до предела искренние строки, нетрудно понять, что доброму, очень совестливому человеку трудно разорвать с совершенно неподходящей, надоевшей ему женщиной, матерью его сына.

   Но решение все же принято. Как и советовал Пушкин, Павел Воинович сделал над собой усилие и "бух с берега". Не позднее 26 января 1834 года он пишет из села Тюфили: {Имение А. Д. Балашова близ Симонова монастыря под Москвой, которое намеревался приобрести Нащокин. Пушкин был посредником в этом деле.} "Выехал я из Москвы в Тюфили с тем, чтобы не возвращаться; не знаю, куда и далеко ли заеду. Олинька не знает, что я ее оставляю,- и воображение мое насчет ее в грустном положении; возок уже заложенный, и еду я в одну подмосковну (так! - Н. Р.), где думаю жениться - на ком, тебе известно, но не знаю еще, как удастся, ибо покуда, кроме будущей и ее матери, никто не знает о моем решительном намерении" (XV, 105).

   Почему-то Павел Воинович не сообщил Пушкину название подмосковной, в которую он ехал с надеждой жениться. Быть может, хотел оставить все в тайне на случай, если надежда не осуществится.

   Сейчас мы можем сказать, что речь идет о селе Воскресенском {При первой публикации моей работы о Нащокиных я ошибочно принял это село за современный город Воскресенск ("Простор", 1969, No 4, с. 82).}, которое располагалось в 46 вер