Раевский Николай Алексеевич - Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин

  

   Раевский Н. А. Избранное.

   Мн.: Выш. школа, 1978.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   Неожиданному случаю я был обязан началом моих пушкиноведческих изысканий в Чехословакии, описанных в книгах "Если заговорят портреты" (1965) и "Портреты заговорили" (1974).

   Неожиданным было и начало переписки, которая дала мне возможность подготовить настоящую работу.

   В конце 1966 года, когда у меня оставалось всего несколько экземпляров уже полностью разошедшейся книги "Если заговорят портреты", я получил письмо из одного подмосковного поселка. На конверте незнакомый женский почерк. Отправительница обозначена инициалами - "В. А. Н.".

   Вскрываю письмо, и тотчас у меня начинается приступ исследовательской лихорадки. Вы поймете мои чувства, читатель, при чтении следующих слов: "Я родная внучка Павла Воиновича Нащокина, дочь его младшего сына Андрея Павлоча, Вера Андреевна Нащокина-Зызина <...> Моя бабушка, жена Павла Воиновича Нащокина, Вера Александровна Нащокина (Нарская) жила и умерла в нашей семье. Вот почему мне особенно дорого все, что написано о Пушкине и его семье".

   Внучке одного из самых близких друзей поэта (а в последние годы его жизни - самого близкого) я, конечно, сейчас же послал свою книжку. Завязалась оживленная переписка. Уговаривать мою новую корреспондентку не приходилось. Во втором же письме, полном новых и интересных сообщений о ее предках, Вера Андреевна меня предупредила: "На все интересующие Вас вопросы ко мне я с удовольствием отвечу".

   Вопросов было много. Подробные и точные ответы я получал очень быстро, несмотря на то что преклонный возраст и слабое здоровье внучки Павла Воиновича, несомненно, делали для нее нелегкой эту переписку, требовавшую постоянных разысканий в семейном архиве, к счастью, уцелевшем во время войны. Почтальоны в течение ряда месяцев приносили мне различные по объему и формату заказные пакеты.

   Сейчас в моих папках хранится основательная пачка писем, фотокопии портретов, отлично изготовленные снимки ряда документов.

   Легко было бы заниматься литературными изысканиями, если бы у всех потомков людей пушкинского времени были такие же внимание и готовность помочь исследователям, что и у Веры Андреевны Нащокиной-Зызиной.

   Ознакомившись с присланными ею материалами, я убедился в том, что в довольно обширной литературе о Павле Воиновиче, его жене и их потомках приводится немало неточных, а частью и неверных сведений {Даже в "Русском биографическом словаре" (Пг., 1914, с. 158) ошибочно сказано, что "фамилия Нащокиных в настоящее время ... угасает". В действительности в это время в России проживали многочисленные представители рода Нащокиных.}. Ряд биографических подробностей нуждается в переисследовании. В частности, очень неясны и запутанны вопросы о происхождении Веры Александровны Нащокиной-Нарской и о личности упоминаемого в письме Пушкина к Нащокину "Леленьки", которого поэт в 1833 году привез из Москвы в Петербург. Надо также сказать, что и постоянно цитируемые рассказы Нащокиной о Пушкине остаются, по существу, недостаточно изученными.

   Как мы увидим, впервые публикуемые материалы В. А. Нащокиной-Зызиной дозволяют многое уточнить и дают окончательное решение нескольких биографических загадок.

   Излагая эти новые данные, мне по неизбежности придется коснуться ряда известных фактов и событий, относящихся к семейству Нащокиных, необходимых для более полного представления как о личности самого Павла Воиновича (или "Войныча", как иногда называл своего друга Пушкин), так и о характере его взаимоотношений с поэтом.

  

  

   После смерти Дельвига вряд ли к кому-нибудь из друзей-мужчин - кроме, может быть, Жуковского и порой Плетнева {В письме к жене от 12 сентября 1833 г. Пушкин, упоминая о встрече с Петром Михайловичем Языковым, старшим братом поэта H. M. Языкова, пишет: "Здесь я нашел старшего брата Языкова, человека чрезвычайно замечательного и которого готов я полюбить, как люблю Плетнева или Нащокина" (XV, 80).} - поэт относился с такой нежностью, как к Нащокину.

   Прочной и глубокой была, например, дружба Пушкина с Вяземским, длилась она тоже много лет, но и с той и с другой стороны это была скорее дружба умов, а не сердец. В их обширной переписке чувствуются несомненная взаимная симпатия, общность литературных интересов, житейское понимание друг друга, но подлинной душевной теплоты и откровенности в их письмах все же нет.

   У Пушкина, правда, встречаются порой ласковые и добродушно-шутливые обращения к Петру Андреевичу: "Прощай, моя радость" (письмо от 15 июля 1824 г.), "Улыбнись, мой милый" (20-е числа апреля 1825 г.), "Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский" (1 декабря 1826 г.) (XIII, 104, 165, 310) и т. д.

   Никогда, однако, поэт не писал Вяземскому и о Вяземском так, как он писал Нащокину и о Нащокине: "Мы с женой тебя всякий день поминаем" (1 июня 1831 г.), "Но кто, зная тебя, не поверит тебе на слово своего имения, тот сам не стоит никакой доверенности" (7 октября 1831 г.), "Обнимаю тебя от сердца" (22 октября 1831 г.) (XIV, 168, 231, 237) и т. п.

   С большой нежностью и теплотой отзывается Пушкин о друге в письмах к жене из Москвы: "Нащокин здесь одна моя отрада" (11 мая 1836 г.), "Любит меня один Нащокин" (14 и 16 мая того же года) (XIV, 114, 116).

   Наталья Николаевна, познакомившись с Павлом Воиновичем в Москве, отнеслась к другу своего мужа с большой симпатией. 11 июня 1831 года Пушкин пишет: "Жена тебя очень любит и очень тебе кланяется" (XIV, 174). В письме поэта от 3 августа того же года юная Наталья Николаевна к словам мужа "жена тебе кланяется" даже сделала приписку: "И целует" (XIV, 204).

   Из обращений самого Нащокина к его великому другу приведем лишь два: "Прощай, воскресение нравственного бытья моего..." (10 января 1833 г.), "Прощай еще раз, утешитель мой, радость моя" (конец ноября, 1833 г.) (XV, 41, 97).

   Многолетняя переписка Пушкина и Нащокина свидетельствует об их исключительной привязанности друг к другу и полной дружеской откровенности. Поэт поверял ему свои мысли и переживания, делился с ним литературными и жизненными планами, огорчениями и надеждами.

   Да, это была подлинная "дружба сердец", хотя в "переписке Пушкина и Нащокина очень много места занимают и денежные вопросы. Обоим друзьям жилось подчас очень нелегко, оба не умели обращаться с деньгами и вдобавок оба, к несчастью, любили карточную игру. В 1829 году Пушкин проиграл известному картежнику, богатому помещику В. С. Огонь-Догановскому огромную сумму - 24 800 рублей. Этот долг поэт с большим трудом уплатил в 1831 году, причем ему отчасти помог П. В. Нащокин. Пришлось, кроме того, на время заложить бриллианты Натальи Николаевны. 15 января 1832 года Пушкин писал М. О. Судиенке: "От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою, я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатою карточных долгов, расстроили дела мои" (XV, 4). Однако женатый Пушкин играл в общем редко и разорительных сумм не проигрывал. Нащокин, к сожалению, до конца дней оставался рьяным игроком.

   Помимо дружеской любви и общих житейских интересов, Пушкина и Нащокина, по-видимому, больше всего связывали интересы литературные. Как мы увидим, школьное образование Павла Воиновича было недостаточным, но он много читал, общался со множеством выдающихся людей и обладал несомненным литературным вкусом. Близкий знакомый Нащокина, актер, режиссер и драматург Н. И. Куликов (1812-1891), известный под псевдонимом Н. Крестовского, писал о нем: "...благодаря огромной начитанности он знал хорошо французскую и русскую литературу, а через французские переводы знакомился и с литературой других народов. При его знании жизни, при его вкусе и любви ко всем отраслям изящных искусств он обладал критическим чутьем и стоял в этом отношении выше своего времени, так что его литературные приговоры можно справедливо назвать критикой чистого разума.

   Когда Россия зачитывалась сочинениями Марлинского, Нащокин хохотал над фантастическим вычурным изложением и словоигранием автора, предсказывая поклонникам его, что скоро они и сами посмеются над своим увлечением. А сам, зачитываясь Бальзаком, заставляя нас, молодых людей, читать его, кричал об нем и дома, и в гостях, и в клубе... Конечно, Пушкин сумел оценить критический талант друга молодости и ему первому читал свои сочинения, совершенно соглашаясь с его взглядом, вкусом и тонкими психологическими замечаниями" {Н. И. Куликов. Александр Сергеевич Пушкин и Павел Воинович Нащокин.- "Русская старина", 1881, август, с. 599-600.}.

   Павел Воинович не только восхищался творениями Пушкина, но кое-что и порицал, причем довольно резко: "Пленника" назвал Нащокин нелепым барином, не стоящим жертвы _д_р_а_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й_ Черкешенки, а восхищаясь вместе с поэтом стихами, описаниями и, так сказать, этнографической частью поэмы, он сказал: "Приличнее бы назвать поэму "Кавказ и горцы" {Там же.}.

   Находил он недостатки и в "Цыганах", считая образ Алеко "фантастическим", с чем, впрочем, по уверению Куликова, соглашался и Пушкин.

   Достоверность воспоминаний Куликова подвергалась сомнению, но, по-видимому, это не совсем справедливо. Тщательно записанные П. И. Бартеневым рассказы Павла Воиновича о Пушкине {"Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851-1860 годах". Вступит. статья и прим. М. Цявловского. М., 1925, с. 24-49.} показывают, что Нащокин отлично знал многие произведения своего друга и был посвящен в его творческие планы.

   Сохранились многочисленные свидетельства современников об удивительном мастерстве Нащокина-рассказчика. Интересный собеседник, многое видевший и многих знавший, Нащокин восхищал своими рассказами Пушкина, который неоднократно признавался в том, что "забалтывается с Нащокиным". Давно известно, что Павел Воинович рассказал поэту о небогатом белорусском дворянине Островском, который судился с соседом из-за земли и, проиграв процесс, стал разбойником. Этот Островский послужил Пушкину прототипом Дубровского {Там же, с. 27. Достоверность этого рассказа подтверждается позднейшими документальными разысканиями. См.: И. Степонин. Прототип пушкинского Дубровского.- "Неман", 1968, No 8, с. 180-184.}. Здесь перед нами один из многочисленных примеров творческого претворения поэтом действительных лиц и событий.

   С именем Нащокина нередко связывают еще одно произведение Пушкина. "Существует предание,- замечает в своей работе "Друг Пушкина Нащокин" М. Гершензон,- что сюжетом "Домика в Коломне" послужил Пушкину рассказ Нащокина о том, как, будучи влюблен в актрису Асенкову, он облекся в женский наряд и прожил у нее в качестве горничной более месяца" {М. Гершензон. Образы прошлого. М., 1912, с. 63.}. Если даже подобный факт и имел место, то его следует связывать не с В. Н. Асенковой, дебютировавшей лишь в 1835 г., а скорее с ее матерью А. Е. Асенковой (1796-1841). Однако для нас существеннее другое - несомненная причастность Нащокина к ряду творческих замыслов и литературных проектов Пушкина.

   Друзья, несомненно, говорили о многом, что не предназначалось для посторонних ушей: следы откровенных политических разговоров хранят записанные П. И. Бартеневым "Рассказы П. В. Нащокина о Пушкине". Показательна в этом отношении, например, такая запись, относящаяся к Пушкину: "Жженку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок" {Рассказы о Пушкине, с. 49.}.

   Пожалуй, наиболее часто предметом дружеских бесед служили семейные воспоминания Нащокина, принадлежавшего к старинному дворянскому роду и хорошо знавшего многочисленные семейные предания. Ценя эти рассказы Нащокина, Пушкин советовал ему писать свои мемуары. История создания "Записок Нащокина", начатых по настоянию поэта, составляет особую, важнейшую сторону во взаимоотношениях Пушкина и Нащокина.

   Как известно, поэт высоко ценил мемуарный жанр, увлекался мемуарной литературой, внимательно штудировал мемуары Дидро, Казановы, с карандашом в руках читал "Записки кн. Е. Р. Дашковой", имел список находящихся под строгим запретом "Записок Екатерины" {См.: М. И. Гиллельсон. Пушкин и "Записки" Е. Р. Дашковой.- "Прометей", т. X. М., 1974, с. 132-144.}. Сетуя на то, что замечательные люди исчезают в России, "не оставляя по себе следов" (XII, 462), Пушкин принял прямое участие в создании ряда произведений мемуарного жанра (А. О. Смирновой, М. С. Щепкина, Н. А. Дуровой). Что же касается "Записок Нащокина", то ими он интересовался особенно и на протяжении целого ряда лет активно содействовал их написанию.

   Еще в 1830 году поэт начал записывать со слов Нащокина его рассказы о первых детских годах, содержавшие яркие, колоритные подробности о "старинном русском бытье". "Записки П. В. Нащокина, им диктованные в Москве", едва начатые, читаются с большим интересом, но надо заметить, что только содержание их восходит к Павлу Воиновичу. В литературном отношении это - произведение самого Пушкина.

   На мой взгляд, нельзя не согласиться с мнением А. В. Чичерина, считающего, что "в слоге этой "Записки" нет никаких признаков устного рассказа и, конечно, "Записки" отнюдь не буквальная запись того, что говорил Нащокин. Они написаны сжатым, точным, ясным слогом автора "Повестей Белкина" {А. В. Чичерин. Пушкинские замыслы прозаического романа.- В кн.: А. В. Чичерин. Возникновение романа-эпопеи. М., 1975, с. 101.}.

   Наоборот, другое утверждение Чичерина, подчеркивающего, что "эти записи - замыслы будущего романа", кажется мне спорным. Можно скорее думать, что Пушкин просто хотел обработать в художественной форме воспоминания своего друга, жизнь которого временами действительно походила на роман, нельзя сказать, чтобы нравоучительный, но во всяком случае весьма интересный.

   Не довольствуясь записью устных рассказов Нащокина, Пушкин побуждал его самого писать "мемории". 2 декабря 1832 года он спрашивает: "Что твои мемории? Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь - и другой" (XV, 37).

   Около 25 февраля следующего года он высказывает надежду на то, что Павел Воинович, устроив свои дела, заживет "припеваючи и пишучи свои записки" (XV, 50).

   Воспоминания, однако, писались медленно. Непривычный к усидчивому труду, Нащокин работал от случая к случаю, уступая нажиму со стороны поэта, и, к сожалению, так и не довел свои мемуары до конца, хотя работал над ними на протяжении ряда лет. Написанная им начальная глава этих "меморий" посвящена главным образом детским воспоминаниям. Воспользовавшись советом Пушкина, Нащокин придал своим запискам форму мемуарного письма, обращенного "к любезному Александру Сергеевичу".

   До недавнего времени в печати был известен лишь один фрагмент этих записок Нащокина, сохранившийся среди бумаг Пушкина в собрании А. Ф. Онегина-Отто и впервые опубликованный в издании "Рукою Пушкина". "Подлинник записок,- указывают публикаторы,- писан чернилами неизвестною рукой в виде письма П. В. Нащокина Пушкину и, кроме поправок последнего, имеет одну поправку чернилами П. В. Нащокина" {"Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты". М.-Л., 1935, с. 124.}. Это те самые "Записки", которые запрашивал Пушкин у Нащокина в письме от 27 мая 1836-года: "Я забыл взять с собою твои Записки; перешли их, сделай милость, поскорее" (XVI, 121). То, что Нащокин отправил Пушкину не оригинал, а копию своих "Записок", комментаторы справедливо объясняют тем, что "Нащокин, вероятно, хотел продолжать их и по мере написания копировать и отсылать, к Пушкину" {Там же, с. 125.}. Теперь обнаружен и самый оригинал "Записок", писанный рукой Нащокина и его жены в особой тетради, принадлежащей ныне Е. П. Подъяпольской. По весьма убедительному заключению Н. Я. Эйдельмана, подготовившего научную публикацию этих "Записок" и снабдившего их подробным комментарием, рукопись Нащокина представляет собой первоначальный, более пространный авторский вариант "меморий" {"Воспоминания Павла Воиновича Нащокина, написанные в форме письма к А. С. Пушкину". (Публикация Н. Я. Эйдельмана.) - "Прометей", т. X. М., 1974, с. 275-292.}. Однако для целей настоящей работы, посвященной взаимоотношениям Пушкина и Нащокина, особое значение имеет второй, пушкинский вариант этих "Записок", имеющий поправки и пометы самого поэта, видимо предполагавшего напечатать их в "Современнике". В дальнейшем мы будем пользоваться именно этим текстом нащокинских "меморий" {Все цитаты из этих "Записок" даются по тексту "большого" академического Собрания сочинений Пушкина, где они озаглавлены следующим образом: "Воспоминания П. В. Нащокина с поправками Пушкина" (XII, 287-292).}.

   Своеобразная и яркая личность Нащокина в последнее время вызывает все более широкий интерес, привлекает к себе внимание современных исследователей {(См.: "Пушкин. Письма последних лет. 1834-1837". Л., 1969, с. 432; Н. Белянчиков. Литературная загадка.- "Вопросы литературы", 1965, No 2, с. 255-256; Г. И. Назарова. 1) Нащокинский домик. Л., 1971, с. 9-22; 2) Неизвестные портреты Нащокиных.- Врем. ПК. 1973. Л., 1975, с. 98-103; "Прометей", т. X. М., 1974, с. 275-292; "А. С. Пушкин в воспоминаниях современников", т. 2. М., 1974, с. 439-447.}. В настоящем очерке, который, повторяю, не претендует на всестороннее освещение биографии Нащокина, я коснусь главным образом тех вопросов, которые все еще остаются неясными для исследователей творчества Пушкина. Опираясь на некоторые новые документальные материалы, я попытаюсь заполнить ряд "белых пятен" в биографии Нащокина.

  

  

   Потомок старинного русского боярства, Нащокин живо интересовался своей родословной, проявлял повышенный интерес к истории своих предков, гордился своим отцом, генерал-поручиком В. В. Нащокиным, который, по его словам, принадлежал к числу "замечательнейших лиц екатерининского века" (XI, 189).

   Основанные на семейных преданиях и личных, детских воспоминаниях и вобравшие в себя богатый бытовой и исторический материал, мемуары П. В. Нащокина при всей своей фактической ценности содержат немало неточностей. Вот один из примеров: "В 1800 ли, 801, 802 ли году я родился, утвердительно не знаю; причина впоследствии откроется; но знаю верно, что это было с 14 на 15 декабря за полночь" (XII, 288). Впоследствии Нащокин так и не объяснил, почему он не знает точно года своего рождения. Уточнить и скорректировать подобного рода неточности, дополнить биографию Нащокина новыми важными сведениями позволяют документы, присланные В. А. Нащокиной-Зызиной. H. H. Белянчиков, предпринявший ряд розысков в московских архивах, также любезно предоставил в мое распоряжение несколько своих неопубликованных работ, в том числе и обширную рукопись "Пушкин, Гоголь, Белинский и Нащокины. (Из истории их отношений)", в которой приведен ряд новых сведений, уточняющих биографию П. В. Нащокина {Хранится в Рукописном, отделе Пушкинского дома (ИРЛИ).}. В Государственном историческом архиве Московской области (ГИАМО) исследователь среди прочих документов обнаружил и свидетельство Московской духовной консистории за No 5953 от 15 сентября 1847 года {ГИАМО.}. Текст его следующий: "В метрической книге Замоскворецкого Сорока Космодамианской церкви, что в Каташеве, 1801 года, в статье о родившихся под No 38 написано: "Декабря восьмого у генерал-майора Воина Васильевича Нащокина родился сын Павел, крещен декабря 16 дня. Восприемником был премьер-майор Яков Михайлович Маслов, восприемницею была помянутого генерала Нащокина дочь девица Настасья Воиновна. Таинство святого крещения совершил приходский священник Алексей Саввин с причтом" {ИРЛИ.}.

   Таким образом, вопрос о годе рождения П. В. Нащокина решается абсолютно точно: он родился 8 декабря 1801 года. Для биографа Нащокина представляет значительный интерес и присланная мне В. А. Нащокиной-Зызиной "Копия о дворянстве П. З. Нащокина", выданная Московским дворянским депутатским собранием "по указу его императорского величества" 19 мая 1850 года "Екатерине Павловне Нащокиной, внесенной в 6-ю часть Дворянской родословной книги Московской губернии о ее дворянстве, вследствие прошения родителя ее поручика Павла Воиновича Нащокина и состоявшейся на оное марта 17 дня 1850 года резолюции. Правительствующего Сената Департаменту Герольдии донесено 21 апреля 1850 года за No 949" {Текст "копии" занимает 7 больших страниц гербовой бумаги. Я пользовался присланной мне В. А. Нащокиной-Зызиной фотокопией этого документа (как и при работе с другими материалами из архива Нащокиных).}.

   Документ, таким образом, совершенно официальный. Подписан он "депутатом дворянства" князем Василием Оболенским. В дальнейшем я для краткости буду называть этот документ "копией о дворянстве" или просто "копией". "Копия" содержит сведения о происхождении рода Нащокиных, многочисленные выписки из их родословной, ряд справок о прошениях, поданных в разное время Павлом Воиновичем в Московское дворянское депутатское собрание, данных о прохождении им военной службы и т. д.

   Написана "копия" тяжелым канцелярским языком, и читать ее довольно утомительно. Извлечем из этого документа лишь наиболее интересные для нас данные.

   Начнем с происхождения древнего рода Нащокиных. Эти сведения давно известны, но опубликованы они в трудно доступных сейчас изданиях {Я пользовался данными, приведенными в "Русской родословной книге", изданной редакцией "Русской старины" (СПб., 1873, с. 251-263), и в "Русской родословной книге" А. Б. Лобанова-Ростовского (т. II, изд. 2-е, СПб., 1895, с. 21-27).}.

   По примеру многих старинных русских фамилий, Нащокины считали своим родоначальником некоего знатного иностранца. Согласно копии с "Общего гербовника", выданной из департамента герольдии одному из родственников (двоюродному дяде) Павла Воиновича - статскому советнику Петру Федоровичу Нащокину 24 сентября 1799 года, "к великому князю Александру Михайловичу Тверскому {Великий князь Александр Михайлович Тверской княжил дважды - в 1324-1327 гг. и затем в 1337-1339 гг.} выехал из Итальянские земли князь и владетель Дукс, которому по крещению наречено имя Дмитрий, по прозванию Красной; у него был сын Дмитрий же Нащока, сие наименование получивший потому, что на щеке имел рану от татар; потомки его, Нащокины, многие российскому престолу служили в боярах, наместниками, стольниками и в иных знатных чинах, а некоторые посылались в иностранные государства посланниками и жалованы были от государей поместьями" {Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи, ч. III. СПб., 1803, с. 14.}.

   Можно усомниться в том, чтобы родоначальник Нащокиных в самом деле был герцог (по-латыни dux, по-итальянски duca). Звучит это импозантно, но вряд ли в XIV столетии итальянский герцог отправился бы служить в далекую и почти неизвестную Русь. Сам Павел Воинович предполагал, что его предок ("какой-то выходец из Италии Дукс и владетельный князь") прибыл туда, "вероятно, в гости, к какому-нибудь удельному князю" (XII, 290). Скорее, однако, итальянский выходец, если он действительно существовал {Составитель родословной Нащокиных ("Русская родословная книга". СПб., 1873, с. 251-263) считает их родоначальником Дмитрия Дмитриевича Нащоку, но об отце его, выходце из Италии, все же упоминает.}, был просто храбрым искателем приключений, почему-либо не ужившимся у себя на родине.

   Сын его, во всяком случае, лицо вполне историческое, Дмитрий Дмитриевич Нащока имел сан боярина. Он был ранен в 1327 году во время возмущения тверитян против татар. Впоследствии боярин Нащока выехал из Твери в Москву и служил великому князю Симеону Гордому. Среди его потомков мы находим многочисленных посланников и воевод. Назовем Василия Федоровича, посланника в Польше (1553 г.); Семена Федоровича, голову в большом полку по разряду 1556 года; Афанасия Федоровича Злобу, наместника в Изборске, взятого в плен ливонцами (1559 г.); Григория Афанасьевича, посланца в Константинополе (1592-1593 гг.); Ивана Афанасьевича, посла в Грузии (умер в 1601 г.). Как это нередко бывает в многочисленных дворянских родах, среди Нащокиных встречались и лица, которыми потомки отнюдь не могли гордиться. Так, Федор Андреевич, которому летопись присвоила мудреный эпитет "волкохищенной собаки", при Лжедимитрии участвовал в грабеже с литовскими людьми и был убит в Вологде в 1608 году.

   Мы видим в родословной и прадеда Павла Воиновича, стольника Александра Федоровича Нащокина, умершего в царствование Петра I (в 1721 г.). От него пошли две интересующие нас линии рода Нащокиных, к младшей из которых принадлежал и Павел Воинович. Дед его, генерал-поручик Василий Александрович (1707-1760), оставил записки, изданные лишь в 1842 году. Отец, Воин (Доримедонт) Васильевич (1742-1804), также имел чин генерал-поручика. В "Записках" красочно рассказывается о его гордости, вспыльчивости и многих чудачествах (XI, 189-190).

   Воин Васильевич был женат на Клеопатре Петровне Нелидовой (1767-1828), принадлежавшей к не титулованному, но знатному и богатому дворянскому роду. О своей матери друг Пушкина говорит: "Мать моя была в своем роде столь же замечательна, как и мой отец <...> Отец, заблудившись на охоте, приехал в дом [к] Нелидову, влюбился в его дочь, и свадьба совершилась на другой же день. Она была женщина необыкновенного ума и способностей. Она знала многие языки, между прочим греческий. Английскому выучилась она шестидесяти лет" (XI, 191).

   Сам Павел Воинович - потомок боярина Дмитрия Нащоки в 14-м колене. Как мы видим, род его был весьма старинным, он существовал уже пятьсот лет. Особо выдающихся личностей не дал, но людей незаурядных среди предков Нащокина все же было немало.

   После смерти в 1721 году стольника Александра Федоровича все родовое недвижимое имущество Нащокиных, согласно закону, перешло к его старшему сыну Федору, но и младший сын, дед Павла Воиновича, тем не менее, несомненно, был богат. Рассказ Нащокина о первых годах своего детства, записанный Пушкиным, рисует нам быт богатой барской семьи, еще тесно связанный с предыдущим, XVIII веком. Вот как образно и красочно описывает он, например, отъезд отца в Петербург и саму поездку: "На дворе собирается огромный обоз - крыльцо усеяно народом - гусарами, егерями, ливрейными лакеями, карликами, арапами, отставными майорами в старинных мундирах и проч. Отец мой между ими в зеленом плаще <...> Собираясь куда-нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк Куликовской с валторною <... > должность его в доме состояла в том, что в базарные дни обязан он был выезжать на верблюде и показывать мужикам lanterne magique {Волшебной фонарь (франц.).}. В дороге же подавал он валторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка отца моего, за одноколкою - двуместная карета про случай дождя; под козлами находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, наполненные нами, нашими мадамами, учителями, няньками и проч. За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего 13 человек. Вслед за нею точно такая же фура с больными борзыми собаками" (XI, 189-190).

   Умный и наблюдательный автор, воссоздавая красочные картины старинного русского быта, безусловно, видит и его смешные стороны, но юмор, который окрашивает описание, добродушен, лишен обличительного пафоса. Ничего странного он не усматривает в привычках своего отца. По словам Нащокина, "он был человек достойный в полной силе слова" (XII, 291).

   За рассказами Нащокина о родителях, о знаменитых предках, в число которых он включает и известного боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина ("царственныя большия печати и государственных великих дел сберегатель" - XII, 290-291), стоит человек, несомненно любящий свое сословие, свой род и весь уклад старинной дворянской жизни.

   Быть может, читатель спросит: какое отношение к творчеству Пушкина имеет родословная его друга - "Дукс земли Италийской", все эти бояре, послы, наместники, стольники, и "вол похищенная собака" (сторонник Лжедимитрия), и А. Л. Ордын-Нащокин (состоявший, впрочем, в весьма отдаленном родстве с предками Павла Воиновича) {Род Ордын-Нащокиных, впоследствии угасший, отделился от потомков Дмитрия Дмитриевича Нащоки еще в начале XV в.}, и генерал-поручик екатерининского времени В. В. Нащокин?

   Все эти исторические лица, безусловно, интересовали Пушкина; именно по его настоятельной просьбе П. В. Нащокин занялся описанием происхождения "некоторых предков" и познакомил поэта с личностью своего отца (XII, 290). Подобно Нащокину Пушкин дорожил своим дворянским достоинством, проявлял особое внимание к прошлому своего рода и также был склонен несколько преувеличивать его знатность.

   Поэт выводит Пушкиных в "Борисе Годунове", в "Моей родословной" и других произведениях. В отрывке, носящем редакторское название "Начало автобиографии", он пишет: "Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории <...> Григорий Гаврилович Пушкин принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо {В действительности семеро.} Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых" (XII, 311).

   Все это соответствует истине, но надо сказать, что эти исторически известные Пушкины - лишь отдаленные родственники поэта по боковым линиям.

   При таком интересе и Пушкина, и Нащокина к своим родословным вряд ли можно сомневаться в том, что друзья не рад говорили о предках и того, и другого. Им было что о них порассказать, так как оба они не принадлежали к числу дворян, давно "отрекшихся" от своих отцов и их "древней славы", о которых поэт с тонкой иронией писал в великолепных строках "Езерского" (V, 99). Так, по имени главного героя, редакторы сочинений Пушкина назвали его второй роман в стихах, который, к сожалению, остался неоконченным, вернее, только начатым. Поэт работал над ним в 1832-1833 гг.

   Это произведение до некоторой степени загадочно. Никаких планов его не сохранилось. Авторского названия нет, и даже сюжет романа неизвестен. Начинается он с подробной родословной героя, которая вместе с рассуждениями автора о старом и новом дворянстве занимает более двухсот стихов. По существу, весь почти зачин романа посвящен родословной Езерских.

   Невольно возникает мысль о том, нельзя ли обнаружить прототип этой дворянской родословной.

   На мой взгляд, собственное родословие Пушкина вряд ли послужило единственным образцом родословной Езерского.

   В 1830 году, в ответ на выпад Фаддея Булгарина, издевавшегося над африканским предком поэта, Пушкин написал резко полемическую "Мою родословную". В ней поэт исторически точно перечислил многих своих предков, близких и далеких, противопоставляя их, древних дворян, "аристократий" карьеристов и выскочек, народившейся во время последних царствований. В "Езерском" Пушкин, изложив родословную героя, вновь возвращается к прежней теме о старом и новом дворянстве и снова иронически называет себя "мещанином":

  

   Я сам - хоть в книжках и словесно

   Собратья надо мной трунят -

   Я мещанин, как вам известно,

   И в этом смысле демократ.

                          (V, 99)

  

   Однако, несмотря на эти повторения, сама по себе родословная Езерских - не сколок с пушкинской. У нее есть и какой-то другой прототип. Возможно, что им послужила родословная Нащокиных, по-видимому хорошо известная поэту.

  

   В века старинной нашей славы,

   Как и в худые времена,

   Крамол и смуты в дни кровавы,

   Блестят Езерских имена.

   Они и в войске и в совете,

   На воеводстве и в ответе (*)

   Служили князям и царям.

                          (V, 98)

  

   (* "Ответом" в Московской Руси называлась посольская служба.)

  

   Последние три стиха перекликаются с тем, что сказано в "Российском гербовнике" о предках Павла Воиновича: "...потомки его, Нащокины, многие Российскому престолу служили в боярах, наместниками, стольниками и в иных знатных чинах, а некоторые посылались в иностранные государства посланниками".

   Есть в повествовании о предках Езерского и другие места, которые, быть может, также внушены родословной пушкинского друга:

  

        ...Езерский

   Происходил от тех вождей,

   Чей дух воинственный и зверский

   Выл древле ужасом морей.

   Одульф, его начальник рода,

   Вельми бе грозен воевода,

   Гласит Софийский хронограф.

                           (V, 97) .

  

   Родоначальник Нащокиных не был варягом, и "гласит" о нем лишь "Российский гербовник", но он, по преданию, итальянский герцог и, подобно пушкинскому предку Радше ("прусскому выходцу" - XII, 311), является основателем грозного и воинственного рода.

  

   Ондрей, по прозвищу Езерский,

   Родил Ивана да Илью.

   Он в лавре схимился Печерской.

   Отсель фамилию свою

   Ведут Езерские.

                    (V, 98)

  

   Ивана и Илью с родословной Нащокиных, по-видимому, связать нельзя, но сына исторически достоверного основателя их рода, боярина Дмитрия Дмитриевича Нащоки, звали Андреем. Принятие схимы "Ондреем" Езерским, быть может, навеяно судьбой боярина Ордын-Нащокина, которого Павел Воинович считал в числе своих предков. В 1672 году этот выдающийся государственный деятель принял монашество в Крыпецком Монастыре с именем Антония.

   Возможно также, что с родословной друга Пушкина связан и еще один эпизод:

  

   Другой Езерский, Елизар,

   Упился кровию татар

   Между Непрядвою и Доном.

                       (V, 98)

  

   Боярин Дмитрий Дмитриевич Нащока в Куликовской битве (1380) участвовать не мог, но ранен он был, как известно, в Твери во время жестокой расправы этого города с татарами, когда ханский посланник Шевкал был сожжен заживо.

   В сохранившихся вариантах начальных строф "Езерского" герой романа представлен то богатым барином (Рулиным или Волиным), то никак не названным бедным чиновником, который живет "в конурке пятого жилья" (т. е. на пятом этаже).

   С. М. Бонди было высказано предположение о том, что по ходу романа богатый молодой человек "должен был разориться и превратиться в бедняка" {А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10-ти томах, т. III. М., Гослитиздат, 1960, с. 536.}. Если это предположение - автором, надо сказать, недостаточно обоснованное - все же верно, то, на мой взгляд, задуманное Пушкиным превращение является еще одним доказательством, что Павел Воинович отчасти послужил Пушкину прототипом Езерского. Нащокин, правда, разорился, казалось безнадежно, уже после смерти поэта, но и при его жизни Павел Воинович то вел жизнь богатого человека, то бедствовал.

   При жизни Пушкина Павел Воинович, по-видимому, не обращался ни с какими просьбами в дворянские учреждения. Не было в этом нужды. Когда же стали подрастать дети, Нащокин для обеспечения их будущего вынужден был заняться подтверждением дворянских прав своей семьи, восстановлением ее родословной. Воспоминаний было мало, требовались документы.

   "Копия о дворянстве" показывает, что начиная с 1843 и вплоть до 1850 года он неоднократно обращался в Московское дворянское депутатское собрание с различного рода прошениями. Излагать их подробно мы не будем, отметим лишь, что в 1843 году отставной поручик "Павел Воинов сын Нащокин с детьми" - сыном Александром, дочерьми Натальей, Екатериной и Софьей был внесен в четвертую часть дворянской родословной книги Московской губернии. Четвертая книга - это роды иностранного происхождения.

   Павел Воинович этим не удовлетворился. В 1850 году, представив родословную и ряд документов, свидетельствующих о принадлежности рода Нащокиных к "древнему дворянству", он ходатайствовал о перенесении себя и детей из четвертой книги в шестую, которая считалась наиболее почетной. В нее вносились "древние благородные дворянские роды", т. е. те дворянские роды, которые могли доказать свою принадлежность к дворянскому сословию в течение ста лет до момента издания Екатериной II жалованной грамоты дворянству (21 апреля 1785 г.). Ходатайство Нащокина было удовлетворено Дворянским депутатским собранием, решение которого утвердил департамент герольдии правительствующего сената.

   "Копия о дворянстве", таким образом, ставит на более твердую фактическую почву вопрос о генеалогии Нащокина.

   Есть все основания думать, что не только родословная Нащокина, но и собственная его жизнь, насыщенная яркими и драматическими событиями, также дала Пушкину интереснейший материал для его художественного творчества. И может быть, именно в этом заключается одна из причин, заставляющих особенно подробно останавливаться на тех периодах жизни Нащокина, непосредственным свидетелем которых был Пушкин.

  

  

   Сведения о первых годах знакомства Пушкина и Нащокина, начавшегося еще в Царском Селе, очень скудны. Поэт, как известно, поступил в Лицей при его основании (19 октября 1811 г.). В апреле 1814 года мальчик Павел Нащокин, которому шел тринадцатый год, был определен матерью в Благородный пансион при Лицее, где некоторое время учился и брат Пушкина - Левушка.

   Со слов Павла Воиновича П. И. Бартенев записал в 1851 году: "Они часто видались и скоро подружились. Пушкин полюбил его (Нащокина.- Н. Р.) за живость и остроту характера <...> Хотя у Пушкина в пансионе был брат (Лев), но он хаживал в пансион более для свидания с Нащокиным, чем с братом" {Рассказы о Пушкине, с. 26.}.

   Установить, когда именно происходили эти царскосельские встречи, можно лишь приблизительно, так как даты выхода из пансиона Нащокина мы не знаем.

   Левушка Пушкин, родившийся 17 апреля 1805 года, выдержал приемный экзамен в пансион одновременно с Нащокиным - 8 апреля 1814 года {М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. 1. М., 1951, с. 56.}. Ему было всего девять лет. В 1817 году Лев Сергеевич, в Лицей не перешедший, был определен в Благородный пансион при Главном педагогическом институте {Письма к Хитрово, с. 50.}. Таким образом, его пребывание в Царском Селе продолжалось три года. Поэту в 1814-1817 гг. было уже 15-18 лет, Нащокину - 13-16. Можно думать, что старший брат действительно охотнее проводил время с Нащокиным, почти своим ровесником (полтора года разницы), чем с Левушкой, который в эти годы был 9-12-летним мальчиком.

   Как и Лев Пушкин, Нащокин не кончил Благородный пансион при Лицее. Согласно версии В. И. Саитова, какое-то время Павел Воинович также обучался в пансионе при Главном педагогическом институте и являлся одним из ближайших пансионных приятелей С. А. Соболевского, что якобы видно из сохранившихся писем последнего {В. И. Саитов. С. А. Соболевский.- В кн.: Соболевский - друг Пушкина. Пг., 1922, с. 5-6.}. Однако это предположение Саитова спорно и ничем не подтверждается; по крайней мере, в опубликованных письмах Соболевского к Нащокину об их пансионной дружбе нет ни одного слова.

   Точного года, когда кончилось обучение Нащокина, мы не знаем. Одно можно сказать - оно было недолгим и, как уже говорилось, явно недостаточным. Слишком уж безграмотны живые и интересные письма Павла Воиновича на русском языке. Будучи взрослым, он обладал большими и разносторонними знаниями, но русской грамотой этот умный и начитанный человек так и не овладел. По-русски он писал, не соблюдая никакой орфографии. Писем Нащокина на французском языке до нас не дошло, но несомненно, что этим языком он владел в совершенстве. Судя по "Запискам", в детстве у него с братом "было множество учителей, гувернеров и дядек", в том числе "один пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридриха II". По всей вероятности, именно этому учителю мальчик был обязан хорошим знанием разговорного языка и любовью к французской литературе. Я уже упоминал о том, что, по словам Н. И. Куликова, Нащокин хорошо ее знал.

   Где находился Нащокин после выхода из пансиона и до поступления на военную службу, неизвестно. Во всяком случае, часто цитируемое указание П. И. Бартенева о том, что "Нащокин поступил в ополчение и потом в измайловцы, не кончив курса в пансионе" {См. вступительную заметку П. И. Бартенева к публикации писем Пушкина к Нащокину в кн.: "Девятнадцатый век", кн. I. М., 1872, с. 383. Под "пансионом" автор, по-видимому, понимает Благородный пансион при Лицее. О пребывании П. В. Нащокина в Главном педагогическом институте Бартенев нигде не упоминает.}, несомненно, неверно. Павел Воинович вышел из пансиона, когда ополчение, собранное в 1812 году, уже было распущено.

   Можно было думать, что сообщение о службе Нащокина в ополчении (кроме П. И. Бартенева никто об этом не упоминает) всецело основано на каком-то недоразумении. Однако Вера Андреевна Нащокина-Зызина 19 сентября 1968 года сообщила мне следующее: "До войны у меня была целая пачка документов, и я прекрасно помню, что там была бумага о том, что Павел Воинович Нащокин вступил в ополчение в 1813 году".

   Таким образом, дворянский сын Павел Нащокин был записан в ополчение не после выхода из учебного заведения, а еще за год до поступления в Благородный пансион при Лицее. Мальчику шел двенадцатый год, и служба, конечно, была чисто формальной. Быть может, в имении матери он все же щеголял тогда в форме ополченца. Возможно, и баталии устраивал, командуя крестьянскими ребятишками. Не забудем, что речь идет о временах весьма давних, а Нащокин был сыном генерал-поручика.

   До последнего времени отсутствовали сколько-нибудь точные сведения и о годах военной службы Нащокина.

   В старинном очерке В. В. Толбина "Павел Воинович", помещенном в "Искре" В. Курочкина {В. В. Толбин. Московские оригиналы былых времен (З