| Главная » Книги |
Петров Василий Петрович - Стихотворения, Страница 3
Петров Василий Петрович - Стихотворенияиз тех, что знают по-французски
И числят всех изусть учения светил:
Толь дух премудрости их свыше посетил.
Не срам ли, коль тебя порода к сану близит,
А поведение до челядинцев низит;
Иль ежели, чему стыжуся верить я,
Душ много за тобой, а хуже всех твоя;
Не укоризна ли безграмотные предки,
Где опыты доброт сияли толь нередки?
Языкам изучась, пив мудрости от струй,
Блюдись, чтоб не был ты на всех языках буй
И, презираючи всеобщу мать природу,
Не стался извергу подобен иль уроду,
Кой мощен лишь людских ко умноженью зол:
Бодет, как бешеный, кого ни встретит, вол.
Те огненны сердца, те царствия подпоры,
Что жертвовать собой в его защиту скоры,
Верховно на земли блаженство ставят в нем
И в тысячах родят огонь своим огнем,
Подвижники доброт, другим лишь в пользу сильны,
Те духи, к отчеству любовью многокрильны,
Взлетающи похвал на крилу выше мер, -
Те будут пусть тебе, сын счастия, пример.
Подобная в тебе ко общу благу ревность
Докажет твоего скоряе рода древность, -
Не пудра, гордый шаг и тщетный платья блеск;
Достоинством хвалы, не златом купят плеск
1772 (?)
232. К... ИЗ ЛОНДОНА
Монархи меж собой нередко брань творят,
Военным духом все писатели горят;
Коль так, пииты суть те власти остроумны,
Что для таких же вин войны заводят шумны;
Впоследок о царях дают потомки суд,
Ту ж с ними честь певцы и жеребий несут.
Не всякий славу царь мог в вечность распростерти,
Не всякий и пиит был славен с год по смерти,
Хоть в жизни принимал от многих плески рук,
Как царь, приветства в знак, - из многих пушек звук.
Хвал наших в жизнь труба, знакомых нам ватага
Ревет, что мы уже бессмертия у прага,
Руками что уже касаемся верей.
Мы пишем, умерли - верст со сто от дверей.
Честь наша после нас подвержена опале,
Что больше дней, то мы от храма славы дале;
Со мрущей так хвалой сквозь время чуть бредем,
Пока в бездонну хлябь забвенья упадем.
Вот наше кончится чем в свете стихотворство
Певцы! чем отвратить в потомках к нам презорство:
Сатиру ли, наш меч, на них употребить
Или заранее их имном ухлебить?
О просвещенные веков грядущих роды,
Примите вы мои всемилостиво оды!
Не баснословный бред, не обща то дрема,
Препоручаю вам - сокровище ума.
Я пел; струны мои казались очень звонки;
Приятелей моих рассудки сильно тонки.
Бывало, как стихи прочту я в их кругу,
Свидетель Аполлон, все хвалят, я не лгу.
Я в жизни не с одним имел знакомство домом,
Где ни обедывал, меня зывали громом;
Я прах теперь, моя жива ль то в свете честь;
Молю, стихи мои не дайте моли съесть
Но до?йдет ли сия к потомкам челобитна,
То тайна, никому из смертных неиспытна.
Коль стихотворну плоть червь в гробе мог поясть,
Диковинка ль стихам от червя же пропасть?
То правда, в разные идут они потребы:
Их под испод кладут, как в печь сажают хлебы;
Купцы, что продают различный смертным злак,
Завертывают в них хрен, перец и табак.
Идут они в дела, идут и в забобоны,
На мерки для портных и войску на патроны;
Ребятам на змеи, хлопушки и пыжи,
Свечам, окорокам копченым, на брыжи;
Плод разума, стихи ко всячине пригодны;
Со жребием людей судьбой своею сходны.
Всем общ нам к жизни вход; в ней разны тьмы смертей;
Стихам в свет путь один; из света - сто путей.
Я признаюсь, в стихах я сам жужжу, как муха -
Но это моего не оскорбляет уха;
Не всякий папою быть может кардинал;
Всяк ждет, чтоб на него сей жеребий упал
Спроси писца стихов, желает ли он славы, -
Смиренный даст ответ: он пишет для забавы,
Избыток в том лишь дней препроводить хотя;
Он меж парнасских чад невинное дитя;
Но загляни сему ты в сердце отрочати -
Там найдешь: "Я пиит: стихи мои в печати".
Но если дело всё в печати состоит,
То всякий грамотей вмиг может быть пиит;
Поставь слова твои в пристойные шеренги,
Поди в печатный дом и заплати там деньги,
Там вмиг твой тиснут слог, и выйдет мокрый лист,
Ты в ту ж минуту стал сатирщик иль лирист;
Пошел в дом с вечною в своем кармане славой;
Дерзай, ты деньги дал, ты стихотворец правый.
Теперь друзей своих к обеду пригласи
И слог твой по большим боярам разнеси;
Блаженства твоего и воссияло время,
Смотри, и канул лавр на стихотворче темя.
Вот тайна вся стихов: рука да голова,
Чернилица, перо, бумага да слова;
И диво ль, что у нас пииты столь плодятся,
Как от дождя грибы в березнике родятся?
Однако мне жалка таких пиит судьба,
Что их и слог стоит не долее гриба.
Когда же все мы толь недолговечны крайне,
Другой какой-нибудь тут должно крыться тайне;
Знать, не от рифм одних и точных стоп числа
Зависит нашего удача ремесла.
Как те, что зрелища в театре представляют,
Людьми со стороны лиц скудость добавляют, -
Я зрел, толпился в них безграмотный игрок,
Но что он значит там? какой его урок?
Пусть он в театре был и в платье наряжался,
Стоял с копьем в руках и раза с два сражался,
С Дмитревским рядом шел; кто ж скажет: он игрец?
Он силы действ не знал; так точно и писец:
Как путный, на театр он рифменный выходит,
Берет перо меж перст и по бумаге водит.
"Вот етто, - говорит, - поставил я творог,
Так должен уж стоять в другой строке пирог".
Прибравши так слова, он мыслит: сделал чудо,
Что пред читателя вдруг выставил он блюдо.
Со всею худобой нескладицы, бредни?,
Слывет он у своей писателем родни;
Великий умница и со смеха уморец, -
У знатоков прямых он жалкий рифмотворец.
Меж ним и игроком в том только разность вся:
Тот кликнут в дело был, а этот сам вплелся.
Обоим, станется, им быть в театре любо,
Тот, милой, спроста рад, наш писарь буй - сугубо.
Природа, видит всяк, в дарах к нему скупа;
Он мыслит: голова других людей тупа,
И, не сошлясь на свет, себя всех выше ставит;
Другой кто стань писать, он к буйству злость прибавит,
Вдруг вышлет на тебя сто надписей, сатир:
Ты смел потрясть его в умах людских кумир.
Даст жалом знать, кто он; он колокол зазвонный,
Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной;
В приказах и в рядах, где Мойка, где Нева,
Неугомонная шумит об нем молва;
Ходя из дома в дом, он сам ее сугубит;
Всем чтет свои стихи, чужих насме?рть не любит.
И то сказать: он прав, кому не мил свой труд?
Стихи нам вместо чад; мы мозг ломаем тут.
Кто знает? может быть, при каждой он странице
Пыхтел и мучился, подобно роженице;
Так пусть, когда он чад с таким трудом родит,
Пусть матерски на них любуется, глядит.
Гляди! лишь не кричи: "Мои другой породы!
Мои - как ангелы; у всех других - уроды".
Коль ты б за ангелов мне их не навязал,
Я детушек твоих за обезьян бы взял.
В чужих они глазах толико некрасивы,
Горбаты, сплющены, и хворы, и паршивы,
И живости-то нет, и в каждом три бельма,
И мысль-то сви?хнута, и рифма-то хрома.
Совсем увечные и гнусные калеки;
От совершенства миль на тысячу далеки;
Иной бы от людских в подполье крыл их глаз -
А ты нарочно их всем су?ешь на показ.
"Да как же? - скажешь ты. - Мой люди слог читают
И хвалят; толку в нем, знать, много обретают".
Я, чаю, хаживал ты в театральный дом,
Комедиантов в честь слыхал в нем плесков гром;
Как скоро князь иль граф ударит там в ладони,
То каждый из простых, подобием догони,
Без пощаженья рук сугубит общий треск,
Хотя не знает сам, чему сей платит плеск.
Спроси, зачем он бьет? - ударил, де, вельможа;
Толпа твоих чтецов на чернь сию похожа.
Какой-то там живет на Мойке меценат,
Что пестует твой слог, а ты тому и рад,
И думаешь, что в нем неведь какая сдоба,
Но истинных красот не знаете вы оба;
Не видит проку он, кроме тебя, ни в ком;
Причина вся тому, что ты ему знаком.
Так с богом успевай, пленяй, брат, пресны души,
Бесхитростны сердца, где Мидасовы уши.
"Как так,--ты говоришь, - я шлюсь на словаря,
В нем имя ты мое найдешь без фонаря;
Смотри-тко, тамо я, как солнышко, блистаю,
На самой маковке Парнаса превитаю!"
То правда, косна желвь там сделана орлом,
Кокушка - лебедем, ворона - соколом;
Там монастырские запечны лежебоки
Пожалованы все в искусники глубоки;
Коль верить словарю, то сколько есть дворов,
Столь много на Руси великих авторов;
Там подлый наряду с писцом стоит алырщик,
Игумен тут с клюкой, тут с мацами батырщик;
Здесь дьякон с ладаном, там пономарь с кутьей;
С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;
А всё-то авторы, всё мужи имениты,
Да были до сих пор оплошностью забыты -
Теперь свет умному обязан молодцу,
Что полну их имен составил памятцу;
В дни древни, в старину жил-был, де, царь Ватуто,
Он был, да жил, да был, и сказка-то вся туто.
Такой-то в эдаком писатель жил году;
Ни строчки на своем не издал он роду;
При всем том слог имел, поверьте, молодецкий,
Знал греческий язык, китайский и турецкий.
Тот умных столько-то наткал проповедей,
Да их в печати нет. О! был он грамотей.
В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;
Какая же по нем осталася поэма?
Слог пылок у сего и разум так летуч,
Как молния, в эфир сверкающа из туч.
Сей первый издал в свет шутливую пиесу,
По точным правилам и хохота по весу.
Сей надпись начертал, а этот патерик;
В том разума был пуд, а в этом четверик.
Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,
Друзьям был верный друг и бедным благодетель;
В великом теле дух великий же имел,
И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.
Словарник знает всё, в ком ум глубок, в ком мелок;
Рассудков и доброт он верный есть осе?лок.
Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,
Во святцах тот его не меньше, как Сократ.
О други, что своим дивитеся работам,
Сию вы памятцу читайте по субботам!
Когда ж возлюбленный всеросский наш словарь
Плох разумов судья, плох наших хвал звонарь:
Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,
Кто силен различить хорошие от вздорных?
Бери сто раз перо и по бумаге мычь,
Со всех концев земли к себе идеи кличь,
Три лоб свой, пружься, рвись - вмиг скажут наши строки,
Лжевдохновенны мы иль истинны пророки.
Оставь читателей судьями дум твоих,
Есть Аполлоновы наперсники и в них;
Им шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,
Кто в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.
Прямой стихов творец и та?инственник муз
Есть тот, что в жизнь блюдет с добротами союз,
Из сердца истины в других сердца преносит
И никого, чтоб чел стихи его, не просит.
Свет знает и без нас, полезно что ему,
Где сердце зиждется, где пища есть уму;
Пчела не чересчур виется круг навоза,
Любимы ей места - нарцисс, пион иль роза.
Купцы товар лицеи, не горлом продают,
И только лишь в набат, коль нездорово, бьют.
1772 (?)
233. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ ПЕТРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ РУМЯНЦЕВУ-ЗАДУНАЙСКОМУ
Герою, муза, будь послушна,
Не медля в звонку желвь ударь;
Твой глас пространства царь воздушна,
Сердечных глас движений царь.
О отрасль красная Латоны,
Что строишь слух пленящи тоны;
Твой арфа, твой кифара, дар,
Лаврова ветвь твой, Дафна, жар;
Под росским небом дышит воин,
Всеродных почестей достоин;
Он имя, туркам гром, им вестных ужас гроз,
Заемлет от зари румяной, иль от роз;
Он роза нам, он терн Махмету;
Он, как заря, известен свету.
Ты сам его венчай!
Где, льясь, шумят струи Днепровы,
Эдем златочешуйных рыб;
Убежища зверей, дубровы
Цветут среди взоранных глыб:
Как ангел гор и рек хранитель,
Тут крылся Колберга теснитель,
Стрегущ не дремля свой округ,
Ко счастью смертным вождь и друг,
Во знаньи разум плодоносен,
И сообщать свой свет не косен;
Коль непрерывен ток хранима им Днепра,
Толь вечен о?крест лил источник он добра;
Всем нрава тихостию равен,
И более щедротой явен,
Как сана высотой.
Веселости его: святилище Минервы
И книга естества, премудрый кою чтет,
Которого ни честь, ни зависть не мятет.
Как души он селян, так села прерождает:
Здесь бить велит ключам, тут рощи насаждает,
Бесчисленным семьям суд пишущ гражданин,
Домостроитель вдруг, герой и селянин.
Так древле Цинцинат, нив собственных оратай,
На бранном поле был неустрашимый ратай.
Но вертоградарь наш есть редкий дар небес,
Он сведеньем Улике, геройством Ахиллес,
Могущ своим умом сограждан вразумити,
Защи?тить их рукой и сильных рог сломити.
Ловитва днесь его: вепрь, заяц и елень;
Утеха вся - древес, садит которы, тень;
Во жительстве собой дает пример изрядства,
И, как отец среди обильна домочадства,
Всех равно любит, всех объемлет, как детей,
И кажет тысячи к блаженству им путей:
"Не беззаконнуйте; то небо запрещает;
Оно карает злых, мзду правым обещает,
И множит жита их, и чада, и лета".
Он суд им тако возвещает,
Среди избытка их потреб;
Немудрых тако просвещает,
Себе врученной сферы Феб;
Как страшна буря вдруг дохнула
И брани молнией блеснула
С полдневной в тихий норд страны;
Султан облекся в гром войны,
Достигнуть Киева в надежду;
Гордыня дмит и галл невежду.
Коль мног во древни дни тек в южны гот краи,
Толики Мустафа во север шлет рои;
То рать вселенной равноспорна,
То пруг голодных туча черна,
То лютых фурий тьма!
Ногами бурный конь топочет,
Зовущу к бегу вняв трубу,
Рвучись опять отведать хочет
Знакома подвига судьбу;
Возняв главу, протягши выю,
В воздушну ржанье шлет стихию;
Пустясь несется, как Борей,
Лья дым и пламень из ноздрей;
Стреле подобен успевает,
И ветер гриву возвевает;
Всё бодр и смел и быстр, хоть пеною покрыт,
Стремится вдаль; дрожит от звонких дол копыт.
И се уж поприще кончает;
Стяжавца плесками венчает
Победоносен сам!
Так бодрый страж Днепра, вняв Марсов глас, воздвигся;
Кипит в его груди геройска гневом кровь,
Кипит, напрягшися, отечества любовь:
"Коль не по нашему сей свет течет желанью,
И должно ставить грудь, и брань свергати бранью,
Так по?йдем поражать, и нам бог стрел знаком.
Подвигнемся, и свой в напутье возьмем гром".
То рекши, молнии летел в поля скорея;
И первого застиг, корысть мечу, Гирея,
Звиздяща со стремнин, средь скатов и окоп;
Несет против него геройских быстрость стоп.
Отвсюду заревев, орудья громометны
Воспламенившейся открыли ужас Этны;
Летящи сквозь эфир железные шары
Росят на злостных месть, колеблют нутр горы;
Густится мгла черняй, как ночи тень безлунной;
Ад адом сперт, умолк снаряд врагов перунный;
Их вождь и бодрости и стана обнажен,
Бежит с остатком сил, толпой пугливых жен;
Предстал пред очи холм, плачевна холм кладбища;
Лежат тела вокруг, волков и вранов пища,
Когда бы, сжалясь, росс не предал их земле.
Дымясь кровей татарских паром,
Едва обсох российский меч;
Всех молний ополчен ударом,
Визирь тот нудит вновь извлечь.
Сугубы силы чалмоносцов
Сугубят жар в ведущем россов.
Так Финикс тем сильняй растет,
Чем вяща тяжесть сверху жмет.
Сперлись, ударились друг с другом,
Часть севера со целым югом!
Как в море, страх судов, не молкнет хлябь, урча,
Так жерла бранные рев дали воззвуча;
Земля и воздух потряслися,
Огней геенны разлилися
И крови, как вода!
В груди ведуща их героя
Геройства россы черпля дух,
Несут сомкнута ужас строя,
Стеной палящей движась вдруг;
Горами трудностей преяты,
Воспять не обращают пяты;
Ни чел, ни персей не щадят,
Смертьми дождимы, смерть дождят;
Сквозь вражьи проломясь засады,
Их топчут, как скудель, преграды.
Ни крепки и на брань рожденные чресла?,
Ни тела страшный рост, ни множество числа,
Ни изощренный меч как бритва,
Ни в Мекку теплая молитва -
Не может их спасти.
Как волк, что тек на лов, но льву попался в когти,
Коль ребра унесет, вон выкрутясь, свои,
Бежит и по тропе кровавы льет ручьи;
Так львиной крепостью от россов турок встречен,
Побег; до Истра путь кровьми его замечен.
Там тонет отягчен свинцом кагульских ран;
Крутит раздутый труп Дунай, его тиран;
Во чести мстить врагам бездушные стихии
Участвовать спешат с поборником России.
И се за Истром он! коль грозен туркам плен!
Всяк жизни час им смерть, гроб кажда крепость стен!
С высот Фракийских гор то видя, Марс чудится,
Ровнять с собой вождя россиян не стыдится.
"Сколь долго я, - речет, - с людьми ни обитал,
Не зрел, кто б так побед на крылиях летал.
Отныне на моей я ввек вселюсь планете,
Румянцев - Марс; почто двоим быть в том же свете?
Взгляни: лишь токмо он возложит брани шлем,
Пылает всюду месть, и сяжет смерть за Гем
Я знаю, шлет его сюда Екатерина;
Она ему, а ей споспешница судьбина".
Марс рек, и новый Марс вдруг миром брань венчал.
<1775>
234. ЕНЕЙ
Героическая поэма Публия Вергилия Марона
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Пою оружий звук и подвиги героя,
Что первый, как легла во прах от греков Троя,
Судьбой гоним, достиг Италии брегов;
От ополченных нань Юноною богов
По морю и земли был вержен беспрестани,
И много пострадал во кроволитной брани,
Желанный дондеже в Латии град воздвиг,
И в оный внес богов по странствии своих,
Отколь возникла мощь латин необорима,
10 Албанские отцы и горды стены Рима.
Повеждь, о муза, мне, чем тако горних сил
Великий праотец чад римских раздражил?
За что превыспренних владычица всемочна
Восстала мщением на мужа непорочна
И столько бед его принудила понесть?
Толико ль, небеса, преклонны вы на месть!
Против Италии на бреге удаленном,
От устий Тибровых пучиной отделенном,
Богатый древле цвел и бранноносный град,
20 Зовомый Карфаген, селенье тирских чад,
Кой, повести рекут, всех паче царствий мира
Любила, предпочет Самосу даже, Ира.
Сей град оружия, щита и копия,
И колесницы был хранилище ея.
При самом стен его и башен возниченьи,
Во ревностном о нем богиня попеченьи,
Решилась, если рок не сделает препон,
Вселенныя всея воздвигнути в нем трон.
Но известяся, что вождей троянских племя
30 Разрушит твердь сию в последующе время;
Владетельный народ, носяй венцы побед,
По целой Африке проложит пагуб след;
Что, тако пишет рок, сих должно ждати следствий, -
Боялась таковых своим грядущих бедствий.
Еще недавна брань ей памятна была,
Которую за Арг возлюбленный вела.
Коликих ей трудов, колика грекам вре?да,
Та поздна стоила над Троею победа.
Еще старинный в ней не вовсе гнев потух,
40 Всечасно лютою досадой рвался дух.
Лежал глубоко скрыт во сердце суд Парида,
Презренной красоты несносная обида,
И восхищенный звезд превыше Ганимед,
И любодейчищ род, достойный всяких бед.
От толь далекого производя истока
Пыл ярости своей и мщения жестока,
Троян, плачевнейший остаток после сеч,
Где грек их кровию упоевал свой меч,
От Ахиллесова исторгшихся тиранства,
50 Блудящих середи безвестных морь пространства,
Возможной силою гнала не престая,
Латийских им брегов коснутись не дая.
Они, предлоги бурь, игралища судьбины,
Носились много лет из края в край пучины.
Толиких стоило борений и труда
Власть Рима основать цветущу навсегда!
Из недр Сицилии лишь в радостной отваге
Трояне понеслись по пенящейся влаге,
Юнона, кою месть несытая влекла,
60 Зря плавание их, сама в себе рекла:
"Так я должна престать, я прюся безуспешно!
И беглых вождь троян достигнет беспомешно
Той области, куда он царствовать летит!
Мне путь его пресечь упорный рок претит!
Аяксу мстя за храм единому, Паллада,
Когда в ней вспыхнула против него досада,
Флот целый возмогла средь моря сожещи,
Сопутников его в пучину воврещи.
Она перунами весь воздух сотрясала,
70 Зевесовы огни из облак в дол бросала,
Рассыпала суда, понт ветрами смутя,
И, вихря силою Аякса подхватя,
Ударила стремглав на острый в море камень, -
Его пронзенна грудь рыгала кровь и пламень.
Владычица богинь, владычица богов,
Супруга и сестра метателя громов,
С одним народом я толико лет воюю!
Отныне кто почтит богиню таковую?
Кто станет впредь мольбы к Юноне воссылать,
80 И жертвы будут ли ей должные пылать?"
Так мысля во душе, отмщеньем распаленной,
Юнона с высоты, от смертных удаленной,
Летит в Еолию, гроз отчество и бурь,
Густою кроющих небесну мглой лазурь,
Где внутрь безмерный и мрачныя темницы
Еол могуществом властительной десницы
Тревожных ветров жмет и звучных непогод,
Обуздывая их из тьмы во свет исход;
Они со треском гор, пустых внизу вертепов,
90 Рвучись изыти вон, шумят вокруг заклепов.
Еол со скипетром превознесен сидит
И дуновения подвластные кротит.
Когда бы не смирял он их по вся минуты,
Сложа бы мощь, сии заклепанники люты
И реки, и моря, и горы, и леса,
Всю дола тяготу, и дальны небеса,
Восторгнув, повлекли по воздуху с собою,
Непостижимою стремяся быстротою.
Но Зевс премудрый их в пещеры заключил
100 И преогромными горами отягчил;
Царя поставил, кой, державствуя законно,
Их жал бы и пускал в час нужды беспрепонно.
К сему владыке бурь Юнона притекла
И со смирением так оному рекла:
"Еол, тебе Зевес изволил область дати
Пространные моря кротить и воздымати;
Враждебно племя мне плывет меж водных лон,
В Латий неся богов и падший Илион.
Ты ветры устреми, да волны вдруг восстонут,
110 Да жрут и мечут флот, да плаватели тонут.
Четырнадцать есть нимф прекрасных у меня;
Когда услужиши ты мне не изменя,
Дейопа, коя всех их краше и моложе,
Твой будет дар, к тебе на брачно взыдет ложе,
И народит тебе, заслуге сей в возврат,
Прекрасных, коль она сама прекрасна, чад".
Еол в ответ: "Тебе размыслить токмо стоит,
Чего желаешь ты, мне то свершать достоит.
Тобой я царь, тобой скипетроносный бог,
& 
| |
| Просмотров: 476 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры