Петров Василий Петрович - Стихотворения

  

   Воспроизводится по изданию: Поэты ХVIII века: В 2 т. Л., 1972. (Библиотека поэта; Большая серия).

   Электронная публикация - РВБ, 2008.

  

   226. Ода на великолепный карусель, представленный в Санкт-Петербурге 1766 года

   227. Должности общежития. Из сочинений господина Томаса

   228. На войну с турками

   229. <Посвящение Павлу Петровичу> ("Маронова ума вовеки хвальный плод...")

   230. Его сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову генваря 25 дня 1771

   231. Галактиону Ивановичу Силову

   232. К... из Лондона

   233. Его сиятельству графу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому

   234. Еней. Героическая поэма Публия Вергилия Марона. Песнь первая

   235. На карусель

   236. На сочинение нового Уложения

   237. Плач на кончину его светлости князя Григорья Александровича Потемкина-Таврического 1791 года, октября 5 дня

   238. Смерть моего сына марта 1795 года

   239. Ода его высокопревосходительству... Николаю Семеновичу Мордвинову

   240. Плач и утешение России к его императорскому величеству Павлу Первому самодержцу всероссийскому..."

  

  

   Сын московского священника Василий Петрович Петров (1736-1799) в раннем детстве потерял отца и жил в большой бедности с матерью и сестрой, занимаясь самообразованием. После смерти матери, по-видимому в 1752 году, он был принят в Московскую славяно-греко-латинскую академию. Какой-то проступок восстановил против него префекта Академии Константина Бродского, и Петров был жестоко выпорот. После столь тяжелого наказания пострадавший, которому было уже семнадцать лет, бежал в Петербург и поселился у одного из своих родственников, но в 1754 году был назначен новый префект, Петров вернулся в Москву и, благодаря своим блестящим способностям и прежним успехам, особенно в риторике и языках, был снова принят в Академию, которую окончил в 1760 году. В следующем году Петров был оставлен при Академии учителем синтаксиса (1761), затем - с 1763 года - стал читать курс поэзии, а в 1767 году - риторику. Кроме основных предметов, Петрову приходилось вести ряд дополнительных предметов (арифметику, географию, историю) и произносить публичные проповеди по воскресным дням.

   Академическое классическое образование, длительные занятия поэзией и ораторским искусством способствовали тому, что первое же выступление Петрова в литературе получило очень широкий отклик и коренным образом изменило его жизнь. Написанная в 1766 году по совету его соученика по Академии Н. Н. Бантыша-Каменского "Ода на карусель" чрезвычайно понравилась Екатерине II. Петров получил за нее золотую табакерку с 200 червонцами, а Сумароков откликнулся пародийным "Дифирамвом Пегасу". Несомненная поэтическая одаренность Петрова, проявившаяся в одах 1766-1767 годов, наряду с его уменьем удачно перефразировать в стихи положения манифестов и указов Екатерины, были причиной вызова его ко двору, которым, по наиболее правдоподобному предположению Г. А. Гуковского, Петров был обязан тогдашнему фавориту Екатерины, Г. Г. Орлову.

   В 1768 году Петров был сделан переводчиком при кабинете ее величества и чтецом императрицы. В это время у него устанавливаются дружеские отношения с Г. А. Потемкиным. Через Петрова Потемкин с театра военных действий русско-турецкой войны ведет переписку с Екатериной II. Одно из писем того времени дает представление о характере отношений придворного поэта и будущего фаворита императрицы: "Друг мой, Василий Петрович! Третий день как все пишу и так устал, что нет мочи к тебе много писать, затем прости ж меня, да спасибо, ты и того не пишешь. Верный ваш слуга Потемкин... Кланяйся Василию Ильичу, Алексею Ильичу, Льву Александровичу и всем, кто меня любит, отчего шея у тебя не заболит, потому что их немного". {И. А. Шляпкин, Василий Петрович Петров, "карманный" стихотворец Екатерины II. - "Исторический вестник", 1885, No 11, с. 388.} В 1769-1772 годы Петров систематически выступает с одами, обращенными к Екатерине, тогдашнему ее фавориту Григорию Григорьевичу Орлову и его брату Алексею, и только иногда к Потемкину.

   В 1769 году Петров приступил к важному литературному труду - переводу "Энеиды" Вергилия, и выпустил в начале 1770 года первую песню под названием "Еней". Перевод Петрова сделался известен в литературной среде еще в рукописи, и потому в сатирических журналах Н. И. Новикова ("Трутень") и Ф. Эмина ("Смесь") уже в 1769 году началась ожесточенная борьба с поэтом, воспринимавшимся в качестве официозного автора. Критики Петрова вспомнили его "Оду на карусель" (1766) и использовали снова против него те упреки, которые были сделаны сразу по выходе "Оды на карусель" Сумароковым в его "Дифирамве Пегасу". Петров отвечал критикам в пространном предисловии к своему переводу первой песни "Энеиды". Это предисловие Петрова еще больше обострило полемику, так как автор его довольно прозрачно намекнул на высочайшее одобрение своей поэтической работы.

   В борьбу вокруг Петрова включались все новые и новые лица. В 1770 году за границей на французском языке было издано сочинение Екатерины II под названием "Антидот" (опровержение), посвященное полемике с французским писателем Шапп д'Отерошем, автором "Путешествия в Сибирь" (1768). Среди суждений автора "Антидота" находится глубоко поразившая русских литераторов оценка творчества Петрова. Екатерина писала: "Особенно в последние годы, когда литература, искусства и науки особенно поощрялись, не проходит недели, чтобы из печати не вышло бы несколько книг, переводных или иных. Среди наших молодых авторов невозможно пройти молчанием имя В. П. Петрова, библиотекаря собственной библиотеки императрицы. Сила поэзии этого молодого автора уже приближается к силе Ломоносова, и у него более гармонии: стиль его прозы исполнен красноречия и приятности; не говоря о других его сочинениях, следует отметить его перевод в стихах "Энеиды", первая песнь которой вышла недавно; этот перевод его обессмертит". {Екатерина II, Соч., т. 7, СПб., 1901, с. 256.}

   Столь высокое заступничество, однако, не остановило противников Петрова. Василий Майков в своей "ирои-комической" поэме "Елисей, или Раздраженный Вакх" (1771) высмеивал не только стиль Петрова, - это делали до него многие, - но сделал объектом пародии самое содержание "Енея" - рассказ о любви Дидоны к Енею. Но особенно чувствительный удар нанес Петрову Новиков. Несомненно имея в виду слова Екатерины, Новиков писал о Петрове: "Вообще о сочинениях его сказать можно, что он напрягается идти по следам российского лирика; и хотя некоторые и называют уже, его вторым Ломоносовым, но для сего сравнения надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения и после того заключительно сказать, будет ли он второй Ломоносов или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова". {"Опыт исторического словаря о российских писателях" (1772). - Н. И. Новиков, Избр. соч., М.-Л., 1951, с. 334-335.}

   Взбешенный этим обвинением в подражательстве, Петров отвечал Новикову уже из Лондона, куда был откомандирован для дальнейшего образования в 1772 году и откуда вернулся в 1774 году.

   Петров провел время в Англии с большой пользой для себя. Он основательно изучил английский язык, заинтересовался английской поэзией и, вскоре по возвращении, напечатал в 1777 году прозаический перевод трех песен поэмы Мильтона "Потерянный рай". В Лондоне Петров продолжал внимательно следить за политическими и литературными событиями в России и откликался в своих стихах на все, что его так или иначе задевало. Он восхваляет Григория Орлова за усмирение так называемого чумного бунта в Москве в 1771 году, ведет стихотворную полемику со своими литературными врагами, пишет своему приятелю Г. И. Силову дидактические послания о пользе наук, в которых повторяет ходячие рассуждения о естественном равенстве людей на поприще науки.

   В 1774 году Петров и Силов через Францию, Италию и Германию вместе отправились в путь и прибыли в Петербург. По возвращении Петров вернулся на прежнюю службу в библиотеку императрицы с жалованьем в 1200 рублей и приступил к исполнению своих основных обязанностей - к прямому, а не косвенному воспеванию императрицы, и написал оду Екатерине по случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мира в 1775 году.

   К этому времени Потемкин стал всесильным фаворитом императрицы, и с тех пор Петров посвящает свои оды в равной степени ему и Екатерине. Петров скоро становится доверенным человеком у Потемкина и входит в круг приближенных светлейшего князя. К Петрову начинают обращаться с просьбами похлопотать перед Потемкиным, предполагая, что поэт имеет некоторое влияние на вельможу.

   В 1780 году Петров по болезни вышел в отставку с чином надворного советника и с сохранением жалованья в виде пенсии. Он поселился в своей деревне в Орловской губернии, каждую зиму ездил в Москву и занимался в библиотеке Славяно-греко-латинской академии. В деревне он вел жизнь сельского помещика, выписывал инструменты из Англии, вел судебные тяжбы с соседями, учил крестьянских детей и заботился о воспитании своих. В письме его к семье из деревни, куда приехал он из Москвы, содержатся некоторые характерные подробности помещичьей жизни и, в том числе, обещание навести "порядок" к приезду остальных домочадцев: "Дом я приготовлю. Я еще никого не высек, а многих пересечь надобно, поберегу до вас". {И. А. Шляпкин, В. П. Петров, с. 396.}

   Помимо од Екатерине и Потемкину, которые сочинялись им регулярно, Петров в 1780-е годы был занят главным литературным трудом своей жизни - переводом "Энеиды", законченным в 1786 году. Какое значение придавал он этому переводу, видно из его ответа на приглашение участвовать в трудах Российской академии, куда Петров был избран 11 ноября 1783 года по предложению княгини Е. Р. Дашковой. Как и другие писатели, избранные в Академию, Петров был приглашен участвовать в составлении словаря. В своем ответе Петров писал: "Как я имею довольно важный труд на руках, каков есть преложеиие Вергилия, который всего меня занимает, прошу... объяснить Академии мою невозможность быть ей в сочинении словаря соучастником... И кто знает, может быть сочинять словарь многие умеют, а перевесть Вергилия стихами, с некоторою исправностию, я один удобен". И далее Петров подчеркнул, что к его переводу с особенным вниманием относится сама Екатерина II: "Притом вообразите, что мой труд благоугоден ее императорскому величеству... которая доставляет мне возможные способы к беспомешному оного продолжению... Похвала уст ее - мой лавр". И в полном убеждении, что монаршее "внимание" не может не вызвать зависти к нему со стороны академиков, он прибавляет: "Не завидьте моему счастию". {М. И. Сухомлинов, История Российской академии, т. 7, СПб., 1885, с. 42.}

   Перевод "Энеиды", как и все творчество Петрова, не принес ему тех лавров, на которые он рассчитывал, и слова, сказанные Радищевым в "Путешествии из Петербурга в Москву" о его переводе, что это "древний треух, надетый на Вергилия ломоносовским покроем", выражали, по-видимому, мнение многих. Но Петров, как и в пору самых ожесточенных против него литературных выступлений, продолжал опираться на поддержку Екатерины и особенно Потемкина. Он очень внимательно следил за всеми оттенками настроений двора и, в случае необходимости, покидал одические высоты для политической сатиры.

   В 1788 году, в связи с началом русско-шведской войны, Петров написал сатирическую поэму "Приключение Густава III, короля шведского". Он пользовался каждым мало-мальски удобным случаем для того, чтобы напомнить о себе императрице. События русско-турецкой войны 1787-1791 годов послужили ему материалом для новых безудержно преувеличенных восхвалений Потемкина и Екатерины. Военные действия в течение целого года развивались медленно и без всяких успехов. Русское общественное мнение осуждало Потемкина за плохую подготовку войск и нерешительность в осаде Очакова. Когда наконец 5 декабря 1788 года Очаков был взят, Петров сочинил оду, в которой превознес Потемкина как полководца. А для триумфальных ворот в честь победителя при Очакове было, как писал современник, "приказано в Царском селе иллюминовать мраморные ворота и, украся морскими и военными арматурами, написать в транспаранте стихи, кои выбрать изволила из оды на Очаков Петрова. Тут при венце лавровом будет вверху: "Ты в плесках внидешь в храм Софии"". {А. В. Храповицкий, Дневник. - "Русский архив", 1901, кн. 3, с. 142.}

   Не преминул Петров по-своему откликнуться и на взятие Измаила, изобразив Потемкина участником и предводителем штурма этой крепости, тогда как им командовал Суворов.

   Посылая эту оду Потемкину, Петров писал ему 9 марта 1791 года, рассчитывая на соответствующее его усердию вознаграждение: "Представляю вашей светлости оду, которую я сделать покусился сквозь старость и болезнь. Признаюсь необыкновенно, что мне труднее было оную сочинить, нежели предводимым вашей светлостью воинам взять Измаил. Они в шесть часов все дело решили; я сотней насилу расплатился". {"Русский архив", 1871, No 2, с. 73.}

   После смерти Потемкина, на которую Петров откликнулся одним из немногих его стихотворений, проникнутых искренним чувством, поэт продолжал считать себя на литературной службе у императрицы и каждый свой новый отклик на политические и военные события посылал к ней с письмом, и обычно получал благосклонный ответ. В письмах этих он пользовался каждым случаем, чтобы намекнуть о своих нуждах, об увеличивающемся семействе и надеждах на "земного бога, дабы благоволил поправить надо мной милости небесного, которые без того могут подавить меня, и я, увы! лягу погребен под собственным моим счастием" {И. А. Шляпкин, В. П. Петров, с. 401.} (письмо от 5 декабря 1793 г.).

   В ноябре 1796 года умерла Екатерина II. Это известие так потрясло Петрова, что с ним сделался удар. Однако он быстро оправился и в декабре написал "Плач и утешение России", в котором прославил нового царя с таким же усердием, с каким прославлял его мать. У Павла оды Петрова успеха не имели, да и сам поэт не рассчитывал на особенно теплый прием. Одному из приближенных Павла, скорей всего Ю. А. Нелединскому-Мелецкому, он с грустью писал в 1797 году: "Его величество, сказывают, стихов читать не изволит", - и объяснял, что в его оде "нет оказания ума или искусства, а изъявляется одно только чувствование сердца и приносится жертва чистой души, не ищущей ни корысти, ни славы". {Там же, с. 403.} И только в самом конце письма была названа истинная цель преподнесения оды: "Я стар и болезнен; мне надобен только покой, и ежели... возмогу я провести остаток дней моих в том же самом состоянии, каким я доныне пользовался, я сие почту за особливое неба ко мне благоволение". {Там же, с. 403.} Иными словами, Петров просил сохранить за ним то жалованье, которое он продолжал получать, выйдя в отставку. В письме к жене, написанном в то же время, Петров высказывает менее скромные надежды, хотя и сомневается в их осуществимости. Так, он думает о возможности лично представиться новому царю: "Может быть, я в пользу свою растворю императора, сподобясь его увидеть: не лучше ли подействует Цицероновщина, когда не помчит Вергилиевщина, ведь муженек твой удал и на то. Кабы мне волю дали, я б, кажется, смог прослыть царским витием, так как я некогда слывал карманным Екатерининым стихотворцем". {Там же, с. 404.}

   Петров умер, так и не добившись расположения нового царя, не любившего приближенных своей матери. Вскоре после смерти Петрова его сочинения были дважды изданы (в 1802 и 1811 годах), что говорит о популярности его среди определенного круга читателей. И позднее предпринимались попытки оживить память о Петрове. Последний опыт такого возрождения Петрова сделал П. А. Плетнев, поместивший подробный разбор оды Петрова Мордвинову как отклик на спор об оде, поднятый в 1824 году Кюхельбекером.

   Борьба против Петрова поэтов разных поколений 1760-1770-х годов с очевидностью свидетельствует о значительности его творческих исканий. Петров противопоставил идущим от Сумарокова нормам ясности и логичности опыт поэтов старшего поколения - Ломоносова и Тредиаковского. Он соединил эмоциональную напряженность и лирический "беспорядок" ломоносовских од с прихотливым расположением слов и намеренной архаизацией поэтической лексики Тредиаковского. Именно эти элементы стилистики Петрова являлись поводом для насмешек и пародий. Но кроме этих элементов определенных поэтических традиций Петров привнес в поэзию своего времени интерес к созданию картин природы и движений человеческих масс, особенно батальных. Эта "картинность" поэзии Петрова была высоко оценена Державиным и послужила ему примером при создании собственного поэтического стиля, хотя общественная позиция Петрова часто вызывала возражения даже у представителей умеренно-либеральной дворянской мысли.

  

   226. ОДА НА ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ КАРУСЕЛЬ,

   ПРЕДСТАВЛЕННЫЙ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ 1766 ГОДА ¹

  

   Молчите, шумны плесков громы,

   Что слышны в Пиндара устах,

   Взмущенны прахом ипподромы,

   От коих в Тибра стон брегах,

   И вы, поторы Олимпийски,

   Вы в равенстве стать с оным низки,

   Что нам в зефирны дни открыть

   Екатерининой державы,

   Когда среди утех, забавы

   В россиян дух геройства лить.

  

   Я странный слышу рев музыки!

   То дух мой нежит и бодрит;

   Я разных зрю народов лики!

   То взор мой тешит и дивит;

   В порфирах Рим, Стамбул, Индия

   И славы под венцом Россия

   Открыли мыслям тьму отрад!

   И зависть, став вдали, чудится,

   Что наш толь весел век катится,

   Забыла пить змеиный яд.

  

   Отверз Плутон сокровищ недра,

   И Пактол златом пролился;

   Натура, что родить всещедра,

   Ее краса предстала вся:

   Сапфиры, адаманты блещут,

   Рубин с смарагдом искры мещут

   И поражают взор очей.

   Низвед зеницы, Феб дивится,

   Что в многих толь зерцалах зрится,

   И утрояет свет лучей.

  

   Убором дорогим покрыты,

   Дают мах кони грив на ветр;

   Бразды их пеною облиты,

   Встает прах вихрем из-под бедр:

   На них подвижники избранны

   Несутся в путь, песком устланный,

   И кровь в предсердии кипит

   Душевный дар изнесть на внешность,

   Явить нетрепетну поспешность;

   Их честь, их царский взор крепит.

  

   Но что за красоты сияют

   С гремящих верха колесниц,

   Что рук искусством превышают

   Диану и ее стрелиц?

   Не храбрые ль спартански девы,

   Точащи пену вепрей зевы

   Презрев, хотят их гнать по мхам?

   Природные российски дщери,

   В дозволенны вшед чести двери,

   Оспорить тщатся лавр мужам.

  

   Подняв главу из теней мрака,

   Позорищный услышав шум,

   Со устремленьем томна зрака

   Стоит во мгле смущенных дум

   Бледнеюща Пентезилея,

   Прискорбный дух и вид имея,

   Прерывным голосом рекла:

   "Все б греки в Илионе пали,

   Коль сии б девы их сражали;

   Ручьями б кровь их в понт текла.

  

   И тщетно было б то коварство,

   Что плел с Уликсом Диомид:

   Поднесь стояло б Трои царство

   И гордый стен Пергамских вид.

   Те стрелы в крови ядовитой

   Гнилой бы были им защитой;

   Тот грозный в шлеме Ахиллес,

   Кем Гектор сам влачен был долу,

   От рук прекрасного б здесь полу

   Сражен, лег труп, достойный слез".

  

   Сие изрекши, амазонка

   Упала в прежню теней тьму,

   И ветра глас движеньем тонка

   Кончился в зрелищном шуму.

   Там всадники взаим пылают,

   И бегом Евра упреждают,

   Крутят коней, звучат броньми,

   Во рвении, в пыли и в поте

   В восторгшей их сердца охоте

   Мечом сверкают и локтьми.

  

   Герой, во блеск славян одеян,

   О, как мой дух к себе влечет!

   Коль храбр и чуден вождь индеян,

   Коль бодро в подвиге течет!

   Но как тот взор мой восхищает,

   Кой грозным видом представляет

   Пустынного изгнанца плод!

   Взглянув на мужество такое,

   Себя б самого в сем герое

   Ужасся чалмоносцев род!

  

   А в том, покрыт кто скачет шлемом,

   Жив тех героев дух и взгляд,

   Которы Ромула со Ремом

   Своими праотцами чтят;

   Его десница скородвижна,

   Видению едва постижна,

   И мещет и пронзает вдруг!

   Камилл, что быв в несчастьи Рима

   Стена, врагом непреборима,

   Такой имел и взор и дух.

  

   Таков был Декий, что в средину

   Ярящихся врагов вскочил,

   И Курций, общества судьбину

   Своей что смертью отвратил;

   Таков в Маркелле вид, проворство,

   Когда держал единоборство,

   Как галл под ним ревел пронзен;

   Так все спешат себя прославить,

   Разить медведей, гидр безглавить;

   Их в подвиг ум и взор вперен.

  

   Я в восхищении глубоком

   Театр войны бескровной зрю,

   Бегущих провождая оком,

   Я разными страстьми горю:

   То дух во мне, боясь, трепещет,

   То в радости героям плещет,

   Они скорее стрел летят

   И рвение в сердцах сугубят

   На гласы, что им почесть трубят,

   Друг пред другом взять лавр спешат.

  

   Орел когда, томимый гладом,

   Шумя на воздухе, парит,

   Узревши птиц, летящих стадом,

   Вослед за ними гнать горит,

   И, вдруг пустясь полетом встречным

   И крыл движеньем быстротечным,

   Уже их постигает близ

   И, алчными усты зияя

   И остры копи простирая,

   Дает по ним круг вверх и вниз.

  

   Подобный здесь царю пернатых

   Полет в героях вижу двух,

   Желанием хвалы объятых,

   Подвижнических мзды заслуг.

   Сияя видом благородным,

   Являют вдруг очам народным

   Соперничество и родство;

   Хребты и выи исклоняя

   И сильны мышцы напрягая,

   Взять упреждают торжество.

  

   Так быстро воины Петровы

   Скакали в Марсовых полях,

   Такие в них сердца Орловы,

   Такой чела и рук был взмах;

   И легка членов преобратность,

   Над мыслей деюща понятность;

   Когда в жару кровавых сеч

   Летали молнией по строю

   И безошибочной рукою

   Сжинали главы с шведских плеч.

  

   Умолкли труб воинских звуки

   И огнедышных коней скок,

   Спокоились геройски руки,

   Лишь мутный кажет след песок.

   Он пылью весь покрыт густою,

   Как в летню поле ночь росою,

   Как налетает пар водам.

   Уже течение скончали,

   Уж в новом зрелище предстали

   Моим подвижники очам.

  

   Не столь сияют в небе звезды,

   Не столь красен денницы всход,

   Не столь торжественные въезды

   Верх римских в древности высот

   Блистательны и пышны были,

   Коль мысль и сердце мне пленили

   Различны вкупе красоты.

   Сиял там воин увязенный,

   Здесь девы, потом орошенны,

   Всея их выше лепоты.

  

   И се подвижнейших героев

   И дев победоносный хор

   В чертог вожди приемлют воев,

   Судей избраннейших собор.

   Там муж, украшен сединою,

   Той лавры раздает рукою,

   Из коей в бранях гром метал;

   Луна от тех метаний тмилась,

   Как против солнца ополчилась,

   И Понт волн черных встрепетал.

  

   О! как тот лавр зелен, прелестен,

   Который лавроносцем дан!

   Кой тот герой велик и честен,

   Кой от героя увенчан!

   Коль славны подвига награды,

   Что при очах самой Паллады

   Вам, героини, дарены!

   Колькратно око ваше взглянет

   На мзду, толькратно в мысль предстанет,

   И труд, за что вы почтены.

  

   Где ныне роскошь и богатство

   Тех стоном растворенных игр?

   То с плачем смешано приятство,

   Как пленных лев терзал иль тигр?

   Те зрелища краснообразны,

   Где, от оружия непраздны

   Девиц зря руки и мужей,

   Враги рыкать не смеют львами,

   Змеиными зиять к нам ртами;

   Им страх - утеха наших дней.

  

   Кто мраморны столбы возводит

   Туда, где Зевс обык греметь,

   В том славы верх своей находит

   Египту в дивах предоспеть

   Чрез сродную великим пышность,

   В порочну падает излишность,

   Величие в роскошстве чтя;

   Другой, вослед Пигмалиону,

   Сияющу мрачит корону,

   Себе всё жертвой предая.

  

   Сверх многих божеству приличеств,

   Екатерина новый путь

   Открыла достигать величеств,

   Свой дух вливая в верных грудь.

   Как солнце в целом светит мире,

   Всем виден блеск в ее порфире,

   Без ужасу своих громка,

   Без гордости превознесенна,

   Без унижения смиренна,

   Без всех надмений высока.

  

   Благополучен я стократно,

   Что в сем живу златом веку,

   Где мал, велик, все безызъятно

   Щедрот монарших пьют реку.

   Я видел Исфм, Олимп, Пифию,

   Великолепный Рим, Нимию

   В иных огромности чудес;

   Я зрел Демоклов и Феронов,

   Которых шумом лирных звонов

   Парящий фивянин вознес.

  

   ¹Первая редакция оды; ср. No 235.

  

   1766

  

   227. ДОЛЖНОСТИ ОБЩЕЖИТИЯ

   Из сочинений господина Томаса

  

   Проснись, о смертный человек!

   И сделайся полезным свету;

   Последуй истины совету:

   В беспечности не трать свой век.

   Летит не возвращаясь время, -

   Спеши пороков свергнуть бремя:

   Заутра смерть тебя ссечет,

   Во гроб заутра вовлечет.

  

   Ты ль хочешь слыть словесна тварь,

   Весь в подлу праздность погруженный!

   Твой ею ум изнеможенный

   Страстей твоих коль слабый царь!

   Не с тем ли человек родится,

   Да в жизни действует, трудится?

   В бездействии порочном жить

   Есть прежде смерти мертвым быть.

  

   Взведи, беспечный, о?крест взор

   На мира здание прекрасно;

   Коль твари в нем текут согласно!

   Коль строен оных зрится хор!

   Не все ли тщатся совокупно

   Свой долг исполнить непреступно?

   На месте всё своем стоит;

   Союз взаимный всё крепит.

  

   Воздушну густость чистит ветр,

   Но воздух жмет в пределах воды;

   Чтоб жатвой угобзить народы,

   Бьет влага из подземных недр;

   Браздами восприято семя

   Приносит плод в урочно время;

   Огнь есть питание всему,

   Огню всё пища самому.

  

   Но ты, что дар поемлешь свой,

   Ты, тварь, всем тварям предпочтенна,

   Душей бессмертной одаренна,

   Мечтаешь, что на круг земной

   Ты брошен на конец безвестный,

   Лишь праздный зритель поднебесной!

   Един вне общей связи ты,

   Вне всех томящей суеты!

  

   Еще как не был ты рожден,

   Тебе заслуги показали,

   Законы предки написали,

   В твой щит воздвигли крепость стен;

   Чрез попечения несчетны,

   Чрез труд и опыт долголетны,

   Приуготовили, любя

   Свой род, науки для тебя.

  

   Тот кров, где ты без страху спишь,

   Спокойность твоего жилища,

   И хлеб, твоя всегдашня пища,

   Чем мочь утраченну крепишь,

   Твои довольствия, утехи

   И самы нужды, неуспехи

   Тебе немолчно вопиют,

   Чтоб ты любил полезный труд.

  

   Скажи мне, отчество заслуг

   Твоих сколь много ощутило?

   О, если б хоть сие пронзило

   Воспоминание твой дух!

   Иль ждешь, чтобы гражданства члены,

   Отчаясь твоея премены,

   Живого плакали тебя,

   О том, что умрешь, не скорбя.

  

   О, срам и студ Европы всей,

   Плачевна наших дней судьбина!

   Любезна должность гражданина

   Забвенна ныне у людей!

   Источник общих благ и сила,

   Священна титла, что родила

   Великих свету душ, увы!

   У нас презреннее плевы.

  

   Отечества воспомни труд,

   Питало как тебя в младенстве;

   Печется о твоем блаженстве

   Законов страж, что пишет суд;

   Герои, тучей стрел покрыты,

   Падут для твоея защиты,

   Не зря на ток кровей своих.

   Скажи, что сделал ты для них?

  

   То имя сына и отца,

   Что толь всем мило и прелестно,

   Тебе ли будет неизвестно!

   Где толь бесчувственны сердца?

   Воззри на варваров примеры:

   Гурон среди своей пещеры,

   Внутрь обагренных кровью стен,

   Вкушает сладость сих имен.

  

   Любви его предлог драгой

   К нему веселы мещет взгляды,

   Усмешкой множит в нем отрады,

   Дарит по трудностях покой;

   Отец, покрытый сединою,

   Лежит, склонясь к нему главою:

   Взгляни, как сын невинных лет

   Его, лобзая, к персям жмет!

  

   А ты, натуры отщетясь,

   Народных бегая соборов

   И кроясь в темноте затворов,

   Прервал с собой всю мира связь.

   Сквозь знаки на лице угрюмы

   В тебе бесплодны видны думы;

   Без упражнения и дел,

   О, как твой дух оледенел!

  

   Хотя б огнь дружбы распалил

   Сию во стоике холодность

   И жизни строгия бесплодность

   На пользу ближних преклонил!

   Что сердцу каждого противно,

   Ты снесть то можешь терпеливно,

   Оставить свет и не вкусить

   Драгих утех, любиму