Немирович-Данченко Василий Иванович - Соловки

   - Где-то здесь вы могилу Авраамия Палицына открыли?

   - Неужели не видал еще? Пойдем!

   Мы вошли в ограду монастыря, и тут, у самой стены громадного собора, монах показал мне небольшую могилу, тщательно укрытую железным колпаком.

   - Почему же известно, что это и есть могила Палицына?

   - Потому у нас есть старец один Серафим, он это и знает. Надписи на камне разобрал!

   - К чему же было забивать железными листами камень в таком случае?

   - А чтоб не портился...

   Дальнейших доказательств подлинности этой могилы не оказалось.

   Когда я изъявил желание поговорить с о. Серафимом о могиле - он оказался больным. На другой день тоже. Так я и уехал.

   Могила этого героя была открыта, как говорят, в прошлом году. Вокруг нее монахи построили ограду весьма мизерного вида. Единственное, что еще производит некоторое впечатление, это возносящиеся тут же старинные стены собора, веющие целыми столетиями пережитого былого, связанные с циклом многочисленных легенд. Говорят, над могилою Палицына нынче служат молебны.

   Заговорив о памятниках, нельзя умолчать еще о двух, выстроенных близ доков. Это небольшие колонны из цельного гранита. Одна воздвигнута в память защиты Соловецкого монастыря от англичан, другая - в память построения соловецкой гавани. Художественными достоинствами ни та, ни другая не отличаются. Вообще, монахи соловецкие лишены артистической жилки. Все их часовенки, памятники не отличаются вкусом и изяществом. Это просто или вычурные постройки, удовлетворяющие мещанским требованиям, или прямолинейные по рутинному рисунку.

   Во дворе монастыря находятся кучи ядер, брошенных сюда англичанами. Говорят, что на многих из них вовсе не английские клейма. Думаю, что такой слух несправедлив. Хотя монахи и преувеличивают подвиги свои во время так называемой осады монастыря, но, тем не менее, бомбардировка его - несомненное и важное историческое событие.

   На другое утро только что я открыл глаза, как прямо в лицо мне ударил знойный, ослепительный луч солнца. Этот яркий, летний день нельзя было не назвать пышным, редким на севере. Я начал бродить по окрестностям монастыря, только что осмотрев его литографию и слесарню - заведения, устроенные здесь в больших размерах и весьма рационально. Как в том, так и в другом руководят делом исключительно крестьяне-монахи.

   Зайдя в один тенистый уголок, я наткнулся там на высокого болезненного олончанина, как оказалось, из Повенецкого уезда. Разорванная рубаха, плохонький армячок, лапти, осунувшиеся черты бледного, истощенного лица - все это веяло лютою нищетою, тяжелой борьбой из-за куска насущного хлеба. Даже обильная монастырская трапеза не повлияла на него. Я разговорился с ним.

   - На год бы остался здесь... Потому баско тутотко... Да семьишка в деревне. Кто ее кормить станет?

   - А теперь они как?

   - Да, вишь, я в Онегу на лодке доплыл. Муку от купчей возили. Заодно уж к соловецким угодникам: не пошлют ли святители наши какого облегчения... Тяжко нам ноне, так ли тяжко, что хоть в омут. И хлебца-то цельного по праздничкам не увидишь. Вот оно каково житьишко наше горькое - неурожаи одолели!

   - Хлеба у вас плохи?

   - Хлеба у нас, парень, колос, что волос, глянешь зерно - всего одно... Вот они наши хлеба. На промыслы бы какие, так мироеды поедом едят нас. Такова ли жадность у них. Не подступайся. Из кабалы и не выходим. Только летом чуть уплатишь подати - зимой жрать нечего...

   К говорившему подошли товарищи. Что это были за лица! Бледные, жалкие, искалеченные, с мутными, потухшими глазами, тяжело дышавшие люди казались отмеченными теми резкими чертами, которые холера кладет на свои жертвы. Поступь их была неровна, понуренные головы, бессильно повисшие руки, вдавленные от лямок груди производили на свежего человека самое тяжелое впечатление.

   - Вы все через Онегу шли? - спросил я... Они переглянулись. Я повторил вопрос.

   - Онегой...

   - Вы сюда как? В Онегу как попали?

   - Спервоначалу лямились... Потом и пошли в Онег-реку к Соловкам. Напредь уговор был.

   - Трудна была, поди, работа?

   - Чего трудна... Ровная... Средственная работа! - Казалось, они потеряли даже сознание тяжести этого неустанного, обессиливающего, лошадиного труда.

   - Заработка мало осталось?

   - Прохарчились очень. Ноне харч дорог. Рубля по четыре остаточных пришлось.

   - Тоже, верно, и в кабак снесено не мало?

   - Без кабака не обойдешься. Никак без кабака не обернуться. Таперчи как у всех животы подведет, так и режет, а кого и лихоманка с огневицей хватит. Как без кабака? Прогреет внутри, другим человеком станешь!

   - Без кабака - пагуба. Почитай, все бы легли... Ах, родители наши, зачем на такое голодное житьишко произвели нас!

   - Молитва пред св. Иринархом помогает в эфтих случаях! - вмешался молодой монашек.

   - Какой Иринарх?

   - Под спудом почивает!

   - Святой?

   - То есть, они еще не святые, не утверждены Синодом, одначе, многие чудеса бывают. Особливо, ежели кто с верою... Зубная боль теперь - тоже помогает. У нас и молитва такая есть. Но главное, чтоб сердце чисто. Онамедни вдова одна благочестивая молебен отслужила, что ж бы вы думали? - Ныне извещает из Архангельска, что ей пенцыон вышел!

   Я пошел за ограду зеленевшего тут же кладбища. Все было тихо и покойно. Птицы задорно перекликались в изумрудной листве, широкие лучи солнца обливали мягким светом насыпи и могильные кресты. Цветы пестрели в прогалинах. Откуда-то доносилось молитвенное пение. Я пошел на голоса.

   К свежей, вырытой только что могиле подходили иеромонах и иеродиакон. Четыре послушника выносили за ними из кладбищенской церкви деревянный гроб, еще не закрытый.

   Хоронили богомольца, умершего на первый день своего приезда в монастырь, в местной больнице; темное, словно изголодавшее, лицо, синие земляные круги под глазами, странно заострившийся нос. Волосы были расчесаны. Он лежал в чистом белье, покрытый саваном. Монастырь на свой счет одел его во все новое. Даже валенки на ногах, подшитые кожей, были свежие. Только гроб оказывался не по росту трупу. Колени покойного были как-то согнуты.

   - Кто это? - спросил я у послушника.

   - Господь его ведает... Раб Божий Василий!

   - И больше о нем ничего не известно?

   - Ничего!

   Привезли его на пароходе больного, чуть не холерой, от дурной пищи, от холода и сырых ночлегов во время дороги. Несчастный, прошедший целые тысячи верст, питаясь подаянием, умер у порога всех святынь, которым он думал поклониться. Умер в забытьи, не сознавая, где он. Говорят, бредил, звал жену, детей, ласкал их, говорил с ними...

   На соловецком кладбище одною могилою больше; где-нибудь в далекой глуши, в неисходном захолустье, одним кормильцем меньше. И долго будет ждать осиротевшая семья хозяина, и часто будет выходить на дорогу убогая жена его - не покажется ли милый странник вдалеке, покрытый пылью и грязью.

   Из могилы поднимутся цветики алые, покосится черный крест над нею; - а родимая семья все не будет знать, что сделалось с ее кормильцем. И целые ночи напролет станут плакать дети со своей больною матерью, при тусклом, словно вздрагивающем свете лучины... Как горячи их молитвы!..

   А над ним - тяжелая зеленая насыпь, и эта темная мозолистая рука уже не будет ласкать белобрысые заскорузлые головки детей, словно рой пчел кружившихся около отца когда-то...

   Наконец, и ждать его перестанут. Только бродя под окнами с сумою, станет ныть жена его о том, как бросил ее с малыми детками хозяин и ушел к Соловкам, а оттуда неведомо куда. Действительно - неведомо куда!

   Умерший прибыл в обитель один. Паспорта при нем не оказалось. Должно быть, оставил его в суме, а сума попала к какому-нибудь Фомушке-блаженному или к Макриде-страннице. Так и осталось неизвестным, что за человек помер. Звал его кто-то Василием - за Василия и схоронили.

   Вместе с землею яму заваливали и каменьями. Тут уж такая почва. Я до конца достоял здесь, и грустные думы, и скорбные воспоминания мелькали в голове.

   Хотелось плакать над этою жалкою, безрассветною жизнью.

   И досадно стало на яркое, равнодушное ко всему солнце, на этих задорно перекликавшихся птиц, на всю эту роскошь ясного дня.

   - Был человек, и нет человека! - заметил послушник.

   - Все помрем! Верно твое слово! - согласился другой.

  

  

   - Велика ли у вас больница?

   - Что больница! Что в ей... Один грех. Господь гневом своим посетил, а миряне к земным медикам прибегают. Точно они сильнее Царя Небесного. Ох - неверие! Что медика призывать, что идолу поклоняться - все едино!

   - Так у вас, значит, доктора нет?

   - Пост и молитва - вот доктора. Больница есть, но для мирян больше. Истинные монахи гнушаются этим. Отцы церкви к докторам не прибегали и погибельных лекарств не вкушали, а, простираясь пред алтарем, молили Господа об исцелении и исцелялись. Так и ныне у нас многие иноки в случае недуга какого поступают. Пост и молитва! Мудрен больно народ стал, против Бога идет. Что означает болезнь? Гнев Господень означает; ибо сказано, что без воли его ни единый волос не спадет. Забываем заповеди! Не писано ли на горе Синае - "не сотвори себе кумира", а мы кому поклоняемся - магам и волшебникам!

   - Ну, доктора - не маги!

   - Как не маги, ежели зелья составляют, ежели с силою небесною бороться мнят? При Фараоне волшебники тоже жезлы свои обратили в змиев, но змий Моисеев пожрал их всех. Что доктора! Господь смилуется и пошлет исцеление. Вот, например, было у нас: инок заболел, горячка, тиф ли, Господь знает. В черных пятнах стал весь. Что ж. Призвал трех монахов и просил молебен у себя отслужить и помолиться за него. Три дня по утрам в келье его служили, а на четвертый он встал и работать пошел. Вот наши доктора - Зосима, Савватий, Филипп и Ирмоген. Так это медики не от мира сего. В Архангельске тоже мальчик один было заболел, ну, мать за него обещание дала: - если оправится, так на год в Соловки. Сейчас, как встрепанный, вскочил. Потому, здесь наука небесная - чудодействие, а не суемудрие и вольномыслие языческое, не измышление сатанино... Нечего ее и смотреть, больницу эту!

   Богомольцы-крестьяне подтверждали это недоверие к лекарям.

   - В ем, в лекаре, настоящей штоб силы ни на эстолько нет. Кого Господь захочет сказнить, что лекарь поделает? Мужичонко один у нас был, заболел это... Ну, сельский дохтур сичас. Разное давал ему; сказывают, мастью какой-то обкладали... Встал мужичонко, с виду и здоров, что ж бы ты, милой человек, полагал - не прошло и месяца, как с вина сгорел. Вот они - доктора. Что в их - мечтание одно... Прах!..

   - Дух самомнения, - продолжал монах. - Есть у нас монашки: как заболят, сейчас лекарства глотать. Но я все же таким говорю: что творите? Беса в нутро свое пущаете!

   - А ежель да с молитвой, - вмешался другой крестьянин: - ежель с верою, например, псаломчик?..

   - Сие тому подобно, ежели бы ты на разбой или святотатство с молитвой шел. Сие усугубляет, но не отвращает. Истинно глаголю вам, не пещитеся о телесах ваших, но о душе непрестанно помышляйте. Не веруйте в медиков земных, но на медика небесного уповайте...

   Другой уже монах указал нам больницу. Она вся заключалась в двух маленьких комнатах. На 600 человек, составлявших постоянное зимнее население обители, этого мало. Воздух здесь сперт и пропитан миазмами. Большинство больных - богомольцы. Было при мне двое трудных.

   Белье на кроватях безукоризненно чисто, лекарств не заметно, хотя и есть аптека.

   Управляет больницею фельдшер-монах. Сначала он был нанят обителью, а потом монахи убедили его, ради душеспасения, принять пострижение. Оно и выгоднее для монастыря. Нужный человек приурочен навсегда, да и денег ему не приходится платить. Что касается до денежного интереса, тут монах забывает, что он не от мира сего.

   Я видел монахов соловецких в Архангельске, заключающих договор о поставках хлеба, каменного угля, управляющих подворьями, и все тот же рисовался предо мною русский мужик, тонко замечающий подходцы благоприятеля и умеющий соблюсти свою выгоду. Тут он только трудится не для своего кармана, а для обители. Но мы уже видели выше, что монастырь для него отечество, семья родная. Вне монастыря ему все чуждо и дико. Чем сильней и богаче монастырь, тем сильнее и богаче он сам.

   - Как вы лечите? - обратился я к монаху, присматривавшему за больницею.

   - А мы больше на Божью волю уповаем. Нечего надеяться на медиков земных!

   На одной из кроватей больницы лежал горячечный больной. Он метался, дико оглядывая окружающих. Мокрые волосы прилипли ко лбу; иногда, судорожно вздрагивая и скрипя зубами, он что-то говорил про себя. Мы уловили одну минуту сознания, когда он удивленно взглянул на нас и потом обернулся к окну, откуда виделся ему клочок голубого неба, с яркими искрами чаек, носившихся в его лазури. Какая-то невыразимая грусть сквозила в его неподвижном взгляде. Он словно прощался со всею завидною волей, со свободным воздухом родных далеких полей, с милым углом, где живут его близкие и дорогие. На одно мгновение блеснули слезы, и опять он заметался. В бреду он поминал детей, жену, поименно звал их... и, право, нам казалось, - он был счастлив в эти минуты.

   - Выздоровеет? - спросили мы у фельдшера-монаха.

   - Как Господь. Молебен отслужим, авось, и полегчает... Вообще же нужно заметить, что, благодаря необыкновенно здоровому воздуху Соловецкого архипелага, здесь мало больных. Чаще всего монахи умирают от чахотки. Я видел несколько еще шевелившихся, но уже близких к смерти монахов. У них землистый цвет лица, худоба, впалая грудь, воспаленные очи... Видно, нелегко дается подвиг самоотречения и аскетизма, пустынножительство недаром обходится своим адептам.

   - У нас ведь летом только и лежат в больнице. Зимой мало - человека два. Монах в больнице не станет лежать, ему в келье лучше!

   Из больницы мы вышли в коридор, по одну сторону которого шли маленькие кельи. Тут мы наткнулись на полнейшее воплощение смерти. Это был схимник. Он только что вышел из собора и, едва передвигая ноги, брел домой. Весь в черных покровах, усеянных изображениями гробовых крестов и адамовых голов, в капюшоне, полузакрывавшем лицо, он производил крайне мрачное впечатление. Из-под савана, надетого на него, глядели совершенно неподвижные, бесцветные глаза. Это были глаза не только без блеска, но и без взгляда... Медленно он прошел мимо нас, и только что мы успели оправиться, как с другой стороны на темном фоне полусумрачного коридора показалась другая фигура... Длинная-длинная. Только этот был еще ужаснее. Дайте мертвецу острый, но холодный взгляд - и перед вами будет встреченный нами призрак.

   - Нет спасения... Бесы, дьяволы... Геенна огненная... Пламя, пламя адово... Плачьте, скорбите!.. - бормотал он, проходя мимо нас.

   - Помешанный! - шепнул нам монах.

   Мы выбежали вон...

   Воздуху, свету!..

  

   Несколько столетий тому назад св. Филипп, замученный потом Иоанном Грозным, устроил в стенах обители мельницу, существующую и теперь на том же месте, но, разумеется, в ином виде. Я отправился туда.

   На дороге мне попалась неизменная дева с флюсом. За краткое пребывание в монастыре она до того успела надоесть монахам, что те бегали от нее, как от чумы. Несчастная, кроме того, имела претензию изъясняться с крестьянами в рясах на французском диалекте. Такие девицы только и возможны в захолустьях самых глухих провинций. Меланхолическая дева и моего проводника не оставила в покое.

   - Изыди, сатана! Да воскреснет Бог, и расточатся врази его! - ожесточился благочестивый инок. - Яко от лица огня! Иди вон, что смущаешь крещеную душу. Я ведь тебя не трогаю. Поверите ли, - обратился он ко мне, когда девица удалилась, - отбиться от нее нельзя. Так лезом и лезет. Экая, прости Господи, несообразная. Вчера к монаху одному в келью забралась, едва ее оттуда выгнали - неймется. Ах ты, расподлая душа. Страсть, как в них любопытство свирепствует!

   - На Афоне лучше, там их совсем не пущают. Что в их - прах один. Нешто она человек... Хвостом вертят перед тобою, очами помавают, плечами водят... Ах, тварь!.. Бывают, впрочем, и между ними скромные, молятся, не лезут... А и смешные же есть. Года три тому из Онеги к нам одна англичанка приехала. Ей кто-то сказывал, что монахи женский пол не своей веры убивают. Так она все русскую из себя представляла: крестится по-нашему, поклоны отбивает. Смехота!

   - Говорят, кемлянок вы особенно не любите?

   - Правда, потому развратные они... Сто бесов в каждой сидит!

   Наконец, мы вошли внутрь монастырской башни, где помещается мельница св. Филиппа. Монахи размалывают здесь рожь, покупаемую в Архангельске.

   В темноте что-то вращалось и гудело. Слышались какие-то исполинские взмахи, рокот воды и глухой, рассыпчатый грохот. Я остановился в дверях, не осмеливаясь идти дальше, и хорошо сделал. Когда глаза мои привыкли к темноте, я увидел, что здесь вертикально вращался громадный ворот, каждый зубец которого мог бы убить неосторожного зрителя. Кроме того, прямо вниз отвесно шел громадный провал. Вышина - ужасная. Упасть, так и костей не соберешь. Мельница водяная. Тут свой резервуар, он приводит ворот в движение. Мука здесь стоит в воздухе; ею дышишь, она покрывает лицо, руки, платье. Помост дрожит под вами, и вы невольно смущаетесь, а тут, как нарочно, словно в успокоение, объясняет вам провожатый:

   - Не извольте сумлеваться; тут двадцать сажон глубины. Одного монашика вниз бросило - и косточки смололо... Да вы подайтесь вперед, тут можно!

   Разумеется, вместо того, чтобы податься вперед, я со всевозможною быстротою подался назад - прямо в двери, а оттуда во двор. Из резервуара этой мельницы вода выводится частью и в доки. В самые же резервуары проведены каналы из внутренних озер острова. Сила воды становится понятна, когда открывают шлюзы. Она с ревом бешено стремится вперед, с такою быстротой, что движение ее невозможно уловить глазами. Слышишь только его и чувствуешь.

   - Хорошо у вас тут устроено!

   - Я подумываю кое-что сделать сам; тут вода требуется, а я, признаться, хочу, чтобы без воды действовало!

   - Что ж, паровую?

   - Где!.. Нет, мысль у меня есть... На модели я пробовал, хорошо выходит.

   - Как же это?

   - А чтоб заводить мельницу, как часы заводят!

   Я посмотрел в глаза провожатому, не сумасшедший ли... Нет, он говорил чрезвычайно просто, точно дело шло о погоде.

   - Где же у вас модель?

   - Модель?.. История тут вышла... Сделал я ее, да подумал, что это гордыня во мне, суемудрие, дух вольномыслия... Ну, по малом рассуждении, помолился я Богу и сжег модель... Одначе мне потом объяснил монашек один, тоже из наших крестьян, что в этом греха нет - ежели собственно для обители, потому все на пользу... Опять делать стану! - Как ни просил я его описать мне механизм этой необыкновенной, заводящейся мельницы - толку добиться не мог. Начнет - собьется, наконец, бросил.

   - Язык-то у меня, парень, суконный, понимать - таково ли ясно понимаю: зажмурю глаза, так до последнего колеса все вижу, как и что... Ну, а сказать не могу. Не моего ума дело. Я и часы могу, тоже сам обучился. Только тонкой работы не могу. А поправить - хоть сейчас. Всякую пружину понимаю, а грамоте второй год учусь - и ни в зуб. Нет дарования, значит. Кому от Бога не дано - грех и стараться, потому против его воли выходит!

   Мы вошли на галерею, устроенную наверху, на стенах. Она тянется вокруг монастыря. Прекрасен вид синего моря из узких бойниц этого холма. Даль раздвигалась в бесконечный простор, направо и налево зеленели окраины леса - а прямо недвижное голубое зеркало. Ни волн, ни зыби... Чайка - и та отражалась в нем до последнего перышка... Не хотелось отрываться от этой чудной картины.

   - Сегодня в церкви архимандрит служит, приходите пения нашего послушать. Напевы у нас простые, пустынные напевы, но, однако, - стройно, душа парит... А теперь, прощайте... Дела есть!

   Мы расстались; долго я стоял у бойниц, оглядывая окрестности. Говорят, под этим ходом есть еще ход, но совершенно темный. Без бойниц, без окон, без луча света. Воображаю, что это за черная щель! Добиться входа туда я не мог. Едва ли и сами монахи бывали там, ежели предание о нем не миф. О подземных соловецких тюрьмах писали не раз - а их не оказалось вовсе.

   Бесконечная морская даль так и манила к себе. Здоровый свежий воздух охватывал меня на высоте. Дышалось легко, бодро... Сердце мое прирастало к этому прелестному острову. Если бы не аскетизм его обитателей, я, кажется, был бы готов остаться здесь навсегда.

   Через полчаса я бродил уже внизу вдоль стен. Это было внутри монастырского двора. Подхожу к башне, вижу низкий, сводчатый вход. Дверь отворена. Я вошел. Мрак, сырость, плесень охватили меня со всех сторон. Тут была тьма; только где-то на высоте, словно острие ножа, светилась какая-то щель. Я осторожно переступал по влажным каменьям, пока не забрался внутрь. Тут стояли какие-то не то бочки, не то чаны. Видеть нельзя было ничего. Перед глазами сверкали огнистые спирали, распадаясь на тысячи блесток; извивались золотые змеи, словно плавали какие-то яркие круги, сегменты... Я дышал сыростью... Становилось нестерпимо.

   Сообразив, что зашел далеко, я обернулся ко входу - его не видно. Что за чудеса! Я, едва переступая, пошел к нему - мрак повсюду. Где же двери? Какое-то холодное, отвратительное чувство страха скользнуло в грудь мою. Мне казалось, что я заживо схоронен в склепе.

   Я шел вперед, протянув руки и зажмурив глаза. Все равно, ежели бы и открыл их - ничего бы не увидел. А так казалось покойней. Под ногу попался влажный и скользкий камень, я поскользнулся и упал. Наконец, шагов через десять я ладонями оперся о какой-то мокрый бархат и тотчас же отдернул руки с отвращением. Это внутренние стены сводов поросли мхом и лишаями.

   Мое положение становилось скверным. Прошло более часа, пока я был в башне. Я и без того устал, бродя все утро - а тут некуда и прислониться. Наконец, я крикнул. Еще раз... Громче. Ни отзыва, ни ответа... Я сообразил, что звуки терялись в этих влажных сводах. Нужно, во что бы то ни стало, найти выход. Я пошел опять вновь, поскользнулся и на этот раз уже целыми ладонями и лицом попал в холодный, мокрый бархат стены. Из-под самых ног моих что-то с противным плюханьем шарахнулось в воду. Не крысы ли? И, как нарочно, вспомнил я в эту минуту рыжих тощих, с лысинами, вечно что-то нюхающих водяных крыс... Крикнул громче - то же молчание. Оступился и по колено попал в какую-то щель, переполненную водою... Что-то мягкое как будто скользнуло по моей руке, что-то склизкое, гадкое заползает за воротник; вон, в углу шевелятся какие-то, еще более темные, чем этот мрак, очертания, складки чего-то длинного, чего-то живого, чего-то словно протягивающего руки... Я крикнул еще.

   - Боже мой... Кто тут?

   - Отоприте, ради Бога, дверь этой западни!

   - Беги за ключом, у Симеона он, знаешь...

   Когда я вышел из этого склепа на свет, на воздух, весь мокрый, в зеленых пятнах плесени, дрожа от холода, я дал себе слово не лазить в такие скважины без провожатого. Я приглашаю вас пожаловать в это черное царство холодной и влажной плесени, накоплявшейся здесь несколько столетий, мокрых крыс и этих бархатных стен, чтобы уяснить себе мое отвращение. На нервы действовало.

  

   "Соловецкие острова - венец, а Секирная и Голгофа - адаманты венца сего", - говорили мне монахи об этих местностях. "Одно важное лицо посетило их в 1870 г., так сказывало, что таких местов по всей земле, нет".

   - Ну, уж и по всей земле!

   - Верно говорю. Наши монахи этого не понимают. Им бы только польза была, до красы дела нет. А вы вот хоть сегодня поезжайте...

   И монах тотчас распорядился наймом лошадей. Проехать туда стоит недорого, 50 копеек с человека. Всего нас отправилось на Секирную гору до тридцати богомольцев; поезд, как видите, вытянулся довольно длинный. Дешевизна сообщений в Соловках - невероятна. До Секирной горы и обратно 16 верст. Разумеется, при этом необходимо принять в соображение, что монастырь пользуется своими сенокосами, трудом даровых ямщиков, и самые лошади не куплены им, а пожертвованы крестьянством северного края.

   Как только мы выехали на лесную дорогу, глаза стали разбегаться во все стороны. Пейзажи один прелестнее другого развертывались перед нами, как будто в волшебной панораме. Не успеешь вглядеться в один, как вдруг перед вами раскинется еще более красивый, под светом этого яркого, солнечного дня. Дорога тянулась по горам. Она пробита на их откосах: часто налево перед вами возносится крутая, заросшая гигантским лесом, стена, а направо обрывается вниз такая же щетинистая стремнина. Сосны, одна величавее другой, вырастали на каждом повороте дороги. То словно канделябры, они разделялись у самой вершины на три или на четыре прямых и параллельных стволу отрасли, также стройно возносящиеся ввысь. Другие, точно в лазури неба, раскидывали свои ветви, и какая внушающая благоговение тишина стояла под этими сводами! Что за чудная глушь, какой здоровый несравненный воздух!.. А озера! Не могу еще не остановиться на них. Я бывал в Финляндии, южной Германии, в Альпах, но не видел таких чудных озер, при крайне незначительной длине и ширине их. Особенно врезалось в мою память одно. Длинное и узкое, извиваясь, легло оно в изумрудных берегах. Небольшой лесок словно опрокинулся в его глубину. На нем только один островок - но какой! Его и не видно: глаз замечает только три высоких сосны, как будто выросшие из самой середины этих серебристо-голубых вод. Но живописные линии берега, кучи валунов, поросших уже травою, отражение жемчужных тучек, спокойное, словно все из расплавленного металла, зеркало вод - нужно видеть самому. Никакое перо не даст понятия о чудной красоте соловецких пейзажей. В другом месте вид распадается на два художественных момента. Дорога взлетела на самый гребень горы... Тут сосны реже. Сквозь них налево синеет неизмеримая яркая даль моря, а направо между стволами серебрится несколько постепенно пропадающих в отдалении озер, словно окутанных легкою, придающею им таинственную прелесть дымкой. Но верх красоты и совершенства - Белое озеро. Стоишь и не насмотришься. Затаиваешь дыхание, точно боишься, чтобы волшебный призрак не исчез из глаз. Представьте себе зеленую котловину, на дно которой брошен серебряный щит. В нем отразились все берега - и какие берега! В нем опрокинулись и маленькие, то лесистые, то покрытые травою грациозные островки. Нельзя выразить так глубоко охватывающего вас впечатления. Эти переливы света и тени, эти нежные мягкие краски, эти изящные линии не имеют ничего себе подобного.

   Все эти озера - рыбные. У берега часто словно замерла в воде темная лодочка. Спуститесь вниз, к самому берегу, и вы увидите, как в кристальной влаге недвижно висят, пошевеливая лишь изредка плавниками и жмуря розовые глаза, лини, караси и другие обитатели этого поэтического дворца. Одно, что поражает здесь, это - отсутствие птичьего гомона, пения и стрекота... Это - спящая царевна. Какой витязь пробудит ее к жизни?

   Таким образом, оставив экипаж, то сбегая с горы, то подымаясь на откосы, я добрался до Савватьевской пустыни. Скит святого Савватия не очень красив. Просто казарма. Тут монахами разбиты изящные цветники; клумбы редких для севера растений сверкают яркими кистями пышных и благоухающих цветов, из открытых дверей церкви доносилось сюда молитвенное пение. Я вошел туда. Давка была страшная. Здесь столпились все поехавшие на Секирную. Одни служили молебны, другие просто глазели. Оказалось, что иеромонах, священнодействовавший здесь, читает только по складам. Имена с поминальных листков разбирал он с величайшим трудом.

   Пока служились молебны, я прилег в траве на берегу большого озера. Что это был за мирный уголок! Тоже много островов. На одном из них в свою очередь - микроскопическое, словно алмаз, вправленный в зеленую эмаль, озерко. Далеко-далеко, за другим берегом, синеют леса, пропадая там, где-то, на юге. Последнюю черту их трудно отличить от дымчатой полосы облаков, выступивших на краю неба...

   Лежа тут на траве, посреди цветов, я невольно грезил о далеком детстве. И целый рой картин, одна ярче другой, воскресал в памяти, и сладкая, светлая грусть прокрадывалась в сердце... Хорошо, очень хорошо было здесь. Беру на свою совесть советовать каждому решиться на далекий путь, чтобы побывать на островах Соловецких, да только не три дня, а недели две-три...

   Уже желтовато-розовые тона кое-где окрасили края облаков, когда я поднялся опять.

   Не ожидая спутников, я пошел вперед по дороге. Долго пришлось бродить по полянам, и, наконец, на одном повороте я стал, как вкопанный.

   Передо мною, несколько вдали, высокая гора.

   Дорога прямою колеей взвивается на нее; лес направо и налево раздвинулся и образовал гигантскую аллею, доходящую до самой вершины горы, и там, на крайней точке, на высоте воздушной, словно вися в лазури недосягаемого неба, сияет Секирный скит, заканчиваясь легким, необыкновенно красивым абрисом колокольни, - все это до того призрачно, все это словно плавает в пространстве: кажется, дунет ветер и разом унесет это обаятельное видение.

   Что поражает более всего - это неожиданность таких художественных моментов. Идешь, ничего не ожидая, и вдруг перед тобою раскинется такая картина, что в первую минуту не сообразишь, где ты, что с тобою; не мираж ли этот величавый, воздушный силуэт монастыря, повисший в вышине голубого неба?

   На Секирную гору взбираться трудно. Лошади догнали меня внизу, и тут все сошли с дрожек. Все едва полезли ввысь. Разумеется, не обошлось и без смешных эпизодов. Толстая барыня собиралась умирать на первой половине пути и, не доходя до монастыря, села на выступ гранитной скалы: так она и не окончила своего путешествия. Она было попросила крестьянина, шедшего с нами, подсобить ей, но несчастный под тяжестью ее скатился вниз, и сама она едва-едва удержалась за ствол дикорастущей черемухи.

   Наконец, мы взобрались на Секирную гору. Новые красоты, новые очарования!

   С первого шагу здесь я наткнулся на интересную сцену. "Блаженный", бывший с нами, запрыгал на площадке и забормотал какую-то чепуху. Народ обступил его и крестился на юродивого. "Сила чудодействует... - Поди, пророчить начнет!"

   Некоторые клали земные поклоны, другие шептали молитвы, одна странница плакала от умиленья.

   - Ах, ты, голубчик наш, - причитала она, - все-то за ны грешныя труждаешься. А мы-то и не понимаем и не чувствуем этого: Помолись хоша ты за наши душеньки бедные, скажи ты нам что-нибудь, открой судьбу!

   - Летала птица, без хвоста синица, а волк с хвостом! - бормотал блаженный.

   - Господи!.. Как ему Вседержитель открывает. Птица-то - душа наша грешная, а волк - бес... Что же, голубчик, бесы с душенькой нашей делать будут? Что они с ней, разнесчастной, во ади сотворят?

   Но тут юродивый пустился в такие подробности, что баб от него как помелом смело.

   К счастью, попался монах, и пророка убрали неведомо куда. "Промышляют этим, трудиться лень - ну, и безумствует. А дураки кормят!" - заметил монах...

   - Это верно - народ глуп. Потому в нем настоящего разума нет! - согласился ближе стоящий крестьянин.

   - А ты - Богу молись... Он тебе и пошлет разума!

   Я попросил у монахов напиться квасу. Один из них тотчас же повел меня к себе. Трудно сказать, как радушно принял он меня в своей келье. "Вот тебе, голубчик, булку... хорошая булка!.."

   - Сколько у вас здесь монахов живет?

   - Семеро, родной, всего семеро... Что ж ты булочку-то не возьмешь?

   Нужно было взять, отказ бы оскорбил его. Желая чем-нибудь отблагодарить, я спросил у монаха, не делает ли он ложек - занятие, которым, в виде отдыха, пользуются соловчане. Ложки оказались. Я взял несколько и положил на стол деньги.

   - Что ты, что ты, милый... Так, так возьми себе; я ведь не из корысти. Гость - Божий дар. Мы гостю рады!

   Судя по тому, как монах хотел наговориться со мною - видно, что ему, действительно, редко приходится видеть посторонних в своей келье.

   Келья была шагов в пять длины и в три - ширины. Нары, покрытые рогожей - вместо кровати, некрашеные табурет и стол.

   - Скучно, поди, вам семерым сидеть здесь?

   - Благодать у нас, а не скука; работаем, кормилец, работаем. Некогда и скучать. Зимой только, как рано темнеет, ну, действительно, иной раз и рад бы в обитель. А все ничего. Роптать грех!

   Разговор сошел на осаду Соловецкого монастыря англичанами, и я опять имел случай убедиться, как крепко держатся здесь предания об этом событии. Монах мой говорил о нем необыкновенно быстро, размахивая руками и как будто вновь переживая все случайности той эпохи.

   - Подошел неприятель, и оробели, обмерли все мы. Батюшки, думаем, что мы робить станем, как он в нас палить начнет? У него ружье, у него мортир-пушка. Расшибет он нас, думаем. Кто плачет, кто в щель забился и сидит, не дышит, потому как неприятеля не бояться, на то он и прозывается враг. Ах, ты, Боже мой - все-то истомились да измучились... А военные корабли все ближе, да ближе. Только и собрал нас архимандрит Александр и говорит: ежели что - не сдаваться, потому Россея и прочее такое. Пусть враг, что хочет, делает, а вы стойте... Боже мой... Сейчас солдат вперед поставил!

   - А у вас и солдаты были?

   - Какие солдаты! Они только солдатами назывались. Анвалиты были. Десять анвалитов при нашем остроге жили, кто хромой, кто безрукий, кто безногий. Ружья у них не палят. Они их заместо палок носили. У кого и ружья не было. Ну, Александр и говорит: "Братцы, выручай, потому как вы христолюбивое воинство, и церковь вас в молитвах своих поминает и не забудет, ежели враг окровянит вас таперече... Помните, говорит, что святыню защищаете!" Мы слушаем - беда. Все помрем - думаем. Вот хорошо; немало это прошло - с парохода аглицкого лодка. Страсть!

   - Ну, а пушки ведь и у вас были?

   - Какие пушки! С кораблей Петра Великого. Пушченки самые необходительные... Вот с аглецкой лодки епутата требуют!

   - Парламентера верно?

   - Его, его самого... У нас в это время в тюрьме полковник один сидел. По-аглецки хорошо говорить умел. И предложил он нам, что пойдет в епутаты. Нас и возьми сомнение. Как изменит? Ведь он рестант. Господь знает, <что> на душе у него. Долго мы об этом говорили и порешили, чтобы он на берег с солдатиком шел, а солдату приказ был дан, что ежели только тот изменит - сейчас штыком приколи, - рестанта этого. Ну, хорошо...

   - Да как же бы понял солдат? Ведь те бы по-английски говорили!

   - Ах, братец мой, пусть его говорит, но ежели, то есть, рестант бежать задумает - тут ему и капут. Ну, только полковник и пошел. На палочку белый плат навязал, и начали они говорить промежду собой. Англичане приказывают: подавайте ключи от монастыря, - кто у вас тут комендант? Сейчас архимандрит Александр выходит. Я, говорит, этой крепости комендант и все могу, мне власть дана... Ну, те требуют ключи! - Они не у меня, берите их сами. - У кого же? - У двух стариков! - У каких стариков? - У простеньких старичков, у Зосимы и Савватия, на раках лежат, на мощах - возьмите, если можете. Ну, те как прослышали про стариков наших и испужались. Сейчас назад, на пароход. И давай оттуда палить, спужавшись!.. Тут мы все и сели, потому он палит - страшно это очень. Ежели бы еще попалил - померли бы все, мы ведь люди мирные, не от мира сего!

   - А если бы он согласился взять ключи с мощей?

   - С мо-ощей?.. - самодовольно протянул монах. - С мо-ощей? Бери, друг любезный. Бери у наших старичков. Они бы тебе показали силу свою... Сейчас бы корабли ко дну пошли, и праха от неприятелев бы не осталось, потому - святыня. Ни один бы не уцелел!

   - А правда, что Александр сам на корабли к ним ездил?

   - Врут; потому я тут был, и хошь очень испужался, а все помню!

   Из этих легендарных рассказов все-таки можно было убедиться, что многое вымышлено в крестьянских рассказах о защите Соловецкого монастыря, хотя замечательное мужество архимандрита Александра не подлежит сомнению. Так составляется легенда. Словоохотливый монах, вероятно, задержал бы меня долго, если бы я не изъявил желания взобраться на колокольню скита.

   Все рассказы о видах отсюда оказались бледным, ничего не говорящим очерком великолепной действительности. Все четыре окна колокольни были рамками несравненных картин.

   Весь Соловецкий остров раскидывался далеко внизу, со своими лесами, озерами, полянами, церквами, скитами, часовнями и горами. Какие нежные переливы красок, какие мягкие изгибы линий! Тут темная зелень соснового леса, там изумрудный простор поемного луга, и повсюду серебряные щиты изящных озер! Эти - точно искры на зеленом бархате. Берега острова резко очерчивались перед глазами, как на карте, но каждый пункт их был отдельной изящной картиной. Там группа скал, обрыв, тут длинный мыс, поросший щетиною темного леса. Там зеленая отложина, нечувствительно сливающаяся с морем; тут последнее глубоко врезывается в землю, образуя в ней внутренние озера, едва заметными проливами связанные с громадным водяным простором. Сначала глаз был поражен только целым ансамблем этого чудного неописуемого ландшафта, но потом, мало-помалу, стали выделяться его детали. Эти золотящиеся лесные дороги - они, словно змеи, извиваются в чаще, то пропадая в ней, то вновь выбегая прихотливыми линиями. Вот белые церкви. Они рассеяны повсюду. Как малы и как изящны они отсюда. Вот по лесам блестят и лучатся золотые искры. Всмотритесь - это кресты затерявшихся в глуши часовен. Вот на зеленой бархатной лужайке раскинулось стадо оленей. Глаз едва различает их с этой высоты. Но как хороши гребни этих холмов, этот чудный воздух, это безбрежное море кругом. Какая это точка лучится на самом краю пейзажа?

   - Это гора Голгофа и скит Голгофский!

   Засияла розовая заря. Сотни озер, раскинутых внизу, вспыхнули разом. Глаз нельзя было отвести от них: точно со всех концов запылали бесчисленные костры, по всем лесам, полям и лугам острова. Вершины леса были тоже охвачены этим нежным сиянием. Море вокруг райского уголка сияло пурпуром, золотом и лазурью. Казалось, небо укрыто жемчужными тучками, море с его неугомонными волнами и земля с ее божественными дарами оспаривали пальму первенства друг у друга... Вокруг всего острова лежала тоже огнистая полоса... Белые церковки стали розовыми, пурпурными, золотыми... Кто бы ни стал поэтом лицом к лицу с такою идеальною красавицей, какова эта неотразимо прекрасная природа!

   По одной из дорог ползет муравей-лошадь. Она тоже горит, как золотая искра... Вот она скрылась за лесом. Вот в одном озере шевелится черная точка. Это челнок. Кто сидит в нем - не видно, но точка движется и пропадает в черном заливе...

   Нельзя было насмотреться.

   Из противоположных окон видно только море. Тут Секирная гора почти отвесно обрывается вниз. Пурпурно-золотой простор движется перед вами. Вы не видите волн, но замечаете только волнение. А там - точно в огнистом венце - подымается группа островов "Кузова". А еще дальше - туманное пятно и несколько искр. Оно словно висит в голубом небе. Это кемский берег и Кемь. Иногда, говорят, она вся видна отсюда - за 60 верст расстояния.

   Какой чудный летний приют можно было бы создать здесь, где теперь живут только семеро монахов, равнодушных к этой сияющей, ослепительной красоте!

   Мы уже собирались уезжать, как нас пригласил к себе строитель скита...

   Это - красавец. На вид ему сорок, а в действительности шестьдесят лет. Он оказался воронежским крестьянином. В нем вполне выразился тип бодрого, веселого и живого труженика.

   У нас быстро завязался разговор. Темою послужило недавнее монастырское неустройство, вызвавшее присылку из Петербурга следственной комиссии. В это время особенно гнал настоятель моего теперешнего собеседника, честная душа которого не мирилась с тем, что он видел в излюбленном им монастыре.

   - За что же он гнал вас?

   - А за то, что посметливей других выхожу. Он меня чуть было не удалил отсюда настоятелем в Онежский крестный монастырь. Едва-едва я отделался. Лучше бы помер, чем туда пошел. Я этот монастырь хорошо знаю. Строил его после пожара.

   - Вы строили?

   - Я самый. Вы смотрите, небось, что грамоты не знаю. Это у нас ничего. Гостиницу нашу видели?

   - Еще бы. Громадное здание и, как видно, выстроено архитектором первого разбора!