Немирович-Данченко Василий Иванович - Соловки

y">   - Этот архитектор - я самый и есть. Моих рук дело. Скиты тоже строил. Гостиницу в одно лето вывели. Сам архимандрит кирпичи таскал!

   - Ну, этого быть не может, чтоб в одно лето!

   - Справьтесь. Кирпичи предварительно три года заготовляли, а гостиницу в четыре месяца вывели всю и отделали!

   Я вспомнил отзыв Диксона об этой постройке простого, неученого воронежского крестьянина: "Направо от нас большой отель, такой красивый, чистый и светлый, что любой отель на итальянских озерах не веселее и не привлекательнее его"; пришлось невольно подивиться этой богато одаренной натуре.

   - Отчего же вы не захотели ехать в Онежский крестный монастырь настоятелем?

   - Я - монах, а там господа больше. По 70 руб. рясы носят. Прости, Господи, осуждение мое. Разве это иноки? Роскошествуют, мамона тешут. Не по-нашему. У нас - пища грубая, жизнь пустынная. Никуда бы я отсюда своей волей не ушел! - Лицо отца Митрофана сияло, словно озаренное, когда он описывал преимущества Соловецкого монастыря.

   - Ну, а в город, в Архангельск, хотели бы?

   - Монаху в городе не житье, назад рвемся. Дико нам между людей. Опять же и соблазны на каждом шагу...

   Мы заговорили об образованных монахах.

   - Спаси Бог от них, от образованных. Мужичок - наш работничек и кормилец, а образованный смуту сеет, да неустройству всякому глава. От них и обителей падение и посрамление чина иноческого пред мирянами. Нам без образованных хорошо живется: мы и без них устроили у себя все, что нужно. Образованные у нас ничего не поделали. Все наша братия, серое крестьянство, с помощью Всевышнего и угодников Зосимы и Савватия, созидала. Видал на берегу у нас большой подъемный кран с рычагом? - Крестьянин строил. Набережную видел? - Крестьянская работа; гавань тоже, доки - все мужицкие головы задумали, да мужицкие руки сделали. Отлично мы и без образованных справляемся. А заведись их поболее, чем теперь, - все прахом пойдет. Особливо ежели из дворян монахи. Те хорошо жить любят, тело свое покоить, да рученьки-ноженьки нежить. Ну, ослобонишь его от работы - смотришь, и другим пример дурной. Нет, счастье нам, что мы попросту живем. Давай Бог мужичков нам побольше, они все тебе сделают. Вот маяк построили. Да возьми хоть меня. Я мужик неученый, азбуки ведь не знаю; а я тебе без архитекторов дворец выстрою. Вот и эту обитель на Секирной горе я строил!

   Мы всходили на секирный маяк, но тотчас же сошли вниз. Нужна была привычка. Гора и без него высока, а на ней это сооружение - высоты ужасной. Голова кружилась, все мешалось перед глазами.

   Уже на возвратном пути с Секирной горы я узнал, что в числе монахов этого скита находится фотограф Сорокин, которому новый архимандрит запретил заниматься фотографией, находя ее неприличной для монаха. Не мешало бы только знать, что один из наших митрополитов, признанный святым, занимался химией и в области ее производил специальные исследования. Теперь Сорокина теснят, и его удерживает в монастыре только то, что тут же пострижены два его брата, а мать - инокиня холмогорского женского монастыря. Фотографа смиряют разными способами, то посылая его на работы, то уединяя в скиты, где всего-навсего живут 4-7 монахов.

   А пейзажи Соловецкого острова действительно заслуживают фотографических снимков.

   Возвращаясь домой, в гостиницу, мы вновь любовались теми же чудными картинами, но уже при розовом освещении заката, трепетавшем и в листве берез, и в струях озер, и в туманной дали лесной чащи, и в мураве поемного луга. А внизу, в глубине горных долин, уже курился пар, окутывая могучие стволы сосен серыми однообразными клубами. Грустное чувство охватывало душу, когда мы думали о скором отъезде отсюда.

   Каждый холм, каждая гора здесь увенчаны часовнями, зеленые купола и золотые кресты которых мягко рисуются среди окружающего их пейзажа.

   На половине пути - часовня с вырытым в ней колодцем. Вода здесь холодна, как лед. Тут останавливаются и отдыхают странники. Место чрезвычайно красиво, особенно когда на пролегающих скатах раскинутся пестрые толпы богомольцев и слышится отовсюду говор разноязычной толпы...

  

  

   Когда мы вернулись, была уже ночь. Северная летняя ночь - тот же день, только без солнца. Меня мучила бессонница, и я долго сидел у окна, глядя на прекрасную набережную, гавань и пароходы соловецкие. Вся окрестность наполняется несмолкающими криками чаек; глухой прибой морских валов казался фоном, на котором выделялся птичий гам.

   Я думал обо всем, виденном мною на этих некогда пустынных и безлюдных островах. Я сравнивал их нынешнее благосостояние с положением такого торгово-промышленного центра, как Архангельск. Пришлось отдать преимущество монастырской общине, как это ни странно. В Архангельске, несмотря на его миллионные обороты, заграничный отпуск, торговлю хлебом, смолою, льном и пенькой, нет и десятой доли того, что поражает вас на каждом шагу в Соловках. В Архангельске, несмотря на то, что он весь в руках новых хитроумных улиссов-немцев, не найдете ни доков, ни таких гостиниц, ни такой набережной. Я уже не говорю о том, что здесь есть такие промышленные учреждения, о которых и не снилось городу.

   "Наш крестьянин глуп, наш крестьянин беспечен, наш крестьянин неряшлив, наш крестьянин не способен к самодеятельности, не изобретателен" - на тысячи ладов проповедует пресса и в серьезных статьях, и в беллетристических очерках наших литераторов-жанристов. Отчего же, скажите на милость, здесь он и умен, и сметлив, и заботлив, и изобретателен, и чист в своей домашней обстановке, и самостоятелен, и готов тотчас отбросить старое, подметив что-нибудь получше, поновее у других? Отчего здесь он не является троглодитом, - какое троглодитом - тою гориллой, какою вы его рисуете на столбцах газет, на страницах журналов? Взгляните на него здесь, - какой у него самосуд, как он справляется со своими нуждами, со своими обязанностями. Тут он имеет возможность пьянствовать и не пьянствует, имеет возможность не работать, а работает хорошо, хотя и не чувствует над собой палки или не боится голода. Тут он, наконец, преисполнен сознанием собственного своего достоинства, как член могучего социального тела, и не поступится перед вами ни одним своим правом, так же как не забудет ни одной своей обязанности. Отчего это?

   Дверь в мою комнату слегка претворилась.

   - Не спите?.. Побеседовать разве?

   - Заходите, о. Гавриил!

   Это был коридорный.

   - Как чайки ноне разорались. Экая птица беспокойная. А умная птица. Весной, тапериче, две чайки сначала прилетят, посмотрят, посмотрят - обойдут весь остров и улетят назад. Смотришь, через неделю, за ними - видимо-невидимо. Целые тучи!.. Соглядатаев, как Иисус Навин, пущают. Что и говорить, птица бойкая!.. А зимой у нас вороны!

   - Что же ворон летом не видать?

   - А чайка гоняет... заклевывает. Она птица смелая. С легким сердцем птица. А жрет сколько - страсть. Много и зверья разного. Лисиц мы в зиму штук тридцать имаем. У нас зверь ручной, он не бежит: имай его; сам в руки дается. На горе Секирной, у о. Митрофана, куница есть, что твоя кошка: заберется в рукав к нему, на шею сядет. Затейница! У нас зверь чувствует, что тут ему льгота предоставлена. Мы одного немца таково ли по шеям накостыляли - страсть. Забрался он в леса наши, да давай зверя стрелять. Он, паршивый, того и понять не может, что ему на час забава, - а у нас навсегда зверь пуганый будет. Экая у них жадность, право!

   - Зимою у вас рабочим скучно, поди?

   - Лучше зимою. Крестьянину у нас - лафа. Кормят его так, как он дома по великим праздникам не едал: без мяса и рыбы за стол не сядет. Пироги им дают. Одевают их чисто, тепло. И так он к чистоте этой приобвыкнет, что потом и дома у себя тоже наблюдает, чтобы округ грязи не было. Работать не заставляем, а сколько усердия есть. Ежели человек бедный, воитель и деньгами поможет. Ну, а кто человек зажиточный, работать не хочет, а так восчувствует желание провести в монастыре год - заплати сто рублей и живи. Келью дадим отдельную, платье, стол. Радуйся да замаливай грехи вольные и невольные... А грехов у нас много. И за всякий грех ответ держать придется...

   К счастью, оказалось, что мой собеседник - не охотник говорить проповеди.

   - Где у вас рыбу ловят?

   - Сельди везде, даже в гавани. Треску мы промышляем в Сосновской губе, близ Соловецкого острова, - ярусами, семгу в Анзерах. Нонешний год семга не баско ловится. Прошлый улов хорош был. Года на полтора заготовили, да еще продали сколько.

   Вот еще характеристический факт. В то время, как земский крестьянин извлекает весьма ничтожные выгоды из сельдяного промысла, потому что не умеет солить сельди, крестьянин, монах соловецкий, великолепно приготовляет свою сельдь, не уступающую норвежской и голландской. За что они ни возьмутся, все у них выходит удачно, все ведется со знанием дела, упорно, неотступно, пока полный успех не увенчает их усилий.

   - Слышал я, что вы и на Мурманский берег свою шкуну отправляете?

   - Да, ныне командиром этой шкуны у нас молодой парень. Прежде он на кемских судах ходил, ну, и пришел к нам богомольцем: заметили мы у него способности к морскому делу и послали учиться в архангельские шкиперские курсы. Там он кончил, обучился, экзамен первым сдал. Теперь монахом у нас. Шкуна в его распоряжении. Во всем, скажу я тебе, невидимо Господь нам покровительствует. Наняли мы сначала машиниста на пароход, два наши монашика походили с ним вместях одно лето - теперь и машиниста не надо: лучше его дело знают. Сами всем и управляемся!

   - Расскажите мне что-нибудь о вашем мурманском промысле!

   - Что говорить. Теперь мурманской промысел у нас вниз идет. Прежде у нас на Кильдине и становище свое было, а теперь просто у Териберки рыбу промышляем. Много ловим. Ну, и морского зверя бьем - нерпу, лысуна, моржей, тюленей. И у себя их тоже ловим. Салотопню посмотри нашу, свой глаз лучше!

   - Прежде соловецкие монахи и на Новую Землю хаживали?

   - Как не бывать, бывали. Прежде мы по Онежскому да Кемскому побережьям сколько варниц своих держали. Четыреста тысяч пудов соли добывали в них. Теперь только земля у города Кеми осталась. Огороды наши там... Мы за всем следим, - немного погодя продолжал он. - Швейные машины завелись, мы и их купили, да в наши швальни и сапожные мастерские поставили. Работа скорее идет, лишние-то руки, смотришь, и на другое дело употребить можно!

   - Вот только читает монастырь мало!

   - Зачем нам это - вот если хозяйственное - прочтем. У нас и газеты-то не больше пяти человек выписывают. Однако я разговорился у вас... Благослови, Господи, - спать пора!

   Я проснулся, когда по коридору неистово зазвонили в колокол. Так в три часа утра ежедневно будят богомольцев. У меня в комнате оказалась целая семья спавших чаек. С вечера я забыл затворить окно - те забрались поклевать хлебных крошек, да тут же и расположились спать на столе: и удобно, и покойно. Я крикнул на них, они в полглаза посмотрели на меня и ни с места; что было делать с такою солидною птицей! Я оставил их. Так они у меня проспали целое утро.

   На другой день мне удалось еще собрать некоторые сведения об этой обители.

   Соловецкому монастырю принадлежат два больших каменных дома в Архангельске и один - в Кеми. Прежде обитель владела громадным домом в Вологде, но недавно продала его за ненадобностью. Один из каменных домов в Архангельске выведен в три этажа, в нем помещается около пятидесяти квартир, отдающихся в наймы, до ста кладовых, занимаемых купцами под товары и оптовые склады, и до десяти лавок. Тут же помещается и часовня. Это здание принадлежит к числу самых больших в губернии. Стоимость его определяется в 80 000 руб. Кроме того, в этом же городе устроено недавно монастырем новое подворье - двухэтажный каменный дом, где исключительно живут летние богомольцы. Оно, с громадным участком земли и пароходного пристанью близ него, оценивается в 25 000 р. Подворье в Сумском посаде не особенно значительно. Оно ветхо и полуразрушено. Здесь останавливаются богомольцы, направляющиеся в монастырь из Петербургской, Новгородской и западных уездов Олонецкой губернии. В подворьях архангельских иногда скопляется разом по 3000 странников, в Суме в прошлом году было до 600 чел. Здание, дворы, квартиры, лавки и амбары подворьев содержатся необыкновенно чисто. Дворники, прислуга, водовозы - монахи заведомо трезвы, честные и скромные. Монастырь нарочно выбирает таких, чтобы не опростоволоситься. Вообще же все владения Соловецкого монастыря вне его островов оцениваются в 150 000 р.

   В самом монастыре - несколько лавок, содержимых монахами. Из них мы видели книжную, где продаются издания обители, а именно: "Описание Соловецких древностей", "Описание Соловецкого монастыря, архимандрита Досифея", "Описание подвигов Соловецкой обители", "О подвижнике Ионе", "Житие Соловецких угодников", "Путеводитель по Соловецким островам". Тут имеются и такие книги, как изданная в Лейпциге "О русском духовенстве". Здесь же сбываются изделия монастырской литографии: картины видов и зданий обители. Они исполнены несравненно лучше работ московских искусников этого рода. Цены - довольно высокие. Рассчитывают на религиозное чувство покупателя и берут втридорога. Кроме того, необходимо заметить, что, при даровом труде и при освобождении от платежа всякого рода пошлин и сборов монастырь свои издания мог бы продавать гораздо дешевле обыкновенных. Когда я сказал об этом монаху, тот сослался на св. Зосиму и Савватия.

   - Не для себя! На святых трудимся. Нам что, нам немного надо, а вот угодники наши, да обитель их пресветлая - благолепия требуют. Купить книжку или картину у нас все равно, что пожертвование на обитель сделать. Все там зачтется!

   Особенно хороши из литографий виды Секирной горы и Голгофы. К сожалению, как они, так и общий вид Соловецкого монастыря значительно искажены изображением ангелов, летающих по воздуху. Понятно, что тут расчет на крестьян. При нас, напр., явился один крестьянин, шенкурец, - в_а_г_а_н_ на местном наречии. Ему показали литографию. Он предпочел картину "с анделами", - она ему напоминала икону.

   Крестьяне покупают такие картины десятками. Каждый везет их с собою в подарок родным и соседям. Но особенно ходко идут в этой лавке образки и - главное - ложки соловецкого изделия. Последние - простого дерева, грубо выделаны и покрыты лаком. На каждой - изображение рыбы и надпись: "Благословение Соловецкой обители". Некоторые заканчиваются точеным изображением благословляющей руки. Каждая ложка стоит не менее десяти-пятнадцати копеек. Крестьяне закупают их массами.

   "Есть ими здорово, - объяснял один, - потому они священные. Они, поди, сколько у преподобных лежали". Финифтяные образки и крестики приготовляются здесь также массами. Они весьма не дешевы, сравнительно со стоимостью их производства. Им тоже сбыт хорош, особенно в первые летние месяцы, когда монастырь посещается чернорабочими богомольцами. В июле начинается съезд народа "почище", и самая торговля обители принимает иной оттенок.

   Рухлядная лавка монастыря торгует сапогами из нерпичьей кожи, неизносимыми поясами из того же материала и монашескими вещами. Тут же сбывается всякого рода рухлядь, оставляемая монастырю по завещаниям. Так, при нас здесь красовался фрак министерства внутренних дел, чья-то енотовая шуба, мундиры и разная другая ветошь. Отсюда неимущим богомольцам выдаются в пособие - полушубки, серые армяки, рубахи, сапоги. Все это стоит чрезвычайно дешево, а, в сущности, производит весьма благоприятное впечатление на массу. Впрочем, милосердие к неимущим составляет хорошую черту Соловков! Оно и понятно: крестьянин-монах никогда не забудет, чего он натерпелся прежде, чем стал полноправным членом богатой религиозной общины. Здесь естественная потребность сердца и чувства соединяется с верным расчетом на возвращение раздаваемого сторицею.

   В Соловках есть еще лавка у Святых ворот; тут продается все: и колониальные продукты, и бумага, и полотно. Приказчик - молодой, необыкновенно красивый, но мертвенно-бледный монах. Это лицо оставило во мне глубокое впечатление. На нем лежит печать мучительных страданий. Каждая черта его веет скорбью, и только в глубоких черных очах вспыхивает порою огонь. Такие фигуры всего лучше в черной рясе монаха. В жизни этого затворника я чувствовал глубокую, в самое себя схоронившуюся драму. Монахи испанской школы напоминают это типическое и одухотворенное лицо. В нем, несмотря на истощение, чуется нервная сила. Подобные люди могут сделать много, и прошлое их всегда богато самыми крайними переходами: или яркий свет, или тьма без луча...

   И такую эффектную личность поставить за прилавок бакалейной лавки. Нет, соловецкие монахи совершенно лишены художественного чутья!

   Насколько Соловецкий монастырь богат ремесленниками, видно из того, что здесь постоянно работает до тридцати сапожников, сорок портных, двадцать слесарей, двадцать пять столяров и восемнадцать шорников. Большая часть их монахи, уже принявшие пострижение. Все эти труженики, работая на св. Зосиму и Савватия, выбиваются из сил, и совершенно добровольно. Чем больше они сделают, тем выше их подвиг перед угодниками. Летом еще, когда богомольцы отвлекают их от дела - им достается больше отдыха, зато зимою они работают "в свою волю". Тут "своя воля" означает чисто воловий труд.

   - Потому они, угоднички, все видят. Горе рабу ленивому! Разумеется, ко всему этому следует прибавить, что отчасти работают хорошо и потому, что они сыты и довольны своим положением.

   Монастырские конюшни отстроены на диво. Простор, чистый воздух, безукоризненная опрятность. Они выведены в два яруса. Внизу до полутораста сильных, хорошо содержимых, ценных коней. Вверху сложены запасы сена и разные хозяйственные орудия. Рядом с конюшнями трехэтажное здание - для помещения конюхов. Между последними пропасть мальчиков, живущих при монастыре. С ними и здесь обращаются прекрасно: сытенькие, бойкие мальчуганы, пока они не усвоят себе манеры взрослых монахов, производят чрезвычайно приятное впечатление. Они ловко, под надзором старших, управляются с конями. Между конюхами-монахами находится один бывший золотопромышленник, человек грамотный и не лишенный даже образования.

   - Каково вам живется здесь? - расспрашивал я мальчиков-конюхов.

   - Баско! Мальчику - рай. Паренькам лучше жизти не требовается!

   - Домой не хотите?

   - Спаси, Господи! Чего мы дома не видали? Здесь не бьют, да и кормят вдосталь. Дома так и не поешь!

   - Ну, а наказывают за провинности?

   - Наказывают. На колешки ставят. Ну, а не подействует - ступай домой. Похуже розог это будет. Я тут четвертый год, а дурного слова еще не слыхал...

   С мальчиками я разговаривал в отсутствие монахов. Они, следовательно, не имели причины скрывать истину.

   - За порядком тольки монахи больно глядят, чтобы в аккурате было...

   Тут же недалеко помещается и шорная мастерская: просторно, чисто, светло. В таких хороминах и работать весело. На каждом шагу убеждаешься, что монастырь - хороший хозяин.

  

  

   - Правда ли, что вы сажаете под замок кемлянок?

   - Истинная. Как их не сажать, от них разврат один!

   Вопрос этот я задал монахам, потому что кемлянки, содержащие почтовое сообщение от Кеми до островов Соловецких, просили моего знакомого, приехавшего с ними, исходатайствовать им у монахов позволение остаться на свободе, что оказалось невозможным.

   - Они грешить сюда ездят... Ради одного соблазну. Сколько этих случаев было - и не перечесть! Теперь мы решили, чтобы их под замок беспременно. Только явится из Кеми лодка, приезжающих богомольцев - в гостиницу, а кемлянок-гребщиц в другое место и на ключ. Так до самого возвращения, потому им воли нельзя дать. У нас леса, поля. Они сейчас туда, и давай смущать души грешные. Другому бы так и в голову не пришло, а как убережешься, когда они сами лезут. Сколько про нашу святую обитель из-за них дурной славы пошло. В Архангельском был я раз, там мне про них тоже хорошо напели. И такие ли бабы бесстыдные! Запрешь их - они в окна уйдут, а то и дверь сломают...

   - Неужели всех их запираете?

   - Какие почтой ходят - всех. Нельзя иначе!

   - А ведь по закону этого нельзя?

   - А иноческие души смущать полагается? В чужой монастырь со своим уставом не ходят. У нас здесь один закон и один судья - обитель!

   - Как же вы поступаете, ежели кто между вами провинится?

   - Эпитимию или послушание тяжкое наложим. Вот и наказание. Если не исправим - ступай вон из монастыря!

   - Ну, а ежели это монах, принявший пострижение, провинится?

   - Этого у нас не бывает. Прежде первого пострижения мы насквозь человека высмотрим. Восемь-девять лет вокруг него ходим... Как это можно, чтоб, не зная человека, да в иноческий сан возвести! Никак этого нельзя!..

   - Ну, а ежели бы, несмотря на все это, монах сделал какое-нибудь уголовное преступление?

   - И представить себе нельзя!

   - Да ведь в Пертоминском монастыре случилось же убийство?

   - То дело другого рода. У нас таких нет. У нас монахи с выбором...

   - Ну, а гражданским властям не отдают?

   - Мы не предатели. Власть - властью: то власть от мира сего, а мы свою власть знаем!..

   - Ну, а ежели между богомольцами что случится?

   - Бывает, но редко. Они здесь сидят смирно, потому знают, в кое место пришли. Их, в случае чего, запрем в келью на ключ - и сиди один. А летом, когда пароходы ходят, - на все четыре стороны!

   - Ведь на всех Соловецких островах иной власти, кроме монастыря, нет?

   - Нет, сами управляемся. И хорошо! Богомольцам легко и нам удобно!

   Вообще, монахи, как огня, боятся чиновников. Последние, являясь в монастырь, держат себя совершенными баскаками. Они требуют лучшего помещения, припасов, каких монастырь доставить не может, прислуги, совершенно отдельной. Вообще, их претензиям несть конца и предела. Монахи стараются по возможности исполнять их приказания - страха ради иудейска. И что всего замечательнее, таким неукротимым является собственно мелкий люд канцелярского мира. Трепет перед властью для соловецкого монаха вещь весьма знакомая. Та же мелочь полицейского мира душила его, когда он был крестьянином, и хотя теперь она с ним ничего сделать не может, но, по старой памяти, инок побаивается ее. Мне случалось видеть отвратительные сцены этого рода.

   Теперь, впрочем, мелкому чиновничеству не дают воли, а прежде зачастую из Кеми съезжалось сюда пьяное канцелярское воинство, как на загородный пикник.

   - Мы их, признаться, и принимали неприветливо, да что? Разве они понимают. Раз одного судью привезли замертво, сколько бед было. Думали, поколеет он у нас от запоя. Очумел совсем: дьяволы ему виделись все. Отвадились, однако!

   Крестьянин привел и собственный опыт относительно чиновничества.

   - А ты угодничкам нашим помолись - и полегчает. Молебен, что ли, сослужи. А то и так. От начальства и молитва есть особая. Читай на сон грядущий и по утрам - оченно помогает. Кротость она внушает им!

  

  

   Светлый день. Яркое солнце так и обливает трудно выносимым зноем леса и озера Соловецкого острова и зеркальную гладь застоявшегося в чудном покое моря. Что ни бухта, то картина, что ни поворот дороги, то новые восклицания восторга и изумления.

   Опять мы едем лесным путем, опять направо и налево раскидывается царство могучих лесных великанов. Там и сям сквозят озера. Одни из них совсем ушли в тень высоких деревьев, другие так и лучатся резким, ослепляющим глаза светом. К этой природе не приглядишься.

   Новый луч - и все изменяется перед вашими глазами; новая перебегающая тень случайного облачка, и опять иное выражение... Точно лицо красавицы, живое, подвижное, постоянно меняющееся перед вами... Вот ее глаза сверкают ослепительным блеском, губы полуоткрыты, вся она облита ярким румянцем... Грудь колышется высоко... Голова откинута назад... Еще мгновение - и глаза потемнели, только в таинственной глубине их вспыхивают мимолетные зарницы, на бледном лице лежит выражение тихой грусти, печальная улыбка не то сожаления, не то обманутой надежды замерла на устах... Как цветок, поблекший на стебле, она склонила свою головку... И вам самим становится грустно до первого солнечного луча, до первого вихря страсти и блаженства!

   - Хорош ваш Соловецкий остров: приволье, краса!

   - Ну, - отозвался монах, - какая такая краса? Что за земля, коли хлеба не родит? Горы все... То ли дело у нас, в Рязанской губернии - гладь. Ровнехонько - ни тебе холма, ни тебе горки. Хошь на коньках катайся. Вот это так краса. А тут - самое несообразное место! - И монах ожесточенно погнал лошадей, нахлестывая им бока.

   - У нас еще лучше, - отозвался богомолец, - у нас рожь сам - 15 растет!

   - Вот это краса! - согласился монах. - Как нивка золотая подымется, да колос с колосом почнут разговоры водить - сердце радуется. Хорошо место - реки у нас даже нет - а кругом море - чего уж безобразнее!

   - Что у вас в Макарьевской пустыни?

   - У нас там сады, огороды, парники, - все есть. Недавно был богомолец один из Питера, такой из себя значительный, словно енарал. Уж он ахал тоже. Вот, говорит, место; коли б да это место поближе к столицам - больших бы денег каждый лоскут земли стоил. Камень, говорю ему. Это ничего, мы бы тут понастроили всего. А по этим озерам гулянья, чтоб... Известно, модники!

   - По нашим местам, - вставил богомолец, - не дай Бог такой земли; что с ней поделаешь? Тут и соху, и борону изломаешь!

   - Камень, известно камень. На нем не посеешь!

   - Сказано твердь - ну, и шабаш!

   - Твердь это небо, - наставил монах. - А камень по-гречески - Петра...

   - По эфтим местам, поди, сколько угодников хаживало?

   - Это точно, что много. У нас угодников много!

   - А мы по невежеству этого не чувствуем!

   - И, значит, велик это грех!..

   - Да, про все там ответим. Там, брат, не обманешь!..

   - Несть греха, превышающего милосердие Его - сказано!

   - Это - точно. Одначе и рассуждение иметь надо. Ходи с опаской... Не все спустится!

   - Странного человека призри и успокой! - отозвалась странница.

   - Ну, и из ваших бывают...

   - Как не бывать, бывают, но все же, значит, чтоб по добродетели... Подай страннику - Христу подашь!

   - Подать, отчего не подать. Странному человеку завсегда подать требуется, но все же в оба за ним гляди, потому ноне насчет совести чтобы - тонко!.. Народ ноне обманный, жженый народ...

   - Это верно. Потому о Боге забыли!

   - А ты не осуждай! - обернулся монах. - Слышал, что писано: юже мерою мерите, тою и воздается вам!

   - Тут бы, вот, она те полянка - гли... Баско было бы ячменю... По-за лесом. Хорошо!

   - Некому, да и мала. Не стоит!

   - У нас бы сейчас сорудовали это... Распахал бы... Такая ли нивка выйдет - благодари Создателя!

   - Место настоящее!

   - Чего лучше. Паши!..

   Наконец, трое наших дрожек подъехали к Макарьевской пустыни.

   Это - прелестный уголок, затерянный среди лесистых гор в зеленой котловине. Кругом нее тишь и глушь. Мы взошли на балкон, устроенный на кровле часовни. Отсюда открывался пейзаж, так и просившийся на полотно. Прямо перед нами, одни выше других, вздымались гребни поросших соснами гор и за ними синевато-туманные полосы таких же далей. Все навевает на душу мирное спокойствие. Западавшие в глубь лесов тропинки звали в эту свежую чашу. Порою, от случайно набежавшего облака, леса уходили в тень, зато другие выступали ярко-зелеными пятнами. Изредка взгляд встречал небольшую поляну. На одной ясно рисовался силуэт отдыхавшего оленя. Серебряная кайма озера едва-едва прорезывалась из-за леса налево.

   Садовник-монах, из крестьян, предложил нам посмотреть оранжереи и парники.

   Тут росли арбузы, дыни, огурцы и персики. Разумеется, все это в парниках. Печи были устроены с теплопроводами под почвой, на которой росли плодовые деревья. Таким образом жар был равномерен. Этим устройством монастырь обязан тоже монаху-крестьянину.

   Оранжереи с цветами прелестны. В распределении клумб обнаруживаются вкус и знание дела. Я долго был тут, внимательно рассматривая все подробности этого уголка. Это - полярная Италия, как ее метко назвал высокий посетитель...

   - Много ли вас тут? - спросил я у монаха.

   - Трое; я, да двое работничков-богомольцев. Дело-то здесь маленькое. Порасширить бы его - да и того довольно. Фрухт только и идет, что для архимандрита и для почетных гостей!

   - В Архангельск бы отправляли?

   - Неужели же там нет своих парничков?

   - Нет!

   - А там бы лучше росло: теплее и климат способнее. У немцев, поди, есть в Архангельске все. Наши только, русские, подгадили!

   Позади парников я взобрался на гору. Отсюда открывался чудный вид на потонувшие внизу леса и озера. Не хотелось верить, что мы на крайнем севере. И воздух, и небо, и земля - все напоминало юг Швейцарии. Только бы побольше животной жизни.

   Пейзажи Соловков были бы еще живописнее, если это возможно, когда бы тут было побольше стад и птиц. Молчание в природе слишком сосредоточивает душу. Созерцания принимают нерадостный характер и переходят в мистицизм. Пение птиц, блеяние стад настроили бы душу на иной, более веселый лад. Даже и чайки внутри островов попадаются в одиночку, и то редко.

  

   Я направился как-то на восточную сторону соловецкой гавани. Еще издали несло ворванью и запахом свежеванного морского зверя.

   Тут оказалась салотопня. Устройство ее весьма просто и практично. Тут же на солнышке сушились жирные шкуры морского зверя: нерп, белуг, тюленей, лысунов и др.

   - Много ли у вас добывается зверя? - спросил я у встретившегося мне монаха.

   - Ничего, довольно. На деньги ежели считать, так тысяч на пятьдесят всего промышляем!

   - На Мурмане?

   - И на Мурмане, и на островах наших. На Мурмане мы больше треску ловим. Скоро салотопню мы думаем совсем перестроить. Тут один монашек, из мужичков, взялся получше сделать. Ему и будет поручено. Больно уж грязна эта-то, да и запах разносит. Мы-то притерпелись, а богомольцы жалуются... Из шкур мы бахилы (род сапог) шьем, штаны, рубахи тоже. Как наденешь на себя все это, хоть по горло в воду ступай - никакая сырость не пробьется. У нас все рабочие носят их. И легко. Гораздо легче простой одежи!

   - Продаете на сторону?

   - Нарочно не продаем. А если желание имеете купить, можно - в рухлядной. И дешево!

   Вблизи заметил я смолокурную печь. Кладка кирпичная. Она походит скорее на норвежскую, чем на наши крестьянские, которые мне случилось видеть в Шенкурском уезде и в Вологодской губернии.

   - Тоже мужичок у нас строил, - объяснил монах. - Тут мы смолу гоним, пек добываем, скипидар для своего обихода. Все лучше, чем на стороне покупать. Нам этого материалу много нужно!

   Сушильня со всех сторон была открыта ветру, но устроена так, чтоб дождь туда никак не мог пробиться. Отсюда мы прошли к маленькой тоне сельдяного лова. Большие тони находятся по всем берегам Соловецкого и Анзерского островов. Несколько рабочих, с одним монахом, распорядителем работ, поехали забрасывать снасть. Лодка описала громадный круг по гавани, оставляя за собою след - поплавки сети, опускаемой в воду по мере движения челнока. Внизу к снасти прикреплены гирьки, удерживающие ее на дне. Таким образом вся рыба, находившаяся на этом просторе, попала в сеть. Самая сеть, необычайно прочная, хорошо просмолена. Спустя несколько минут лодка с другим концом сети вернулась на берег. Поплавки сети описывали большой овал.

   - Ну, голубчики, ну, кормильцы, давай сеть вытягивать! - приказал монах-распорядитель.

   Три человека с одной и трое с другой стороны вошли в воду за сетью. Они захватывали ее как можно подальше от берега и вытягивали на берег, всходили на землю и снова входили в море. Круг все больше и больше суживался. Вот на поверхности воды заблестели серебристо-радужные, золотисто-розовые спинки сельди чаще и чаще. Вот поверхность моря сплошь покрыта ими. Ничто не может дать понятия о прелести красок, окрашивающих сельдь, когда она жива и - главное, когда она в родной своей стихии. Это - лучи, проходящие сквозь разлагающую призму, это пурпурные, розовые, синевато-золотистые блестки. Цвета менялись каждое мгновение. Нельзя налюбоваться на них. Рыба сплошь заняла все пространство, очерченное поплавками сети. Несколько сельдей перескочили через них и ушли в море.

   - Путь-дорога! - проговорил монах.

   - Много ли ловите?

   - Разно бывает, Господь помогает. На день св. Зосимы в одну ночь пудов сто пятьдесят сельди выловили. То особая милость была. Чудо явленное!

   Это оказался иеромонах. Он работал как простой рыбарь: сам входил в море, сам тащил сеть. Когда стали выбрасывать в лодку выловленную рыбу - он трудился больше всех. Тут вообще не отличишь монаха от чернорабочего. Они также возятся с киркой, ломом, косой, снастью, глиной, как и другие. Понятно, что пример их имеет громадное влияние на богомольца.

   - Откуда вы? - обратился я к одному из богомольцев-рабочих.

   - Свирский!

   - По обету здесь?

   - На год!

   - Что это на вас платье все из тюленьей кожи?

   - Да монастырская работа!

   Он трудился по горло в воде. А, между прочим, ни одна капля не проникла на тело.

   - Сколько весу будет в этой тоне?

   - Не менее тридцати пудов. Редко меньше. Не гляди, что пароходы тут стоят, не распугали рыбы-то. Чудеса это. Угоднички монашикам своим посылают. Сельдь глупая; она рыба, и разумения ей не дано. Одначе это понимает: как из воды вынешь, - потемнеет вся. Ишь вон, что в лодку брошена - не играет!

   Сельдь выбрасывали в лодку. Действительно, через несколько минут - краски гасли. Они заменялись мертвенным синевато-серебристым цветом. Челн наполнился почти до краев. Прямо через бухту рыбаки направились к деревянному зданию амбара на другом берегу. Тут его выпростали. Отсюда сельдь доставляется, часа через два после лова, в погреба обители. При мне нескольким богомольцам в виде подаяния насыпали полные "козонки" сельди. Те на ночь собирались варить уху. Роздали пуда с два.

   - По всем берегам так сельдь ловите?

   - Зачем. Здесь лов маленький, только тут сельдь руками и вытаскиваем. По другим местам мы вороты устроили. Не в пример легче. Воротом снасть и тянешь. Ровнее и скорее идет. Меньше силы требуется?

   - А треску в Анзерах как ловите?

   - Как на Мурмане, - ярусами!

   - И много попадает?

   - Довольно... На какого святого лов, от того зависит. Тут, братцы, везде премудрость, неспроста тоже!

  

   После всенощной я отправился вдоль монастырских стен к лесопильному заводу. Проходя мимо садиков, разбитых у самых башен, я встретил монаха, таинственно манившего меня. Понятно, что я удивился.

   - Что вам угодно?

   - Поговорить с вами!

   Мы вошли в садик. Сирень и черемуха были в цвету. В небольших темных аллейках стоит густой аромат.

   - Вы, сказывают, из Архангельска. Что слышно там о почившем архимандрите нашем?

   - Это о котором следствие производилось?

   - Да... за добродетель свою пострадал человек!

   - Помилуйте, какая добродетель! А деньги?

   - Точно что дьявол попутал его. Но не так понимать это надо. Сущий ребенок был покойный. У него, словно у дитя малого, глаза на все блестящее зарились. Болезнь. Это он не своею волей. А что, говорят, будто эти деньги у монастыря отнимут?

   - Да, есть законные наследники!

   - Законный наследник - одна наша обитель. Тогда, как он помер, мы сейчас же жандармскому дали знать. Полковник приехал, все опечатал. Так и теперь!

   - Однако хорошо же ведется ваше денежное хозяйство, ежели такие крупные суммы можно брать у вас незаметно!

   - Не то, что хозяйство. Тут не в хозяйстве дело. Мы скандалу боялись. Ныне известно - безверие везде. Словно волки лютые, ищут, чем бы уязвить обители. Опять же супротив архимандрита никто идти не решался - страха ради иудейска. Один было поднялся - тот его сейчас в другую обитель, в настоятели. Он было не поехал - за противление его в тот же монастырь, только уж простым монахом. Вот оно у нас каково. Опять же его, архимандрита, просто жаль становилось, потому он обходительный такой!

   - Ну, вы тоже не совсем правы. У него, говорят, своих денег в монастырь было привезено около ста тысяч, а вы и те захватить думаете!

   - Зачем же нам отступаться? У нас помер - наши и деньги. Пусть лучше на доброе дело в обитель пойдут, чем мирским наследникам. От богатства много и зла бывает на свете!

   Оправдание - весьма характеристическое.

   - Вы говорите: скандала боялись; скандал все-таки вышел. Да и хороша обходительность, если он монахов по другим монастырям разгонял!

   - Горе противляющимся, сказано. Ты терпи. Вот и мы от полиции натерпелись... Острова осматривали?

   - Да!

   - А правда, - таинственно спросил он меня, - что у нас здесь серебряная руда должна быть?

   - Не думаю. Соловки просто гранитные стержни, покрытые наносною почвой!

   - Вы ведь все по наукам произошли. Железа тоже нет?

   - Нет. А если бы оказалось?

   - Сейчас бы разработкой занялись. У нас насчет этого хорошо. У нас ведь и горнозаводчики есть. Все мужички-с. У нас мужички есть, что и в журналах пишут!

   - В духовных верно?

   - Да-с, в духовных. А один шенкурский мужичок - в монахах у нас - задумал историю двинского края написать. Далась ему грамота... Хозяйство наше видели вы? А погреба изволили заметить? Нет. Ну, так завтра я раненько проведу вас...

   Погреба, действительно, оказались великолепные. Я ничего не видел подобного. Холод, свежий воздух и простор. Особенно хороши ледники. Это совершенство в хозяйственном отношении. Описывать их напрасно. Нужно все видеть самому. Никакое описание не даст понятия о роскоши местных кухонь, пекарен, подвалов, квасных, кладовых и т. д.

   В тот же день мы осмотрели и ризницу. Богатства особенного не видно. Монастырь не любит держать мертвые капиталы. Деньги - вернее, они хоть казенный процент принесут. В историческом отношении здесь обращают внимание: грамоты новгородская и Иоанна IV на владение островами, первая подписана Марфою Посадницею; сабля, пожертвованная Пожарским, и меч Скопина-Шуйского, которые, помимо научной ценности, представляют довольно крупную стоимость по числу драгоценных камней, их украшающих. Тут же изящные чаши, резанные ажуром из слоновой и моржовой кости. Остальное: Евангелия, ризы - представляют только известную стоимость, не имея значения в других отношениях.

   - Это бы да в деньги все - хорошо! Что там - история, сними с них рисунок, ну, и храни его. Деньги все лучше. Их в оборот можно! - откровенно высказался один монах, когда я с ним заговорил о ризнице. - Деньгам место можно найти. Новый бы пароход выстроили, на Мурмане становище, да на солеварение... Хорошо, ежели бы у нас на островах каменный уголь найти... Потому надоело англичанам деньги платить за него!

   - А помните: какая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?

   - То про человека сказано, кто для себя все... А мы не для с