Немирович-Данченко Василий Иванович - Соловки

лучае ссылался на свое происхождение, выражая, кстати, что достаточно пустить в монастырь двадцать пять дворян, чтобы вся производительность, все благосостояние обители рушилось: дурной пример - соблазн. "У нас стол грубый, одежда грубая, - те начнут заводить свои порядки - и все пойдет прахом. Оттого мы неохотно принимаем в нашу среду чиновников".

   - А что, одолевает скука? Хочется в мир, отец Авраам?

   - Отчего?.. Никогда не томит. Не зовет туда. Ну, впрочем, два месяца было. Доселе не забыл. Я уж лет пятнадцать состоял. Летом как-то раз стою у пристани, и приехали к нам богомолки да богомольцы. Кто-то из них и запой песню. Так я и дрогнул. Точно с той песни что у меня в сердце оборвалось... Даже похолодел весь... Едва-едва в келью добрался. Как пласт на пол упал, да до вечера и пролежал так... На другой день еще хуже... Все песни в голове... Хожу по лесу, начну псалом - а кончу песней.

   Бью поклоны в соборе, а в глазах не иконы - поле зеленое, село родимое... Сад барский, да река синяя внизу излучиной тянется... а по-за рекой степь, наша степь, и по ней низко-низко туман виснет, не колышется, только вширь ползет, расстилается. Слезы, бывало, по лицу так и катятся... До того доходило, что бежать из монастыря думал... Да, слава Господу, опамятовался. Пошел к архимандриту и в самую тяжкую работу попросился. Месяца полтора прошло так, что вечером, как придешь домой в келью, так, не доходя кровати, в углу свернешься, шапку под голову, и до утра - словно мертвый... Отошло тогда... Больше не бывало. Известно, Господь испытывал!

   - А бывали такие, что не выдерживали таких испытаний?

   - Бывали, как не бывать! Малодушие это, ну, дьявол и пользуется, шепчет в уши и перед глазами живописует. Не соблюдешь себя и сгинешь, как червь. Один в монастыре у нас на что пустился, чтобы рясу сбросить: донес следователю, что-де он убийство совершил. Ну, его в острог в Архангельск, стали справки собирать - никакого такого убийства и не бывало. Ну, его из монастыря и выключили. Что же бы ты думал - с вина человек через год сгорел...

   - Кстати, правда ли, что рассказывал архимандрит Александр о своей поездке на английские корабли во время осады монастыря?

   - Должно быть, у Максимова читали? Просто англичане потребовали сдачи монастыря - им и отказали. У нас одному монаху ввиду неприятеля пришлось за порохом в Архангельск отплыть!

   - И удалось?

   - Еще бы. Крест за это получил. Ему дали лодку и отпустили. В три дня он в город попал. И погоня была. Ко дну пустили бы, если бы поймали. Он и причастился перед поездкой. Ведь на смерть шел. Впрочем, и монастырь-то защищался не для сбережения своих сокровищ. У нас одни стены оставались. Все драгоценности, деньги, документы, даже ризы с образов были отправлены в Сийский монастырь на хранение. А англичане сильно добирались до нас. Стреляли. Бомбы внутри зданий разрывались. Ну, и Господь показал свое чудо: не токмо человека не убило и не ранило - ни одной чайки, ни одного яйца птичьего не тронуло. Чайки же и задали англичанам. Как те стали палить - они и поднялись. Тысячами налетели на неприятеля, да сверху-то корабли их и самих англичан опакостили... Умная птица!

   - Ну, а мужество духа, бодрость, действительно были обнаружены монахами, как писал Александр?

   - И этому не вполне верь. Перетрусили некоторые до страсти, упали на землю и выли. Да и как не спужаться - мы народ мирный, наше дело молитва да труд, а не сражение. Такого страха и не увидишь нигде. Да вот спроси у о. Пимена - он был в то время!

   Я обратился к только что вошедшему о. Пимену. Это был высокий, худой монах с длинною седою бородой, сгорбленный, едва передвигавший ноги. Он подтвердил, что действительно монахи очень тогда "испужались".

   - Вот какое у них мужество было. Человек пятьдесят порешительнее было!

   - Что же, когда из Архангельска возвратились с порохом?

   - К тому времени англичане уж домой убрались. Раньше-то мы не запаслись. Задним умом крепки!

   - Как не спужаться, - продолжал старик. - Поди, если попадет - ноги тоже протянешь. Бонба, она не пожалеет, у ней разуму нет... Нешто она понимает, в кого летит. У ней все виноваты!

   Разговаривая с монахами, я не раз убеждался, как фанатически привязаны они к своей обители. Простые послушники с озлоблением отзываются о каждой попытке местной администрации вмешаться в их дела. Монахи, когда им предлагали отсюда ехать настоятелями в другие монастыри, заболевали от отчаяния и умирали. Это своего рода тоска по родине. Добровольно из них не выезжает никто. А между тем к этому средству еще недавно прибегали архимандриты, чтобы отделаться от надоедавших им или почему бы то ни было неприятных им монахов.

   "В других обителях, правда, богато живут, рясы шелковые носят, да у нас все лучше. У нас настоящее пустынножительство"...

   Обитель для них отечество. Она заменяет им все - семью, родину.

   "У вас в Рассее", - говорят монахи. "Завтра назад в Россию едете?" - "Ну, как у вас в России народ живет?" - "То в России, а то у нас!"

  

  

   Соловецкий монастырский острог вместе с Суздальским едва ли не последние остатки старого времени, ужасов, когда-то пугавших наших предков и получивших на страницах истории свое место.

   Сколько крови пролилось на эти сырые, холодные плиты, сколько стонов слышали эти влажные, мрачные стены! Каким холодом веет отсюда, точно в этом душном воздухе еще стелется и расплывается отчаяние и скорбь узников, тела которых давно истлели на монастырском кладбище. Невольный трепет охватывал меня, когда я вступал в ограду этой исторической темницы. Князья, бояре, митрополиты, архиереи, расколоучители, крамольники томились когда-то за этими черными, насквозь проржавевшими решетками. Сотнями свозили сюда колодников со всех сторон России. Тут всегда страдали за мысль, за убеждение, за пропаганду. Цари московские часто ссылали сюда своих приближенных. Петр наполнял кельи этого острога людьми, не преклонявшимися пред его железной волей. Измученные, часто прямо от пытки, с вырезанными языками и ноздрями, сюда отправлялись искатели истины, за заблуждения на пути этого искания. Одиночество, суровые условия жизни ожидали их здесь, вплоть до могилы или нового мученичества. Расколоучители иногда отсюда посылались внутрь России, где их живьем сжигали в деревянных срубах. Это была наша старорусская инквизиция. Соловецкая тюрьма, когда к ней приближаешься, кажется такою же громадною, многоэтажною гробницей, откуда вот-вот покажутся, открыв свои незрячие очи и потрясая цепями, бледные призраки прошлого. Суеверный страх охватывает вас, когда вы входите в узкую дверь темницы, за которой тянется вдаль черный коридор, словно щель в какой-то каменной массе.

   Снаружи, перед вами, ряды узких окон. Порою в некоторые выглянет бледное-бледное лицо... Нет, это галлюцинация!.. Тройные ряды рам и решеток едва ли пропускают свет в одинокую келью заключенного.

   Кто попал в Соловецкий острог, тот позабыт целым миром. Он схоронен заживо. О нем не вспомнит никто. Пройдет двадцать, тридцать, сорок лет - он увидит только лицо своего сторожа. Тут содержатся преступники против веры. Теперь здесь лишь два арестанта. Кроме того, живут в тюрьме двое "не в роде арестантов" по официальной номенклатуре.

   На меня тюрьма произвела отвратительное впечатление. Эта сырая каменная масса внутри сырой каменной стены переносит разом за несколько веков назад. Жутко становилось мне, когда я подходил к ней. На лесенке у входа сидело несколько солдатиков. Для двух арестантов содержатся здесь двадцать пять солдат с офицером.

   - Что, братцы, можно осмотреть тюрьму?

   Все переглянулись; молчание. Явился старшой. Оказалось, что арестантов видеть не позволяется... Они помещены в верхнем коридоре; но остальные коридоры видеть можно.

   Я вошел в первый. Узкая щель без света тянулась довольно далеко. Одна стена ее глухая, в другой - несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы, и между ними две решетки. Все это позеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание.

   Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодца.

   Я отворил двери другой кельи - и удивился. В этой черной дыре комфортабельно поместился жидок - фельдшер местной команды. Он был, как у себя дома. В третьей жил фельдфебель. Второй коридор этажом выше - то же самое.

   - Тут никого нет?

   - Есть, только "не род арестантов". Д_о_б_р_о_в_о_л_ь_н_о сидят.

   "Кто решится жить добровольно в такой ужасной трущобе?" - и я вошел к одному из этих странных узников. Передо мною оказался высокий высохший старик. Как лунь, седая голова едва держалась на плечах. Глаза смотрели бессмысленно, губы что-то шептали. "Арестантом тоже был когда-то. Ему уж сто два года", - пояснил солдат. - Что же, он освобожден?

   Оказалось, что лет шестьдесят тому назад этого старика посадили в Соловецкую тюрьму и позабыли о нем. Только лет двадцать назад вспомнили - и он был освобожден. Когда ему объявили об этом - было уже поздно. Старик помешался за это время. Его вывели из тюрьмы, он походил-походил по двору, глупо и изумленно глядя на людей, на деревья, на синее небо, и воротился назад в свою темничную келью. С тех пор он не оставлял ее. Его кормят, дают ему одежду, иногда водят его в церковь. Он подчиняется всему, как ребенок, и ничего не понимает. Где-то у него осталась семья, но во все продолжение своего заточения ни он о ней, ни она о нем ничего не слышала. Какая печальная жизнь! Что может сравниться с этим!

   Другой узник, помещавшийся рядом и тоже добровольный, был высокий, крепкий, красивый человек, с окладистою русою бородою. Это бывший петербургский палач, пожелавший, по окончании своего термина, постричься в монастыре. Соловецкие монахи не отказались принять его, но с тем условием, чтобы он предварительно, пока они присмотрятся к нему, несколько лет прожил у них в тюрьме. Какое странное сближение: палач и монах. Этот узник совершенно доволен своею судьбою. Он замаливает старые грехи, веруя в искупление. Сила, чисто рабочая сила его не пропадет для монастыря даром. Из него будет хороший каменотес или носильщик, а Соловкам ничего больше и не надо.

   - Ну, а наверх решительно нельзя? - спросил я у солдатика. Оказалось, что строго запрещено новым архимандритом.

   - При старом капитан, что сидят здесь, ходили везде. Их и в кельи монашеские пущали, по лесам, по лугам. Ну, а как новый вступил, сейчас их высокоблагородие заперли, и никого к ним не пущают... Они ничего, ласковы, я допреж с ними в лес хаживал вместях!

   - Что ж он делает?

   - Чудной человек и больше ничего. Из себя жида изображают. Субботу соблюдают и разное такое. Одначе с архимандритом горды очень - не покоряются. Те их обращают назад, в православие, но одначе капитан не слушаются и на своем стоят!

   - Скучает, верно?

   - Как не скучать! Книжки тоже читают!

   Как оказалось, это человек весьма образованный... Властные люди, которым тюрьма открыта, видевшие его, говорили, что он помешан и что его следует держать в психиатрической лечебнице.

   - Они под святыми воротами, при старом архимандрите, проповеди богомольцам держали. Оченно это быстро говорят и руками машут! - заметил мой проводник.

   - А кроме него кто еще там есть?

   - Купец один... Хороший человек... Обходительный...

   Больше я ничего не мог узнать об арестантах Соловецкого острога.

   Когда я вышел отсюда, и меня со всех сторон охватил теплый воздух летнего дня, когда впереди опять раскинулась передо мною синь морская, а в вышине лазурь безоблачного неба, я невольно почувствовал все бесконечное счастье свободы... Какое блаженство пройти по этому зеленому лугу, углубиться в этот тенистый, словно замерший над зеркалом извилистого озера, лес. А там - в этих черных кельях острога, в этих погребах...

   Да, только узник из-за решеток своей тюрьмы поймет неизмеримое, божественное счастье свободы. Как оттуда он должен смотреть на едва доступный его взгляду клочок голубого неба! С какою мучительною болью следит он за жемчужного каймою облака, набегающего на него, за серебряной искрою чайки, ныряющей в высоте, за робко мигающей оттуда звездочкой ясной зимней ночи. О, не дай Бог никому пережить эти ужасные годы одиночества и неволи. Легче - смерть!

  

  

   Я осведомился у монаха об исторических подземельях Соловецкого монастыря.

   - Какие подземелья? Погреба наши, что ли? Квасная, кладовая...

   - Нет, тюрьмы подземные!

   - Этого у нас вовсе нет. Слух один пущен, что есть будто. У нас есть один брат, очень эту старину любит. Ничего и он не нашел. Потом слышно было, что никаких таких местов у нас нет и звания. Ты, поди, у газетчиков читал? Врут!

   Наконец, мы отправились в трапезную. Длинный коридор был весь расписан фресками, возбуждавшими в крестьянах-богомольцах беспредельный ужас.

   - Б-оже мой!.. Глядь-ка, из глотки-то змей ползет... Разговор шел, по-видимому, между фабричными, которые и здесь оставались верны своей бесшабашной манере говорить.

   - Чудеса, братец мой. А черт во какой... Ишь... Господи, спаси и помилуй!

   - А вон пламя адово...

   - Змий, исходящий из гортани, обозначает грехи, - объяснял монах: - сей грешник прииде ко схимнику, дабы покаяться во гресех своих. И виде схимник, что по наименовании грехов из гортани кающегося излетают гады и всяческая мерзость - скорпии и жабы, василиски и аспиды, хамелеоны и драконы крылатые. Напоследок оттуда показалась глава змия погибельного, но грешник не покаялся искренно, и змий обратно в гортани сокрылся. Из сего научитеся не таиться перед пастырем во дни покаянные!

   - Удавит он его, братцы, змий этот...

   - Не, он тихо...

   - А змий сей обозначает великий грех противу духа святого...

   - Поди, кто о благолепии храмов не заботится, тоже не похвалят? - спрашивает странница у монаха.

   - Заботься по силам. Через силу тоже не подобает, ибо и о детях малых подумать надлежит, а кто имеет избыток, тому точно жутко будет за равнодушие ко храму, - объяснял монах. - Древле на церковь десятина шла, ныне - на волю каждому предоставлено!

   Богомольцы продолжали изумляться и пугаться изображений адских мук и делать свои соображения о том, кого больше будут жарить на том свете...

   - Всякому по делам его, значит... Все зачтется... Премудрость это, братцы!

   Наконец, мы вошли в трапезную. Эта громадная комната в сводах поддерживается необыкновенной толщины колонной. Она вся расписана. Яркие краски, позолота, лазурь так и бросаются в глаза зрителю. Впрочем, все носит на себе отпечаток чисто восточного великолепия. Некоторые рисунки отличаются талантливостью. Таковы работы отца Николая, молодого художника-монаха - 25 лет. Чрезвычайно хороша его картина "Снятие со креста". В ней изящно и тщательно отделаны женские фигуры. Многие картины обнаруживают хорошее знакомство с анатомией.

   Стол для богомольцев поставлен отдельно. На счет монастыря каждого кормят три дня. Затем нужно ехать, если на дальнейшее пребывание в обители не дано особого разрешения высшею властью. Богомольцу дают обед и ужин. За обедом, на котором присутствовали мы, все шло тихо, чинно и спокойно. Перед каждым - оловянная тарелка, деревянная ложка, вилка и нож. На каждые четыре человека подается одна общая миска с варевом. Сначала все, стоя у своих мест, ждут колокола. При первом ударе все молятся и садятся, но есть еще не начинают. Лишь при третьем ударе ложки опускаются в миски, и вдоль всех столов послушники разносят небольшие куски благословенного белого хлеба. Каждая перемена блюд возвещается колоколом. Хорошенькие монашки-подростки, похожие на девочек, разносят миски с кушаньем. По окончании обеда все строятся у своих столов в два ряда, и поется благодарственная молитва. Затем опять раздача благословенного хлеба и вновь пение псалма. Во время обеда читается св. Писание. Крестьяне обедают внизу со служителями, женщины же отдельно от всех. Как видите, и здесь относительно сословий соблюдается табель о рангах. При мне на обед было подано: соленая сельдь, окрошка из щуки со свежими огурцами, суп из палтуса, уха из свежих сельдей, пшенная каша с маслом и молоко. Кроме того перед каждым лежал громадный кусок хлеба, фунта в 2 ?. Мяса, разумеется, не подается никогда, и монахи быстро привыкают к этому, тем более, что большинство - крестьяне и дома у себя редко видели мясо. Северный крестьянин питается трескою и прочими рыбами из рода gadus, хлебом, брусникой, морошкой, солеными грибами (волнухами) и у моря - сельдью.

   - Хорошо едят монахи!

   - Кажись, такую бы жисть - не ушел бы из монастыря!

   - А ты больше - о душеспасении... Подумай о душе... Ишь, тебя яства смущают... А в них, в яствах этих - блуд!

   - Если с верой - какой блуд? Без молитвы, да без веры - блуд. А я с чистым сердцем...

   - То-то... О душе подумай, главное. Потому ей-то - душе - оченно жутко, ежели да без Господа Бога!

   - Одно слово всевидящее око... И все как на ладони... Должны мы, кажется, это понимать и чувствовать...

   - А мы не понимаем. Потому в нас грех вселился... И за это нас следовает во как... Гли, гли - бесы бабу хворостят... во как. Поди, подлая, проштрафилась... Известно - она баба и в ей ум бабий... Однако и их на том свете не похвалят... Ишь хворостят как, а ей больно, и она кричит...

   - Кается...

   - Поздно... На том свете не спокаешься... Там разделка будет...

   - А вот ежель на Паску помереть - беспременно в рай пойдешь - такой придел положен...

   - А ежель еретик на Паску помрет?

   - Его в жупел. Потому он поганый и в Бога не верует...

   - Одначе и еретики есть, молятся!

   - Глаза отводят - известно. Потому в Рассее всем им царь приказал: у меня, значит, чтоб молиться, а ежели нет - ступай вон!

   - Известно, народ некрещеный. В петуха веруют!

   - Ну? В петуна?..

   - Ванька Шалый сказывал, у них заместо креста петух на церквах...

   - Ах, ты злое семя!.. В петуха!.. Ну!.. Как же это наш царь-батюшка терпит? Разнесет он их, поди, за это...

   - Турка, сказывают, в луну верит...

   - То луна - планида небесная, не петух. В ей, в луне, - премудрость... А петух что, ему только бы горло драть, потому он дурак и ничего понимать не может...

   - Насчет кур тоже... блудлив поганый!..

   - В петуха!.. Каких необразованных наций на свете нет... Немец, так говорят, в колбасу больше верует, оттого его Карла Карлыч прозывают, и большой он, этот немец, плут...

   - Нониче народ плут. Время такое!..

   - Жулик народ!..

   - Куда таперче?..

   - Спать, братцы, давай, потому мы, как следует, утром, рано встамши, помолились, потом в церкви были, опосля потрапезовали. Теперь спокой требуется...

  

   Соловецкий архипелаг, отданный Марфою Посадницею в вечное и безраздельное владение монастырю, право которого признано было и Иоанном Грозным, состоит собственно из острова Соловецкого и из островов Анзерского, Муксальмы, Зайцева и др. мелких. На Муксальме скот и молочные фермы обители. Доехать туда можно весьма удобно в монастырском экипаже за пятьдесят копеек.

   Утро было чудное. Только что поднявшееся солнце сверкало в листве зеленого леса изумрудным, лучистым блеском. В ветвях берез задорно перекликались птицы. Роса на каждом просвете отливалась бриллиантовыми искрами. Кругом все дышало жизнью и привольем. Кое-где по обеим сторонам дороги, словно колонны, подпирающие своды голубого неба, поднимались вековые сосны. Сквозь чащу трепетали под светом летнего яркого дня небольшие озера. Громадные валуны, вырытые, когда проводились эти дороги, лежали по краям их, уже охваченные молодою порослью. Порою, из-под самых ног лошадей, не торопясь, выбегали тетерки. В лесах, полях и лугах Соловецких островов никто не имеет права убивать дичи. Вследствие этого олень здесь на десять шагов подходит к человеку, лисицы и те не убегают от него. Минут пять рядом со мною бежала на Анзерском острове куропатка и взлетела только тогда, когда я вздумал ее погладить. Разумеется, такое доверие к человеку развилось веками. Монахи гордятся этим и называют свои леса скотным и птичьим дворами.

   Не было примера, чтобы они давали кому-нибудь разрешение охотиться здесь. Понятно, что все это производит сильное впечатление на богомольца, объясняющего себе подобные явления чудом, невидимым вмешательством сверхъестественной силы.

   - Кротость - это... Значит, и зверь чувствует, что здесь ему милость!

   - Нешто зверь чувствует?

   - Господь через него, незримо!

   - Ну, и чудеса, братцы мои!

   - Молись, знай. Этаких чудес здесь по всякий час довольно, потому обитель святая!

   - Древле враны пророка в пустыне питали, а ноне... Гляди, олень не бежит...

   Виды направо и налево становились все живописнее. Описывать здешние озера - невозможно. Извивы на зеленых берегах, их зеркальные прозрачные воды, их волшебные острова полны такой прелести, что я стоял по целым часам в каком-нибудь безлюдном уголке, не отрывая глаз от этих чудных картин. Да, действительно, в красоте этих озер и лесов Бог явил величайшее из чудес своих. Каждое так и просится на полотно. На небольшом клочке земли природа развивает перед вами все свои богатства. Какие сочетания цветов и линий! Посмотрите, например, хоть на это озеро. Оно и все-то протянулось сажен на тридцать, но в зеркале его вод отражаются серебряные, словно расплавленные, комья небесных тучек, голубая синь и неровная зубчатая линия лесных вершин. Каким блаженным миром и спокойствием веет на странника этот маленький, весь потонувший в зелени черемуховых кустов, островок. А этот острый камень, словно громадная игла, выступающий из воды? На крайней точке его покойно уселась белая чайка и целые часы сидит она тут, словно нежась в лучах полуденного солнца. У самого берега точно повисли в воде неподвижные рыбки. Едва-едва шевельнут они плавниками и снова замирают надолго. А вон по самому дну пробирается хищная щука. Вся она перед вами как на ладони. Чудные озера!

   Всех озер на Соловецких островах около четырехсот. Большая часть их сообщается между собою. Без них прекрасные картины этого райского летом уголка были бы однообразны и безжизненны. Да, действительно, ежели отрешаться от жизни и бежать в пустыню, - то именно в такую, как эта. Тут все, что может заменить и общество, и суету, и движение. Измученная душа труженика воскресает и, словно почка долго не распускавшегося цветка, - раскрывается для счастья и света... Каким бы чудным приютом любви могли быть эти острова, где своды молодых дерев словно манят в прохладную, тихую, ничем и никем невозмутимую глушь. Эти роскошные купы дерев посреди озер, эти челны, неподвижные на их водах, это уединение... Тишина!.. Невольно забываешься и рисуешь себе иную южную природу, пока печальный псалом монаха не возвратит к действительности.

   И велик, и страшен становится этот аскетизм рядом с прелестною, полною жизни природою...

   Наконец, мы выехали из лесного царства. Даль широко раздвинулась перед нами. Скоро мы уже были у берега синего, глухо шумевшего моря. Перед нами тянулся мост, если только так можно назвать эту работу титанов. Остров Муксальма находится в расстоянии двух верст от Соловецкого. Между ними - несколько мелких островков в разных направлениях. Монахи все эти острова соединили между собою - завалив море до самого дна каменьями и покрыв этот искусственный перешеек щебнем и песком. Сооружение грубое, но колоссальное, вечное. Бури, ледяные громады, время - бессильны перед этою каменного стеною. Сколько труда надо было потратить на такую стихийную работу - подумать страшно. Это кажется скорее делом природы, чем творением рук человеческих. Мост тянется зигзагами. В самой середине его - перерыв для прохода судов. Тут устроен деревянный, разводящийся мостик.

   Мы были поражены. По краям этого сооружения навалены громадные валуны, целые скалы. О них разобьется всякая ледяная масса, прежде чем тронет их с места. И все это сделано без помощи машин - одною рабочею ручною силою. Трудно верить, не видев, что горсть крестьян-монахов могла создать это чудо труда и гения. И между строителями, заметьте, не было ни одного техника. Простые крестьяне устроили все сами.

   - Господь нам помог: архимандриту видение было. Молились мы перед этим долго. Месяц пост строгий соблюдали и начали постройку. Сам настоятель помогал нам. Наместники камни тащили... Ну, и явил Господь чудо свое! Вот оно въявь! Кто дерзнет усомниться, кто помыслит, что ныне иссякла чудодейственная сила Его?

   - И долго строили вы?

   - Не мы строили; Зосима и Савватий и легионы ангелов с ними. Бывало, подымаем камни: в такое время, простое, никак и не шевельнешь их, а тут легко, потому невидимая сила была. Схимник наш один пение в воздухе слышал. Небесные рати Творца своего славословили. В лето все кончили. Да! Вера - великое дело. Сказано - горами движет. Чрез простых рыбарей Господь силу свою являл древле, а ныне мы, иноки неграмотные, носители откровения его!

   Два крестьянина, бывшие с нами в экипаже, при этом вышли и стали молиться, припадая к земле.

   Монастырские лошади бойко бежали по массам камня. Несколько изгибов и поворотов - и мы въехали на Муксальму, зеленеющую, покрытую пастбищами. При нас на мост вошло целое стадо превосходных коров, телят, - всего штук двести. Их отправляли пастись на свежие луга Соловецкого острова.

   Мы посетили птичий двор, ферму, где осмотрели великолепно содержимые конюшни, которые чистят и моют ежедневно. От этого так необыкновенно красив и самый скот соловецкий. Теплая комната для сквашивания молока - опрятна до педантства. В кладовой медные, хорошо вылуженные посудины для молока сияют, как зеркало. Здесь доят коров не в деревянные ведра, а в металлические. Прохладная горница для хранения молочных продуктов и рядом ледник - верх хозяйственного удобства и чистоты.

   Не знаешь, чему удивляться. Мы привыкли видеть нашего крестьянина в вечной грязи, тут приходится убедиться, что эта грязь только результат его нищеты. Те же крестьяне в Соловках рационально ведут свои хозяйства и по любви к порядку напоминают собою чистокровных немцев. Нам подали сливок густоты необычайной.

   На чем ни останавливался взгляд - все было безукоризненно, все поражало своим удобством и целесообразностью.

   - Монастырь - хороший хозяин! - заметил один крестьянин.

   - Хозяева у нас точно хороши - не от мира сего, - вступился монах. - Таких хозяев, как Зосима и Савватий, ни у кого нет. Блюдут они свои поместья и о нас, рабах своих, заботятся!..

   Общий вид фермы совершенно напоминает крестьянские хозяйственные постройки. Только, разумеется, разница в приспособлениях, размерах и уходе.

   - Где же у вас быки?.. Только коров мы и видели!

   - А быков в начале июня, как подымется трава, мы выпускаем пастись, где хотят. Так до конца лета о них и не заботимся. Одичают совсем. Ну, их и ловим потом, по пороше. Что твоя охота!

   Когда мы ехали назад, - в море перед нами чайки ловили рыбу. Целый ряд их сидел на выступе громадного валуна. Вот на гребне одной волны мелькнула серебристая спинка сельди, и в одно мгновение крайняя чайка кинулась, выхватила ее из волн, высоко взвилась и, сделав круг в воздухе, вернулась и села уже последнею. Вторая, немного спустя, повторила этот же маневр, и так до конца, не нарушая очереди и порядка...

  

  

   Пароход "Веру" ставили в доки, для перемены винта.

   Соловецкие доки - уже не грубое сооружение, не работа громадной физической силы, а основанное на научных выводах и, при всей огромности своей, - изящное создание человеческого гения.

   Монахи с гордостью указывают на него, и невольно чувствуешь, что в этом случае гордость их вполне законна.

   - Наши, из крестьян, строили! - объясняют они вам.

   - А кто наблюдал за постройкой?

   - Тоже монашек из мужичков!

   - И техников не было?

   - Зачем нам техники: у нас Зосима и Савватий есть. Чего не поймем, они наставят!

   Не описываю самого устройства доков; скажу только, что и за границей я не встречал сооружения более прочного и красивого. Бока его обшиты гранитом, все до последней мелочи изящно, несокрушимо и удобно. Края доков состоять из 8000 балясин в два ряда, промежутки между которыми завалены каменьями и засыпаны землею. Под гранитною обшивкой ничего подобного, разумеется, не видно. В док проведены каналы из Святого озера и из резервуара мельницы св. Филиппа. Когда откроют шлюзы, вода стремится по этим двум путям с ужасающей быстротою. До входа в бассейн дока две эти водные массы встречаются в небольшом углублении: тут они кружатся и пенятся с такой быстротой и шумом, что у зрителей захватывает дыхание. Говорят, что от брошенного сюда бревна остаются только щепки. Потом весь этот водоворот стремится в шлюзы и с громом наполняет бассейн доков. Когда вода поднимется до определенной высоты, ранее введенный в постоянный бассейн пароход ставится в брусья, и потом вода спускается.

   - Ведь этак Святое озеро может иссякнуть!

   - Нет. Святое озеро соединяется с другими. У нас все озера связаны между собою каналами и подземными протоками. Иначе как объяснить, что в маленьких озерках пропасть щук завелось? Через Святое озеро и резервуар св. Филиппа в доки идет вода восьмидесяти озер... Мы еще как приспособили: канал, который проводит воду в шлюзы, движет также и машину лесопильного завода!

   - Как строился док?

   - Днем и ночью строили беспрерывно. Днем богомольцы, под присмотром монахов, а ночью одни монахи, сами. А за всеми работами крестьянин-монах смотрел!

   - Тяжела работа была?

   - Нет, многим в это время разные явления были. Подкрепляло это. Мы ведь так: как затомимся - сейчас молитву хозяину обители, ну - как рукой и снимет; или псалом хором споем - и опять за работу!

   Пароход был вдвинут и поставлен в течение двух часов. Все это время иеромонах и наместники тянули бечеву и работали наравне с простыми богомольцами. Меня поразило здесь отсутствие бранных слов и песен, без которых, как известно, работа у русского человека не спорится. Впрочем, в другом месте - "ухни, дубинушка, ухни; ухни, зеленая сама пойдет", а здесь - псалмы. Понукали ленивых мягко и снисходительно. Не было слышно ни бестолкового крика, ни не идущих к делу советов и замечаний. Все совершалось в строгом порядке. Вводом парохода в док распоряжался командир "Веры", отец Иван.

   - Ну, а посторонние суда в доках у вас бывали?

   - Как же, мы недавно пароход "Качалов" Беломорско-Мурманской компании чинили. Как-то раз шкуну одного помора, кажись, Антонова, разбило. Ну, он явился к нам: плачет парень, только, говорит, на постройку судна сбился, как Господь гневом своим посетил. Мы поставили его в доки, починили, пожалуй, лучше, чем прежде, сделали, и отдали ему - пусть Богу молится!

   - Ничего не взяли?

   - Ни единой полушки. Что брать, ежели Господь человека посетил?

   - А свое что-нибудь строили в доках?

   - Как же, теперь пароход "Надежду" сами здесь соорудили. Винты для пароходов делаем. Скоро и машины станем производить. Дай срок - все будет!

   - Ну, а с чего наместник работает там вместе с простыми матросами?

   - У нас первое дело - пример. Как гостиницу строили - сам архимандрит камни таскал. Кирпичи на тачках возил. Труд - дело святое, всякому подобает. Не трудишься, так и хлеба не стоишь!

   - Экое богачество, - удивлялся рядом крестьянин. Видимо, что Промыслом Господним все!

   - И что чудно, братец мой, никого не приставлено, а все как следовает идет!

   - Вот, монашек, по-ихнему в больших чинах состоит, - а тоже канат тянет!

   - Дома-то как почну рассказывать - уши развесят. Поди, на тот год полсела сюда вдарится!

   Тут же мы побывали и в сараях лесопильного двора. Везде чистота, порядок. Работа кипит, но шума не слышно, и суеты не видать. Монахи работают рядом с богомольцами, под общим надзором небольшого приземистого иеромонаха, тоже не ограничивающегося одним наблюдением.

   Весь этот монастырь показал мне то, чем могло бы быть русское крестьянство по отношению к труду и производительности, если бы попеременно его не давило то иго монгольское, то безвыходное крепостное состояние.

  

   Благочинный церквей Соловецкого монастыря, отец Феодосии, оказался моим архангельским знакомым. Я посетил его келью. Та же простота обстановки, что и у остальных монахов.

   - Часто, я думаю, поминаете Архангельск, - все же там веселее, чем тут?

   - Нет, монаху место в монастыре. Как жил я в Соловецком подворье, в Архангельске, так не знал, куда и деваться от скуки. Ходил, бывало, по келье, а на улицу и выглянуть боялся, потому там миряне. На монаха, что на дикого, смотрят: куда-де затесался? Ну, и сторонишься. В монастыре я только и отдохнул. Мы ведь все так. Думаете, те иноки, что на подворье в городе живут - довольны своею участью? Нет, они лучше на самую тяжелую работу в монастырь пойдут, чем там оставаться. Беда это, особливо коли день праздничный. Народ ходит, и все-то на тебя, что на зверя заморского, смотрит. Да и соблазна там больше. Здесь ничего не видишь - и не искушаешься, а там трудно!

   - Все же есть такие, что в город бы с радостью поехали?

   - Есть-то есть... Да мы их туда не пустим... Что за монах - если он в мир стремится. Надел рясу, да принял пострижение, так и сиди в келье - работай да молись, а о мире и позабудь думать, потому тебя заживо похоронили, ты это и памятуй. Нет, такого народа мы не пошлем туда. В город из монастыря идут самые надежные люди, чтобы обители нашей не посрамили. И то ныне имя монаха, словно клеймо Каиново, стало.

   - Расскажите мне о чинах монашеских. Я слышал, что у вас пострижение дается не легко!

   - Да... У нас послушниками по семи-восьми лет бывают. Рясофорными монахами - восемь лет, а до манатейного монаха и пятнадцать лет прослужишь. А прав повышение никаких не дает: разве что жалованье побольше. Иеромонахи, которые особенные должности занимают, получают рублей по 50-ти в год, остальные от 40 до 25 р.; простые монахи по 10, 6, 5 рублей, ну, а рясофорные, поди, и рубля в треть не получат.

   - А архимандрит?

   - Прежний получал 4500 руб., новый отказался, только 3000 руб. взял. Он у нас простую жизнь любит. Во всем себе отказывает. Ну, и строг тоже. Хорошо это... Дурно, ежели пастырь слишком стадо свое распустит. Большое нестроение из этого происходит...

   - Правда ли, о. Феодосии, что богомольцев у вас с каждым годом меньше становится?

   - Это правда. Но все же ныне хотя их и меньше, а кадка для приношений полна.

   - Какая кадка?

   - А у св. Зосимы стоит.

   - Т. е. кружка?

   - Нет, кадка, т. е. целый бочонок. Уж мы ее и опростали в этом году раз - а вновь наполняется!

   - А от казны монастырь получает что-нибудь?

   - Да 1200 р. в год берем!

   - При ваших доходах это ведь совершенно лишнее!

   - Отчего же не брать, все в пользу св. обители.

   - Монастырь сам легко бы мог в казну платить подати!

   - Подати?.. Это зачем же! Неслыханное дело, чтобы монахи подати платили. Мы не от мира сего!

   - Богомольцы к вам одним путем через Архангельск направляются?

   - Нет. Идут и через Кемский уезд. Теперь вот 600 человек в Суме сидят - шкун ждут, чтобы в монастырь переправиться. Ничего, пусть посидят. Все жители Сумы покормятся!.

   О. Феодосии в простоте души смотрел на богомольцев, как на доходную статью. Так, впрочем, смотрит на них большинство монахов. До Сумы, как оказалось, эти богомольцы шли пешком из Петербурга и Новгородской губернии. Ежегодно сюда направляются из Архангельска до 12 000 чел. (это преимущественно крестьяне Вологодской, Вятской и Пермской губ., также и архангельцы), из Онеги до 690 ч. (олончане, новгородцы), из Кеми до 1300 ч. (кемляне, корелы, петербуржцы и псковичи).

   - Я слышал, что в доках за работу вы дорогонько берете?

   - Мы берем дорого? Нет, у нас англичане были и те удивлялись дешевизне. Мы за то, чтобы ввести в док и вывести из дока судно, с разными исправлениями, берем 100 р., и за то, чтобы снять судно с места крушения, тоже - 100 р. А нам только развести пары да выйти лишь из гавани обходится в 70 р. Вы говорите, что у нас дорого. А вон как Беломорская компания содрала с военного корвета "Полярная Звезда" за самые ничтожные исправления 6000 р., это уж грабеж. У нас бы за то же больше 500 р. не взяли. На то они, впрочем, немцы, а немцам закон не писан. Мы бедным судохозяевам-поморам и даром чиним суда, памятуя заповедь Христову. Про нас много лишнего рассказывают!

   - Ну, а относительно работ у вас как? Все ли обязаны трудиться?

   - Все беспрекословно. Да оно и не трудно, потому ведь мы из мужичков. У нас так искони ведется. Царь Петр сюда духовника своего Иону присылал. Что ж? - Ведь он в Соловках поваром был. Примерно, я благочинный, ну, а пошлют меня камень тесать, я и пойду. Бывали примеры! Потому это не работа, а "послушание". На свв. Зосиму и Савватия работаем. Коли кому работы не назначат, так он сам начнет либо ложки делать деревянные, либо образки рисовать. Продаст все это, а деньги в казну нашу вложит!

   - Есть у вас урочные часы для работы?

   - Нет, всякому предоставлено по мере сил, кроме общих работ. Оно и лучше - больше и усерднее трудятся. Палка нам не нужна, сами работаем!

   Зазвонили к вечерне. Мы вышли. Нам пришлось проходить по лестнице архимандрита. Тут терлась упомянутая прежде меланхолическая дева.

   - Сударыня, пожалуйте вниз... Зачем вы здесь? Уходите, уходите. Тут нечего делать...

   - Архимандрит страсть не любит, - заметил он мне, - если у него на лестнице бабье торчит. Большое к женскому полу отвращение чувствует.

  

  

   В лугах Соловецкого монастыря стоят громадные стога сена. Его здесь хватит года на два. Предусмотрительные монахи запасаются надолго. Почем знать: северная природа капризна; легко может случиться, что на следующий год сена и не хватит.

   - Много у вас лошадей? - "Ста два, поди, есть. Ничего, мы их прокормим. Овса тоже даем. Только вот сено олени едят баско". - Что ж, их стреляют? - "Не, у нас зверя стрелять нельзя. А для рабочих на зимнее продовольствие мы их в сети ловим". - Как, оленя в сети? - "Да, в сети: расставим сеть, да и загоняем стадо; иногда случается штук пятьдесят, семьдесят, сто попадает. Потом их бьют, ну, и на обед рабочим свежинка идет. Известно, рабочий человек не то, что наш брат, монах. Мирянин, он к одной рыбе не привык. Его кормить нужно, он и будет потом в Рассее говорить, что мы рабочего человека бережем. Как убьют оленей да посолят, смотришь, на зиму и хватит".

   Мы в это время шли мимо большого кирпичного строения с открытыми окнами. Это оказался хлебный магазин.

   - Муку да капусту мы только и покупаем. Тысяч двадцать пудов в год, случается, а то и все тридцать. Хлеб у нас тут в зерне. Мельницы свои, слава Богу... На сухом местечке здесь и складено. Ветерком провеивает - оно и не портится. Ты вот говоришь - зверя стрелить, а ведаешь ли: что однова богомолец пошел оленя стрелить в леса наши, так ангелы его оттуда лозой выгнали. Сам рассказывал, старики говорят. У нас место святое, излюбленное. Тут ни зверя, ни птицы не тронь - кровь вопиет!