Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Кошка

  

  

  

   Зиновьева-Аннибал Л. Д. Трагический зверинец.

   Томск: Издательство "Водолей", 1997.

   ...Убежала... в то время, как ты ездил честно исполнять свой долг, рискуя даже свободой, ты, который мне дал свободу и уважение лучших людей, великодушно женившись на презираемой всеми твоими (нашими теперь, благодаря тебе) товарищами - дочери народного врага.

   И нечем мне перед тобой оправдаться. Ты, вообще, лучше меня. Это и научило меня так скоро привыкнуть к тебе, сознавать себя счастливой, гордиться!

   Милый, не считай меня неблагодарной. Да, я вернусь. Я, наверное, вернусь в нашу честную, рабочую жизнь. Даже скоро. Вот еще немножко понять... разобраться... Всем тебе обязана и - правда! - благодарна, и - правда! - мне стыдно, что тебе больно. И я люблю. И... разве я могла оставаться в доме родителей, после того как вдруг поняла? Ты, не имея сам вины перед людьми, тонким сердцем сумел понять тот стыд, который мучил меня перед всяким, кто голодает, и всяким, кто трудится; и перед всяким таким мне хотелось тогда упасть на колени, плакать, и в несносном стыде молить его о прощеньи... Даже мама моя бедная, сама с таким разбитым сердцем, все же не понимала, что я всегда должна все до конца. И душила меня, любя. Ты спас.

   Ты пишешь, что это я мщу за то, что ты не согласился на фиктивный брак. Нет. Нет. Я уехала... ну, из-за кошки. Верь, не верь!

   А относительно моего желания, так ты же тогда еще говорил честно, что влюблен в меня. Я поняла давно, что тебе слишком было бы трудно... Да и неважно это: моя личность, мое целомудрие, мое счастие... Я же все хотела для дела. И как ты был красив в великодушии, когда радостно согласился отдать почти все мои деньги на дело. Ты бескорыстен, умен, твердый боец, и добр вдобавок! Я же... Ах, у меня мысли и чувства и беспорядок... Но я приведу в порядок и вернусь. Только вот что: я вот чего буду совсем кротко просить,- потому что чего же я посмею уже после своего поступка требовать? - ты позволь мне жить, как я не могу иначе. Ты, милый, столько смеялся над моим "аскетизмом", ты говорил правильно: "не самоистязанием строится человеческое благополучие". Ты настоящий, ты деятель! Только вот что я тебе расскажу: здесь на пароходе я сплю на голом полу, и мне так хорошо! Это, как и прежде, что-то как бы мести во мне на меня же просить и... очищения.

   Но и это неважно. А то важно, что шла за тобою на подвиг, а когда час твоего подвига пришел - покинула тебя. Это не потому, чтобы решимости в сердце не хватило, а потому, что вера в человеческое строительство не зажгла каждой единой моей кровиночки до конца...

   Все же, помнишь рубец на моей шее от братниной бритвы? Значит: больно же мне было тогда девушкой еще, вдруг понять, и так вдруг глубоко застыдиться. Ну, а каково же теперь, когда сама себя перестала понимать и за все себя казнить должна?

   Сама себя перестала понимать, вот что ужасно, и все от нее, этой кошки. Слушай. Вот мое открытие, что есть зло непоправимое. Потому что с людьми ведь как-нибудь можно же, в конце концов, устроить. Было бы только побольше таких работников верных и не оглядывающихся, как ты. А теперь выслушай про непоправимое. У нас ведь много завелось мышей, и я, в твое отсутствие, достала кошку. Я прежде кошек не любила, т. е. не заинтересовалась. А к этой кошке очень привыкла и полюбила.

   Недавно она окотилась. Пять котяток. Четырех я на третий день захлороформировала. Это очень легкая смерть. Кошка как-то глухо скучала. Прибежит, уставится на меня такими янтарными глазами и мяукает жалко и зазывно как-то. Не умею лучше сказать. Я ей положу котенка пятого к соскам, она и успокоится. Вдруг услышит - за кухонной дверью завопил кот, и прыгнула к нему. Значит: еще в скором времени будут котята, и потом еще. и так, если не хлороформировать, то пятнадцать в год! А вчера мышь поймала, и я долго не могла разобрать, кто пищит у нее в зубах - котенок или мышь. Кошка ведь в зубах и котенка своего слепого таскала. И мне стало страшно. Одного слепо, глухо любит, как в глухом сне, другого мучает и пожирает, также в глухом сне. И толкает желание во сне, как толчки родов, как судороги смерти...

   Я так подумала: вся природа в глухом сне. И стало страшно. Все глухо любит себя, и глухо пожирает не себя. Глухо вспыхивают жизни, глухо потухают. И что пришло - пройдет. И что любилось глухо - забудется мертво. Мне так ясно почудилось: мир весь и человек в нем, как заколдованный, но все, что живо,- согласно с чарами глухого сна.

   Только вот есть в человеке еще что-то несогласное. И это тем хуже, потому что ведь большею-то своею частью человек принадлежит этому сну, природе заколдованной. И все, что в нем живучее, земное, хлебное, телесное, прекрасно-телесное и желающее,- все от нее, от природы и ее сна. И наши усилия к тому только направлены, чтобы рамки выстроить, такие рамочки, как, например, восковые соты, чтобы никто в своей сотинке другому в его сотинке не вредил, и тогда будет общественное благополучие, и каждому в своей сотинке свобода личности.

   Но так как, хотя и самая маленькая крупиночка, а все-таки есть, что не от мира сего, в человеке,- то, когда так все притихнут в своих благополучных ячейках, то, думаю я, и услышат, как нестерпимо в тишине той громко мяукнет, жалко и зазывно, кошка и глянет на того благополучного человека покорными из сна глазами... Глянет на человека покорное из его сна - его непоправимое одиночество... И человеку от той непокорной крупиночки не усидеть тогда в своем слепом благополучии.

   И что тогда сделать ему? Как же человеку расколдовать кошку, чтобы она увидела прозревшего котенка и затисканную мышь, и меня - свою сестру бедную - человека? И чтобы человек, и кошка, и мышь нашли слово такое, чтобы расколдовать себя (потому что крупица, которая не от мира сего, как самый крепкий яд в крови!) и чтобы огонь-то, не от этого мира, который позволяет, который даже приказывает мне осудить и отрицать все, что не от огня моего, моего человеческого, не природного, не телесного, не хлебного, не желающего, не опаляющего, красоты нездешней,- чтобы огонь мой разбудил своим звоном мир?..

   Ах, видишь, я запуталась. Все должно быть ясно, чтобы работать плодотворно. Знаю. Вот еще немножко побуду одна. Я похожу одна. Выйду на берег и пойду по России. Буду помогать руками людям, и чтобы ни один закат не повторялся мне на том же ночлеге. Буду нищею. И все разберу в себе. Как это сделать, чтобы не было в человеке двух частей: одной в заколдованном сне, другой в безумной, но незаглушимой борьбе за невозможное?

   А ты лучше меня, ты...