Немирович-Данченко Василий Иванович - Соловки

sp;  - Ну, будет качка! - заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.

   Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее... Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.

   - Вам бы лучше в каюту! - пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормою. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.

   - Уведите ее! - приказал рулевой монахам-послушникам. И еще недавно увлекавшаяся прелестями моря, а теперь первая жертва его - пассажирка под руки была уведена с палубы.

  

  

   Проходя между народом на палубе, я невольно остановился у одной группы. Ее составляли: в центре - слепец старик, который, и сидя, опирался о посох. Жаркий луч солнца золотился на голом черепе, охватывая заодно и не зрячие глаза, и детски наивно улыбающееся сморщенное лицо. Из-под открытого ворота посконной рубахи во все стороны торчали углы костей. Рядом с ним, пониже, на каком-то жиденьком узелке помещалась небольшая худенькая девушка с робким лицом и точно раз когда-то испугавшимися и в одном выражении страха застывшими глазами. Синий крестьянский сарафан висел на костлявых плечиках. Она только что начала соседке своей рассказывать о многотрудном пути, который довелось пройти ей до Архангельска.

   - Я сама из Иркутского города, в Сибирях это!

   - Нну! У меня братан там, на поселке. Что ж ты сюда, по усердию или по обещанию родителев?.. Тут больше по родительскому приказу бывают...

   - Нет, сама. Потому я с малолетства по обителям!

   - А меня грешную только сей год Господь сподобил. Тебя как же это одну мать пустила?

   - Много тут было... горя разного. Пять годов это дело задумано. Все с отцом совладать не могла!

   - А у тебя отец-то кто?

   - Мещанин торгующий.

   - Ну!? Что ж ты это с сытой-то купецкой жизни... Поди, на пуховике спала...

   - Судьба, знать!

   - Давно ли ты оттуда?

   - Семой месяц!

   - И все одна? Или со стариком?

   - Нет. Старика-то я под Шадринском нашла. Не родной.

   - Известно, кому какая судьба. Поди, сестры, коли есть, по праздникам пироги едят, да с утра до ночи на красу свою девичью любуются. А ты на-поди! Босая всю путину прошла?

   - От Томскова-городка босая, потому какие башмачонки были - совсем развалились!

   - Ну, это тебе все зачтется. Много ты можешь согрешить теперь, потому твой подвиг велик. У Бога все на счету.

   - Уж сколько и били меня, как сказала, что в Соловки хочу.

   - Родители?

   - Они. А и пошла-то я, чтоб, значит, родительские грехи замолить. Первый раз я, не спросясь, пошла, без виду. Ну, меня верст за двести от Иркутского и пымали... И по этапу домой приволокли. Потом я опять ушла - отец на лошади догнал. И на цепи стал держать. Месяца три не слушали, однако ради дня ангела - ослобонили. Сколько одного бою было - страсть. Насмерть били!

   - Ах, ты - болезная. Ишь, как тебя Господь сподобил! Все, милая, зачтется!

   - Тогда я и сказала родителям: сколько ни калечьте, а воли моей с меня не снимете. Потому было мне видение... Святой Зосима во сне являлся и ободрял на подвиг... Отцовские грехи, говорил, замоли... Три раза было видение. Тогда и задумала я идти - к отцу. Сказала ему - позеленел: одначе смолчал. Ступай вон, - говорит, - чтоб и духу твоего не пахло... На утрие опять к нему, - он за волосы и давай меня топтать. До бесчувствия было. Переждала я еще день и опять про то же, - вдругоряд оттаскал. Я в третий... Как сказала я в третий, тут его за сердце и забрало... Заплакал. Снял икону, благословил, как следует. Иди, - говорит, - к святым угодничкам и за нас помолись. На другой день сряжаться стали. Дал он мне два ста рублей на дорогу, да три ста угодникам, паспорт и все такое... Ну, а на третьи сутки опять побил.

   - Ну, и родитель у тебя!

   - Потому обидно, что без его воли пошла.

   - Что ж ты все пешком?

   - Все. Деньги, какие дали - несу угодникам.

   - А кормилась в дороге как?

   - Именем Христовым... Побиралась.

   - Много, много ноне согрешить можешь, и все с тебя за это снимется. Ну, а старичок слепенький сродственник тебе, что ли?

   - Какой родич! Под Шадринском на дороге нашла. Он с мальчиком ходил, да мальчик бросил его, убег... Ну, я и подумала, что Господь мне его послал, чтоб я еще потрудилась. Так и прошли вдвоем. И назад поведу до Шадринскова.

   - А там как?

   - На том самом месте, где взяла - там и оставлю.

   - Посередь поля?

   - А то как же, где Господь послал!

   - Да он помрет!

   - Уж это как Бог. Потому, где взяла - туда и предоставить его должна. Иначе как?

   - А там опять к родителям?

   - Да, годик пережду. Потом в Иерусалим-град.

   - А ты бы замуж... Поди, женихи были?

   - Были!.. - И худенькое личико девушки все перекосило ненавистью. - Были... Как не быть, погубители!

   - Что ж, ты не пошла?

   - И не пойду. Нагляделась, как батюшка маму бьет... Все они такие. На тиранство одно идти, что ли?

   - Без этого уж нельзя... Одначе тоже с опаской бей!..

   - Лучше христовой невестой, по святым местам ходючи, да родительские грехи замаливаючи..

  

  

   Тятенька мой торговою частью занимаются, тоже и подрядами, когда случится. Раз он один подрядец взял - мост строить. Дельце было бы выгодное, коли б не пришлось с чиновниками делиться, а то как раздашь половину всего - так смотришь, у себя в кармане и на лес не хватит. Оченно заскучали тятенька, одначе мост выстроили, из гнилья, правда, да все же мост. Хорошо... Прошло это, например, полгода, вдруг левизор из самого Питера. Тут тятенька и очунели. К тому, к другому, к третьему - куда тебе! Давай, говорят, Бог, чтобы своя голова уцелела на плечах... Делай, как знаешь. "Помилуйте, - объясняет тятенька, - да ведь вместе брали?" - "Про то, - отвечают, - один Господь Всемогущий знают, да только никому не скажут. Зря не болтай и ты, потому за бесчестье с тебя большие еще деньги слупим, а под суд!.." Оченно это ошарашило родителя. "Ну, теперь, - говорят, - никто, как Творец Небесный!" Назавтра примерно назначено свидетельство. С утра тятенька обегали все храмы Божий и везде молебны с водосвятием заказали, потом и обет дали: "Коли минует, значит, чаша сия, так быть единоутробному сыну моему у Соловецких угодников один год, пусть там работает на святых предстателей наших". Ну, сейчас поехали к мосту, а там уже вся комиссия собралась. Питерский левизор-то петушком так и поскакивают. На наших чиновников и не похож, потому в ем и фигуры нет. У нас квартальный из себя значительнее, потому он себя с форсом держит. А этот только что чистенький, да гладенький. Тятеньке ручку подал, тятеньку это, значит, ободрило.

   - Тятька у тебя, поди, большой плут был?

   - По торговой части, по нашим местам, без этого не обойдешься. Потому делиться нужно. Другому вся цена грош с денежкой, а ты ему пять сотенных подай, потому жадность эта у них оченно свирепствует. Особливо ежели с купцом дело имеют.

   - Народ!

   - Народ ноне норовит, как бы тебе с сапогами в рот залезть.

   - Кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?

   - Ну-с, хорошо. Осмотрел левизор мост и оченно доволен остался. У нас из ели мост-от строен, а тот удивляется - какая, мол, лиственница отличная! Отлегло от сердца у тятеньки... И закурили же они тогда.

   - Как с этого случаю не закурить!

   - Ну-с, хорошо. Закурили они. Две недели из дому пропадали, маменька даже в полицию объявку подали. Там успокоили. Будьте благонадежны, говорят, тут окромя запою ничего нет. Супруг ваш, опричь трактиров, нигде в таких чтоб местах не бывают. Наконец, вернулись тятенька и сейчас меня. "Собирайся, - говорят, - в монастырь, великое есть мое усердие, и значит, чтоб ты там год тихо, смирно, благородно, потому, может быть, еще такой случай будет, так угодничков Божьих обманывать не годится... Пригодятся! Великие они за нас грешных молитвенники и предстатели. Помни это!" И таково ли все ласково, а допрежь того на всякой час тычок был.

   - У вас, у купцов, насчет этого оченно неблагородно!

   - Невежество, что говорить!

   - Одначе и не учить нельзя!

   - А только бей с разумением. Любя, бей. Наказуй по человечеству!

   - Что говорить! Известно - господа купцы, поди, не одну скулу вывернут.

   - Ну-с, хорошо... Снарядили меня, подрясник тонкого сукна сшили, скуфейку бархатную - все, как следует, и отправили. Как приехал я в монастырь, словно в рай попал. Благолепие, смиренство, насчет обращения - благородно. Точно я опять на свет родился.

   - Работал?

   - Как же! По письменной части занимался... Как пришло время к отцу ехать, и заскучал я... А тут отцы-иноки: оставайся у нас, потому в мире трудно, в мире не спасешься. У меня, говорю, невеста есть. - "Оженивыйся печется о жене, а не оженивыйся о Господе"... Думал я, думал, наконец, и порешил в монастыре оставаться. Тятенька сами приезжали. Ничего, не попрепятствовали; живи, говорит, потому за твои молитвы Господь меня не оставляет!

   - Много у вас из купцов? - вмешался я.

   - Из купцов во всем монастыре - человек шесть наберется!

   - А остальные?

   - Из крестьян все... сами увидите нашу обитель пресветлую.

   Монашек-подросток говорил медовым, певучим голоском, поминутно закатывая глаза вверх.

   - Много у вас, поди, чудес? - вступила в разговор синяя чуйка.

   - Чудесов у нас довольно!

   - Что говорить! А тятенька ваш какой губернии будут?

   - Из Сибири.

   - Далеконько... Одначе, и у нас по Волге насчет подрядов - вольно. Дело чистое. С казной - не с человеком... Никого не грабишь, а деньги сами идут!

   - Как кому Господь!

   - Известно, без него куда уйдешь... во всей жизни так-то.

   - Одначе и угоднички помогают. В болезнях примерно!

   - Всякое дыхание хвалит Господа!

   - Верно твое слово!

  

  

   Качка становилась все сильнее и сильнее.

   - Ну, будет потеха, - заметил моряк-монах другому, машинисту, только что выскочившему из камеры, где помещался котел. На этом тоже была скуфейка, только он снял рясу. Все его лицо было словно обожжено зноем и окурено дымом. Он с наслаждением вдыхал свежий, холодный воздух, навеваемый все крепчавшим северным ветром.

   - А что, сиверко?

   - Да, вишь, оно - боковая и килевая!

   - Искушение!

   Почти вся палуба была покрыта мучениками. Вопли и стоны раздавались всюду. Больные быстро теряли силу; после первых двух пароксизмов они неподвижно лежали, не имея силы даже повернуться "с одного галса на другой", как объясняли моряки-монахи. Некоторых перекатывало с одной стороны парохода в противоположную.

   - Господи!.. Око всевидящее!..

   - Ой, труден путь!

   - Только что чайку попила, и таково ли приятно попила!..

   - Помру, отцы родные!

   - Монашки благочестивые, - бросьте вы меня, рабу, в море, потому нет моей моченьки!

   - Грехи мои тяжкие!.. За всякий-то грех теперь... ой...

   - Собрать на молебен надо бы. На Зосиму и Савватия!.. Молебен угодничкам! - предлагали монахи по силе возможности.

   Публика, разумеется, струсила еще больше. Молебен - значит, есть опасность. Старухи завыли, как сумасшедшие. Юноша в гороховом пальто, полчаса назад бодро пожиравший магнезию на том резонном основании, что с кислотами желудка магнезия образует нерастворимые соединения и предотвращает рвоту, катался теперь по палубе, призывая на помощь святого Тихона Задонского и обещаясь по прибыли в монастырь заказать три молебна с водосвятием. Куда девалась и химия: он чуть ли не громче всех требовал молебна, сознаваясь во всех своих прегрешениях.

   - Полноте трусить! Никакой опасности нет! - утешал его отец Иван.

   - Как нет опасности? Ой, св. Зосим и Савватий... Помоги мне, грешному. А я еще магнезии. Вот и нерастворимые соединения. Святый Боже! Нельзя ли повернуть обратно в город? Пожалуйста, поверните обратно!

   Наступала ночь, а волнение все усиливалось. Паруса собрали: ветер, пожалуй, изорвал бы их в лоскутья. Валы поднимались выше бортов корабля. Пароход то вздымался на их гребнях, то вдруг его сбрасывало вниз, в клокочущую бездну. Бывали моменты, когда он становился почти перпендикулярно. О. Иван делался все озабоченнее. Вот один вал опрокинулся на палубу и прокатился по ней от кормы к носу.

   - Сгоняй народ в каюты и трюмы?

   В одну минуту палуба была очищена. На ней остались только о. Иван да матросы, которых сбивало с ног каждым порывом неудержимо ревущего норд-оста... Отверстия трюмов и люки кают были закрыты.

   - Будет буря! - заметил сквозь зубы о. Иван.

   - Никто, как Бог... Молебен бы! - робко проговорил рулевой.

   - Стой у руля, да гляди, куда правишь. Ишь разыгралась как!..

   Я сошел вниз, в каюту второго класса.

   - На дно идем! - слышались всхлипывания батюшки протопопа.

   - Господи! Скажи ты мне, Христа ради, давно мы по дну плывем? - обратилась ко мне микроскопических размеров старушка...

   - Ну, что, как ваша магнезия? - спросил я у юноши.

   - Не-по-мо-га-ет! А по химии выходит хоро... Святители!.. Ой, грешен я, грешен! - И опять он заползал по полу.

   - Батюшка, - приставала к попу толстая барыня. - Кай меня... Что ж ты? - немного погодя, повторяла она. - Какой ты поп, коли каять не хочешь?

   - Несообразная! Подумай, как я тебя каять буду, коли у меня ни ряски, ничего нет. Кайся вслух, при всех. Церковь это допускает!

   - Да у меня, может, какие грехи есть! Господи, неужели ж без исповеди и помереть?

   - Коли в Соловки, к угодничкам едем, так все одно что с исповедью...

   - Ты говоришь, ноне треска дорога будет?

   - Племянник сказывал, быдто в Норвеге рыба дешевле! - слышалось в углу.

   - Господи! И сколько-то я грешила... Люди добрые, простите меня...

   - За что простить-то?.. - потешалась в углу чуйка, на которую качка не действовала.

   - Как после мужа - вдовой значит - так с военным офицером спуталась... Ахти мне, горькой... Пять годов спутамшись была.

   - Го-го-го!.. - хохотали в углу. - А давно ли это было, мать?

   - Тридцать годков, голубчики, тридцать годков... Простите вы меня!

   - Господь простит... Го-го-го... Как же это ты, мать, с офицером?

   - По дурости, да по неразумию... Года наши такие... Опять же в великий пост ноне согрешила - яичком искусилась...

   - Пять годов, говоришь, с офицером? - любопытствовала та же чуйка.

   - Пять годов, родненький!

   - Ну, если пять - ничего!

   - За это тоже, поди, на том свете не похвалят...

   Старуху точно обожгло.

   - И сама я знаю, голубчики, что не похвалят... Наставьте, отцы, как мне мой грех замолить?

   - А как кит-рыба нас в окиан-море поташит? - пристала ко мне другая старушка.

   - О, Господи, беда это наша пришла!

   - Веруй в Бога - главное! - наставлял поп. - Вот сказано: не весте ни дня, ни часа... Все, все, здесь помрем. Деточек только своих жалко... Как-то вы одни сиротами останетесь. Кто-то приютит вас!.. Вот оно - вольнодумство наше...

   - Да неужли ж мы в самом дел потонем? - встрепенулся вдруг молчаливо сидевший в углу купец.

   - Уж потонули, голубчик, уж потонули!

   - Боже мой!.. Как же я тапереча буду... Праведники!

   - Уж потонули... Все потонули... На тридцать верстов, может, под землю ушли...

  

  

   Утром, на другой день по отплытии из Архангельска, когда я вышел на палубу парохода, во все стороны передо мною расстилалась необозримая даль серовато-свинцового моря, усеянного оперенными гребнями медленно катившихся валов. На небе еще ползали клочья рассеянных ветром туч. Свежий попутничек надувал парус. Тяжело пыхтела паровая машина, и черный дым, словно развернутое знамя, плавно расстилался в воздухе, пропитанном влагой...

   На передней части парохода стоит ветхий деньми старец. Волоса его, редкие, серебристые, развевает ветер, лохмотья плохо защищают тело, впалая грудь чуть дышит, но взгляд его неотступно прикован к горизонту. Что он там видит - в этом безграничном просторе влаги, сливающемся с еще более безграничным простором неба? Вот он снимает шапку и медленно творит крестное знамение. Он молится. Для него это море - громадный храм, в туманной дали которого, там, где-то на востоке, возносится незримый, неведомый алтарь.

   Да, море действительно храм. И рев бури, и свист ветра, и громовые раскаты над ним - это только отголоски, отрывочно доносящиеся к нам звуки некоторых труб его органа, дивно гремящего там, в недоступной, недосягаемой высоте - великий, прекрасно охватывающий все небо и землю гимн.

   Вот сквозь клочья серых туч прорвался и заблистал на высоте широкий ослепительный луч солнца - и под ним озолотилась целая полоса медленно колыхающихся волн... Вот новые тучи закрыли его.

   Божество незримо, но присутствие его здесь чувствуется повсюду.

  

  

   - Откуда Господь несет, кормильцы?

   - Из Вячкой.

   - А из уезда какого?

   - Орловска...

   - Знаю, хлебородная сторонушка.

   - Ничаво... Хлеб родится... Дюже хлеб родится!

   - Вятка хлебу матка - сказано!

   - Не то что наша Архангельская губерния.

   - Поди, много хлеба продают?

   - Как не продавать!.. Сами для себя, бывает, с мякиной мешаем да едим... Почти весь в продажу идет.

   Я, разумеется, не поверил.

   - Как Бог свят, да мы, милой, реже вашего архангельца-трескоеда видим цельный хлеб-от. Верно твое слово, что хлеба у нас невпроворот, а только других промыслов у нас нету, недоимки одолели... Ну, а хлеб - дешев, а хлеб дешев - и мужик дешев. Коли б цена на рожь стояла настоящая, мы бы половину хлебушка съели сами, а другую продали. А то, верь, крещеная душа, как перед истинным Богом, Царем небесным, два лета назад по двоегривенному маклакам за пуд сдали. Вперед, значит...

   - Хоша бы и по двоегривенничку - да и то денег не видим. С зимы влезли в долг, словно в петлю, ну, и бьемся в ей... Да ты еще хлеб предоставь на место купцам. Вымолотишь его осень - распутица, пути нет, жди зимы; как зима хватит, навалишь хлебушка в сани и везешь. Морозы, вьюга... Сколько животов на дороге поколеет - страсть! Придешь в Орлов - в контору, света Божьего не видишь. Все-то лицо потрескается, скрозь губы кровь идет, нос горой раздует. Моли Бога, что сам цел остался!

   - А в городу, - подхватил первый, - опять прижимка. Как привез, глядь - цену сбили, отдашь хлеб ни за грош, да и пойдешь домой ни с чем!

   - А и урожаи когда - не легше, потому дешевле купцы эти за хлеб дают... Аспиды!

   - А ты не ругайся! В кое место идем?

   - Больно нутро распалилось, потому у меня прошлой зимушкой чуть с голодухи вся семья не поколела. Тоже, поди, чувство имеем. Невесело - на бабу, да на деток малых глядеть. Душа рвется. Не псы какие, слава Богу!

   - Вот и понимай, какова наша матка - Вятка!

   - Как же вы, братцы, в Соловки теперь?

   - А мы по обещанию шли. Из одного места все - авось полегчает. Монахи, спасибо, на праход даром пустили. Очень оголели мы уж. Какие достатки были - все ушло!

   - Какие у нас достатки!

   - Жизнь наша, скажу я тебе, самая подлая. Сытости в нас настоящей нету, седни - не помер и ладно. А завтра, может, и помрем. Давай молитвы читать, ребята; к такому месту плывем...

  

  

   Монастырь был уже недалеко.

   В носовой части парохода слышалось молитвенное пение. Звуки мягко и плавно разносились в безграничности морского простора. У самой кормовой каюты рапсод-олончанин пел об Алексии Божьем человеке, и несколько богомольцев и богомолок благоговейно внимали ему. Это был слепец: голый череп, длинная седая борода, прямые и правильные черты лица делали его похожим на библейского патриарха, сидящего у входа в свой шатер посреди выжженной солнцем пустыни...

   Зеленые лица показались из кают, осунувшиеся, измученные качкой. Люди едва передвигали ноги, - но теперь пароход шел уже спокойно, миновав полосу морской бури. Попутный ветер надувал парус, и золотой крест на грот-мачте неподвижно светился над этим плавучим миром.

   В центре одной из палубных групп сидела старушка, вся сморщенная, вся сгорбленная, вся немощная. Казалось, потухающие глаза с трудом могли видеть наклонившиеся к ней лица; в одеревеневших чертах ее выражалось полнейшее равнодушие ко всему; синяя крестьянская понёва, босые ноги, костыль и убогая сума.

   - Бродяжка я, голубчики, бродяжка я сызмалетства. По градам и весям все странствую, святое имя Христово прославляя. Отца не помню, а матушка, та - далеко отсюда, на большой реке, в большом городу мещанкой была... И какой это город, кормильцы, не знаю, и какая это река - не ведаю. Помнится только зеленое, зеленое поле, а за полем синие лески... Старый храм Божий, с тонкой такой колоколенкой, по-над самой рекою прихилился и в светлые воды смотрится... Еще помню узкий проулочек, по обе стороны дома - избенки на курьих ножках, и наша избушечка тут, что калька старая, что я же теперь, вся сгорбилась да перекосилась сердешная... И яблонь белую помню... И смородину помню... Густая была... По задворкам лепилась на самом припеке... Еще помню матушку - добрая... А потом дорога какая-то, старцы убогонькие... Там опять пути-дороженьки... Ну, и перепутала все!.. Давно это было!.. Все я на ноженьках на своих... Все одна странствовала. Всю землю крещеную обошла и везде Божиим угодничкам молилась. В Ерусалиме-граде была, слыхала там, как грешники во аде мучаются, Гробу Господнему поклонилась. Турку там увстрела, а турка добрый, головы христианской не рубит, а сам же тебе и хлебушка подаст; хлеб у них белый и тонкий, что лепешка, все одно. Еще я там много городов видела, и все на припеке, на солнышке все... Таково ли парит - страсть! Море знаю, как к Ерусалим-граду ехать... Много нас там было, и померло много. Так Гробу Господню и не поклонились, сердешные!.. Монахов эллинских на горе Афоне-святой тоже помню. Суровые... смотрят на тебя ненавистно; а в обителях их, сказывают, благолепие неизреченное... Чудеса там на каждой травушке. Известно, место излюбленное. И в Кееве была... Град святой Кеев - там в пещерах тысящи праведников лежат, и все в венцах осиянных, у всех в рученьках ветвь пальмовая, а в ноженьках - камение самоцветное. И идешь ты по пещерам этим, и свету нет - а все видно, потому от венцов сияние изливается. И в темницах была я со тати и со разбойники безвинно... За благочестное странствие свое томилася.

   - Да, ноне строго! Всяк человек при своем месте состоять должен, всякому место его указано...

   - Купцы в большом городу за меня, старицу бессчастную, вступилися... Ну, власти земные и выпустили рабу, и опять пошла я по земле крещеной... И в Сибири была.

   - А смертоубивцев видела?

   - Бывало все, кормильцы... все бывало. По Волге раз... давно, в лесу злого человека увстречала - молода была тогда, ну, он и изобидел меня... очень он меня изобидел... Опять потом под Смоленском... Все я, раба, снесла, все претерпела!

   - Много ты, мать, походила?

   - Много, кормилец, много!.. Таково ли еще ходила, как молода была... Легше ветру буйного. И все-то поля, поля зеленые, и все-то снега, снега глубокие, белые... Все-то леса - тень беспросветная... Тут только верхушки шумят над тобой... тишь... идешь ты, и боязно тебе, чтоб на недоброго человека не попасть... А медведь что! - И человека он ест - а странников и странниц не трогает, потому на это ему предел положен...

   Несколько чаек спустились на снасти мачт... Белые, ослепительно сверкающие под лучами солнца. Резкий крик послышался над ними, словно плачущий.

   - Скоро и Соловки наши будут...

  

  

   Впереди засинели какие-то смутные очертания.

   Большая часть богомольцев столпилась на носовой части парохода. Одни стояли на коленях и молились, другие пели псалмы. Религиозное настроение охватило даже самых равнодушных.

   На лицах странниц выражалось самое искреннее умиление. Одни плакали, другие обнимались.

   - Сподобил Господь святыням помолиться!

   - Угодничкам, Соловецким праведникам!

   - Собрать бы на молебен, братцы?

   - Следуете! - одобрил батюшка и стал собирать деньги в камилавку.

   А острова все вырастали. Неопределенно синеющие массы становились зеленоватыми. Края их очерчивались все резче и резче; из неопределенных облачных форм они принимали ясные контуры. Что-то, словно искра, сверкало там, лучась и точно колыхаясь в синеве неба.

   - Это - купол, братцы; святой соловецкий купол!

   - Краса! - заметил угловатый олончанин стоявшей с ним рядом страннице.

   Вот зеленоватая кайма стала еще гуще. Напряженный взгляд различал уже верхушки высоких сосен.

   Прямо с островов неслась к нам с резкими, словно приветственными криками громадная стая чаек. Точно сотни серебряных платков развевались в воздухе. Чайки кружились близ парохода, забегали вперед и вновь отставали. Одна из них, описав громадный круг, смело уцепилась за крест грот-мачты, другая, словно камень, упала на палубу и, точно у себя дома, заходила между богомольцами. Третья очутилась на руле парохода и стала чистить носом под широко распущенными крыльями.

   - Чудеса этто, брат!

   - Птица и та от угодничков - встречает странничков Христовых... Тут не просто дело... Ишь, она, что собака, к людям, ластится!

   - И сподобил же Господь увидеть...

   А чаек все прибывало и прибывало. Вблизи показались в воде какие-то круглые, словно нырявшие, головы. Они вместе с волнами то поднимались, то опускались. Их было целое стадо, юровье, как называют здесь.

   - Глядь, робя, морская зверя проявилась. Нерпой прозывается.

   - Поди, человека дюже жрет?

   - Не... Он кроткий, за это ему от Господа два века жизни положено.

   - А вон белые головы-то... Это белек... молодая нерпа... дите малое, неразумное.

   - Тсс!.. Сколь много чудес у Господа...

   На корме монахи пели молитвы. Волны все становились меньше и меньше. Солнечный свет льется мягкими полосами на крупные вековые сосны утесистых берегов. Море приняло зеленовато-голубой, почти прозрачный цвет. Громадные валуны и скалы кое-где лежат посреди тихих, никаким волнением не возмущаемых вод. А верхушки этих оторванных обломков острова уже зазеленели, и жалкая пока травка узорчатыми гирляндами спускается вниз по серым поверхностям гранита к целым массам водорослей, оцепившим внизу эти глыбы.

   Пароход тихо плывет вдоль берега, словно в бесконечной панораме развертывающего перед нами свои чудные картины. То желтые, песчаные отмели, то зеленые откосы, то утесы, вертикально обрывающиеся вниз... А там, позади них, что за ширь лесная, что за глушь тенистая.

   Но вот один поворот, и "Вера" входит в зеленую бухту, в глубине которой, словно грациозный призрак волшебного вешнего сна, поднимается белостенный монастырь с высокими круглыми башнями, массою церквей, зеленые купола и золотые кресты которых легко и полувоздушно рисуются на синеве безоблачного неба.

   Все словно замерли. Не слышно и дыхания... доносится только крик морских чаек.

   Все глаза устремлены на это место поклонения... Все словно ждут чуда и боятся пропустить его. Тихо приближается пароход к обители, которая все ярче и выше поднимается перед нами из голубых волн спокойного моря.

   "Ныне отпущаеши раба Твоего с миром, яко видеста очи мои спасение твое"! - шепчет рядом со мною старик и опускается на колени, поникая седою, как лунь, головою.

   И сколько голов опустилось в эту минуту, сколько рук творило крестное знамение!..

  

   Невыразимо прелестен этот зеленый берег. Какое-то радостное чувство охватывало всего, когда я спускался с пароходного трапа на плиты набережной. Прямо поднимались старинные из громадных валунов сооруженные стены. Это - постройка циклопов. Несколько башен, высоких, с остроконечными павильонами на верхушках, были сложены из тех же колоссальных камней. На высоте, в стенах и башнях чернели узкие щели бойниц... Древностию, целыми столетиями веяло отсюда. Тут все было так же, как во времена первых царей московских. Некоторые сооружения напоминали эпоху господина Великого Новгорода... От каждого камня веяло былиною, каждая пядь земли попиралась героями нашей ветхозаветной истории. И теперь настолько же массивны и недоступны эти стены. Только вокруг обители все веет новою жизнью; громадное, трехэтажное здание гостиницы, доки, разводные мосты, искусственная гавань, набережная, подъемные машины, деревянное здание странноприимного дома, разрушенного английскими ядрами, следы которых и на монастырских стенах отмечены черными кружками; только небольшие белые часовенки на лугу перед обителью производят неприятное впечатление. Эти карточные, прямолинейные будочки рядом с каменными громадами, пережившими целые столетия и поражающими до сих пор своим величием, так и веют буржуазным вкусом нашего века, проникшим даже и в эту аскетическую обитель, схоронившуюся в беломорской глуши от всего живого и движущегося.

   Из-за этих стен, созданных как будто самою природою, золотятся кресты церквей, и мягко рисуются их зеленые купола. Рядом с монастырем тянется здание лесопильного завода, а кругом всю эту площадь обступил зеленый, свежий, весь проникнутый изумрудным блеском, тенистою дремой и влажным покоем лес. Так и манило туда.

   Но что поразило нас более всего - это чайки. Их тут было несколько десятков тысяч, по крайней мере. Крик их не умолкал ни на минуту. Их еще серые птенцы неуклюже бегали в траве у самых стен монастыря и гостиницы - каждый выводок в своем точно, определенном участке. Тут, в центрах этих участков, матки высиживали яйца, нахально кидаясь к богомольцам за подачкою. Чайка сама шла в руки.

   - Господи! Да они наших кур смирнее...

   - От Бога им поведено обитель стеречь!

   - Столько ли еще чудес тут повидаешь... Главное, чтоб с чистым сердцем!

   Наконец, нас позвали в гостиницу, содержимую очень хорошо монастырем. Это красивое трехэтажное здание. Через просторные сени мы вступили в коридор, посредине которого была большая комната, куда нас всех пригласили. Тут каждый, прежде чем получить нумер, должен был записать, сколько и каких именно молебнов ему требуется; при этом уплачиваются и деньги по установленной таксе. Простой молебен стоит 35 коп., молебен с водосвятием 1 р. 50 коп. Заплатив деньги и получив взамен их марки, мы поднялись наверх. Крестьянам и кто одет не совсем чисто, отводится нижний этаж, где в больших комнатах помещается в каждой около 20 или 25 человек. Средний этаж, отделанный безукоризненно, с высокими и просторными комнатами, предназначается чиновникам - от тайного советника и выше до коллежского регистратора включительно - и купечеству, которое поприличнее. Наверху, в небольших комнатах, по 4-5, помещаются разночинцы. Понятно, что все эти градации отличаются по платью.

   Комнаты среднего этажа оклеены обоями, в остальных просто выбелены. Везде диван, стулья, стол и кровать с матрацами. Более ничего не полагается. Разумеется, тотчас же по прибытии богомольцы потребовали самоваров. В каждом коридоре, в комнате иеромонаха, заведывающего им, имеется несколько громадных вделанных в стену самоваров, откуда кипяток разливается в большие чайники на потребу странникам...

   Вид из окон гостиницы на монастырь и бухту - великолепен. Особенную прелесть придают ему прозрачность воздуха, туманная кайма отдаленных лесов и необыкновенная, почти южная, синева неба... Чудный уголок выбрали себе соловецкие монахи. Тут бы хотелось видеть многолюдное население с звонким смехом детей, резвящихся в зелени лугов, с улыбками и песнями красивых женщин, с косарями не в клобуках и рясах.

   - Что теперь, братцы, делать следует?

   - Отец иеромонах (коридорный), куда теперь?

   - Теперь первым делом в Святое озеро - купаться!

   - Святое?.. Чудодействует, значит?

   - Великая от него сила и в недугах исцеление!

   И целая ватага вышла из гостиницы. Я последовал за ними.

   Окаймленное лесом Святое озеро - почти черного цвета. Одною своей стороной оно примыкает к стенам обители. На нем устроены две купальни - мужская и женская. Мы вошли... Кто-то заговорил; его остановили. - Не знаешь, кое это место? Тут, может, кольки святых купалось?..

   Воцарилось общее молчание. Все разделись.

   - Крестись, робя... Главное, с верою... Господи, благослови... Нну - вали, шут с тобой! - И темные тела грузно плюхнули в воду. Все плескались серьезно, точно исполняя религиозный обряд. Один взял в пригоршень воды и благоговейно выпил ее, другой крестился по груди в воде, третий читал молитву. Вода была далеко нечиста. Мутная, но мягкая... В дверях купальни показался монах.

   - Благослови, батюшка! - Потянулись к нему голые руки.

   - Мне не дано еще... Господь благословит. Каково плавали?

   - Потрясло... Дюже трясло!

   - Это от Господа. Чтоб грехи свои ведали и помышления нечистые у врат обители сложили!

   - Рай земной теперича обитель святая ваша... Помогает, говорят, вода-то?

   - От нутряных болестей хорошо действует! - твердил монах.

   - Возьмуко-сь... в бутылочку для хозяйки. У нее нутро палит!

   - Не воспрещено, возьми!

   Монах вышел. Всякий, оставляя воду, крестился; как-то непривычно было видеть голых богомольцев, клавших земные поклоны на узком помосте, окружавшем бассейн.

   Освеженные, мы вышли, и тотчас же нам кинулся в глаза синий, темно-синий и какой-то блестящий на этот раз морской простор, ласково охватывающий этот остров. Прямо перед монастырем из зеркальной глади поднимались небольшие островки и утесы, увенчанные часовнями и елями.

  

   Возвращаясь после купанья, я случайно наткнулся на монастырские огороды. Между грядами копался главный огородник, малорослый, горбатый, колченогий, но с удивительно добрым выражением неказистого лица. Ватный черный клобук был вздернут на затылок, и как-то набекрень. Монах любопытно оглядывал нас, видимо, одолеваемый охотою поразговориться с живым человеком. При мне он с тремя даровыми работниками из годовых богомольцев деятельно трудился над грядами. Тут росли: лук, капуста, картофель, огурцы, морковь, редька. Это под 65® с. ш., а еще говорят, что огородничество невозможно в Архангельской губернии. Несмотря на неблагоприятное лето - холодное и сухое - овощ шла превосходно. Мы разговорились.

   - Я вячкой. Из крестьян. Крепостным был - теперь иеромонах. Вот огородом заправляю... Что ж, поживите у нас, мы гостям очень рады. Очень мы гостей любим, потому одичаешь без человека вовсе... Помолитесь угодничкам. Было время, у нас и пели хорошо. Хор на славу был - да непригоже монастырю этим заниматься. Новый настоятель уничтожил пение это. Теперь, как батька сказал: прекратить, так и бросили. Самое пустынное пение у нас ноне...

   - Зачем же было уничтожать певчих?

   - Не подобает монаху о красе клирного молитвословия заботиться. Просто, пустынно петь надо. Чтобы слух не занимало. В миру - дело другое...

   - Каковы огороды у вас?

   - Огороды у нас первый сорт. Ничего в городу не покупаем. Все, что нужно монастырю, здесь есть. От сиверка мы лесом защитились. Одначе и Господь помогает, потому у нас хозяева такие, угодные ему - Зосима и Савватий. Хорошие хозяева, блюдут свой дом и стадо свое охраняют!

   - Неужели вам и в мир никогда не хочется?

   - Правду скажу тебе, не как иные прочие, что от мира открещиваются, а сами душой к нему стремятся, - не привлекает нас мир, а почему, хочешь знать? Потому что все мы из крестьян, и было у нас в миру, в Рассее, житье куда горькое. Что в нем - в миру-то - грех один. Ежели помышления блудные и одолевают, сделаешь сотни две земных поклонов - все отойдет... А бес соблазняет... как не соблазнять, все бывает. А только Господь хранит, потому велика Его милость и покров Его над нами!

   - Неужели в монастыре мало монахов из духовного или из чиновников?

   - А, пожалуй, и двадцати не насбираешь. Да и не надо грамотных нам. Работать не работают, а смута одна от них... Грамотности не требуется. Соблазну меньше, мы ведь здесь по простоте!

   - А всех-то сколько?

   - С послушниками - поди, сот пять будет. Много нас; сказано - обитель святая... Други милые, вы поотдохните немножко, - ласково обратился он к работникам. - Чайки только одолевают нас. Расподлая птичка. Страсть, как она огороды клюет. Мы было вересом обсаживать стали - не помогает. Лисиц