| Главная » Книги |
Кармен Лазарь Осипович - Дети набережной
Кармен Лазарь Осипович - Дети набережной Лазарь Кармен
Дети набережной (Из жизни Одесского порта) - Вот так мороз!
- Хуже огня печет!
- Аж дух захватывает!
- А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
- Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило...
Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
- Господи! Когда же наконец откроют ворота!! - заскулила женщина с ребенком на руках.
- Не раньше чем через полчаса, - ответил простуженный голос.
- Я замерзну!
Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
- Так их, иродов, молодчина! - загудела толпа.
Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
- Ну, чего?! - прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
- Легче!.. Я, брат, не из пугливых! - ответил тот задорно.
- Сказано: в полпервого пущать будут, - несколько уже мягче проговорил сторож.
- Можно сейчас! Мы не собаки!
- Тебе хорошо! - вмешались другие. - Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
- Пропустите!
Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
- Скоро прием?! - спросила певуче на ходу барыня.
- Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! - засуетился сторож.
Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
- А ей можно?!
- Она в шляпе?!
- Вот какие у вас порядки!
- Бедный погибать должон!..
- Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! - огрызался сторож.
Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
Толпа приуныла и притихла.
Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
- Нет правды на свете!
Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати - тринадцати, ростом в полтора аршина.
Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох - почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
- Ишь, искатель правды нашелся!
- Может быть, на том свете есть правда, - проскулила опять замерзавшая женщина.
- И на том свете нет! - отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
- Хорошо, у кого деньги, - продолжал распространяться Сенька.
- Чем хорошо? - спросил приказчик, закуривая папиросу.
- Шмырника подмазать можно.
- Шмырника?... Это что же такое?
- Сторож.
- Ловко!
- Подмазать его, он и будет - а ни-мур-мур!
- А что такое - а ни-мур-мур?
- Ну... бархатный!..
- Вот так язык!..
- С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
- Эх! - пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. - Пропал одесский карантин!
- А что? - поинтересовался приказчик.
- Как же?! - ответил тот сокрушенно. - Декохт такой, что упаси господи!
- Декохт?!
- Ну да... голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
- А баржан что такое?
- Да что вы, ей-богу, смеетесь? - обиделся Сенька. - Не знаете, что баржан - приют?
- Откуда же мне знать! - стал оправдываться со смехом приказчик.
Сенька пожал плечами.
- А у нас скоро опять забастовка.
- Где?
- В карантине.
- Почему же "у нас?"
- Я там живу... работаю...
- Вот как?! Кто бастовать будет?!
- Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики...
- Чего так?
- Как чего?! - вспыхнул Сенька. - Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. - Глаза у Сеньки сверкнули. - Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
- Ничего из этих забастовок не получится.
- Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! - уверенно заявил Сенька. - Нас двадцать тысяч.
- Ишь социалист! - улыбнулся приказчик. - И откуда ты все это знаешь?!
- Эге! - Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. - Чтобы я не знал?... Я все знаю. Недаром в карантине родился.
- Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
- Мунсью! А мунсью!
- Чего тебе?
- Потянуть бы разочек...
- Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
- Ничего мне до самой смерти не будет.
- Ты давно куришь?
- Я курил еще, когда маленький был.
В толпе послышался смех.
- А теперь ты большой?
- Большой. Мне тринадцать лет... Я и водку пью.
- Ого!
- А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь - и одним духом!
- Ой, пропадешь!
- Все равно: пить - помирать, и не пить - помирать; лучше пить - помирать, чем не пить - помирать! - отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
- Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! - И приказчик отдал ему окурок.
Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
- Не надо!
- Вот спасибо! - просиял Сенька.
- А это что у тебя? - И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом - по другому и ответил:
- Тут мандаринки, а тут кокосы!
- Кому несешь?
Сенька замялся и ответил нехотя:
- Одной женчине. Она лежит в больнице.
- Мать?
- Н-не!
- Сестра?
- Н-не!.. Бароха...[1]
[1] - Подруга. (Прим. автора.)
Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
Толпа рванулась вперед.
- А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! - воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы - тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, - и кинулся вслед за приказчиком.
- Куда?! - услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
- В больницу!
- Зачем? Пшол!..
- Как пшол?! Зачем пшол... У меня тут знакомая лежит! - горячо запротестовал Сенька.
- Ты рассказывать?!
Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
- Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
- Я тебе покажу - не имею права! Байструк!
- Сам байструк!
Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
- Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
- Я получше еще могу, - ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
- Что тут случилось? Чего плачешь? - спросила она Сеньку.
- О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
- Кто?
- Сторож!
Дама повернулась и резко заметила:
- И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
Сторож стал оправдываться:
- Да как же?! Послушали бы, как ругается!
- А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? - спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
- Тебе зачем в больницу? - ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
- Знакомая тут...
- Врешь! - вмешался сторож. - Воровать пришел.
- Прошу вас молчать! - топнула ногой дама. - Как звать твою знакомую?!
- Ли-и-за.
- А фамилия?
- Сверчкова!
- Идем. - И она пошла вперед к больничному корпусу.
Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
Тот погрозил ему пальцем.
Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.
II - Есть у нас больная Лиза Сверчкова? - спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
- Сейчас!
Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
- Какая палата?
- Палата для выздоравливающих.
- Мерси!.. Маша, - обратилась теперь дама к сиделке - толстой рябой бабе. - Проведи туда этого малыша!
- Можно, барышня!
- Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
"Эх! - хотел сказать ей Сеня. - Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!" - да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
Маша кивнула ему головой, и они пошли.
Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
- Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
- Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. - молила она.
Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
- Здорово! - процедил он, косясь на сестрицу.
- Здорово, здорово! - весело ответила счастливая Лиза.
- Так это он самый? - проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
- Чего не садишься? - спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
- Да куда мне сесть? - проворчал он.
- На постель. Вот сюда, возле меня.
Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
"Скоро, дескать, уйдешь?"
А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
- Кто она? - спросил недовольно Сенька.
- Сестрица, - ответила Лиза.
- Чья?
- Всех! Она со всеми как сестрица... Ухаживает...
- Дрянь она!
- Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
- Что ты?
- Совсем на ежика похожей стала... И куда коса твоя делась?
- Остригли, - ответила она плаксиво.
- А ты чего далась, дура?!
- Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
- Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал... Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? - спросил он, немного успокоившись.
- Дают.
- А кардиф (хлеб)?
- Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
- Ври!
- Ей-богу! Вот крест! - И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
- А здорово ты поддалась, - проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. - Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри - ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
- А я виноватая?
В правом глазу у нее показалась слезинка.
- Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. - И он указал на соседей-больных.
Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
- Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
- Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в "Испании" под машиной и "Устю" послушать? - проговорил он мечтательно. - Ты как думаешь?
- Хорошо!
Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
- А когда ты выхильчаешься отсюда?
- Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
- Ах, они с! - выругался Сенька и плюнул в угол. - И как это ты, Лизка, засыпалась?!
- Я не виноватая, - стала оправдываться она. - Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: "У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить". Я расплакалась: "Не хочу в больницу!" - "Почему? Что такое?" - "Там людей голодом морят и убивают". - "Дурочка ты, дурочка, - стал он мне наливать масло. - Там тебе хорошо будет". - "Не хочу, пустите!" А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
- Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
- Пробовала, да не выгорело...
- Табак дело твое! - решил серьезно Сеня. - Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
- Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет... Возвратный...
- Грош цена всем докторам в базарный день. - Он презрительно пожал плечами. - И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
Наступило молчание.
Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
- А я тебе, - сказал он небрежно, - всякой дряни принес. Знал, что голодом морят...
Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
Глаза у Лизы засветились радостью.
- Какой ты славный! - воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. - Можно одну мандаринку съесть?
- Мне какое дело? - ответил он равнодушно. - Ешь! Твои ведь!
Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.
- Ах, какая хорошая, скусная! - восклицала она, глотая сладкий сок.
Покончив с мандаринкой, она робко спросила:
- Можно поцеловать тебя, Сенечка? - и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.
Больные с удивлением смотрели на них.
- Стой! Да ну тебя к свиньям! - отбивался он. - Не видишь, что смотрят?
- Ты где достал мандаринки? - спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.
- Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик - бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..
- Ах ты, муженек мой! - проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. - А что у нас дома слышно?
Домом она называла карантин.
Он безнадежно махнул рукой.
- Саук и декохт[2] такой, что беги!
[2] - Холод и голод. (Прим. автора.)
Она заерзала под одеялом:
- Закурить есть?
Он отрицательно покачал головой.
- Смерть как курить хочется, - протянула она тоскливо. - Две недели табаку не нюхала.
- Купил бы "Ласточку", да последние пять копеек на конку истратил.
Наступило опять молчание.
- Косоглазая Манька как поживает? - спросила она погодя.
- Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
- Что ты?! - поразилась Лиза. - Дружили, дружили - и вдруг... на!..
- Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
- Из-за чего?
- Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
- Уже?? - Лиза широко открыла глаза.
- В родильный приют собирается.
- А Маруся?
- Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
Лиза звонко расхохоталась.
- А вчера, - продолжал Сеня, - было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
- Опять?
- Опять, и ногу одному менту оторвало.
- Только?! - И в глазах ее блеснул злой огонек.
- Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
- Настанет и его очередь!
- И кто кладет их?
- Социалисты!
- Фартовый народ!
- Фартовый.
Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
- Слушай! - сказал он ей вдруг серьезно. - Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя...
- А если не отпустят?
- Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
Вошла сестрица.
- Наговорились? - спросила она мягко.
Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
- Это что? - И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
Голос ее звучал теперь строго.
- Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! - пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
В глазах ее сверкнула решимость.
- Милая моя, - в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, - мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! - И она потянулась руками к кокосам. - Я выброшу их!
- Нет, нет! - крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
- Почему это гадость?
- Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
- Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
- Надо ведь человеку что-нибудь есть, - заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
- Да она ест! Все, что можно, ей дают, - ответила сестрица.
- Пой, ласточка! - буркнул Сенька.
- Что? - спросила сестрица.
- Я говорю, погода хорошая...
- А мне показалось другое... Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом... Отдай, говорят, - обратилась она к Лизе.
- Не отдам! Не хочу!
Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием - разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
- Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
- Обещаю!
- Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
- Прощай!
- Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. - залепетала она.
- Не желаю! - И он быстро направился к дверям.
- Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
- Однако твой приятель злой, - заметила сестрица.
Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
- Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.
III Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков - Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
- Как бароха твоя? - спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
- Амба! - мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. - Ну и шмырник же там! - Он сжал кулаки и скрипнул зубами. - Драться полез!.. Сестрица у них тоже... с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
- Стерва! - процедил Мельница.
- Голодом, стало быть, морят? - вставил Сатана.
- Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
- И какой арестант больницу выдумал? - спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: - Пас!
Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
А было о ком вспоминать!
Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь...
Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
"А что, если ее заморят голодом и она умрет?" - подумал он, и ему сделалось жутко.
Сенька вспомнил, как они сошлись.
То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом - у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам - чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате - усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье - они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
Сенька жаждал другой жизни - вольной, размашистой, независимой.
Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки - деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто - сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[3]
[3] - Городовые, шпионы, сторожа и таможенные надсмотрщики. (Прим. автора.)
Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные - воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары - все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал... Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
- И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать - стрелять.
Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
- Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную - вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику... У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь...
Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
- Но где достать эту самую бароху?
- Где? Вот еще!.. Их как собак!
- Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?...
- Захочет! - уверенно заявил Куцый. - Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
- Не быть мне никогда блатным, - жаловался он Куцему.
Но вот портовый бог сжалился над ним.
Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
- Чего, девочка, плачешь? - спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: "А хорошая из нее бароха вышла бы... Одни буфера чего стоят!"
Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
- Я го-о-лодная!
Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как бе 
| |
| Просмотров: 628 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры