Рылеев Кондратий Федорович - Войнаровский

  

  

  Кондратий Федорович Рылеев

  

  

  

   Войнаровский

  

  

  

  

  Поэма --------------------------------------

  Русская романтическая поэма.

  М., Правда, 1985

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  

  

  

  

  

   ...Nessun maggior dolore

  

  

  

  

  

   Che ricordarsi del tempo felice

  

  

  

  

  

   Nella miseria...

  

  

  

  

  

  

  

  

   Dante {*}

  (* Нет большего горя, чем вспоминать о счастливом времени в несчастье... Данте (ит.).}

  

  

  

   А. А. Бестужеву

  

  

   Как странник грустный, одинокий,

  

  

   В степях Аравии пустой,

  

  

   Из края в край с тоской глубокой

  

  

   Бродил я в мире сиротой.

  

  

   Уж к людям холод ненавистный

  

  

   Приметно в душу проникал,

  

  

   И я в безумии дерзал

  

  

   Не верить дружбе бескорыстной.

  

  

   Незапно ты явился мне:

  

  

   Повязка с глаз моих упала;

  

  

   Я разуверился вполне,

  

  

   И вновь в небесной вышине

  

  

   Звезда надежды засияла.

  

  

   Прими ж плоды трудов моих,

  

  

   Плоды беспечного досуга;

  

  

   Я знаю, друг, ты примешь их

  

  

   Со всей заботливостью друга.

  

  

   Как Аполлонов строгий сын,

  

  

   Ты не увидишь в них искусства:

  

  

   Зато найдешь живые чувства, -

  

  

   Я не Поэт, а Гражданин.

  

  

  

  ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАЗЕПЫ

  Мазепа принадлежит к числу замечательнейших лиц в российской истории XVIII столетия. Место рождения и первые годы его жизни покрыты мраком неизвестности. Достоверно только, что он провел молодость свою при варшавском дворе, находился пажем у короля Иоанна Казимира и там образовался среди отборного польского юношества. Несчастные обстоятельства, до сих пор еще не объясненные, заставили его бежать из Польши. История представляет нам его в первый раз в 1674 году главным советником Дорошенки, который, под покровительством Польши, правил землями, лежавшими по правой стороне Днепра. Московский двор решился присоединить в то время сии страны к своей державе. Мазепа, попавшись в плен при самом начале войны с Дорошенком, советами против бывшего своего начальника много способствовал успеху сего предприятия и остался в службе у Самойловича, гетмана малороссийской Украины. Самойлович, заметив в нем хитрый ум и пронырство, увлеченный его красноречием, употреблял его в переговорах с царем Феодором Алексеевичем, с крымским ханом и с поляками. В Москве Мазепа вошел в связи с первыми боярами царского двора и после неудачного похода любимца Сосрии князя Василья Васильевича Голицына в Крым в 1687 году, чтоб отклонить ответственность от сего вельможи, он приписал неуспех сей войны благодетелю своему Самойловичу; отправил о сем донос к царям Иоанну и Петру и в награду за сей поступок был, по проискам Голицына, возведен в звание гетмана обеих Украин.

  Между тем война с крымцами не уставала: поход 1688 года был еще неудачнее прошлогоднего; здесь в то время произошла перемена в правлении. Владычество Софии и ее любимца кончилось, и власть перешла в руки Петра. Мазепа, опасаясь разделить несчастную участь с вельможею, которому он обязан был своим возвышением, решился объявить себя на стороне юного государя, обвинил Голицына в лихоимстве и остался гетманом.

  Утвержденный в сем достоинстве, Мазепа всячески старался снискать благоволение российского монарха. Он участвовал в азовском походе; во время путешествия Петра по чужим краям счастливо воевал с крымцами и один из первых советовал разорвать мир с шведами. В словах и поступках он казался самым ревностным поборником выгод России, изъявлял совершенное покорство воле Петра, предупреждал его желания, и в 1701 году, когда буджацкие и белгородские татары просили его о принятии их в покровительство, согласно с древними обычаями Козаков, "прежние козацкие обыкновения миновались, - отвечал он депутатам, - гетманы ничего не делают без повеления государя". В письмах к царю Мазепа говорил про себя, что он один и что все окружающие его недоброжелательствуют России; просил, чтоб доставили ему случай показать свою верность, позволив участвовать в войне против шведов, и в 1704 году, после похода в Галицию, жаловался, что король Август держал его в бездействии, не дал ему способов к оказанию важных услуг русскому царю. Петр, плененный его умом, познаниями и довольный его службою, благоволил к гетману особенным образом. Он имел к нему неограниченную доверенность, осыпал его милостями, сообщал ему самые важные тайны, слушал его советов. Случалось ли, что недовольные, жалуясь на гетмана, обвиняли его в измене, государь велел отсылать их в Малороссию и судить как ябедников, осмелившихся поносить достойного повелителя Козаков. Еще в конце 1705 года Мазепа писал к Головкину: "Никогда не отторгнусь от службы премилостивейшего моего государя". В начале 1706 года был он уже изменник.

  Несколько раз уже Станислав Лещинский подсылал к Мазепе поверенных своих с пышными обещаниями и убеждениями преклониться на его сторону, но последний отсылал всегда сии предложения Петру. Замыслив измену, повелитель Малороссии почувствовал необходимость притворства. Ненавидя россиян в душе, он вдруг начал обходиться с ними самым приветливым образом; в письмах своих к государю уверял он более чем когда-нибудь в своей преданности, а между тем потаенными средствами раздувал между козаками неудовольствие против России. Под предлогом, что козаки ропщут на тягости, понесенные ими в прошлогодних походах и в крепостных работах, он распустил войско, вывел из крепостей гарнизоны и стал укреплять Батурин; сам Мазепа притворился больным, слег в постель, окружил себя докторами, не вставал с одра по нескольку дней сряду, не мог ни ходить, ни стоять, и в то время, как все полагали его близким ко гробу, он приводил в действие свои намерения: переписывался с Карлом XII и Лещинским, вел по ночам переговоры с присланным от Станислава иезуитом Зеленским о том, на каких основаниях сдать Малороссию полякам, и отправлял тайных агентов к запорожцам с разглашениями, что Петр намерен истребить Сечу и чтоб они готовились к сопротивлению. Гетман еще более начал притворяться по вступлении Карла в Россию. В 1708 году болезнь его усилилась. Тайные пересылки с шведским королем и письма к Петру сделались чаще. Карла умолял он о скорейшем прибытии в Малороссию и избавлении его от ига русских, и в то же время писал к графу Гавриле Ивановичу Головкину, что никакие прелести не могут отторгнуть его от высокодержавной руки царя русского и поколебать недвижимой его верности. Между тем шведы были разбиты при Добром и Лесном, и Карл обратился в Украину. Петр повелел гетману следовать к Киеву и с той стороны напасть на неприятельский обоз; но Мазепа не двигался из Борзны; притворные страдания его час от часу усиливались; 22 октября 1708 г. писал он еще к графу Головкину, что он не может ворочаться без пособия своих слуг, более 10 дней не употребляет пищи, лишен сна и, готовясь умереть, уже соборовался маслом, а 29, явившись в Горках с 5000 Козаков, положил к стопам Карла XII булаву и бунчук, в знак подданства и верности.

  Что побудило Мазепу к измене? Ненависть ли его к русским, полученная им еще в детстве, во время его пребывания при польском дворе? Любовная ли связь с одною из родственниц Станислава Легцинского, которая принудила его перейти на сторону сего короля? Или, как некоторые полагают, любовь к отечеству, внушившая ему неуместное опасение, что Малороссия, оставшись под владычеством русского царя, лишится прав своих? Но в современных актах ее не вижу в поступке гетмана Малороссии сего возвышенного чувства, предполагающего отвержение от личных выгод и пожертвование собою пользе сограждан. Мазепа в универсалах и письмах своих к козакам клялся самыми священными именами, что действует для их блага; но в тайном договоре с Станиславом отдавал Польше Малороссию и Смоленск с тем, чтоб его признали владетельным князем полоцким и витебским. Низкое, мелочное честолюбие привело его к измене. Благо козаков служило ему средством к умножению числа своих соумышленников и предлогом для сокрытия своего вероломства, и мог ли он, воспитанный в чужбине, уже два раза опятнавший себя предательством двигаться благородным чувством любви к родине?

  Генеральный судья Василий Кочубей был давно уже в несогласии с Мазепою. Ненависть его к гетману усилилась с 1704 года, после того как сей последний, во зло употребляя власть свою, обольстил дочь Кочубея и, смеясь над жалобами родителей, продолжал с нею виновную связь. Кочубей поклялся отомстить Мазепе; узнав о преступных его замыслах, может быть, движимый усердием к царю, решился открыть их Петру. Согласившись с полтавским полковником Искрою, они отправили донос свой в Москву, а вскоре потом и сами туда явились; но двадцатилетняя верность Мазепы и шестьдесят четыре года жизни отдаляли от него всякое подозрение. Петр, приписывая поступок Кочубея и Искры личной ненависти на гетмана, велел отослать их в Малороссию, где сии несчастные, показав под пыткою, что их показания ложны, были казнены 14 июля 1708 года в Борщаговке, в 8 милях от Белой Церкви.

  

  

  

  

  

  

  

  

  А. Корнилович

  

  

   ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВОЙНАРОВСКОГО

  Андрей Войнаровский был сын родной сестры Мазепы, но об его отце и детстве нет никаких верных сведений. Знаем только, что бездетный гетман, провидя в племяннике своем дарования, объявил его своим наследником и послал учиться в Германию наукам и языкам иностранным. Объехав Европу, он возвратился домой, обогатив разум познанием людей и вещей. В 1705 году Войнаровский послан был на службу царскую. Мазепа поручил его тогда особому покровительству графа Головкина; а в 1707 году мы уже встречаем его атаманом пятитысячного отряда, посланного Мазепою под Люблин в усиление Меншикова, откуда и возвратился он осенью того же года. Участник тайных замыслов своего дяди, Войнаровский в решительную минуту впадения Карла XII в Украину отправился к Меншикову, чтобы извинить медленность гетмана и заслонить его поведение. Но Меншиков уже был разочарован: сомнения об измене Мазепы превращались в вероятия, и вероятия склонились к достоверности - рассказы Войнаровского остались втуне. Видя, что каждый час умножается опасность его положения, не принося никакой пользы его стороне, он тайно отъехал к войску. Мазепа еще притворствовал: показал вид, будто разгневался на племянника, и, чтобы удалить от себя тягостного нажидателя, - полковника Протасова, упросил его исходатайствовать лично у Меншикова прощение Войнаровскому за то, что тот уехал не простясь. Протасов дался в обман и оставил гетмана, казалось, - умирающего. Явная измена Мазепы и прилучение части козацкого войска к Карлу XII последовали за сим немедленно, и от сих пор судьба Войнаровского была нераздельна с судьбою сего славного изменника и венценосного рыцаря, который не раз посылал его из Бендер к хану крымскому и турецкому двору, чтобы восстановить их противу России. Станислав Лещинский нарек Войнаровского коронным воеводою Царства Польского, а Карл дал ему чин полковника шведских войск и по смерти Мазепы назначил гетманом обеих сторон Днепра. Однако ж Войнаровский потерял блестящую и верную надежду быть гетманом всей Малороссии, ибо намерение дяди и желание его друзей призывали его в преемники сего достоинства, отклонил от себя безземельное гетманство, на которое осудили его одни беглецы, и даже откупился от оного, придав Орлику 3000 червонных к имени гетмана и заплатив кошевому 200 червонцев за склонение Козаков на сей выбор. Наследовав после дяди знатное количество денег и драгоценных каменьев, Войнаровский приехал из Турции и стал очень роскошно жить в Вене, в Бреславле и Гамбурге. Его образованность и богатство ввели его в самый блестящий круг дворов германских, и его ловкость, любезность доставили ему знакомство (кажется, весьма двусмысленное) с славною графинею Кенигсмарк, любовницею противника его, короля Августа, матерью графа Морица де Сакс. Между тем как счастие ласкало так Войнаровского забавами и дарами, судьба готовила для него свои перуны. Намереваясь отправиться в Швецию для получения с Карла занятых им у Мазепы 240 000 талеров, он приехал в 1716 году в Гамбург, где и был схвачен на улице магистратом по требованию российского резидента Беттахера. Однако ж, вследствие протестации венского двора, по правам неутралитета, отправление его из Гамбурга длилось долго, и лишь собственная решимость Войнаровского отдаться милости Петра I предала его во власть русских. Он представился государю в день именин императрицы, и ее заступление спасло его от казни. Войнаровский был сослан со всем семейством в Якутск, где и кончил жизнь свою, но когда и как, неизвестно. Миллер, в бытность свою в Сибири в 1736 и 1737 годах, видел его в Якутске, но уже одичавшего и почти забывшего иностранные языки и светское обхождение.

  Такова была жизнь Войнаровского, и нрав его виден в делах. Он был отважен, ибо Мазепа не вверил бы ему многочисленного отряда людей независимых, у коих одни личные достоинства могли скреплять власть; красноречив, что доказывают поручения от Карла XII и Мазепы; решителен и неуклончив, как это видно из размолвки его с Меншиковым; наконец, ловок и обходителен, ибо тщеславие не нарекло бы его в Вене графом {В Вене называли его графом. (Прим. Рылеева.)}, если бы любезный дикарь сей не имел тонкости светской; одним словом, Войнаровский принадлежал к числу тех немногих людей; которых Великий Петр почтил именем опасных врагов. Без сомнения, Войнаровский, одаренный сильным характером, которому случай дал развернуться в такую славную эпоху, принадлежит к числу любопытнейших лиц прошлого века - лиц, равно присвоенных истории и поэзии, ибо превратность судьбы его предупредила все вымыслы романтика.

  

  

  

  

  

  

  

  

   А. Бестужев

  

  

  

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  

  

   В стране метелей и снегов,

  

  

   На берегу широкой Лены,

  

  

   Чернеет длинный ряд домов

  

  

   И юрт {1*} бревенчатые стены.

  

  

   Кругом сосновый частокол

  

  

   Поднялся из снегов глубоких,

  

  

   И с гордостью на дикий дол

  

  

   Глядят верхи церквей высоких;

  

  

   Вдали шумит дремучий бор,

  

  

   Белеют снежные равнины,

  

  

   И тянутся кремнистых гор

  

  

   Разнообразные вершины...

  {* Цифры в поэме отсылают к примечаниям, приложенным Рылеевым к первой части поэмы (см. стр. 145. - Ред.)}

  

  

   Всегда сурова и дика

  

  

   Сих стран угрюмая природа;

  

  

   Ревет сердитая река,

  

  

   Бушует часто непогода,

  

  

   И часто мрачны облака...

  

  

   Никто страны сей безотрадной,

  

  

   Обширной узников тюрьмы,

  

  

   Не посетит, боясь зимы

  

  

   И продолжительной и хладной.

  

  

   Однообразно дни ведет

  

  

   Якутска житель одичалый;

  

  

   Лишь раз иль дважды в круглый год,

  

  

   С толпой преступников усталой,

  

  

   Дружина воинов придет;

  

  

   Иль за якутскими мехами,

  

  

   Из ближних и далеких стран,

  

  

   Приходит с русскими купцами

  

  

   В забытый город караван.

  

  

   На миг в то время оживится

  

  

   Якутск унылый и глухой;

  

  

   Все зашумит, засуетится,

  

  

   Народы разные толпой:

  

  

   Якут и юкагир пустынный,

  

  

   Неся богатый свой ясак {2},

  

  

   Лесной тунгуз и с пикой длинной

  

  

   Сибирский строевой козак.

  

  

   Тогда зима на миг единый

  

  

   От мест угрюмых отлетит,

  

  

   Безмолвный лес заговорит,

  

  

   И чрез зеленые долины

  

  

   По камням Лена зашумит.

  

  

   Так посещает в подземелье

  

  

   Почти убитого тоской

  

  

   Страдальца-узника порой

  

  

   Души минутное веселье

  

  

   Так в душу мрачную влетит

  

  

   Подчас спокойствие ошибкой

  

  

   И принужденною улыбкой

  

  

   Чело злодея прояснит...

  

  

   Но кто украдкою из дому

  

  

   В тумане раннею порой

  

  

   Идет по берегу крутому

  

  

   С винтовкой длинной за спиной;

  

  

   В полукафтанье, в шапке черной

  

  

   И перетянут кушаком,

  

  

   Как стран Днепра козак проворный

  

  

   В своем наряде боевом?

  

  

   Взор беспокойный и угрюмый,

  

  

   В чертах суровость и тоска,

  

  

   И на челе его слегка

  

  

   Тревожные рисует думы

  

  

   Судьбы враждующей рука.

  

  

   Вот к западу простер он руки;

  

  

   В глазах вдруг пламень засверкал,

  

  

   И с видом нестерпимой муки,

  

  

   В волненье сильном он сказал:

  

  

   "О край родной! Поля родные!

  

  

   Мне вас уж боле не видать;

  

  

   Вас, гробы праотцев святые,

  

  

   Изгнаннику не обнимать.

  

  

   Горит напрасно пламень пылкий,

  

  

   Я не могу полезным быть:

  

  

   Средь дальней и позорной ссылки

  

  

   Мне суждено в тоске изныть.

  

  

   О край родной! Поля родные!

  

  

   Мне вас уж боле не видать;

  

  

   Вас, гробы праотцев святые,

  

  

   Изгнаннику не обнимать".

  

  

   Сказал; пошел по косогору;

  

  

   Едва приметною тропой

  

  

   Поворотил к сырому бору

  

  

   И вот исчез в глуши лесной.

  

  

   Кто ссыльный сей, никто не знает;

  

  

   Давно в страну изгнанья он,

  

  

   Молва народная вещает,

  

  

   В кибитке крытой привезен.

  

  

   Улыбки не видать приветной

  

  

   На незнакомце никогда,

  

  

   И поседели уж приметно

  

  

   Его и ус и борода.

  

  

   Он не варнак; смотри: не видно

  

  

   Печати роковой на нем,

  

  

   Для человечества постыдной,

  

  

   В чело вклейменной палачом.

  

  

   Но вид его суровей вдвое,

  

  

   Чем дикий вид чела с клеймом;

  

  

   Покоен он - но так в покое

  

  

   Байкал {4} пред бурей мрачным днем,

  

  

   Как в час глухой и мрачной ночи,

  

  

   Когда за тучей месяц спит,

  

  

   Могильный огонек горит, -

  

  

   Так незнакомца блещут очи.

  

  

   Всегда дичится и молчит,

  

  

   Один, как отчужденный, бродит,

  

  

   Ни с кем знакомства не заводит,

  

  

   На всех сурово он глядит...

  

  

   В стране той хладной и дубравной

  

  

   В то время жил наш Миллер {5} славный:

  

  

   В укромном домике, в тиши,

  

  

   Работал для веков в глуши,

  

  

   С судьбой боролся своенравной

  

  

   И жажду утолял души.

  

  

   Из родины своей далекой

  

  

   В сей край пустынный завлечен

  

  

   К познаньям страстию высокой,

  

  

   Здесь наблюдал природу он.

  

  

   В часы суровой непогоды

  

  

   Любил рассказы стариков

  

  

   Про Ермака и Козаков,

  

  

   Про их отважные походы

  

  

   По царству хлада и снегов.

  

  

   Как часто, вышедши из дому,

  

  

   Бродил по целым он часам

  

  

   По океану снеговому

  

  

   Или по дебрям и горам.

  

  

   Следил, как солнце, яркий пламень

  

  

   Разлив по тверди голубой,

  

  

   На миг за Кангалацкий камень

  

  

   Уходит летнею порой.

  

  

   Все для пришельца было ново:

  

  

   Природы дикой красота,

  

  

   Климат жестокий и суровый

  

  

   И диких нравов простота.

  

  

   Однажды он в мороз трескучий,

  

  

   Оленя гнав с сибирским псом,

  

  

   Вбежал на лыжах в лес дремучий-

  

  

   И мрак и тишина кругом!

  

  

   Повсюду сосны вековые

  

  

   Иль кедры в инее седом;

  

  

   Сплелися ветви их густые

  

  

   Непроницаемым шатром.

  

  

   Не видно из лесу дороги...

  

  

   Чрез хворост, кочки и снега

  

  

   Олень несется быстроногий,

  

  

   Закинув на спину рога,

  

  

   Вдали меж; соснами мелькает.

  

  

   Летит!.. Вдруг выстрел!.. Быстрый бег

  

  

   Олень внезапно прерывает...

  

  

   Вот зашатался - и на снег

  

  

   Окровавленный упадает.

  

  

   Смущенный Миллер робкий взор

  

  

   Туда, где пал олень, бросает,

  

  

   Сквозь чащу, ветви, дичь и бор,

  

  

   И зрит: к оленю подбегает

  

  

   С винтовкой длинною в руке,

  

  

   Окутанный дохою {6} черной

  

  

   И в длинношерстном чебаке {7},

  

  

   Охотник ловкий и проворный...

  

  

   То ссыльный был. Угрюмый взгляд,

  

  

   Вооруженье и наряд

  

  

   И незнакомца вид унылый -

  

  

   Все душу странника страшило.

  

  

   Но, трепеща в глуши лесной

  

  

   Блуждать один, путей не зная,

  

  

   Преодолел он ужас свой

  

  

   И быстрой полетел стрелой,

  

  

   Бег к незнакомцу направляя.

  

  

   "Кто б ни был ты, - он так сказал, -

  

  

   Будь мне вожатым, ради бога;

  

  

   Гнав зверя, я с тропы сбежал

  

  

   И в глушь нечаянно попал;

  

  

   Скажи, где на Якутск дорога?"

  

  

   - "Она осталась за тобой,

  

  

   За час отсюда, в ближнем доле;

  

  

   Кругом всё дичь и лес густой,

  

  

   И вряд ли до ночи глухой

  

  

   Успеешь выбраться ты в поле;

  

  

   Уже вечерняя пора...

  

  

   Но мы вблизи заимки {8} скудной:

  

  

   Пойдем - там в юрте до утра

  

  

   Ты отдохнешь с охоты трудной".

  

  

   Они пошли. Все глуше лес,

  

  

   Все реже виден свод небес...

  

  

   Погасло дневное светило;

  

  

   Настала ночь... Вот месяц всплыл,

  

  

   И одинокий и унылый,

  

  

   Дремучий лес осеребрил

  

  

   И юрту путникам открыл.

  

  

   Пришли - и ссыльный, торопливо

  

  

   Вошед в угрюмый свой приют,